В Южных морях

Глава из романа "Русский Дон-Жуан, или Лекарство от смерти"



         Мы шли морем Банга. Оно было темно-изумрудное и спокойное, похожее на жидкий кристалл, по которому почти бесшумно, почти виртуально скользила «Астра».
Я сидел  в шезлонге возле бассейна и пил  кофе.
         Было только шесть часов утра, но какая-то фанатка уже плавала от бортика к бортику – медленно и неутомимо. Её светлая голова то возникала в моем поле зрения, то исчезала с равномерностью маятника. Наконец, она закончила свои спортивные упражнения и вышла из воды – скользкая и блестящая, словно  морской лев, вернее, львица. Проходя мимо меня к душу, она сильно втянула живот и независимо отвернулась.
         «Русская», - подумал я.
         Каким-то образом я сразу распознаю соотечественников за границей – по манере держаться, по походке, по одежде. По глазам, по их особому блеску, остроте взгляда.   
         Мой земляк, живущий в Праге много лет, говорит, что в наших есть что-то волчье. И грустно добавляет: «Только это волки, сбежавшие из зоопарка».
         Блондинка поплескалась в душе, накинула махровый халат в райских птицах и гордо направилась в буфет, оставив несколько влажных следов на дощатой палубе.
         - Что, понравилась Ксюшка? – ко мне подошел Стас, новый пассажир, севший на «Астру» в Сиднее. - Ничего девочка, только полновата немножко.
         - Наверное, работает администратором в отеле, - предположил я, - или в какой-нибудь туристической фирме менеджером.
         - Почти угадали. Она из вашей команды – в оперном театре служит.
         - Певица?
         - Заместитель директора.
         - Вот как? – удивился я. - Такая молодая и уже начальница.
         - А в Москве сейчас много молодых  девиц продвинутых – и в банках, и в фирмах. Ездят на «Мерседесах» и «Порше», одеваются в модных бутиках, ужинают в ночных клубах, тантрой занимаются.
         - Тантрой?
         - Ну, сексом тантрическим... Тантристы – приходилось слышать?
         - А-а... - понимающе протянул я. – А вы тоже тантрист?
         - Нет, зачем! - Стас усмехнулся пренебрежительно. - Нам эти глупости ни к чему – только голову дурить. Я человек рабочий, простой – мне туризм больше нравится... сексуальный.
         - Вот как? Интересно, где это в России рабочие люди зарабатывают на секс-туризм да ещё на таких лодочках, как «Астра», катаются?
         - Места знать надо, - сказал Стас и посмотрел куда-то вбок и вверх, туда, где плыли тугие розоватые облака. – А что касается Ксюши, то... не советую тратить время. Я её знаю по другим круизам довольно давно. Она динамо крутит – видно, босса своего боится. Как говорится, и хочется, и колется, и дядя не велит.
         - А кто этот дядя или босс, которого она так уважает?
         - Не знаю наверняка, но только с самого топа, - Стас поднял указательный палец вверх и значительно закатил глаза под лоб. - Ну, пойду к себе в каюту, пивком разомнусь. Не хотите присоединиться?
         - Спасибо, нет. А не рано ли для пива – седьмой час утра только?
         - Что делать! Я так привык на отдыхе: проснусь, пробегусь – и к пивку. А уж потом завтракаю. Зато вечером, сколько бы ни выпил, похмелья нет.
         - Счастливец, - сказал я.
         Стас ушел. Постепенно San deck заполнялась пассажирами: кто, подобно мне, пришел выпить кофе на свежем воздухе, кто, подобно оперной начальнице Ксюше, хотел поплавать в морской водичке, кто ждал инструктора по у-шу, а кто-то просто смотрел на океан. Я перешел в Sea club, взял горячего кофе и сел в кресло у широкого – во всю стену – окна.
         Сегодня – 25 февраля. День рождения Норы и ровно год с того дня, когда я почти умер от временной – на целых полгода – потери голоса.  «Почти» и «чуть-чуть», как говорится, не считается. Но тому, кто с детских лет поет и носит в себе голос – это альтер эго, подчиняющее твои рассудок, чувства и действия непонятному замыслу провидения –  понятия «жить» и «петь» - синонимы.
         Я прихлебывал  кофе, смотрел на океан и вспоминал, что же случилось со мной за прошедшее время... Та легкая, сумбурно-непредсказуемая жизнь, которой я жил в течение трех лет – с тех самых пор, как начал работать на океанских теплоходах и ездить по свету, сдвинула мои представления о мире и его ценностях. Оседлая жизнь с её рутиной и размеренностью представлялась уже невыносимо скучной и заурядной. Привязанность к одному театру, пусть даже и взаимная, казалась опостылевшим супружеством, когда привычка давно вытеснила чувство, а теперь, загримировавшись под него, требует юной неудержимой пылкости.
         Постоянная служба в Пражской опере, почти ежедневное общение с одними и теми же коллегами, певцами, дирижерами, режиссерами, постоянные репетиции общих мест, постоянная необходимость быть в форме напоминали скакание белки в колесе. Правда, временами случались гастроли, но их было всё же не так много, чтобы чувствовать себя вольным цыганом.
         Словом, когда три года назад мне выпала возможность получить контракт на океанском судне в качестве Flying Artist, я не стал отказываться и ломаться, изображая оперную звезду, озабоченную только высоким искусством. Классическая программа? Прекрасно. Программа evergreen? А почему бы и нет?
         За два года я привык к тому, что мир текуч, переменчив и непредсказуем. Я уже воспринимал, как само собой разумеющееся, то, что раньше казалось сновидением. Я засыпал в одной стране, а просыпался в другой. Я, бывало, ужинал в Италии, а завтракал во Франции, обедал в Германии, куда меня переносил самолет с тем, чтобы немедленно отправиться в Аргентину с тем, чтобы поспеть к ужину на другом корабле.   
         Я не особенно удивлялся, когда, валяясь на пляже где-нибудь  в Египте, слышал знакомый голос:
         - Хай, Эдвард! Загораешь? Предупреждаю, если попадешь на  «Золотой ветер», ни в коем случае  не соглашайся на офицерскую столовую – там отвратно готовят. Снова вернулся шеф-поваром этот идиот Зигфрид, помешанный на баварской кухне. Только ресторан, слышишь? Только пассажирский ресторан!
         - Понял. А как обстоят дела у тебя в казино, Влад?
         - Так себе. На «Ветре» игроков в последнее время почти не бывает. Наверное, вернусь домой в Варшаву.
         - Перебирайся на «Астру», у нас много японцев – они азартные.
         - К вам трудно попасть – шведы проталкивают своих крупье. Ничего, не пропадем. Ладно, счастливо, я пошел – мы уже в четыре отходим. Идем в Акабу.
         - А мы в восемь отваливаем – в Йемен, а потом в Мумбай и дальше.
         - Пока!
         - Пока!
         - Да, чуть не забыл, книгу Кастанеды я еще не дочитал, верну в Гонконге.
         Я привык к тому, что временный дом мой дрожит и покачивается. Порою мне казалось, что реальна только эта кабина, это мерцание и блеск за стеклом, только эти вечно освещенные коридоры, лестницы, лифты, корабельные бары и салоны, размеренно-оживленная жизнь от завтрака до ланча, от обеда до очередного концерта. Только здесь идет своя размеренная, совершенно автономная от всего мира жизнь, дышит замкнутая цивилизация. Ну, а порты, города, страны не более, чем кадры долгого кинофильма, своего рода сериала, в котором нет героев, а только статисты и декорации.
         А однажды мне подумалось, что мир – это нечто вроде гигантской матрешки, вложенной в свои подобия и их же вмещающей.  «Астра» была одним из таких соответствий, она перемещалась в океане, словно огромный моллюск, внутри которого существуют люди и механизмы. Я спускался в машинное отделение и видел, как у входа в чрево Левиафана мирно стоит аквариум с тропическими рыбами, плавающими меж водорослей и кораллов. Пузырьки кислорода рвались из тонкой трубочки на галечном дне аквариума, рыбы лениво шевелили плавниками и хвостами, рты их открывались, словно все они хором тянули букву «О», а глаза выпучивались, удивляясь бесконечности окружавшего их пространства.
         В четырех бассейнах «Астры» постоянно кто-то плескался, а ночами каждый плавал   в своих снах, оливки купались в коктейлях, артисты в успехе, стальные поршни  в масле, а будущее Норы в её нежном животе, моря – в воздушном океане, атмосфера – в космосе,  космос – во времени, а время – в слезинке Бога.  Так мне подумалось – или, скорее, померещилось.
          Ну, а пока – я сидел в удобном кресле, смотрел на океан и вспоминал будущее. Почти соответствуя сюжету известного голливудского  фильма. Впрочем, ни предсказуемого будущего, ни четкого воспоминания о прошлом не было – только смутные полувспоминания, полупредчувствия.
          Я лениво думал о том, что же такое «карьера», «успех», «везение»... И приходил к мысли о невозможности определить судьбу как нечто поддающееся исчислению, истолкованию...

          …Мы пришли на Таити ранним лимонно-золотым утром. «В бананово-лимонном  Сингапуре…пуре…». Сингапур, Сингапур – он давно уже не лимонный и не банановый, а суперполисный…
           Было воскресенье,  и пастор – его звали Игон – попросил меня посетить службу – спеть что-то духовное.
          - Игон, я бы рад всей душой, но ведь я – православный, - сказал я, - а у вас служба лютеранская, удобно ли?
          Игон благостно улыбнулся:
          - Вы же христианин?
          - Да, но…
          - И мы – христиане. Ну, какая разница, в сущности, в том, как креститься – двумя или тремя перстами? А, кроме того, на службе будут и католики.
          - Может, это шаг к вселенскому объединению церкви? – пошутил я.
          - Может быть, - вполне серьезно ответил Игон.
          - Тогда, если позволите, я спою «Ave Maria» протестанта Баха, «Pieta, Signore» католика Страделлы и «Коль славен наш Господь» ортодокса Бортнянского – хорошо?
          - Brilliant! – всплеснул пухлыми руками Игон.
         Скромная судовая церковь – когда не было службы, здесь проходили репетиции квартета – была переполнена.  На Игоне была легкая черная сутана, а белый пластмассовый подворотничок  напоминал о утраченной веком непорочности.
          Игон читал из Библии по-немецки, временами откладывал ее и говорил от себя, убеждающе обращаясь к сидевшим слева и справа от него прихожанам, потом снова брал книгу и цитировал, делал знак клавишнику из оркестра Никласу – и все раскрывали молитвенники и начинали петь псалмы под гудение электрооргана. Кондиционеры лили на головы молящихся прохладу, а с портрета на стене сурово смотрел Мартин Лютер, как бы вопрошая: «В чем вера твоя?».
           Меж почтенной протестантской публикой, чинно сидевшей на стульях, я увидел трех филиппинцев-католиков, скрипачку из Испании Долорес и Галину Петровну из Воронежа. Они, правда, не пели псалмов вместе со всеми, но внимательно слушали речь пастора. Ну, а крестились они, конечно, по-разному: Галина, русская, - щепотью, а испанка – ладонью.
           Игон закончил один из периодов речи, обернулся ко мне и сказал рукой и глазами: «Прошу».
           Никлас уступил место, и я сел к органу.
           То ли оттого, что я сегодня выспался, несмотря на раннее вставание, то ли по той причине, что мысленно несколько раз прошел программу, то ли оттого, что утро обещало праздник, но я почувствовал, что поётся на редкость легко.
           Игон благодарно поклонился мне, лицо его сияло, да и проповедь, как видно, удалась на славу.
           - Вы особенно хорошо сегодня пели, Эдуард. Я бы сказал, как никогда.
           - Спасибо, Игон, я и сам, пожалуй, доволен. Было действительно на редкость легко петь, особенно в такой непривычно-ранний час.
           - А знаете, - он пытливо посмотрел мне в глаза, - знаете, отчего это происходит?
           - Не  знаю, - ответил я, - скажите.
           - Оттого, - лицо приора сделалось таинственно-серьезным, - оттого, что вы пели для Него.
          И он значительно поднял вверх глаза и указательный палец.
          Я вышел на палубу. Было не по-тропически свежо. В небе – ни облачка, только четкий белый след от пролетевшего самолета. Он разделял небо пополам – на ту часть, где висело утреннее солнце, и другую – куда светилу еще предстояло переместиться.
          И я подумал по обыкновению: «Вот бы Пушкину показать…»

      
 
 
P.S. Глава "В Южных морях" опубликована в московском журнале ПОэтов