Часть II. Банкет в Олимпийском

                Часть II. БАНКЕТ В ОЛИМПИЙСКОМ

          После окончания концерта люди потекли из зала – в вестибюле сразу образовалась толпа.
          Помня сказанные Евтушенко слова «Приходите после выступления в бар», мы стали искать этот самый бар. Разумеется, в Олимпийском было несколько баров, но найти нужный оказалось довольно просто – возле него стояла милиция, и люди в штатском никого не впускали.
           Я обратился к усатому капитану милиции, представившись другом поэта, званым на банкет. Кроме меня, пытался протолкнуться некий профессор из Оксфорда с переводчицей. Капитан хмуро и недоверчиво изучил нас глазами, но всё же смилостивился:
           - Пойдёмте со мной. Супруга Евтушенко решит, кто вы, я её вызову. Так, больше никого не впускаем.
           Мы с женой и профессор с переводчицей пошли за решительным капитаном по коридорам к заветному пиршественному столу.

           В зале, где проходил банкет – о, эта вожделенная мечта советского артиста! – было полутемно. За столами, расставленными овалом, сидело человек шестьдесят.
У дальней от нас вершины овала располагался юбиляр. По левую руку сидела его мама Зинаида Ермолаевна, по правую руку – жена поэта Джан.
           По счастью, рядом с ней оказались два свободных стула. Мы поздоровались с Евгением Александровичем, и он немедленно нас на эти свободные места и усадил.
Евтушенко был очень весел, радостно возбуждён, хотя и обмолвился, что очень сожалеет об отсутствии Чингиза Айтматова – писателю нужно было зачем-то срочно уезжать.
            Джан сидела с весело-отсутствующим видом, курила и ни во что не вмешивалась. Стало ясно – Женя сам будет тамадой праздничного застолья. Так оно и вышло.
            Евтушенко заявил, что сегодняшний вечер похож на его жизнь в литературе, на все прожитые в ней 35 лет.
Потом он поднял бокал с сухим грузинским вином за маму.
            Мама встала и смутилась. Она прекрасно выглядела в своём свободного покроя сиреневым платье, проседь проливалась в её коротко стриженных кудрявых волосах, и было видно, как сын похож на мать глазами, улыбкой и выражением лица. Зинаида Ермолаевна сказала, что очень рада вниманию Жени, но лучше выпить первый бокал за него – в такой день.
           Выпили, стало шумно. Поднялся с места знаменитый мексиканский поэт – он привёз подарок поэту, большую пиратского вида бутылку какой-то особенной золотой текилы. Бутылка оказалась рядом с поэтом, мексиканец говорил, как пел – читал стихи, посвящённые Жене.
            Евтушенко в ответ сказал по-испански несколько фраз, а потом по-русски заявил, что сегодня он хочет как следует выпить, но без тостов ему пить-де неинтересно, поэтому он просит всех говорить. Много говорить, всё, что захочется сказать на празднике.
            Колесо банкета стало раскручиваться. Первыми после мексиканца заговорили испанцы. Они вспомнили о том, как генерал Франко запретил Евтушенко выступать в Испании. А монахи одного из испанских монастырей приютили поэта и устроили ему выступление у себя в церкви.

            Евтушенко лихо выступал в роли синхронного переводчика, переводил с испанского на английский, с английского на испанский, не забывая и русского. И если его английский звучал с сильным акцентом, чуть ли не нарочитым, то по-испански поэт разговаривал – как мне казалось – так же, как и испанцы.
           Он говорил о том, что его стихи, написанные им на испанском, одобрял сам Пабло Неруда, и даже называл Женю восьмым чудом света. Потом Евтушенко читал на испанском, произнося слова с необыкновенной выразительностью, я бы даже сказал, со смаком.  Это были стихи о Че Геваре, с которым Евтушенко встречался на Кубе.
            Испанцы приняли стихи восторженно, как и все, впрочем, даже не понимавшие слов – настолько ярким было чтение. Перед нами предстал другой Евтушенко – всемирный, открытый всему белому свету.

          Потом наперебой – один за другим – заговорили англичане. Какой-то парень из Кембриджа стал на хорошем русском говорить о Джан, своей сокурснице, о том, какая она клёвая и как здорово, что её муж – великий русский поэт. В конце спича он крикнул «Горько!» - и поцеловал Джан в щёку.
          Пришлось и ей говорить ответный тост. Она говорила, обдумывая построение фраз, медленновато. Слова её были о семье Евтушенко: она обратила внимание на то, что сидит по правую руку от мужа, а его мама – по левую.
           - Главное у нас – это то, что правая рука знает, чего хочет левая. А обе хотят только счастья Жене, - так сказала Джан.
          И тут же подняла ещё один тост – за сестру Лёлю и за братьев Жени – Сашу и Володю Гангнусов.
          Тут же взял слово Александр Гангнус, поразительно похожий на Женю, и предложил тост за их общего папу Александра Рудольфовича, тоже замечательного поэта.
          Женя тут же поддержал этот тост и процитировал юношеские стихи отца:

«Отстреливаясь от тоски,
Я убежать хотел куда-то…
Но звёзды слишком высоки,
И высока за звёзды плата».

           Тосты лились, как грузинское вино, а вино – как тосты. Звучала многоязыкая речь – выступали испанцы, финны, аргентинцы… Становилось понятно, отчего вход в бар так усиленно охраняли вежливые люди в штатском: слишком много иностранцев.

           И тут Женя посетовал на то, что мало говорят соотечественники – может быть, подустал переводить.
Поскольку я сидел рядом с поэтом, то и говорить стал я. Женя представил меня как старого друга, с которым познакомился ещё во время работы над поэмой «Казанский университет».
           - Этот человек, - сказал Женя, - учился в университете на физическом факультете и замечательно пел. Ну, а сейчас он…
            - Учёный! – крикнул кто-то весело.
            - Нет, друзья, сегодня мой друг – солист оперного театра в Казани, - интригующе произнёс Евтушенко. – Спой, Эдик, что-нибудь, издай пару нот!
            Пришлось спеть церковное возглашение в честь юбиляра:
 
«Благоденственное и мирное житие,
Здравие же и спасение,
И во всем благое поспешение
Подай, Господи, поэзии российской
И поэту Евгению Евтушенко
И сохрани их на многая ле-е-е-ета-а-а!»
         - А?.. – сказал Женя в возникшей тишине и подмигнул мне: мол, знай наших!

          Я сказал о том, что, вопреки мнению пушкинского Моцарта, считаю, что гений и злодейство могут вполне себе уживаться в одном лице. И предложил тост за Евгения Александровича Евтушенко – гениального поэта и прекрасного доброго человека.
          - Это не совсем уж так, - улыбнулся краешком рта Женя, - но я с удовольствием выпью за то, что ты сказал.

          После моего пения – как мне показалось – народ был готов уже и к застольным песням. Возможно, застолье так и потекло бы в этом направлении, но пения больше не случилось, поскольку желающих высказаться возникло очень много – словно плотину прорвало: грузинское вино с его тысячелетней традицией подвигать гостей к речам и тостам сделало своё дело.
           Говорили без пауз: кинорежиссёр Савва Кулиш, назвавший Евтушенко Циолковским в поэзии, министр связи СССР, сказавший о том, что главная связь всех людей на земле – это настоящее поэтическое слово.
          Читал стихи инженер из Обнинска, подпольно издавший семитомник произведений поэта в единственном экземпляре:

«Неправду говорят, что вы созрели –
Иначе вас давным-давно бы съели!»

          Текила оказалась совершенно замечательным напитком – мир становился всё ясней и звонче. Впрочем, отчего это было, я не понимал – то ли от воздействия чудодейственного напитка из далёкой Мексики, то ли от гула голосов.

         Запомнился киевлянин, преподнёсший поэту внушительных размеров сундучок, запертый на не менее внушительный висячий замок. К сундуку прилагался и большой ключ.
          - В сундуке – сюрприз, Евгений Александрович, - загадочно сказал киевлянин, - но прошу открыть сундук только тогда, когда вы будете один, без присутствия посторонних.
           - Надеюсь, что в этом сундуке не сидит заяц, а в нём утка, а в утке яйцо с Кащеевой смертью? – пошутил Евтушенко.
            Но киевлянин только головой покачал, мол, никаких яиц с иголками, а просто – сюрприз.
            Киевлянина оттёр в сторону харьковчанин, громко заявивший, что у них в Харькове живёт жена Евтушенко и шлёт ему пламенный привет.
            Евтушенко окаменел, а Джан поперхнулась сигаретным дымом.
            - У нас принято представляться, - мрачно сказал Женя, - представьтесь, пожалуйста.
           Стало понятно, что харьковчанина никто не знает и непонятно, как он здесь оказался.
           - Меня зовут просто Василий Лысенко, - сказал харьковчанин. - А вот вашу жену – Лариса Петровна Кадочникова, она, видите ли, ваша супруга в фильме «Взлёт».
            Все облегчённо рассмеялись.

            Взял слово и актёр Николай Караченцов, снимавшийся в фильме Евтушенко «Детский сад».
            - Тут говорили прекрасные слова о поэте и поэзии, - сказал он, - а вот я бы хотел предложить тост за… ненависть! Да, за неумирающую ненависть поэта ко всякой мерзости и пошлости!
          - Да я рад бы, - крикнул Женя, - рад бы, чтобы не было этой ненависти! Но не получается… пока.
           Караченцов выпил свой бокал, расцеловался с Женей и элегантно удалился в сопровождении четырёх поклонниц.
           Дошла очередь тостующих и до Гали – Женя представил её как талантливую поэтессу и мою жену. Галя сказала о том, что её поразила сегодня на концерте огромная сила искренней всенародной любви к поэту.
           - Но знаете, Евгений Александрович, - сказала Галя звонко, - я вас люблю не меньше, чем все люди вместе, собравшиеся сегодня в зале.
          - Ты хочешь сказать, - улыбнулся Женя, - что любишь меня, как сорок тысяч братьев… то есть как сорок тысяч сестёр? Я всегда подозревал в тебе шекспировские страсти под обликом чистой весталки.

           …Экватор банкета был пройден. Ещё говорили прекраснодушные речи, ещё Женя брал «алаверды» и произносил такие замысловатые тосты, которые можно только выслушать, а пересказать – невозможно.
           Лихость его переводов поражала. Известный поэт из Казахстана назвал в своём слове Евтушенко «настоящим джигитом». Женя моментально перевёл это слово – англичанам как «джентльмен», а испанцам как «кабальеро».
            К бутылке с золотой текилой тянулись люди – многим хотелось отведать экзотики.  Поскольку возле бутылки, словно страж, сидел я, то у меня спрашивали разрешения налить рюмочку и выпить со мною на брудершафт. Я почувствовал, что ещё пара брудершафтов – и я не смогу вручить поэту заранее подготовленный подарок.
            Выбрав момент, когда водовороты людей, крутившихся возле поэта, утихли, я подсел к Жене поближе и достал из кармана коробочку.
           - Женя, ты как-то посетовал на то, что тебе к юбилею вручили всего-то орден Трудового Красного Знамени.
           - Да, - покачал головой Женя и сложил рот в скорбную подковку, - «трудовика» дали. А я, честно говоря, думал, что дадут орден Ленина. За всё, что я сделал для страны за 35 лет.
            - Так вот, дорогой Женя, - торжественно сказал я. – Прими награду от народа.
           Я раскрыл коробочку – блеснул золотом, эмалью и платиной орден Ленина.
           Женя тихо ахнул.
           - Это… как… откуда?
           - Это, Женя, орден деда Гали и Марины Бориса Фёдоровича Иванова. Он был легендарный мент – бандитов во время войны громил. И до войны тоже, и после. А потом его репрессировали – слава богу, живой вернулся. И вот этот героический орден – тебе от нашей семьи. А вот в этой папке всё о нём, Борисе Фёдоровиче Иванове. Считай, что это от всей России все Ивановы вручили тебе этот орден как первому поэту.
            - А! – вскричал Евтушенко. - А! Вот, смотрите, народ меня наградил, народ!
            Но его никто не услышал, потому что банкет сам собою подошёл к концу.

            Потом мы ехали в машине – очень быстро. Вполне себе пьяный поэт вёл «Волгу» виртуозно, не нарушив ни одного правила дорожного движения. Разве что матерился, хотя и однообразно, но вкусно.
            - Вот, он такой вот и есть – этот мой любимый грёбаный социализм. Микрофоны наладить не могли за целый день. А микрофон, он ведь как норовистый конь, его объездить надо, укротить. Ну, да я умею это делать – ты сам видел сегодня.
            И Женя отпустил пару вкусностей.
          Ехать с ним было совершенно не страшно, а и, пожалуй, очень надёжно, потому что он моментально трезвел за рулём. Да и вообще была у него эта редкая в России особенность – трезветь в нужный момент.

          На следующий день я приехал к поэту в Переделкино за обещанным накануне новым сборником стихов.
          - Ты знаешь, - сказал Евтушенко, значительно прищурив один глаз, - ты знаешь ли, что я обнаружил сегодня утром в кармане пиджака, а? Орден Ленина! Представляешь? Просто мистика! Я о нём мечтал – а он вот, блестит себе из коробочки.
           - А ты ничего не помнишь? Ну, откуда он взялся вчера?
           - Так это ты? Ты мне его вручил вчера?
          Женя сгрёб меня в объятия и поцеловал.
           - Не я, а вся наша семья, - сказал я. – Это же орден Галиного деда.
           Женя виновато крякнул – а, может, просто сыграл: всё он прекрасно помнил.
           - Ты знаешь, где этот орден у меня поселился? Идём!
           И мы поднялись на второй этаж – в рабочую мастерскую поэта. Там, над широким столом, заваленным бумагами, к деревянной стене был прибит грубый крест из барачных досок с куском колючей проволоки. На проволоке висели два ордена – правительственный «трудовик» и орден Ленина полковника Иванова.