Икар - Голубой залив

               



                Икар
               


                Голубой залив



                Всё, что память сберечь мне старается,
                Пропадает в безумных годах… (А. Б.) 

В 89 году координаты и содержание моей жизни существенно и даже коренным образом изменились, вскрывая собой новые переживания и давая новые впечатления. Когда я сравниваю куски своего детства друг с другом, то вижу, что они настолько несопоставимы, и контрастируют так сильно, что выглядят вырванными наугад из разных жизней. Эти отрывки бытия смотрятся, как части, надёрганные из взаимно чуждых реальностей. При этом сами столкновения событий кажутся порой взаимоисключающими.

                Глава 1


Электричка с затяжным скрипом остановилась у перрона пригородной станции Рощино. Железные створки вагонов распахнулись, разъехавшись в разные стороны, и из тамбуров на асфальтовое покрытие остановки повалили люди. Среди стёкшейся наружу толпы находились я и моя бабушка. Как и остальные приехавшие, мы были очень неловко отягощены плотно набитой шмотками кладью, состоявшей из двух кожаных чемоданчиков с покатыми боками. Электричка, присвистнув, громко выдохнула и двинулась в дальнейший путь. Начинался дождь, и люди, вместо того чтобы беспорядочно разбрестись, стали стекаться в плотное, тёмное пятно под брезентовым навесом на дальнем краю перрона. Мужчины и женщины комично подтягивали свои чемоданчики за ручки, будто надевая на свои ноги невидимые штанины. Навес был широким, но не вмещал под собой всей толпы. Те, кому повезло меньше, защёлкали зонтами. Через минуту
между людьми начались приглушённые шлёпаньем дождя разговоры, в которых было уже меньше раздражения, вызванного долгой дорогой.
Вскоре оказалось, что у толпы есть свой командир и глашатай, выпаливший в мегафон, что автобусы подойдут через двадцать минут.

Тем временем бабушка давала мне последние напутствия и произносила слова, которые были мне знакомы, но чьего полного значения я не понимал.
Среди них были слова – «пионерский лагерь». Я приспосабливал свой детский ум к новому понятию, однако смысл и цель пребывания в новом, незнакомом месте – тоже были неясны. Из слов бабушки следовало, что ближайшие два месяца я буду оторван от семьи и проведу это время среди незнакомых мне поначалу людей. А ещё бабушка пыталась мне внушить, что безусловная польза этого предприятия заключалась в ожидавших меня разнообразных занятиях и общении, новых друзьях и отдыхе на природе.
А ещё она добавляла, что всё это должно меня очень сильно развить, и, вообще, станет для меня незаменимым жизненным опытом. 
Я внимательно выслушивал бабушку, а предстоящая оторванность от семьи внушала мне тревогу. Видя мою удрученность и растерянный, понурый вид, бабушка пыталась меня приободрить и утешить. Она обещала, что в родительский день, меня обязательно приедет навестить в лагере кто-нибудь из родни. Дело в том, что мои родители в это время находились в Таджикистане, в Душанбе, а к бабушке в Петербург меня прислали на каникулы.


Дети и взрослые начали прощаться, после чего дети стали погружаться в прибывшие крупные красно-белые Икарусы. Багаж загрузили в отдельный небольшой автобус. Машины тронулись по асфальтированной дороге неспешной вереницей, и я уставился в окно. Вскоре гладкий, аккуратный настил дороги прервался и перешёл в затяжную, кривую грунтовку. Автобусы раскачивало на больших глиняных ухабах, прессованных колёсами тысяч других машин, прошедших когда-то тем же путём.
В салоне, тут и там, начинались небольшие пробные разговоры только что познакомившихся подростков. Но соседнее с моим кресло пустовало, и мне не с кем было делить своё время. Поэтому я только грустно смотрел в автобусное стекло, за которым мелькали стволы обступившего дорогу леса.
За несколько километров до лагеря дорога снова стала ухоженной. Нас выгрузили, и мы столпились у въездных ворот пионерского лагеря.

Лагерь назывался «Икар», и, повертев это название в уме, я подумал, что кроме намёка на дерзновение духа и готовность к подвигу, в нём содержалось что-то трагическое, но при этом как-то ускользнувшее от внимания тех, кто давал этому лагерю имя. Как ни крути, а Икар плохо закончил свою лётную карьеру.

У отдыхавших в лагере было определённо что-то общее. Большинство из нас оказались представителями одной и той же социальной прослойки. Наши родители имели прямое отношение к Петербуржской прессе, были корреспондентами столичных газет или были как-то по-другому задействованы в печатной инфраструктуре города и Ленинградской области.
Являясь участниками особого профсоюза, они имели привилегию отсылать своих детей и внуков на отдых в летние пионерские лагеря.
Таким образом пионеры и комсомольцы, приезжавшие в Икар, в основном были отпрысками и плоть от плоти интеллигентных семей и имели культурную закваску.

Лагерь был огромным и покрывал собой десятки и десятки гектаров активной площади. Коттеджи, в которых селили детей, насчитывали два-три кирпичных этажа. Каждое здание венчало собой большую песчаную насыпь, а все постройки располагались одна относительно другой по принципу шашечной доски, на которой каждый коттедж уподоблялся игровой фишке.
Детские общежития походили на что-то среднее между избушкой на курьих ножках и мавзолеем, и были лишь небольшими вкраплениями в гигантской, дикой территории, занятой сосновыми и еловыми лесами и перелесками.
К моменту нашего вселения в лагерь эти обширные лесные острова были ещё никем не тронуты, а их подлески ещё не вытоптаны. Зайдя внутрь такого острова, можно было сразу ощутить терпкие, иногда даже резкие и едкие влажные запахи лесных испарений и смол. А ступив на лишайники, почувствовать под ступнёй холодную водицу.
Тут же тебя моментально настигала и осеняла сказочная тишина. Не пройдёт и месяца, и переплетающиеся, стелящиеся по поверхности земли корни деревьев будут стёрты в сухие щепы, а лишайники высохнут и раскрошатся в мелкую труху. Лес подступал своими фронтами и краями прямо к подножиям и лестницам общежитий. Леса было действительно много, и можно было пройти половину территории лагеря, не выходя из-под крон деревьев на открытое пространство.

Ходил слух, что Икар, прежде чем начать приём пионеров, много лет являлся
служебной дачей высоких советских партийных бонз. Этот слух трудно было проверить или подтвердить, но скорее всего всё так и обстояло на самом деле. 

В общежития нас распределяли по возрастному признаку. Парадная лестница каждого коттеджа вела на первый этаж и переходила в два разнонаправленных коридора – левый и правый, составлявших собой два крыла постройки, каждое из которых было занято одним полным пионерским отрядом. От коридоров ответвлялись комнаты, чистые и светлые, укомплектованные кроватями, шкафами и тумбочками. На отряды нас поделили произвольно, сохраняя, однако, при этом целостность и узость возрастной группы. На цокольном этаже, куда нужно было спускаться по отдельной лестнице, находилась «чемоданная». Здесь я любил бывать. Из высокого окна внутрь этой комнаты всегда бил горячий, широкий и тёплый солнечный луч, и я наслаждался запахом кожаных чемоданных обшивок, заваливался на них спиной и так валялся тут некоторое время, нежась в тепле, тишине и комфорте. Иногда в чемоданной случались мелкие кражи. Но пользоваться крадеными вещами никто не мог – вся наша личная одежда была отмечена нашими инициалами, да и стирка была общей и централизованной.

Каждое утро в половине седьмого в лагере давали побудку. Сонный покой нарушался хриплыми, резкими звуками, гаркающего в пустой воздух радиодинамика, высоко закреплённого на стволе одной из близко подступающих к нашему коттеджу сосен. Запускаемый по радио песенный репертуар состоял из повторяющихся каждый день песен. Самой частой из них и набившей всем оскомину была песня: «Мишка, Мишка, где твоя улыбка…?» Видимо, какому-то сотруднику лагеря эта песня особенно полюбилась. Времени на сборы, чистку зубов и утреннее купание, и одевание было предельно мало. Мы натягивали на себя парадные пионерские костюмчики и бежали на находившийся по самому центру лагеря небольшой плац. Мы очень спешили – опоздания возбранялись и считались неприличными.
Когда я вспоминаю это сейчас, мне кажется, в наших юных телах бурлила такая энергия, что мы всё и всегда делали бегом или полу бегом. 

На плацу происходили ежедневные утренние линейки, построения и громкое пение советского гимна. Кульминацией действа было поднятие на флагштоке государственного флага. Под барабанную дробь и звуки горнов мы вскидывали наши ладони ко лбу и орали, что мы – ко всему готовы! Так как занятие было массово-общественным, то мы входили в раж и, как всякая толпа, чувствующая своё единство, проникались каким-то странным душевным трепетом. Горнистам и барабанщикам я откровенно завидовал и даже воображал себя на их месте. Но они были года на два меня старше.
А ещё каждое утро я сталкивался с одной и той же неприятностью, которая заключалась в том, что мой пионерский костюм был мне не по размеру.
Я вижу себя на плацу, под утренним солнцем, каждую минуту неловко поправляющим ворот своей рубашонки и подтягивающим сползающие вниз штаны. Тут же, после всех церемоний, подчинённые начальника лагеря зачитывали распорядок дня каждого отдельного пионерского отряда, мы снова рявкали, что готовы ко всему и быстро, и бодро рассеивались по лагерю, чтобы воплощать в жизнь поставленные перед нами задачи.

Сам я находился в том возрасте, когда польза какого-либо распорядка не была ещё полностью очевидной, и воздвигнутые искусственно рамки я воспринимал как данность. Я не вдумывался, для чего этот порядок существует, для чего он предназначен и чему служит. Целью же начальства и персонала лагеря было наладить планомерную циркуляцию человеческих масс внутри лагеря так, чтобы пионерские отряды перемещались по спортивным площадкам и объектам отдыха, сменяя на них друг друга по заранее составленному плану. Воспитатели и вожатые пытались максимально развлечь нас бесконечной чередой и каруселью занятий, активностей и соревнований так, чтобы мы не успевали даже подумать о чём-нибудь постороннем. Можно сказать, что мы были окружены постоянной, чуть ли не тепличной опекой, преувеличенной, но как бы неощутимой. Мы находились внутри постоянно движущегося, ни на минуту не останавливающегося колеса событий. И это состояние – быть всегда на взводе и на стрёме – граничило на самом деле с полной расслабухой, какую можно найти разве что в наркоманском притоне. Однако, если отбросить шутки в сторону, лагерь Икар был рукотворным детским раем, созданным усилиями взрослых. 

Итак, представителей моей возрастной группы поделили на два пионерских отряда. К каждому отряду прикрепили по одному взрослому воспитателю и
двух пионервожатых. Все они были женщинами. Воспитателю моего отряда было лет около сорока, она была тучной и всегда носила крупные очки, которые, по моему соображению, нужны ей были только для того, чтобы напустить на себя строгости. Пионервожатыми были молодые девчонки, которые возрастом были двумя, тремя годами старше нас, что предполагало меньшее количество официоза в их общении с нами. Мы даже не воспринимали их как начальство, а возникавшее в общении панибратство
становилось почти доверительной дружбой. Их работа в лагере была учебной практикой или добровольчеством. По всем мелким вопросам мы должны были обращаться к ним, а по большим – к воспитателю.

Моими соседями по комнате оказались двое русских ребят: Алексей Крамаров и Андрей Зайцев. Мы комфортно и естественно притёрлись один к другому и так и водили общую дружбу в дальнейшем. Четвёртой кровати в комнате не было, на её месте стоял массивный белый деревянный шкаф, достававший почти до потолка. В нём у каждого из нас было своё отделение,
где мы держали и складировали наши вещи.
   
Наконец, пришло время записи в разные кружки и секции, которыми располагал лагерь. Нам раздали списки – брошюры и анкеты, где были перечислены различные виды времяпрепровождения в Икаре с тем, чтобы мы могли спокойно их пообсуждать и выбрать то, что соответствовало нашим интересам. Здесь были: шахмахматно-шашечный кружок, всевозможные спортивные секции – от футбола и волейбола – до секции настольного и большого тенниса, биллиард, студия керамической лепки, театральный кружок, девочкам предлагалось участие в кружке макраме. 

Через минуту Алексей отбросил брошюру в сторону, поморщился и озорно посмотрел на нас:
– Здесь нет самого главного, – сказал он. – Я бы с удовольствием записался в секцию подросткового секса!
Мы похохотали. После чего Андрей заявил:
– Мне такая секция не нужна! Я и сам знаю, как действовать! Сначала, забираешься с ногами на шкаф, – и он указал пальцем на наш шкаф,
– ждёшь, когда в комнату зайдёт женщина. Потом бросаешься на неё сверху и зверски её насилуешь. 
Тут дверь в комнату отворилась и на пороге появилась наш пионервожатый,
девушка, которую звали Машей.
– О чем это вы тут шушукаетесь? – спросила она. – Вы уже выбрали себе занятия?
На что я ей подробно, дословно и в деталях пересказал наш разговор.
Маша сконфузилась, прикрыла ладошками лицо и просмеялась, будто всхлипывая от слёз.
Когда она собрала анкеты и вышла из комнаты, Андрей набросился на меня с упрёками:
– Дурак! Что ты делаешь! Ты чего ей меня сдал? Не понимаешь, что это была шутка? Что она теперь обо мне подумает!? 
За дверью слышались удаляющиеся по кафелю коридорного пола шаги Маши.

За первые два, три дня начала лагерной смены участники нашего пионерского отряда, они же постояльцы общежития, уже перезнакомились настолько, чтобы знать имена друг друга. Произошло обычное для каждого нового коллектива внутреннее кучкование. Ребята посредством наития и интуиции искали и находили себе равных и близких по духу, и уже после повторного тасования вместе и теперь уже надолго заселялись в спаленки общежития. Наконец, оказалось, что новый отряд, занявший правое крыло коттеджа, насчитывает двадцать пять детей, треть из которых составляли девочки. Мальчишки же, в свою очередь, очень быстро разделились на две враждующие группы, или уместнее сказать, противоборствующие стороны.

Начали происходить драки. Вспоминая себя тогдашнего, я вижу, что участие в драках было для меня таким же естественным занятием, как и спокойная и безопасная игра в прятки. В этих стычках я не находил ничего пугающего или странного. Это была ещё одна игра, где победа над соперником лишь помогала выпятить и выставить на передний план свою смелость и бравость.
Да я в общем-то и не дрался: был у меня один приём, который всегда выручал в этих столкновениях. Это был удар в пах. Во время драки я находил момент, когда у нападающего или защищающегося возникал зазор
между ног, и бил его подъёмом ступни прямо по яичкам. Таким образом за минуту я вырубал и выводил из игры сразу несколько человек. У драчуна, который получал такой удар, исчезали желание и способность продолжать   
бой.
Во враждебном лагере находились братья двойняшки с фамилией Голиковы.
Они были высокими, долговязыми, и каждый из них возвышался надо мной на целую голову. В наших стычках они всегда проигрывали и обращались в бегство, а каждый из них уже ознакомился с моим ударом. Однако, все эти мелкие побоища казались мне чем-то увеселительным. Мои действия были бездумными действиями юного пацана, нескованного ещё никакой моралью.
Утром ко мне подходил Лёшка Крамаров: «В два часа на волейбольной площадке назначена драка. Придёшь?» «Конечно, приду», – отвечал я.

На одном из утренних построений отряда, когда мы стояли перед Машей парами, вожатая объявила, что сегодня мы должны общим голосованием выбрать своему отряду старосту. Староста должен был стать представителем отряда на ежедневных утренних комсомольско-пионерских собраниях и там докладывать и отчитываться по поводу всех наших успехов или упущений, публично разбирать со старшими конфликты, если такие возникали. Таким способом комсомольские предводители лагеря держали руку на пульсе происходившего в нём, а также приучали нас к отчётности, порядку и стукачеству.

Кто-то выкрикнул из строя и предложил мою кандидатуру, после чего повисло молчание, так как ни у кого не было альтернатив. Я тут же подумал,
что было бы интересно попробовать себя в новом качестве и даже испытал короткий ажиотаж. Какая-то девчонка предложила себя на должность, и началось голосование. Первой моей мыслью было: «У меня нет шансов
– Голиковы никогда не проголосуют за меня». Проголосовали уже все кроме них, когда они, избыточно жестикулируя и громко споря, и восклицая, начали меня обсуждать. Наконец, не раз битые мной Голиковы, кривляясь и ломаясь, и как бы делая мне одолжение, проголосовали за меня.

Я был потрясён. Произошедшее на моих глазах было наглядным проявлением феномена власти. Феномена, который занимал меня с детства и всю последующую жизнь. Для меня было загадкой, почему люди, которых подвергают унижению и тирании, проявляют лояльность, а то и откровенно уважают и почитают ту силу, которая их подавляет, задевает их свободу и достоинство. Позже я понял, что в России от века физическая и политическая сила, в большинстве споров – веский аргумент. Мне в высшей степени был непонятен механизм, в соответствии с которым люди в какой-то момент начинают подчиняться чьей-то единоличной воле.

В следующее утро я в новоизбранном качестве искал в главном здании лагеря, где находились все официальные конторы, зал комсомольских собраний. Я метался в своих поисках по комнатам и значительно опоздал
к началу заседания. Наконец, я открыл нужную дверь. Зал был большим,
оформленным и украшенным красными флагами разных размеров. На кумачовых лентах белыми буквами топорщились какие-то лозунги с восклицательными знаками. Пол был выстлан паркетом, а все собравшиеся сидели на стульях, выставленных вдоль стен, по периметру зала. За массивным деревянным столом сидели две женщины хмурого и строгого вида. Одна из них сразу обратилась ко мне – вошедшему новичку, и спросила, кто я такой.
От неожиданности, новизны обстановки и волнения со мной случился короткий приступ косноязычия, и я, пытаясь объяснить, кто я и откуда,
начал запинаться. Слова застревали в губах и не хотели произноситься.
Ошибаясь в своих объяснениях и заикаясь на очередном слове, я отвел голову в сторону и, изображая плевок, сказал: «Тьфу-ты!»
Задававшая вопросы начальница, наконец, поняла, что я староста одного из отрядов, и тут же вздыбилась и выпучилась на меня в гневе:
«Какое бескультурье! Какой позор! Советский пионер и ленинец не может и не имеет права плевать в пол! Что это за манеры? Сейчас же вернись в свой отряд и попроси, чтобы сюда прислали другого человека!»

Я вернулся в отряд, рассказал Маше свою историю, и на моё место заступила
девочка, уступившая мне вчера при голосовании.

                Глава 2

Я записался в футбольную секцию. Наш тренер с самых первых игр обратил внимание на то, что я талантливо и одинаково хорошо играю, как в защите, так и в нападении. В распоряжении икарцев было настоящее, подходящее даже для профессионального футбола поле, с качественным, ухоженным травяным покрытием. Была лишь одна проблема, которую устроители футбольных матчей никак не могли решить. Во время игр над полем повисал лагерный русский мат. Ребята матерились бездумно, по привычке, непроизвольно, на запале спортивных эмоций и страстей.
Не спасали даже жёлтые и красные карточки. Если бы тренеры взялись судить всех справедливым судом, то с поля пришлось бы удалить половину любой играющей команды.

И вот, в лагере объявили о проведении общего футбольного турнира. Отряду, чья команда возьмёт первое место в соревновании, обещали испечь огромный торт. Но главным было то, что победившие выиграют двухдневный туристический поход за пределы лагеря.
После нескольких игр наш отряд вышел в финал. Уже в начале первого тайма я запустил свой первый мяч в ворота соперника. Играя в нападении, я создал несколько острых и опасных ситуаций у чужих ворот, хотя в общем игра протекала медленно и вяло. У одного парня из чужой команды
сдали нервы, и он заорал: «Этот вонючий жид выскакивает у наших ворот,
как *** из жопы! Держите его!»   
Все слышали этот выкрик. Я подбежал к судье и сказал ему, что меня это оскорбляет. Рудольф, так звали судью, тут же назначил пенальти, который был пробит нашим капитаном Сашкой Лановым и принёс нам второе очко.
Потом матч сделался откровенно скучным, и в начале второго тайма я решил улизнуть с поля и искупаться в речке, с тем чтобы потом вернуться и продолжить игру. Я подумал, что никто не заметит моё отсутствие – так и произошло.
 
Речка Нижняя находилась метрах в ста пятидесяти от футбольного поля,
за большим песчаным скатом. Здесь у самого берега была сооружена деревянная купальня, которую старшие мальчишки прозвали лягушатником.
В нём, обычно, купались младшие отряды, а старшим было разрешено купаться в дикой, неухоженной береговой части. В тот день, в нарушение всех правил, я искупался на запрещённой для меня территории, а потом погрелся на солнце и повалялся немного в мелком горячем песке.

Нижняя рукавом своего русла огибала часть нашего лагеря и, насколько я помню, всегда была спокойной и непотревоженной на своей поверхности,
и только в самые ненастные дни покрывалась под ветром небольшой равномерной рябью и гребешками волн. У кромки пляжа маленькие, спокойные волны плескали своей водичкой тихо и ласково, словно пальчиками детской ножки перебирая серый песочек. Чуть поодаль от берега, по глянцевой плёнке воды скользили и метались водомерки и стрекозы. Сосны криво кланялись над водой, отражались в ней, и несильный ветерок всколыхивал их отражения. В прозрачных волнах, у самого дна, мелькали и прерывисто двигались мальки речной рыбы и головастики.
Река была ответвлением небольшого озера, называвшегося Голубым заливом. У Нижней создавалась атмосфера какого-то трансцендентного покоя и благости. 

За десять минут до конца второго тайма я вернулся с реки на футбольное поле. Как я и предполагал, моё отсутствие, как и возвращение в игру, не было замечено. Наши противники успели сравнять счёт. Я пошёл на хитрость и
облюбовал для себя тот участок поля, откуда можно было сделать короткий и быстрый рывок к правой штанге ворот противника. Всё произошло, как я и планировал. Сашка вышел на вратаря по центру штрафной площадки, выманив его таким образом на себя, и дал мне короткий, прямой пас.
Мне оставалось только выбежать к штанге и сыграть в одно касание, подставив щёчку своих кроссовок и направив мяч в сетку чужих ворот.

На следующий день в отряд из кухни принесли большой торт безе, и мы его тут же, повизгивая от удовольствия, съели. Мне, как забившему решающий гол, устроили качание на руках. Нам предстоял поход в Рощинские леса.
С этой игры я подружился с Рудольфом. Кроме тренерской работы он также имел должность воспитателя в одном из старших отрядов. Рудольф иногда водил меня с собой в биллиардный зал, где я с интересом наблюдал за взрослой игрой. То, что победа нашей команды в футбольном турнире была фикцией, так и осталось моей тайной. Если бы моя отлучка на озеро вскрылась, Рудольфу не осталось бы ничего, как только записать нам поражение.

И хотя вокруг были чудеснейшие леса, обилие интересных занятий в детских кружках, коллективные походы на природу с ночёвками в палаточных городках, множество друзей, а в театральной студии проводились постановки на мои первые стихотворные пьесы – всё-таки я не понимал, почему должен так долго находиться здесь без родителей. Тоска томила меня и иссушала.
И даже первые влюблённости не спасали положения. Иногда необходимость находиться всё время среди людей – угнетала. С детства, сколько помню себя, требовалась мне, для душевного благополучия и равновесия, доля уединённости.
И желание побыть одному приводило меня в пустынные части лагеря, в места, где не встретишь живой души. Я выкраивал из своего общего времени свободные минуты и шёл к металлическому забору, которым со всех сторон был обнесён лагерь, и сквозь него подолгу смотрел на лес. 
В пасмурные дни лес за забором казался густым, мрачным и непроницаемым.

К концу первой половины пребывания в пионерском лагере я написал письмо родителям, которое должно было найти их в далёком Душанбе, на другом конце Советского Союза. Из-за избытка тоски и разросшегося одиночества письмо получилось массивным и едва поместилось в отведённый для него конверт. В результате вышло что-то среднее между большим письмом и маленькой бандеролью. Я даже опасался, что письмо не пройдёт почтовый контроль, затеряется или вернётся назад. Когда я выводил последние строки, то подумал, что письму необходима какая-то важная, трогательная концовка. Я послюнявил кончик авторучки и написал: «Дорогие мои, люблю вас, обнимаю, – живите, сколько сможете…» Я не понимал комичности фразы.

Иногда в свое личное время я шёл к дороге, которая была главным выездом из лагеря. Здесь два раза в неделю нас заставляли ходить строевым шагом и орать пионерские песни. Это бессмысленное занятие наводило на нас тошнотворную скуку, и тот, кто управлял нашей маршировкой, не мог добиться от нас слаженности шага и слитности пения. Мы благословляли каждую минуту, приближающую нас к концу этого тоскливого мероприятия.
В тот день, когда я вышел на дорогу один, то на ней, как и в большую часть суток, никого не было. Дорога вела к воротам лагеря, которые преграждали въезд и выезд машинам. Место никем не охранялось, а на воротах, на мощной цепи висел двухкилограммовый замок.
Я перелез через ворота. Влево и вправо от лагеря уходила асфальтная дорога, окружённая тёмной стеной леса. Мне думалось, что она принадлежит какому-то другому неясному миру, мне казалось, что я и сам нахожусь на перекрёстке миров. Помедлив немного и вполне насладившись чувством вселенской брошенности, я снова перелезал через забор и медленно брёл назад к общежитию.

Ко всему прочему, я был мальчиком с тараканами, мальчиком – философом.
Философские размышления и мечтания были частью моей жизни, они развлекали и наполняли мой досуг. Больше всего меня занимали вопросы пространства и времени. Так, на бегу, пока я следовал из одного пункта в другой, ко мне приходила мысль, что вся наша Вселенная, возможно, умещается в одну летящую сейчас над моей головой пылинку. Эту фантазию трудно было себе представить или достаточно чётко вообразить, но сама мысль казалась мне занятной.

Иногда я шёл в лес, вылавливал из какого-нибудь муравейника крупного муравья, помещал его в пустой спичечный коробок и уносил с собой.
Потом я освобождал его и устраивал ему экзекуцию, засыпая насекомое
горсткой песка. Когда муравей выбирался на поверхность, я снова засыпал его новой порцией песчинок и следил за его мучениями. Истязая муравья,
я думал, что вся наша жизнь – такой же сизифов труд – бессмысленное преодоление однообразных препятствий.   

Наконец, наступил день, когда обещанный нашему отряду поход в Рощинские леса, был подготовлен и воплотился в действие. Рано утром, после побудки, нас собрал воспитатель и проследил, чтобы каждый из нас был соответствующе одет. Мы вышли через восточные ворота лагеря и тут же оказались в лесах, которые можно назвать заповедными. Из старших нас сопровождали две пионервожатые и двое мужчин, воспитателей из взрослых отрядов. Первым делом, они огласили нам инструкцию, которую нужно было строго соблюдать. Рассредоточившись и растекшись по лесу, каждые два, три километра мы должны были по условленному знаку, на зов наших вожаков, снова стекаться в узел, для короткой переклички, призванной обнаружить чьё-либо отсутствие. Кроме того, в промежутках между сходами, необходимо было постоянно аукаться, чтобы не растеряться.
Когда мы немного отступили от лагеря, нам раздали эмалированные бидоны
для сбора черники. В этом году ягода уродилась в огромном количестве.
Утренний лес был влажным и гулким, а за сбором ягод минуты и часы шли незаметно. Ближе к полдню мы вышли к выжженному пожаром участку леса.
Лес выгорел полностью, и видно было, что огонь отступил и потух совсем недавно. На всей чёрной поверхности земли струились последние дымки. Они немного волнообразно колебались и пригибались вниз под лёгким ветерком, создавая эдакую позёмку из стелящегося дыма. Пустой, сгоревший лес стоял, пронзённый солнцем и небом, а серые стволы мачтовых сосен торчали, как прямые электрические антенны. В воздухе стоял запах горелой ваты, палёной резины и оплавившегося пенопласта, запах этот казался преувеличенно химическим. Вверху, в ветках исчезнувших крон, висело лёгкое, прозрачное, белёсое марево. Всё зрелище казалось неестественным, инопланетным.   

Покрыв ощутимое расстояние, после нескольких общих привалов, часам к четырём вечера, мы вышли к заранее возведённому палаточному городку, возле которого находилось большое холодное кострище. Было видно, что оно давно не разжигалось. Воспитатели отправили детей на сбор хвороста, а сами занялись внутренним обустройством пустых палаток.
Я собирал хворост, когда ко мне подошла Люда, девочка из нашего отряда. Она взяла меня рукой за запястье и повлекла за собой в лес.
– Пойдём…
Убедившись, что мы остались одни и что нас никто не слышит, она произнесла:
– Ты очень красивый. Я тебе нравлюсь? Ты хочешь быть моим другом? – она приблизилась ко мне и прикоснулась к моим рукам выше локтя.
Я резко и невежливо отстранился и объявил Люде свой отказ, потом повернулся и направился назад в сторону лагеря.
– Ну, и дурак! – бросила она мне вдогонку.

Тем временем взрослые уже развели огонь. В большом котле, приятно булькая, варилась похлёбка из консервированной тушёнки. По краю костра,
в угли, уже была зарыта сырая картошка. Похлёбку, за неимением другой посуды, разливали половником в жестяные кружки. Когда картофелины пропеклись, то мы стали выхватывать их из костра, обжигаясь и мыча от удовольствия пережёвывать горячую пепельную ароматную корочку.
Погорланив песни, мы, сытые и уставшие, забрались в спальные мешки
и блаженно заснули. Ночь миновала, как один миг. Единственным, что мешало спать, было неуёмное комарьё, всё время липнувшее к лицу.   
Проснувшись утром, мы доели остатки мясной похлёбки и заново развели огонь. Из-за ночной сырости и холода в моих костях была закоченелость,
которую было приятно отогревать и прогонять, приближая руки к языкам костра.

Обратный путь был почти во всём похож на вчерашний. Мы так же шли и аукались, собирая чернику. Веточки и ягоды черники приятно щекотали ладони. По очереди подбегая к бидонам, мы ссыпали в них горсточки собранных ягод. Однако, возвращаясь в Икар, на подступах к нему, мы чуть-чуть отклонились от верного курса и попали в небольшое болотце. Мы миновали его, но когда устроили последнюю перекличку, то недосчитались одного ребёнка. После нервного переполоха и повторного подсчёта, мы обнаружили, что не хватает одной девочки. Воспитатели строго приказали нам оставаться на месте, а сами отправились на поиски пропавшей.
Они вернулись через полчаса вместе с найденной девочкой. Она шла как-то виновато впереди, взрослые чуть ли не подталкивали её в спину. Оказалось, что, проходя через болото, она отстала от группы, оступилась на скользком скате и упала в воду. Её нашли по крику, в момент, когда болотная жижа подступила уже к её груди. Девочка смотрела на нас пустыми и невидящими от ужаса и пережитой паники глазами. За глиной, водорослями и тиной не было видно одежды. Мы все были встревожены: происшествие с девочкой отдавало какой-то жутью, каждый из нас понимал, что мог оказаться на её месте.

По возвращении в лагерь, мы подсчитали свой улов. Оказалось, что за два дня похода мы собрали семь бидонов черники. Наш воспитатель неожиданно подал идею передать собранную чернику в столовую, точнее, на кухню, с тем чтобы повара испекли для нас черничные пирожки и булочки. Ребята посовещались, и предложение воспитателя прошло на ура.
На следующий день, после основного ужина, нам подали булочки, внутри которых, на разломе, можно было найти всего две, три ягодки. Булочки оказались большими кусками печёного теста, а в их середине не было начинки. Мы выразили свой протест тем, что оставили булки на столах недоеденными, а тарелки перевернули вверх дном, бросив столы неубранными. После этого ринулись на кухню и наорали на первого попавшегося нам повара. Проделка, которую совершили над нами, была обманом, воровством, надругательством и плевком в душу. Мой гнев искал выхода. Даже сейчас, по прошествии многих лет, вспоминая это событие, я не испытываю ничего, кроме обиды и гнева. Однако, наше возмущение и желание наказать хитрецов не произвели ни на кого впечатление, а письменные заявления никуда не дошли. За случившимся не последовало никакого начальственного разбирательства. Зато кто-то поживился и от пуза налопался чужой черникой.

Среди моих друзей были также дети сотрудников лагеря. Они составляли особую категорию, им позволялось не участвовать в общей развлекательной программе и рутине, а также разрешалось в любое время покидать лагерь.
С одним из них – Ильёй, мы часто выходили за территорию Икара в лес и там занимались сбором грибов. Я очень любил это занятие, а собранные грибы отдавал Илье. Его мама работала в столовой, и у них была возможность эти грибы приготовить. Меня радовало, что мой труд приносит кому-то пользу. Как-то Илья мне сболтнул, что его мама вернулась из кухни, принеся домой бидон черники.
 
Я не ходил в шахматный кружок, но, когда в лагере решили провести шахматный турнир, то ко мне обратились с просьбой в нём поучаствовать.
Для устроения соревнования не хватало игроков. И я согласился, ничего от этого мероприятия не ожидая, и действуя больше из вежливости. Просто кто-то пустил слух, что я что-то в этой игре понимаю.
К шахматам меня пытался приучить мой отец, но мои способности никогда не соответствовали строгим ожиданиям отца. И, как возмездие за свои неправильные ходы и проигрыши, я получал от папы звонкие, трескучие и оглушительные щелбаны, от болезненности которых и от обиды на отцовскую злобу, я доходил до горячих слёз.
Неожиданно для себя и для окружающих, я с лёгкостью вышел в полуфинал турнира, хотя с самого начала не рассчитывал ни на какой успех. Моим противником стал маленький очкарик коротышка, восходящая звезда местного шахматного небосклона. За шахматным столом он вёл себя непоседливо и развязно, всё время отпуская в мою сторону колкие шутки.
Этот весельчак настолько недооценивал меня как соперника, что не допускал даже мысли, что я могу обставить его на доске. Минут через пятнадцать после начала партии Витя попал в матовую ситуацию. Это было очевидно для меня, но не для Вити.
Из-за своей самоуверенности и бахвальства, он не понял и не заметил истинного положения дел на доске. Он пытался вторгнуться ко мне с центра поля, когда я незаметно и коварно освободил с правого фланга проход своей ладье. Люди, собравшиеся у шахматного стола, стали вслух комментировать состояние игры. Их громкие досадливые восклицания и междометья в любую секунду могли спугнуть и насторожить Витю. Я встал из-за стола, подошёл к тренеру и объявил, что не продолжу игру, пока посторонние люди не отойдут от шахматной доски на почтительное расстояние. Через минуту я сделал вид, что зевнул слона. Витя приписал это моей глупости и не заметил подвоха. Следующим ходом я объявил ему мат.

Когда я выходил из шахматного зала, ко мне подошёл тренер и сказал, что считает для меня необходимым заняться шахматным спортом профессионально.

Возвращаясь к общежитию перелеском, я сам себе, как дурак, улыбался.
Я не мог не признаться себе в том, что победа была для меня приятной.
И даже упивался моментом своего взлёта. Мне подумалось, что отцовские щелбаны пошли мне на пользу.
Неожиданно в перелеске меня нагнал какой-то парнишка. Он был выше меня на голову, белобрыс и голубоглаз. Судя по всему, он принадлежал к одному из старших пионерских отрядов. Он обнял меня рукой за плечи и, вопреки этой фамильярности, сразу заговорил со мной заискивающе и с пришептываниями.
– Меня зовут Юрой, – сказал он. – Будем знакомы, – и он протянул мне руку.
– Я шахматист и должен играть завтра с тобой в финале. У меня к тебе огромная просьба – не мог бы ты мне завтра проиграть?
Я не успел ответить, как он продолжил:
– Понимаешь, для тебя эта игра ничего не значит. А мои родители
заставляют меня играть в шахматы. А, в случае моего проигрыша в турнире, крепко будут меня ругать. Ты не мог бы завтра мне подыграть? –
повторил он. – Я тебя отблагодарю. 
Я ещё раз вспомнил папины щелбаны и вошёл в положение незнакомого мне парнишки. На следующий день утром я сдал ему решающую партию.
Юра снова нагнал меня в перелеске и сунул мне в руки большую коробку шоколадных конфет.

А потом у меня появился новый друг. Я не запомнил дня и момента нашего знакомства. Его звали Мишей, и он относился к другой возрастной группе,
к другому отряду. Будучи на год меня старше, Миша был также выше меня ростом. У него был весь набор характеристик и поведенческих качеств, достаточных для того, чтобы я без памяти мог в него влюбиться. Миша всегда излучал спокойствие, а его внутренняя умиротворённость сразу передавалась всем, кто с ним общался.
Его спокойствие отражалось даже в его телодвижениях, которые были плавными и отдавали благородной элегантностью. В интонации его голоса никогда не было ничего заносчивого. Миша вряд ли отдавал себе отчёт в своей непохожести на других. Тогда как другие неосознанно тянулись к нему и искали его общества. А его немногословность была продолжением его благодати. Если он и говорил, то его суждения были как-то не по-детски серьёзными и взвешенными.

Я тоже искал его внимания. И, хотя я был встревожен и привязан к нему, всё-таки я считал свои чувства и реакции абсолютно нормальными. Влечение к женщинам во мне, конечно, пересиливало все остальные стремления и было основополагающим. Но иногда случались со мной вот такие влюблённости в представителей моего пола. И, год назад, в Разливе, на даче моей бабушки,
я точно так же повлёкся сердцем за подростком, который был старше меня.
Не умея подвергнуть трезвой критике свои переживания, в Петра я влюбился до беспомощных истерик. Поэтому можно отказаться от сомнительных эвфемизмов и назвать вещи своими именами: это были не влюблённости,
а любовь. Впрочем, ни тогда, ни сейчас я не видел и не вижу в том ничего предосудительного или стыдного. Меня пленили подростки моего возраста или чуть старше. Но я не любил вслепую и гуртом. Мои кумиры должны были обладать достоинствами и строго попадать в возрастной зазор между тринадцатью и пятнадцатью годами. Из тысячи мальчишек мне мог понравиться только один, а остальные меня мало интересовали. Но уж если я любил, то любил так, что у меня захватывало дух. В Мише не было никакой агрессии, он всегда был спокойно серьёзен, никогда не кривлялся, при нём другие дети переставали балагурить, а любая чужая спесь – затихала.   
      
Мишу раз, а то и два раза в неделю проведывал отчим. Возможно, он просто жил неподалёку от Икара. Меня же никто не навещал, и от того, наверно,
я так тосковал. Между Мишей и Костей отсутствовала какая-либо дистанция, которая обычно невольно создаётся между взрослым и ребёнком. Они были абсолютно на равных друг с другом, а в поведении Кости не было ничего назидательного. Это была дружба двух хороших товарищей. А мои отец и отчим постоянно давали мне понять, что я нахожусь в роли испытуемого
и воспитуемого. Костя не пытался что-либо втирать или впаривать своему пасынку. И даже в интонации его голоса, как и у Миши, нельзя было обнаружить никакой строгости или заносчивости. Когда я сравнивал свою ситуацию с Мишиной, то видел, что в моих отношениях с отцами, с их стороны, было много нравоучительности и снисходительного, царственного влияния, а с моей – много почтительности, подчинения и покорности. Они были вещателям истины, а я – их слушателем и восприимцем. Миша и Костя, разговаривая один с другим, не зло, не грубо и ненавязчиво матерились. Мне же в общении с отцами мат был полностью запрещён, и соблюдение таких мелких этических правил воздвигало, между нами, только ещё большую стену отчуждения. То, что для Миши и Кости было таким лёгким и естественным, для меня было удивительным.

В Мишином отряде состоял мальчишка, с которым Миша, так же, как и со мной дружил. Его звали Серегой. Мы везде ходили втроём. Я знал, что этого мальчишку, с его манерами и замашками, за пределами лагеря назвали бы блатарём. Поэтому его связь с Мишей казалась мне странной. Однако, несмотря на свою отвязность и не интеллигентность, Сергей полностью принимал не произносимое вслух Мишино предводительство и верховенство.

Обычно мы проводили наше время за игрой в настольный теннис. Под бетонным крылом одного из зданий стояли теннисные столы. Мы шли к Рудольфу, и он выдавал нам нужные принадлежности: сетку, шарики и ракетки, а иногда присоединялся к нашей игре сам. Ракетки оказались самой дефицитной частью лагерного инвентаря. Они часто выходили из строя, их резиновые нашлёпки отклеивались, а, когда мы наносили клей, их поверхность деформировалась, и игра от этого становилась некачественной.
Поэтому Костя привозил с собой собственные ракетки и шарики.
Я безбожно всем проигрывал, но игра не становилась для меня менее увлекательной. Иногда Рудольф вёл нас в бильярдную, и я с благоговением следил за сложностью и изысканностью игры. Между Серёжей и мной не было никакой дружеской близости. Мы друг друга чурались и даже чуть-чуть презирали. Серёжа меня игнорировал полностью. 

Вскоре закончилась первая лагерная смена. Часть ребят разъехались по домам, и, одновременно с этим, лагерь принял новичков. Среди уехавших был и Миша. Детей, оставшихся на вторую смену, перетасовали с вновь прибывшими, переводя старичков из одних помещений в другие, высвобождая коттеджи и комнаты для приехавших. И меня поселили в одном общежитии с Серёжей, так что моя комната оказалась недалеко от него.
Через пару дней перед входом в наш коттедж меня остановил Серёжа. Стараясь держаться как можно более вежливо, он произнёс:
«Даня, давай мы будем с тобой дружить?»
Я полностью опешил: в устах Серёжи такое предложение звучало, как дикий розыгрыш.
«Пока здесь был Миша, ты меня не очень-то жаловал», – ответил я.
«Прости, я был не прав», – сказал Серёжа и отвёл взгляд в сторону.
Но я успел заметить, что в его глазах мечутся бесята. И я тут же заподозрил в Серёже неискренность. Интуиция подсказала мне, что он просит прощения и заискивает передо мной, и разводит бесовские плутни не ради дружбы, но ради своего эгоистического комфорта. Мне показалось, что он кривит душой и прибегает к обману лишь потому, что знает о людских отношениях что-то такое, чего я, к тому времени, не мог ещё знать. Инстинктивно поняв всё это, я всё-таки пошёл на уступку, протянул ему руку и принял его хамелеоновые ухаживания. К тому же, после отъезда Миши, в моей жизни тоже возник вакуум. И теперь я и Серёжа обоюдно восполняли друг другу отсутствие Миши. Однако уличив Серёжу во лжи однажды, я уже никогда не подпускал его близко к своей душе. 
               
Лагерная дискотека из всех событий того лета была самой экстравагантной затеей, и выгравировала в моей памяти глубокий, резкий след. Это мероприятие оказалось в высшей степени неформальным, особенно в сравнении со всей остальной лагерной рутиной. Здесь решались судьбы наших юных любовей и сердец. А из всех предоставленных нам свобод – эта была наиболее желанной и захватывающей. Дискотека проводилась два раза в неделю, в выходные дни, вечером, и мы ждали её наступления, как манны небесной.

Окна танцевального зала были зашторены тяжёлыми занавесками, пол выстлан паркетом, а по периметру комнаты у стен в один ряд были выставлены деревянные стулья. На входе в зал, справа, находился за невысокой стойкой закуток диск-жокея. Тут, в заветные вечера, он приводил в действие все необходимые музыкальные принадлежности и звуковое оборудование. Музыка включалась на полную мощность, оглушая и закладывая уши, а танцевальный зал сотрясался от удара звуковой волны.

Нашими абсолютными кумирами, к тому времени, были Наутилусы, и их хиты, гонялись бесперебойно, с перерывами на белые танцы. Ещё два года назад популярность этой группы была не столь очевидной, их творчество вело полуподковерное существование. Но теперь оно проникало в наши жизни – открыто, откровенно и бурно, становясь вехой времени. Их произведения слушались, пелись, заучивались и перезаучивались наизусть. Двумя годами ранее прослушивание такой музыки на пионерской дискотеке было немыслимо и недопустимо. Но время шло, а перестройка перестраивала не только умы молодёжи. И теперь лагерное начальство закрывало глаза на это новое явление. Дискотека шла в нарушение, но не находилась в активном конфликте с идеологическими нормами и порядками лагеря. Сама она поражала наши чувства и воображение. Дискотека запомнилась нам больше, чем любые походы, занятия, развлечения и увеселения. Идя на неё, можно было одеваться вольно, и мы приходили без пионерских галстуков.

Танцевать я не умел совсем, но для медленных танцев не нужно было много ума, правда, требовалась определённая сноровка. И вот почему. Дискотеку посещала девочка, бывшая звездой всего нашего лагеря. Я не помню её имени, она всегда приходила в белом вязанном руками белом свитере, поэтому я так и буду называть её «девочка в белом свитере». Девочка была безотказной и танцевала со всеми, кому удавалось её пригласить. Чтобы заполучить от неё медленный танец, нужно было дождаться, когда в музыке возникнет многозначительная пауза, и с гурьбой таких же, как я малолеток, через затемнённое пространство зала протолкнуться к стулу, на котором сидела девочка. Здесь происходила короткая борьба, во время которой облепившие стул пацаны отпихивали друг друга плечами в стороны, как злых и ненавистных конкурентов. Парень, чью руку она принимала, считался в тот день счастливчиком. Впрочем, гибкости и проворства мне хватало ровно на два танца с ней в течение каждой дискотеки. Когда я танцевал с девочкой в белом свитере, руки мои мягко ложились на её талию, и я испытывал тревожное и сладкое волнение.

А из динамиков звучала песня Наутилусов: «Я смотрел в эти лица и не мог им простить, того что у них нет тебя, и они могут жить…»
Наверно, как и у всякого ребёнка, чувства, которые я переживал в детстве, были гораздо более острыми и трепетными, чем те, которые владели мной когда-либо после.

Когда мы с Серёгой возвращались с дискотеки, нам навстречу в сторону общежитий резво побежала девочка в белом свитере. Она уже почти поравнялась с нами и была готова нас миновать, но тут Серёга неожиданно подставил ей подножку. Девочка ойкнула, подпрыгнула, перескочила препятствие и продолжила свой бег.   
Первое, что мне захотелось сделать, — это двинуть Серёже в морду. Но что-то меня остановило. Я знал, что, если бы девочка споткнулась и упала на землю, между мной и Серёжей произошла бы драка.

А потом грянул вожделенный родительский день. Пионерский лагерь с самого утра наводнили родители и родственники отдыхающих – люди, приехавшие навестить своих подрастающих чад. В этот день колесо обычных занятий в лагере остановилось, кружки и секции закрылись, а прибывающий люд медленно и лениво растекался по территории лагеря. Дети вели своих родственников в коттеджи, в которых жили, с радостью и гордостью показывали взрослым заработанные в соревнованиях дипломы и грамоты, сделанные в кружках поделки, и, с ещё большим восторгом, представляли им своих новых друзей. Таким образом создавались разрозненные группы, в каждой из которых шло своё праздничное, весёлое общение. Посетители в большом количестве привозили в лагерь фрукты, напитки и шоколад.

Тем временем дело шло постепенно к полдню, а ко мне так до сих пор никто и не приехал. Чужая радость казалась издевательством. Холодная, молчаливая тоска постепенно пускала во мне ростки, усиливаясь с прохождением каждого часа.
Наконец, все собрались в большом театральном зале. Здесь начинался показ спектакля, поставленного специально для визитёров, а я участвовал в этом действе в качестве актёра.

Все зрительские места были заняты, а, когда я вышел на сцену, чтобы сыграть свой актёрский эпизод, в первом ряду начало происходить что-то несуразное. Одетый в длинный цветной халат, я медленно передвигался по сцене, изображая восточный танец, отводя руки то влево, то вправо и поворачивая в воздухе свои кисти.

Когда я проплывал в танце по середине сцены, то заметил, что девочка, сидящая напротив меня в зале, ведёт себя крайне неуместно и вызывающе.
Её хлопанье в ладоши было таким частым, бурным и восторженным, что перекрывало все остальные шумы, наполнявшие помещение. Незнакомая девочка не переставала аплодировать, пока не отбивала себе ладошки. Она
заваливалась в своём кресле то на один, то на другой бок, взглядывала на меня то с одной стороны, то с другой, а я не мог избавиться от ощущения, что моя ново объявившаяся поклонница изо всех сил старается поймать мой собственный взгляд и заглянуть мне прямо в глаза. Кроме меня на сцену выходили другие люди, но было трудно не почувствовать, что рукоплескания предназначались именно мне.

Когда спектакль подошёл к концу, я из-за кулис, по лестнице ведущей от сцены к зрительному залу, стал спускаться вниз. Незнакомка тут же пружиной сорвалась со своего места и подскочила ко мне. После секундного замешательства я понял, что это Катя. Я не сразу узнал её из-за новой дорогущей причёски. Волосы были уложены в аккуратную чёлку при помощи горячего фена. Чёлка падала со лба и закрывала собой половину Катиного лица. Да, это была та самая девочка, с которой я познакомился год назад на бабушкиной даче в Разливе, в то же время и в том же месте, где завязалась моя дружба с Петром.

                Глава 3
          
                Разлив

После нескольких набегов грома расшумелся ливень. Катя подбежала ко мне, опережая идущих позади родителей, и резко, весело, с щелчком раскрыла над нами зонт и рассмеялась. Казалось, ей хотелось, чтобы это настроение передалось мне.
 
Мы строим шалаш. Куски клеёнки заменяют нам стены и крышу. Вдвоём в шалаше – тесно.
Старший мальчишка спрашивает:
– А что вы делаете в шалаше? – и как-то плотоядно, подло и по-глупому улыбается.
– Дурак! – кричу я, – мы просто друзья!

Катя говорит мне:
– Знаешь, когда я увидела эти клумбы с цветами, которые ты вырастил,
я сразу захотела с тобой познакомиться.

Развожу костёр рядом с шалашом.
Катя прибегает с раскладным креслом.
– Садись!
Я беру острый азиатский нож пальцами за рукоятку и начинаю раскачивать кончиком вниз, над тканью кресла. Интересно, а выдержит ли ткань?
– Пожалуйста, не делай этого!
– Почему?
– Не делай, эта вещь мне дорога!
Я выпускаю нож. Он проходит насквозь сиденье кресла.
– Катя! Катя! Куда ты?
Катя, закрывая лицо ладонями, бежит в сторону дома.
Когда я догоняю её, то вижу, что она рыдает, и её лицо заплакано.

– Даня, ты должен просить прощения! – говорит мне бабушка.
– Не могу.
– Ты обидел девочку!
– Все равно не могу.
– Она не перестанет плакать, пока ты не извинишься!

– Прости меня.
Она прекращает плакать.
– Это кресло – подарок моего покойного дедушки…
Теперь уже слёзы наворачиваются у меня, и я убегаю.

Иногда мы ходили на озеро удить рыбу.
– Пойдём копать червей!
– Пойдем!
Мы забираемся в самый дикий и запущенный уголок дачного сада.
Земля здесь влажная, пропитанная запахом прели. Даже крапива тут не растёт. Несколькими облачками над поверхностью снует мошкара.
Я достаю жестяную банку для червей. Катя выбивает её у меня из рук и задирает передо мной своё платье.
Я вижу белый треугольник аккуратных, девчачьих трусиков.
– Катя! Сейчас же опусти юбку! Я больше не хочу это видеть!
– Извини меня, Даня…
 
               


                Глава 4
               
                Израиль

После нескольких чередующихся бессонниц, утром, я добрёл до балкона, и прислонившись к стене, увидел. Разлив, песчаный берег озера, тумана почти нет, в небе тревожно и тягостно пасмурно.
И тут начинается ливень. Беспредельный – насколько может хватить взгляда. И даже глубже, хлещущий плетью то там, то здесь по поверхности озера.
И небо, и озеро, и заполняющий неимоверное пространство между ними дождь кажутся бесконечными. Трагическими.
Эта картина охватывает моё прошлое, настоящее, будущее и полностью
становится вневременной. Дождь пропитывает мой мозг водой и извергается через глаза. Бушующий ливень и невозможность.

               

          Гроза

Стоишь ли, смотришь ли с балкона,
деревья ветер гнёт и сам
шалеет от игры, от звона
с размаху хлопающих рам.

Клубятся дымы дождевые
по заблиставшей мостовой
и над промокшею впервые
зелено-яблочной листвой.

От плеска слепну: ливень, снег ли,
не знаю. Громовой удар,
как будто в огненные кегли
чугунный прокатился шар.

Уходят боги, громыхая,
стихает горняя игра,
и вот вся улица пустая —
лист озаренный серебра.

И с неба липою пахнуло
из первой ямки голубой,
и влажно в памяти скользнуло,
как мы бежали раз с тобой:

твой лепет, завитки сырые,
лучи смеющихся ресниц.
Наш зонтик, капли золотые
 на кончиках раскрытых спиц…


Кто-то бьёт меня.
– Даня, что с тобой? Мы нашли тебя на балконе, ты был без сознания,
у тебя шли слёзы.

Теперь, вспоминая Икар и Разлив, я вижу, что не мог тогда оценить по достоинству Катину любовь. И хотя этой девочке было четырнадцать лет, а я был её ровесником, всё же, я был менее развит.
Я оказался страшно зашоренным и закомплексованным – я стеснялся и боялся своей и чужой сексуальности. А Катя к тому времени была созревшей
для всего, что касалось пола и любви, она была взрослее и вела себя не как ребёнок, а как женщина. Я же, в любви и телесной близости, видел что-то порочное.

                Икар               

У Кати было очень приятное, красивое лицо. Бабушка моя в родительский день не смогла выбраться ко мне в лагерь. А Катя, узнав, что я нахожусь в Икаре и простив мне мои дачные выходки, решила меня навестить. Да, мы не виделись около года. Она приехала вместе со своей мамой, и первым, что мы сделали по окончании спектакля, было купание в Нижней.

Мы не стали купаться в лягушатнике, а, воспользовавшись общей сумятицей
и неразберихой, расположились в дикой части пляжа. Катя разделась, побежала и, с разбега, прыгнула в воду. На ней было лёгкое бикини,
верхняя часть которого скрывала маленькие, едва наметившиеся грудки.
Я тоже вошёл в воду, и Катя, зачерпывая ладошками воду, стала резво брызгать ею прямо мне в лицо. Была в ней всегда эта лёгкость и живость,
тогда как я оставался дуто, напыщенно серьёзен, а в тот день вообще – не по-детски мрачен. И я не поддержал предложенной Катей игры.
Я наблюдал за ней, за её глупым барахтаньем в воде, и она казалась мне нелепой в своей худобе. Я не знал, что вот такие, худосочные, тонкокостные девочки потом вырастают в настоящих красавиц.

Я стеснялся Катиного присутствия в лагере, а когда приблизилось время обеда и нужно было идти в столовую, я совсем смутился, потому что не знал, как представить Катю своим друзьям. У входа в столовую я обратился к Кате с просьбой: «Катя, если меня спросят, кем ты мне приходишься – можно мне называть тебя своей сестрой?»
«Конечно, можно», – ответила Катя. А, когда мы вошли и, взяв свои порции, расположились за столом, то на все вопросы и расспросы у меня был заготовлен удобный ответ. 

После обеда открылась дискотека, и все повалили туда. В танцевальном зале было более людно, чем обычно, и танцующие пары сталкивались и задевали друг друга. Усадив Катю на стульчик, я отправился на поиски «девочки в белом свитере», и, лишь оттанцевав с ней, уделил белый танец Кате. В тот момент я не понимал, что своим поведением наношу Кате обиду и причиняю ей сильную боль.
Обычно в белом танце между мальчиком и девочкой поддерживалась дистанция, но Катя сразу притянула меня к себе, прильнула ко мне всем своим телом, обвила руками мою шею и плечи. Потом встала на цыпочки и зашептала мне на ушко: «Даня, я никогда, ни у кого не видела такой красивой улыбки, как у тебя…!» 
Было во всём этом столько неожиданной нежности и доверия, что даже моё ледяное сердце на секунду дрогнуло, и я устыдился своего эгоизма и малодушия. Катя была первой в моей жизни женщиной, которая призналась мне в любви, а, может быть, и последней.
 
Мы прощаемся. Яркий летний день. Я неэмоционален. Холоден.
Она берёт мою руку в свою и резко, размашисто трясёт – вверх-вниз:
– Проснись!!!

Когда, проводив Катю, я вернулся в свою комнату, на меня насел Лёшка Крамаров.
– Эта девчонка совсем не похожа на тебя. По-моему, ты нас обманываешь.
И она никакая тебе не сестра, а твоя чувиха.
– С чего ты взял?! –  огрызнулся я.
– Да ладно, не отпирайся. Я же видел, как вы танцуете.
– Да, – чувиха, – ответил я, уронив голову. И, пробуя новое слово на вкус, почувствовал всю его пошлость.

                Глава пятая 

Вторая лагерная смена подошла к концу. Это были последние дни августа,
и пришло время покидать лагерь и разъезжаться по домам.
Утром к главным воротам Икара подогнали шесть автобусов, и началась погрузка.
Парни оставляли лагерь с тяжёлым сердцем – их подруг и возлюбленных увозили в неизвестном направлении, и было неизвестно позволит ли им
судьба увидеться когда-нибудь снова. Также мы прощались с девочками- вожатыми, чья опека над нами давно перестала быть формальной, а наши отношения перешли в дружеские. Было много объятий и слёз. Мероприятие становилось траурным. У одного парня неожиданно сдали нервы,
и он бросился и лёг на дорогу, преграждая путь Икарусу, в котором находилась его зазноба. Рыдающего пацана чуть ли не силой оттащили от дороги и впихнули в салон автобуса. Я обнял Машу и подарил ей на память свою стихотворную пьесу, после чего тоже ступил на подножку Икаруса. 
Через час я уже трясся в электричке, везущей меня из Рощино в сторону Санкт-Петербурга. 

                Глава шестая

Восемьдесят девятый год стал последним годом существования лагеря. Название лагеря – «Икар» – оказалось провидческим. В девяностом году он перестал принимать на отдых детей, а потом начал постепенно гибнуть,
с каждым годом приходя во всё большее запустение. С момента моего пребывания в Икаре и до написания этой книги прошло тридцать лет.
Какой-то парень выложил в интернете несколько сотен фотографий того, что осталось от заброшенного людьми лагеря. Тот же парень рассказывает, что вся территория охраняется одним захудалым сторожем, который за символическую плату позволяет заходить на опустевший объект и делать фотографии.
На этих фотографиях я разглядел всё ещё узнаваемые коттеджи и другие постройки. Но как-то странно и дико смотрелись огромные сосны на крыше общежития, в котором я жил, стулья в театральном зале, покрытые слоем тридцатилетней пыли и выломанные доски сцены.
Единственной деталью ландшафта, нетронутой временем, оказалась детская деревянная купальня на реке.


Но всё это было не только результатом покинутости и долгого, и естественного тления. Видно было, что кто-то прошёл по зданиям Икара,
с неукротимой злобой ломая и круша стёкла, мебель, кровати и керамические раковины. В комнатах и коридорах валялись вырванные с корнем рамы окон. Тогда как битые стёкла, лежащие всюду пыльными грудами, казались вышибленными взрывной волной.
Для того, чтобы произвести разрушение такого масштаба, требовался металлический лом. Полы и кафель помещений были взломаны, вспороты
и зияли разломами. Будто кто-то, задавшись единственной целью,
с остервенением, ненавистью и изощрённостью, проходя по лагерю, уничтожал всё, что встречал на своём пути.
 
Теперь, над бывшим оставленным, заброшенным лагерем царит безвременье. А сам этот фантастический разгром наводит на мысль о существовании какого-то жестокого всемирного промысла, который, проходя над нашей жизнью ураганным ветром, стирает и разрушает всё, что дорого нашему сердцу.
 
Наверное, каждый человек, в какую-то минуту своей жизни, задумывается над тем, что судьба его складывается самым странным образом. К этому остаётся только добавить, что если человеку присущ авантюризм, то странность жизни переходит в невероятность.

Воспоминания о Кате, об общении с ней, о той теплоте, которую она попыталась мне передать, не оставили меня и по сей день. Но, когда я начал сокрушаться над утратой Катиной дружбы и любви, было уже непоправимо поздно…

            Ибо годы прошли и столетья,
            И за муку, за горе, за стыд,
            Поздно, поздно, – никто не ответит,
            И душа никому не простит…

               
P. S.  В книге использовались стихи Владимира Набокова.

               
                Даниил Альтерман   20.02.2021 г.