Цена желания

 Четверо путников припали к сырой после моросящего дождя земле. Главный из них, широкоплечий и коренастый мужчина с рыжей бородой, в недрах которой ползали вши, жестом остановил небольшой отряд. На крупном и загнутом вниз носу выделялась красная царапина. Под бровью протянулся бледный шрам. Он осторожно выглянул из-за кустов красной ягоды и сощурил серые глаза, окруженные глубокими морщинами. У подножия горы стояла одинокая башня, сокрытая высокими деревьями и опоясанная рекой, которая с яростью билась о камни. На крутом берегу лежали огромные валуны и остатки некогда высокой стены, уходящей в гору. Рыжебородый сладко осклабился.
 – Ну что? – спросил Жоско, – высокий и узкотелый мужчина с огромными выпученными, как у рыбы, блеклыми глазами. Мышиные волосы слиплись от грязи и сосульками спадали чуть ниже плеч. Он натянул тетиву. Рядом с ним, припадая к земле, всматривалась в сгущающуюся темноту женщина лет двадцати шести, миловидная, с заостренными чертами лица. 
 – Пришли, – коротко ответил рыжебородый и, скользя по размякшей земле, спустился по пригорку к башне.
 У подножия Фарго воровато повел головой, по-звериному принюхался – не разносит ли ветер запах костра и тлеющих углей. Быстро надвигающаяся ночь скрывала башню и путников в своих объятиях от посторонних глаз, но не от звериного чутья. Вокруг раздался вой, сначала одиночный, затем хоровое пение стаи, медленно приближающейся со всех сторон. Фарго подбежал к стене и в спешке стал ощупывать булыжники, ободранными пальцами пытаясь проникнуть сквозь щели, расшатать камень и вынуть его. Он высунул язык, будто пес накануне обеда, с азартом пытаясь найти тайный проход. Жоско смотрел в лес, замерев, он слился с землей, обветшалыми стенами башни, серыми скалами. Вой усиливался, и казалось, что меж кустов и деревьев бегают тени, обнажив острые зубы.
 Ванда крепче схватилась за рукоять кинжала.
 Наконец один из булыжников поддался и вывалился из стены, с глухим стуком упав на землю. Фарго протянул руку в черную дыру по самое плечо, жадно шарил в пустоте, морщась от нетерпения, пока не отыскал желанный рычаг. Дверь открылась. Трое вошли в проход. Последний, самый тихий и незаметный, тень путешествующего отряда, вошел следом, дернув за рычаг и затворив за всеми.
 С потолка башни бесконечно капало, и звуки эхом отражались от стен, давя все сильнее. Сначала они шли гуськом, Жоско постоянно терся головой о неровные камни, Фарго едва протискивался в узком переходе – и только Ванда чувствовала себя относительно свободно, пока они не дошли до лестницы. Остановившись перед ней, рыжебородый цокнул и подозвал Драгана – нужно было поддержать Ванду, которая начала карабкаться вверх.  Очень скоро она оказалась недалеко от тяжелого люка, но открыть его не хватало сил. Тогда Жоско взобрался на Фарго и с трудом выломил обитый железом проем, залез внутрь и помог остальным взобраться.
 С помощью кремня они зажгли факела, которые осветили маленькую комнату, похожую на склад. Сырость, по углам копошащиеся крысы, скребущие лысыми лапками по холодному камню пола, истлевшие мешки, наваленные друг на друга огромной грудой, заполнили комнату. Фарго выломил обветшалую дверь и, вытащив со звоном меч, устремился вперед. Четыре огня пронзили пустоту, и отблески заплясали по стенам.
 – А как же разбойники? – мельтешила за главарем Ванда, то и дело с опаской оглядываясь на разветвления коридора и запертые комнаты.
 – А ты кто? – мужчина, резко обернувшись, провел факелом перед ее лицом, чуть не опалив черную смоль волос. Женщина сжалась и отодвинулась, отстала от Фарго. Жоско, широко размахивая руками, будто коршун крыльями, смерил Ванду надменным взглядом. Прикусив губу, она вздрогнула от случайного прикосновения холодных рук Драгана. Пустой, тревожный, он рассеянно смотрел вперед, на удаляющиеся языки пламени. Мужчина нагнулся – кислый запах пота проник в ноздри.
 – Ты боишься? – он поднял голову, и Ванда разглядела в теплом свете похожие на собачьи виноватые глаза. Сдвинув брови, она вытащила кинжал из ножен, тут же приставив его к щетинистой шее Драгана. Мужчина медленно приблизился, игнорируя острое лезвие с капелькой крови. Едва касаясь синими губами уха Ванды, которая все еще держала нервной рукой кинжал, он произнес:
 – Там, куда нас ведет Фарго, ловушка. Я пойду за ним, осмотрись здесь. Добычу пополам.
 Ванда осталась одна. Место словно облюбовали духи – мелькали тени, доносились приглушенные звуки, по спине скользил чей-то злобный взгляд. Писк. Женщина касалась дверей, пыталась их открыть и, как огнем обожженная, прислонялась всем телом к стене. По руке щекотливо прополз паук. Гул. Скрежет. Что-то упало. Темнота коридора угнетала сильнее темноты комнат. В неограниченном пространстве неизвестность приобретала форму, тогда как в тесной комнате факел пылал ярче, а пламя разгоралось сильнее. Ванда с облегчением затворила за собой дверь.
Кровать с пыльными темно-зелеными простынями развалилась в углу. Стол напротив перевернулся. Вокруг были разбросаны хозяйские вещи: раскрытые книги, ткани, пара блюд, разбитый кувшин, осколками рассыпанный по полу. Ваза, лежащая на боку с выпавшими из нее засохшими цветами, погнутые канделябры с остатками свечей так же, как и сорванная картина и расписанные золотом иконы, производили пугающее впечатление. Ванда старалась не смотреть на них. Нечто зловещее отражалось в озлобленных глазах и стиснутых ртах, разрывающихся в немом крике. Угрюмость, осуждение, злость – ей хотелось скорее убраться отсюда.
 Стук. Шлепок. Крик. Женщина резко обернулась к выходу, два небольших прыжка – и она у двери, испуганная с быстро бьющимся сердцем. Она помедлила… Успокоилась на время. Крики усиливались, металл скрежетал, били мечи о каменные стены – звуки борьбы доносились глухо, но явно.
 Ванда зажгла канделябры. Стало светлее, но иконы показались еще более ужасными. Гобелены, искусанные молью и крысами, были готовы вот-вот обрушиться и поднять столб многолетней пыли.
 Все это сводило с ума.
 Женщина оказалась в замкнутом пространстве, крики снаружи и шум боя все не утихали. Носком ботинка она случайно коснулась скомканной бумаги, которая под легкостью веса, чуть сдвинулась. В свете факела блеснул перстень с рубином в оправе из почерневшего серебра.
 – Ну ка… – Ванда забыла про бойню, – за это я смогу выручить 30 сребреников, – она сладко улыбнулась. Страх ушел, осталось только желание – найти в загадочной комнате то, чем можно было поживиться. 
 Писк – и мягкое тело пробежало по сапогам, женщина вскрикнула, отскочив в сторону, влетела в стол, ударившись, сжалась от боли. Она выронила факел и тот с грохотом покатился, очертя круг, до самой стены, где висели гобелены, которые тут же вспыхнули. Иконы вновь осуждающе смотрели сквозь огонь выжженными глазами, чернели, тлели, и дым, черный как копоть, заполонил комнату. Ванда закашлялась и, забыв про все, бросилась сквозь удушающий смог к двери, начав судорожно искать в карманах отмычку. Она пыталась отворить замок, который стонал и нагревался от жара огня. Наконец Ванда вырвалась на свободу, опаленная и раскрасневшаяся, она задыхалась.
 За спиной трещало. Оглянувшись, женщина увидела оранжевый блеск в конце коридора, огромную тень, прозрачный силуэт и, услышав цокот копыт, девичий плач, почувствовала прикосновения – голова кружилась и болела, дыхание сперло. Ванда потеряла сознание.

 Драган стоял по пояс в реке, смывая кровь и пот с тела. На лице появилась новая отметина, выделяющаяся красной полосой на щеке. На берегу лежал меч, завернутый в льняную ткань. Чуть дальше на берегу у костра сидела Ванда, она вяло мешала палкой угли и следила за коптящейся уткой. Ей не хотелось спрашивать про то, что она слышала, да и неважно – у нее были 30 сребреников, а может быть и того больше, спрятанные в потайном кармане.
 – Ты ничего не нашла? – Драган оперся рукой о камень и с тяжестью сел на бревно.
 – Нет.
 
 ***

 Перстень блестел в свете лампадки.
 – Я могу дать за него 21 сребреник, не больше, – седой старик с маленькими глазками, прикрытыми кустистыми бровями, был явно слеп на оба глаза, раз предлагал такую низкую цену. Ванда с яростью выхватила перстень и вышла из каморки, хлопнув дверью. Уже третий оценщик давал слишком маленькую сумму за столь дорогую цену ее страданий. Ванда пнула дворняжку, та жалобно заскулила и побежала прочь, поджав хвост.
 И вот он перстень в смуглых и грубых женских руках. Ванда вертела его, рассматривая, проводила пальцами по ободку из черненного серебра, по камню, примеряла и тяжко вздыхала. Она легко подбросила его в воздух, поймала и кинула на стол. Перстень со звоном прокрутился и встал. Огненный камень сиял в тусклом свете.
 – Хочу мои 30 сребреников, – жалобно произнесла Ванда и покосилась на обшарпанный, ветхий сундук с немногими пожитками. В доме царила сырость и плесень. Хозяйка скромного убежища в полный рост почти касалась головой потолка, по которому, как и по стенам, полу, ползали муравьи и пауки. Иногда ее посещали змеи, юрко просачивающиеся сквозь щели между бревнами на крыше полуземлянки. Дверь шаталась, с каждым разом женщина все более трепетно ее закрывала, чтобы она не рухнула в самый неподходящий момент. Черная печь стояла в углу. Ванда рано поняла, что любая работа, какой бы унизительной, мерзкой она не казалась ее некогда нежному, но робкому нутру, будет благом. Все труднее становилось доставать еду – сказывалась болезнь и слабость. Спасением в тяжелые времена, когда разногласия терзали душу, была маленькая украденная иконка. Ее Ванда берегла пуще глаза и никогда не решилась бы продать. Ведь от глубокого отчаянья Ванду спасала вера в Бога. Когда-то ее робость переросла в трусость, и эта вера была единственным, что помогало ей. Сейчас она боялась остаться в этой тьме на всю жизнь.  Грешница до крови билась о пол в мольбах о прощении и снова грешила. Не потому, что лицемерила, а потому, что не знала иной жизни.
 – Хоть бы 30 сребреников… – мечтала Ванда, пытаясь уснуть на широкой полусгнившей скамье в одной хрупкой от старости рубахе с мужского плеча. Она лежала, подтянув колени на жестком сене, и, то и дело давя клопов, старалась уснуть, давно не замечая тлетворного запаха жилища.
 Воздух становился плотнее. Немыслимая духота перебивала дыхание. Ванда в полудреме переворачивалась с боку на бок, рубаха промокла насквозь от пота разгоряченного тела. Перстень искрился на столе, пока не вспыхнул ярким ослепляющим светом, заполонившим жилище. Женщина проснулась. Она опустила босые ноги на пол, по которому стелился синий дым, окутывал бледную кожу, сгущался все сильнее, скрывая под собой все больше и больше предметов. Он наливался со всех сторон и поднимался волной к скамье – еще чуть-чуть и дым затопит всю землянку целиком. Ванда вскочила и словно в бреду начала метаться по комнате, пока не заметила дрожащий перстень. Синяя волна поднялась и накрыла ее с головой, обрушившись огромным валом. Все закрутилось в водовороте и исчезло. Ванда стояла в центре, растерянная, красная, взлохмаченная и с большими глазами. На чемодане восседал человек в красном камзоле.
 Вид у него был надменный и слегка женоподобный. На его лице читалось благородство и еще что-то аристократически красивое, как думала Ванда. Это было божественное провидение, ангел с темными кудрями, спустившийся во тьму ее землянки. Она упала без сил на колени, рот ее дрогнул и растянулся в широкой гримасе. Засаленные волосы падали на глаза, и Ванда ненавидела себя как никогда прежде. В эту минуту она сожалела о своем существовании и презирала себя, а ее синеглазая мечта восседала на сундуке. Кто это? Что это? Неважно. Всей душой она желала быть равной гостю. Другая же половина женщины тряслась от ужаса.
 – Кто ты? – задеревеневшие губы еле шевелились, язык будто распух и не помещался во рту. Ванда не чувствовала кончиков пальцев, онемевших от страха. Щекочущее чувство поднималась с низу живота и закручивалось внутри, стискивая органы в единый узел. Ее тошнило.
 – Я твой ангел.
 – Кто?
 – Твой слуга, – голос затих и божественное провидение растворилось в воздухе.
 Ванда сидела, оторопев, на холодном полу. Все ее тело дрожало как лист на ветру, холодный пот скатывался по спине, с кончика носа, висков. Женщина слышала стук сердца.
 «Если бы…» – подумала Ванда, немного успокоившись и убедив себя, что все увиденное было не более чем сон, и рухнула на скамью.

 ***

 Ванду разбудили крики и дикие удары в дверь, которая, не выдержав натиска, с треском расщепилась на две половинки.  В полуземлянку ворвались прохлада раннего утра и подгоняемые ветром стражники, без промедлений накинувшиеся на полусонную женщину. Схватив бедолагу под руки, они поволокли ее прочь, и только маленькая, как сорванный ветром листочек, мысль все кружилась в бредовой голове: «А как же дверь…иконка…перстень.» 
 Просторную гридницу освещали заморские люстры, которые князь привез из Европы. Он восседал на высоком обитом красным бархатом троне с позолоченными подлокотниками, украшенными вензелями и драгоценными каменьями. Трон был неимоверно высок, но несмотря на громоздкость, не затмевал собой князя, а подчеркивал его статную и величественную фигуру. По обе стороны, окаменев, стояли в красных кафтанах гриди. Они держали алебарды на плечах, высоко приподняв подбородок. В стороне от трона протянулись длинные столы, покрытые белой скатертью, за которыми сидели бояре и советники.
 Ванду, как мешок, швырнули к ногам князя. Бедная женщина, едва не выбив челюсть, не почувствовала боли и жжения в ободранных коленях и руках; она мгновенно склонила голову к ногам князя и начала биться челом об пол, как некогда билась в молитвах, но на этот раз ее всю трясло от волнения и страха. Ванда, не поднимая глаз, подползла к князю и губами коснулась полы его кафтана, прошитого золотыми нитями.
 Князь в тридцать лет имел легкую седину на висках. Лицо украшали узкие глаза, смотревшие холодно и даже жестоко. Возникало ощущение, что князь обладал внутренней необъяснимой силой, которая заставляла присутствующих трепетать и бояться. 
 Князь выжидающе смотрел, подперев рукой голову и вытянув ногу. Он не спрашивал, а ждал, пока один из советников объяснит прибытие крестьянки.
 – Ваше Сиятельство, привели доносчицу на господина Загребаева, – произнес щуплый советник, сидевший по правую руку. Чуть седоватая, но все еще черная и густая борода, достававшая ему до груди и смотревшаяся слегка комично вместе с маленькой лысенькой головенкой, из которой в разные стороны нелепо торчали уши, смешно подергивалась при разговоре. Крючковатый нос советника смотрел строго в пол, а неприлично пухлые губы, хоть и не сильно выделявшиеся под бородой, все же были слишком женственными, что никак не сочеталось с острыми скулами и грубым мужским лбом.
 Советник развернул бумаги и начал читать:
 – «…доношу, что в городе есть скупщик, который ведет торговлю краденным…», – советник ястребом взглянул на застывшую Ванду.
 – Вчерашним вечером эта женщина донесла на господина Загребаева, уважаемого горожанами человека. Мы проверили ее донос, Ваше Сиятельство. Несмотря на хорошую репутацию купца, он оказался правдивым. После пыток Загребаев сознался, кроме прочего были найдены…, – плавным жестом князь остановил ненужную ему болтовню. Дело было ясно как день: виновник нашелся – надо казнить в наставленье другим.
 – Наградить ее.
 – Загребаева повесить. Публично.
 – Уводите! 
 Князь махнул рукой и стражники, схватив еще не опомнившуюся от страха женщину, поволокли ее прочь под легкое, как жужжание надоедливой мухи, перешептывание бояр. Перед самым выходом чья-то полная и розовая рука всунула ей 30 сребреников, которые Ванда впопыхах не заметила.
 Она ощутила радость, как только почувствовала себя свободной; но в ее висках билась одна мысль: когда и каким образом она донесла на Загребаева. По коже то и дело пробегал щекочущий холод от осуждающих взглядов и не покидающего ее страха. Опомнилась Ванда, когда один мужик засвистел, бросая любопытные взгляды на нее, сидевшую в одной рубахе в пыли на грязной земле. Однако люди сейчас мало волновали Ванду – 30 сребреников, желанные монетки, которые она так старательно вымаливала, грели душу. Пока она была увлечена мимолетным счастьем и неспешно брела с мешочком звонких, на площади собиралась толпа зевак. С казнью не стали медлить – в тот же час после огласки принялись ее исполнять.
 Глашатай с закрученными усами кричал в толпу:
 – Еще один ирод пойман! Вглядитесь в него! Он обкрадывал наших детей! Он лишал возможности матерей и отцов спасти их от болезней! Он забирал наш скот и жег наши дома! Такие как он лишают народ последней надежды, грызут аки червь изнутри спелое яблоко. Это урод, это чудовище! Он не только вор, но и убийца! Смерть ему!
 С каждым выдохом глашатая все больше и больше раздавалось явной клеветы, которая тешила самолюбие недовольного народа.
 Люди на площади давно превратились в громкоголосую толпу, похожую на могучую волну из человеческих голов и голосов, ругани, толкотни, проклятий и ненависти. Голодная, жаждущая, нетерпеливая она выла как вепрь, иступляясь в безумии, готовая разорвать любого. Толпа состояла из одних бедняков с парой монет за пазухой, у которых прямо сейчас кто-то из близких нуждался в чистой воде и хлебе, и они стали участниками жестокой феерии, находя наслаждение и утешение во взрыве ярости, в то время как их последние деньги таскали воришки.
 – Он преступник! Он грабил нас, наживался на нашем горе! – не унимался глашатай.
И толпа отвечала ему звериным воем.
 – Смерть ему! Да хранит отца нашего, батюшку Царя, Господь всемогущий!
 Он кричал, и ему было неважно, что именно; лишь бы был звук, раздающийся эхом в головах. Глашатай увлеченно размахивал руками, притопывал ногой, становясь вперед и как бы устремляясь к одичавшему народу. Покраснев от напряжения и покрывшись испариной, он кричал все громче, размахивал руками все шире, все больше и больше будоражил народ и находил в этом удовольствие. Мужчина чувствовал, как сотни бешенных глаз взирают на него, внимают ему, как они подчиняются мысли и твердому слову.
 Ванда с радостью бросилась бы в толпу к остальным ворам, не будь у нее в руках драгоценные 30 сребреников, которые в любую минуту могли исчезнуть. С тоской она все же повернулась спиной к столь удачному месту для промысла, но в последнюю секунду заметила Загребаева, который, в свою очередь, давно заметил ее. Их взгляды встретились, и мелкая дрожь пробежала по позвоночнику Ванды. Она узнала его – своего скупщика, человека, которому была должна солидную сумму и от которого была зависима.
 – Вор! Руки ему отрубить! Повесить! На кол его! – махали шапками люди, пока их последние ценности исчезали из-под носа.
 Ванда бросилась по темным и узким переулкам к окраине города, к обветшалой землянке, ее собратья так и не поняли, по чьей вине Загребаев погиб. Ей казалось, что она слышит хруст позвоночника, и в ту же секунду завопила вдали толпа, загудела, словно рой шершней, загоготали люди, любуясь искорёженным дергающимся телом. Женщина бежала без оглядки, ускоряясь с каждым восторженным воплем, уже приглушенным и остающимся далеко позади. Она сбила пальцы на ногах, но не чувствовала боли, не видела собственных кровавых следов, тонувших в грязи.
 Ворвавшись домой, Ванда кинулась собирать узелок с пожитками.
 – Получила 30 сребреников? – женщина обернулась. Ее ангел смотрел ясными, чистыми и невинными глазами. Она уже почти не сомневалась, что это действительно небесный посланник, но что-то пугающее в нем, потустороннее, непонятное заставляло Ванду трястись от нескрываемого ужаса перед ним. Она замерла.
 – Кто ты? – вновь прозвучал вопрос. Мужчина подал ей кольцо. Со словами «не потеряй его» он исчез.
 – Стой! – крикнула Ванда.
 – Вернись! Приди ко мне! – никто не пришел. Не отозвался. Только мышь в углу зашуршала. Женщина собралась сунуть перстень в узелок, но нечаянно выронила его из рук. Старалась поймать, но он постоянно выскальзывал, прыгал, словно живой. Будто жонглируя, Ванда пыталась ухватиться за него, пока не услышала смешок за спиной. Забыв про перстень, побледнев, она развернулась.
 – Это ты сделал? – ангел молчал, смотрел не мигая. Ванда сглотнула.
 – Это из-за тебя? – ни малейшего движения. Казалось, он повис в воздухе и даже не дышал.
 – Скажи что-нибудь, – переходя на писк и съежившись, жалобно простонала женщина. Она неосознанно пятилась.
 – Я исполнил твое желание, – гость чуть шире раскрыл глаза вместе с ртом. Все в его движениях было противоестественно. Он не дышал. Говорил одними губами. Не моргал. Руки свободно висели по бокам, безжизненные, будто сломанные. Жесты его были то чрезмерно плавными, то чрезмерно резкими и двигался так, будто все конечности не имели костей. Он наслаждался страхом.
 – Меня уб… бьют, – заикаясь заплакала Ванда. Она стояла оцепенев, подперев стенку, слезы капали на пол.
 – Кто ты?!
 – Что ты хочешь?
 – Кто ты?!
 – У тебя осталось два желания.
 – Оставь меня!

 ***

 Ванда долгое время бродила в одиночестве и нищете по деревням, не смея соваться в город и надолго задерживаться в одном месте. Живот крутило от непрерывного голода, волосы словно пакля и без того ломкие и свалявшиеся, превратились в колтун. Огромные впалые глаза смотрели с бесконечной боязнью. Непрерывный кашель сотрясал обессилевшее тело, которое тлело с каждым днем все более. Едва волоча ноги, она тяжело падала перед открывающимися избами и молила о еде и воде. Слезами жалости заливались бабки и молодухи, глядящие на нищенку, приговаривали, стонали и упивались в молитве к Князю и Господу, закрывая дверь перед ней. Кто-то добрый кидал в грязь горбушку хлеба, кто-то с завидной веселостью потешался над вконец отчаявшейся женщиной. Она не сопротивлялась, когда ее били и истязали; не бежала и не звала на помощь – хворь забирала последние жизненные силы, и, видя это, вездесущий народ заливался горючими слезами сквозь надменный смех.
 Чувство, неутомимое и едкое как яд, душило Ванду, прятавшуюся на сеновале. Женщина обращалась к небу и молила о помощи, призывала ангела спасти ее, взывала к Господу, искренне раскаиваясь в больших и малых грехах. Она замирала в страхе, будто сама смерть подкрадывалась к ней. В руках Ванда держала роковой перстень и с надеждой прижимала его к клокочущему сердцу, еле двигая посиневшими губами. Состояние было похоже на бред: в голове роились люди, злоба темным покрывалом окутывала ее. Казалось, жалость перерастала в негодование и ненависть, перед глазами мелькали то краснощекие и дебелые девицы, крутые телом и нравом, то их мужья и избранники, которые пока еще иступлялись в «простительной» мужской слабости. Ванда словно чувствовала их рядом, – и от этого испытывала омерзение. Слабость нарастала. Мерзостью пахло в воздухе.
 – Хочу быть значимой, – шептала она, – хочу власти над ними, хочу перестать прятаться, хочу жить, жить – Ванда уткнулась в грязные руки, ее израненное тело содрогалось, как и ее измятая душа.

 ***

 Женщина очнулась в богатых хоромах. Подле нее крутились неказистые девчонки, угловатые очертания которых придавали им детской обаятельной прелести. Только сейчас Ванда окончательно поняла, что с ней произошло. Бледная от пудры она смотрела на себя в зеркало, пока одна из девушек заплетала ей волосы и прибирала наряд. Ванде шел болезненный вид и, как она думала, он придавал ей таинственности. Со свойственной грубостью в движениях женщина дотронулась до волос и кружев лазурного платья. «Теперь я на своем месте», – бескровные губы с трещинками растянулись в счастливой улыбке. 
 Глаза разбегались, глядя на туалетный столик с огромным расписанным золотом зеркалом. Серьги, ожерелья, кольца и перстни, маленькие, почти невесомые браслеты и цепочки – все это было приготовлено для новой госпожи Земидовой. Ванда вышла замуж – как так удачно сложились обстоятельства, новоявленная госпожа Земидова и сама до конца еще не осознала. Помнила только сердобольное толстое лицо будущего мужа, который буквально поднял ее из грязи и с видом великомученика женился на потерявшей надежду молодой женщине. Земидов Петр Павлович полюбил ее за тот особый шарм, который тайно презирали иные мужчины и женщины, принадлежащие к светскому обществу. Однако людская злоба разбивалась о стену, воздвигнутую Земидовой, оказавшейся среди аристократов, к которым она так стремилась всем сердцем, озябшим и поросшим паутинкой.
 Барин на вечере, раскрасневшийся от стопочки, рассказывал всем о четвертой красавице-жене, блиставшей по правую руку. Она, хлопая длинными черными ресницами, слабо и торжествующе улыбалась, а смешно потупив глаза пыталась усилить собственный шарм. Гости весело переглядывались друг с другом, любопытно рассматривая простушку. Тесное платье с удушающим корсетом стискивало ребра. Мешались множество и юбок, и подъюбников, шнурков, ленточек, веревочек, бантиков, придавая еще большей нелепости, уродуя женскую красивую простоту. Широкие в мозолях и натоптышах ноги пульсировали от боли и усталости, сжимаемые узкими туфельками. Обилие пудры забилось в нос, из-за чего госпожа часто и неприлично чихала. Чих был громкий и грубый, как и сама Земидова, но все лишь умилялись выбору почтенного барина, устроившего богатое застолье за свой счет. 
 Барыня и в глубине души не ведала, что все ей не к лицу: ни безвкусно подобранные на потеху девиц украшения, ни огромное платье, поношенное другими старыми женами, ни туфельки, вышедшие из моды года три назад, ни ее повадки, манеры, речь, глупое похлопывание глазами, будто у женщины начался нервный тик. Нет, она не ведала и не желала ничего замечать вокруг. Вот, сейчас муж, сродни старому и потертому платью, восторгается ею, как и множество других, мужских и женских лиц, с умилением глядящих на очередную супругу жестокого старика. Они поднимали бокалы за молодоженов, рассказывали анекдоты и восторгались барыней, как думала госпожа Земидова, а на самом деле – властью и деньгами.
 Спустя время, потраченное на долгожданную жизнь дворянки, госпожа Земидова совсем забыла про роковой перстень, тот самый, который призывал ее ангела, помощника и виновника «благоприятных» событий, манной свалившихся на голову женщины. Сначала он затерялся среди остальных побрякушек и колечек, затем одна из девиц, ей прислуживающих, увидела его и без терзаний совести забрала себе. Очень скоро ее нашли в колодце мертвой, холодной, с выпученными наружу глазами. Перстень обнаружили в глотке утопленницы. Чудом он вернулся в шкатулку мадам Земидовой, которая, заметив пропажу, не сразу вспомнила о его предназначении.
 Женщина полностью вписалась в роль – была полна, румянощека, в меру бледна, но главное – она нравилась мужу, от которого чувствовала полную зависимость. Кроме прочего ее положение в статусе замужней дамы защищало ее от немилости, которую она чувствовала чаще, чем ей хотелось бы.  Слухи о новой жене Земидова хоть и медленно, но расходились.
Барин отличался великодушием и снисходительностью – он любил ущербных, обездоленных, несчастных людей. Любил настолько, что всякий раз, встречая во дворе очередного попрошайку, был способен подобрать его из жалости. Жалость же эта, происходившая из тщеславия и гордости, пробуждала то хорошее, что имелось в господине. Мужчина хоть и низкорослый, круглый, но очаровательный для своего возраста, всегда держал осанку и шагал будто плыл. У него были короткие пальцы, обрубленные ногти, старческие пятна на руках, шее, у корней волос. Барин тщательно следил за собой, припудривая внешние изъяны. Придавая таким образом молодецкий вид, был вполне в себе уверен. Благодушный, благочестивый, честный, справедливый – так отзывалось о нем общество, слетавшееся к нему, словно пчелы на мед.
 Спасенные души оказывались под жестоким влиянием малодушного человека, упивающегося собственной благодетельностью. Он подбирал стариков, издыхавших от чахотки, и заставлял их работать с утра до вечера, пока они не падали от усталости и не умирали. Спасал обедневших женщин и давал им самую тяжелую и грязную работу. Одним из самых больших несчастий дома Земидовых был не только хозяин, но и все его обитатели, потакающие господину в его подлости.
 Господин Земидов имел законных и внебрачных детей. Пятерых он потерял: не доглядел, забыл, побил, кто-то умер от болезни. Семеро живых, если то были мальчики, жили не с ним, а у родственников бывших жен, погибших при интересных обстоятельствах. Девочкам повезло куда меньше. И этот омерзительный, похожий на откормленного борова человек, не считал день удачно прожитым без истязательств над простыми людьми, не имевшими иного пути и поверившими ему. Барин любил видеть, как униженный им человек, ползая у ног, ослабший, почти погибший, изморенный трудом, голодом и жаждой, просит о милости, как он целует его сморщенные руки, облизывает грязные сапоги, пресмыкается перед ним. Он испытывал в эти минуты наивысшее блаженство, эйфорию. Он любил простой народ. Любил всем сердцем, обедневшим и залитым толстым слоем жира.

 ***

 Вечером случился скандал – барыня со слезами на глазах ворвалась в свою спальню, плотно закрыв дверь и больно прищемив пальцы одной из служанок, следовавшей за ней. Земидова металась как проснувшаяся ото сна медведица – голодная, злая, с растрепанными волосами.
 Женщина с остервенением бросилась на шкатулку, обитую бордовым бархатом, и высыпала все содержимое на столик. Каменья и кольца покатились по полу, сережки раскололись, бусы рассыпались.
 – Приди ко мне! – закричала барыня, крепко сжимая перстень, – ну же! Выполни мое желание! – за дверью шуршали юбками и перешептывались. Схватив подсвечник, она открыла дверь и запустила им в служанок.
 – Прочь, прочь я сказала! – вопила женщина и топала каблуками. Подсвечник рассек бровь одной из девушек, которая, чуть сдерживая слезы, бросилась к барину. Остальные, недолго думая, последовали за ней…
 
 …женщина до сих пор видела содрогающееся брюхо мужа, забавляемого очередной сценой. Час назад она заметила мчащихся на нее собак, из пасти которых брызгала кровожадная слюна. Крик о помощи повис в воздухе, и с тех пор не оставлял ее. А люди? Что люди! Вокруг собралась небольшая толпа: крепостные, дети, боязливо и в тоже время исподлобья поглядывающие на господина Земидова. Недоумение возникло лишь на мгновение – вскоре все было принято, как должное.
 Собачьи красные глаза разъяренно смотрели на барыню, зубы щелкали, и псы, будто свора волков, наскакивали на женщину, раздирая подол ее платья. В это же время, потирая ус толстыми пальцами в белых перчатках, Барин наслаждался зрелищем, растягивая толстые губы в едкой ухмылке. Бокал вина, поданный одной из девиц, Земидов передал стоящей рядом служанке, притянув ее к себе, чтобы жадно чмокнуть в губы, обдав девушку перегарным зловонием. Как он был отвратителен сродни терзающему его жену псу! Получив удовольствие от увиденного, он направился в дом, шатаясь и крича бессмысленные слова…

 Псов загнали в псарню. Женщина, униженная, осмеянная, бросилась в спальню, не чувствуя ног.
 – Хочу, чтобы меня уважали! Хочу, чтобы меня боялись! – Земидова была готова крушить все на своем пути, вихрем проносясь по комнате, ломая стулья, сбрасывая на пол вещи, вазы, статуэтки, скидывая со стен картины и даже иконы.  Все оказалось на полу в растерзанном состоянии. В порыве гнева она добралась до зеркала и разбила его. В осколках промелькнула скользкая улыбка ее благодетеля.
 Барин скончался в тот же вечер. В доме установилась тишина – многие до глупой смерти господина, подавившегося абрикосовой косточкой, с нетерпением ждали кончины барыни. Расстроенная госпожа, услышав печальное известие, просияла. Удивился и доктор, полуслепые глаза которого были окутаны кустистыми и седыми бровями. Умер муж – вздох облегчения, счастье. Она думала о деньгах и усадьбе, доставшихся ей как ключ к еще более желанной жизни.
 Вдова Земидова оказалась великодушнее мужа. Истоком великодушия стало равнодушное отношение к людям, которых она не могла и не хотела прощать. Воспоминания об издевательствах и презрении, измывающихся над нуждающейся Вандой, накрывали ее тенью непроходящего гнева. И пусть вокруг совершенно иные лица – раны озлобленной души никто так и не сумел залатать.
 Ее жизнь несомненно наладилась. Она имела статус в светском обществе, часто принимала гостей, выезжала в другие города, тратила деньги, молилась. Спальня превратилась в храм, пропитанный ладаном. Она боялась: нищеты, одиночества, смерти и божьей кары за грехи. Вечера вдова проводила на коленях перед святыми, поглядывая на их проницательные лица.  Ее не покидало ощущение незримого осуждения и присутствия высших сил – только следил за ней не Бог, а дьявол. Ангел стоял за госпожой Земидовой, искупающей грехи.
 – У меня закончились желания, – проговорила барыня, видя отражение непрошенного гостя в подсвечнике, – зачем ты пришел? – сердце стучало от страха, граничащего с благоговением перед силой, и бесконечной благодарности за подаренную жизнь и возмездие обидчикам.
 – За платой, – легко и весело ответило существо позади, и веселость эта никак не сочеталась с бледностью и искусственным выражением лица.
 – Я тебе ничего не должна, – отрезала женщина, обретя во власти губительное высокомерие. Существо, не ответив, исчезло.
 Ясной, наполненной россыпью мерцающих звезд и тишиной ночью, барыня Земидова готовилась ко сну. После молитвы она обратилась к одной из служанок за лекарством, прописанным врачом от боли в животе. Она пила его исправно каждый вечер, и сегодняшняя порция ничем не отличалась от прочих – та же желтоватая жидкость с резким кисловатым запахом, разгонявшая тепло по телу, успокаивающая и улучшающая самочувствие несмотря на едкий вкус. Служанка низко поклонилась и тихо вышла, затворив за собой дверь.
 Ангел сторожил мадам Земидову всю ночь у постели, не двигаясь, и лишь тускло светящиеся глаза выдавали его присутствие. Барыня задыхалась. Грудь сдавливало все сильнее, боль нарастала. Женщина приподнялась среди ночи измученная – тело ломило, пальцы дрожали и не слушались, кружилась голова. Она попыталась встать, но упала на ослабевших ногах, попыталась позвать на помощь, но захлебнулась в крике и в ужасе не могла отвести взгляд от темной кровяной лужи, уже просачивающейся сквозь щели между половицами. Ее трясло. Живот сквозь жжение пронзила острая боль. Земидова обреченно застонала.
 Перед ней явилось видение. Красивое, наполненное легкостью и грации существо присело на корточки и склонило голову, будто со снисхождением глядя стеклянными глазами на исказившееся лицо женщины. Госпожа Земидова исчезла, вернулась Ванда, та самая нищенка и воровка, виновная в своей судьбе лишь отчасти. Извиваясь на полу в запятнанной белой сорочке, она раскрыла от ужаса глаза и, отказываясь принять смерть, кричала хрипло, словно раненный зверь, которого уже никто не услышит.
 Драган не раз задумывался о ее судьбе. О том, на что обрек случайную, пытающуюся выжить женщину, напоминавшую ему Маврушу.

 ***

 Холод пробирал до костей. Мелкий дождь жалил, будто назойливая мошка. Туман сгущался, но все еще можно было разглядеть соседний дом, черепичную крышу усадьбы за высоким темным забором, сокрытым плющом. Деревья, голые и тощие, скрипели и прогибались под порывами сильного ветра. Толпа, облаченная в черное, вереницей двигалась по узкой тропинке к кладбищу. Общей атмосфере меланхолии, сырости и смерти вторили вороны, возможно, единственные, кто оплакивал ушедшую. Грустный, налившейся тяжестью и пропахший смертью день, одни встречали как праздник и освобождение, другие – как неясное будущее.
 Впереди тащились двое гнедых с запряженными санями. Повозку шатало, она подпрыгивала на выемках и кочках, спотыкалась о камни, и гроб скользил по ней, оставляя царапины. Птицы с шумящих деревьев любопытно подглядывали, ловили мошек и относили их в старые гнезда, где родителей поджидали птенцы. Жизнь, прекратившаяся в одном живом существе, продолжала трепыхаться в других.
 Под темным плащом с мешковатым капюшоном шел незнакомец, низко склонив голову.
 Крышку гроба сняли, серому небу и легкой мороси открылось мертвенно бледное уставшее и наполненное печалью лицо. Черты его были мягкими, и в то же время чувствовалась острота и жестокость нрава, вернее всего – обида. Женщине сложили руки на груди и положили букет увядших лилий, перевязанных голубой атласной ленточкой, слабо поддергивающейся на ветру. Во всем этом трагизме жизни чувствовалась небывалая противоестественность – живое существо, которому должно быть живым, лежало будто кукла совершенно обездвиженное и потерянное. Чужак видел много смертей, но именно над этой задумался, остановился, вспомнил, мучаясь от терзающего его душу противоречия и сомнения.
 Выстроилась небольшая очередь, чтобы проститься с умершей. Люди двигались оживленно, кто-то смотрел на ее блеклое лицо, думая о чем-то своем, кого-то пробирало на жалость – буквально на считанные секунды. Незнакомец прощался с усопшей дольше всех, затем коснулся губами ее хладной щеки и ушел всеми забытый и незамеченный, забрав перстень, которым дорожила Ванда.

 ***

 На скамье в маленькой, но уютной и теплой комнате, сидел Драган, вертя в грубых руках перстень, поблескивающий в тусклом свете лампадки. Мужчина задумчиво вглядывался в отблески и переливы камня, почесывая плавными движениями отросшую бороду. Вечерело. Рядом, на сундуке, обитым стальными пластинами, лежал брошенный промокший плащ. Возле тлеющих углей в углу стояли, склонившись, сыромятные сапоги.
 Мужчина надел перстень на безымянный палец и начал ходить из стороны в сторону по комнате – от печи до окна, от окна до кровати, от кровати к печи. В воздухе веяло легким ароматом розмарина, перца и томатов – в котелке доваривалась похлебка. Драган ожидал гостя.
 Спустя некоторое время плеча мужчины коснулись чьи-то мягкие тонкие пальчики. Резко похолодало – или Драгану показалось. Он неспеша обернулся. Перед ним стояла девушка лет девятнадцати – хорошенькая, с прелестным, но ужасно поникшим и наполненным грустью лицом. Светлые волнистые волосы были заплетены в тугую косу, и только выбившиеся непослушные завитки обрамляли худое и вытянутое лицо, заканчивающееся острым подбородком. Она слегка улыбалась, если это можно было назвать улыбкой: уголки губ были приподняты, а сам рот будто слегка растянут, при этом на всем лице оставался отпечаток скорби. Белесые брови приподняты словно в испуге, загорелая кожа, обожжённая от полуденного солнца, контрастировала с ее нежной и детской внешностью. Открытый лоб, хоть и немного низковатый, таил нежность в изгибах, как и другие линии Мавруши. Внешняя слабость сочеталась с силой тела, закаленного тяжелым трудом. Демон явился перед Драганом в совсем другом обличии нежели перед Вандой – каждый видел в нем свое желание, страсть, страх – он создавал облик исходя из самых сильных человеческих эмоций.
 – У тебя есть три желания, – пропела девушка, смотря не мигающим отстранённым взглядом, будто сквозь Драгана.
 – Мне нужно только одно.
 По полу поползла дымка.
 Спустя неделю Драган заболел. Ему с каждым днем становилось все труднее дышать, болезнь медленно, но верно поглощала его силу и молодость, блеск глаз тускнел, на лице показывались морщины. Синие мешки под глазами, дряблая кожа – мужчина, некогда здоровый, таял на глазах.
 Он умирал и молил лишь об одном – исполнении желания. В памяти, поначалу неясно, будто приходя откуда-то издалека, всплывали детские воспоминания. Детство мальчика представляло собой болото, из которого он выбрался без понимания, как жить дальше. Дети росли в нищете из-за отца – скупого и глупого мужику, предпочитавшего утолять собственные природные инстинкты. Отец Фозим часто за стаканом любил повторять:
 – Дети, какие хорошие дети! Господи, дочь вылитая жена, царствие ей небесное! Ангел, ей богу, ангел! Да и сын мой, хорошо, вон, гляди как дрова колет. Да, и доченька трудяга. Хорошие дети. Все в отца пошли. Горжусь я ими, – он шумно выдыхал и корчил красную опухшую рожу после очередного глотка, – им мать нужна. Ищу вот, мать. Да. На примете у меня одна. Хорошенькая, молодая, да я вот только думаю, годится ли им в матери такая девчушка? Жена б не одобрила им такой матери! Но мне она нравится, девка красивая, стройная, как осинка. Только взглянешь и тут же, что? Мле-е-ешь. Как будто к жене душонка грязная мчится. Ох, Маврушка жена хорошая будет, надеюсь удачно выйдет замуж. Старика не забудет, – он лукаво подмигнул дочери, которая, пугливо озираясь, на непрошенных гостей подавала на стол.
 Ненависть в сердце Драгана все усиливалась от непонимания и обиды. Единственным близким человеком в заплесневелом доме была старшая сестра – всегда заботливая, всегда нежная, всегда любящая. Именно рядом с ней он чувствовал тепло, которое придавало ему сил, оберегало душу и спасало – бескорыстную искреннюю любовь.
Драган погряз в воспоминаниях как в холодном кошмаре…

 Будучи подростком, он ощущал чрезмерную ответственность в первую очередь за Маврушу. Мальчик рос. Мужал. Брался за любое дело, которое приносило прибыль. Несмотря на душевную доброту, нежность и преданность, он не брезговал обманом и выгодными сделками. С одним он не мог смириться: с замужеством Мавруши, которое должно было случиться не по любви.
 – Так будет лучше, не плачь, – Мавруша покорно склонила голову, в то время как Драган ничего не видел перед собой, то ли от слез, то ли от ярости.
 – Тебе с ним повезло, – крякал старик, выпивая из горла подаренной женихом бутылки.
 Сестру продали будто скотину. Драган остался со стариком.
 Отец спился, дети на последние сбережения устроили похороны. Так пожелала Мавруша. На похоронах Ванды мужчина невольно вспоминал, как хоронил отца. То был светлый и теплый осенний день. Листья тронула желтизна, и они осыпались на землю золотым дождем, укрывая ее перед зимней стужей. Дрозды щебетали песни и вились над деревом с раскинувшейся могучей кроной на кривом и узловатом стволе, под которым и покоится Фозим. Драган шел под моросящим дождем и думал о платке, который Мавруша бережно положила тонкими и убитыми работой руками на холмик могилы, как она с необъятным чувством всепрощения и понимания укладывала полевые цветы, бережно касаясь васильков. Брат, не разделяя чувств Мавруши, стоял рядом и без сожаления думал об отце и матери. Васильки. Любимые цветы мамы. Он помнил ее темные шелковистые волосы, синие глубокие как озера глаза, полное тело, такое мягкое и теплое, такое родное. Ему показалось, что дух ее где-то рядом: вместе с воспоминаниями о маме Драган ощутил ее запах, чуть солоноватый – как то далекое море, на берегу которого они с Маврушей играли в камушки. Он был маленький, но помнил отчетливо малиновое небо, чаек, красный диск, спускающийся все ниже и блинчики по воде. Штиль. Этот запах. Мамин запах. Теплота ее нежных объятий. Запах моря. Смех отца – совершенно другого, непривычного ему, веселого и чуткого отца, который, видимо, умер тогда же, когда и мать.
 Драган посвятил себя заботе о ближнем, и когда надобность в этом отпала, почувствовал опустошение. Впервые жизнь, пусть и не самая достойная, казалась ему бесцельной. Мужчина не мог равнодушно смотреть на страдания сестры и на человека, создавшего их, - маленького мужичка с легкой залысиной, когда-то даже красивого, но уже давно ничем не блиставшего, кроме упрямства и своеволия; это был не мужик, а животное - избивая жену, он верил в бога, и вел жизнь самодура.
 Неудивительно, что Драган ненавидел его и тем сильнее, чем чаще смотрел в остекленевшие глаза Мавруши.
 Бывало, пока муж работал в поле, Драган тайком захаживал к Мавруше. Муженек создавал много проблем из-за глупой и неоправданной ревности. Когда брат с сестрой оставались наедине среди пыли, грязной одежды, куриных перьев, коровьих лепешек, тлетворного запаха скотины, наступали минуты счастья. Измученная в край Мавруша могла помечтать о ребенке – единственной отраде женщины, душа которой была полна нерастраченной любви, но, боже мой, как же ей самой не хватало любви!
 – Почему ты не уйдешь?
 – Куда я уйду…
 – Я тебе помогать буду.
 – Ты мне и так помогаешь. Пустое все. Не бери в голову. Мне здесь хорошо. Здесь мое место.
 – Ты несчастна.
 – С ним жить можно, другое неважно. Некуда идти. И к тебе не пойду, – Мавруша виновато улыбнулась иссохшими потрескавшимися губами, которые в улыбке, казалось, вот-вот порвутся. Ее блеклые серые глаза нежно и с успокоением смотрели на Драгана.
 – Батенька знал, как нам лучше будет. Не переживай, – она ласково похлопала брата по руке, – мой гулять-то начал, – помолчав, грустно произнесла Мавруша, – да и неважно это. Пустое все. Мне бы только ребеночка. Мне иной любви не надо.
 Драган был наслышан о некоем духе. То ли демон, то ли существо, стоящее над человеком, то ли посланник божий, то ли сам дьявол – существо непонятного происхождения, обладающее властью духа. Поговаривали, оно исполняло желания. Достаточно найти предмет – ваза, цветное стеклышко, кольцо или бусина – и он явится в образе, но в каком – неизвестно. Каждый описывал его по-своему. Драган отдал свою цену Балапоротуваку. Кровавую, жестокую цену: несколько людских жизней и страданий.   
 Мужчину одолевала болезнь. Он медленно гнил изнутри, перестал ходить. В это время Мавруша готовилась стать матерью. Мужчина молился о ее счастье, и с благоговением проживал последние дни перед страшной и мучительной смертью. По велению Балапоротувака одна жизнь сменялась новой. Демон питался эмоциями: счастьем и мучением Драгана, надеждами Мавруши.
 Мавруша родила мальчика – светлокудрого и сероглазого, как она сама. С маленьким еще не грубым отцовским носиком и детской губкой, словно галочкой. Он кричал, плакал, смеялся и пускал пузыри – его ручки и ножки постоянно находились в веселом движении. Мавруша почти позабыла свое горе и всей душой обратилась к новорожденному человеку, который так беспомощно нуждался в ней, как и она в нем.
 За умирающим братом приглядывала старуха, старая и полуслепая с дрожащими руками – на более сребреников не было. Она часто сидела в углу и смотрела в гнилые бревна стен, жуя беззубым ртом, потирала скрюченные фиолетовые пальцы. Драган не замечал тень сиделки, редко встававшей с сундука и требовавшей такого же, если не большего, ухода.
 Мужчина слегка ухмыльнулся. В последние дни, обездвиженный, он подолгу оставался наедине с мыслями, нещадно терзавшими душу.
 – Балапоротувак, – позвал Драган с сомнением. Перед ним предстала Мавруша.
 Она незаметно вошла в комнату умирающего брата – тот с нежностью улыбнулся одними уголками рта, без сил приподняв голову. Сестра легкими шагами, будто призрак, села рядом и, еле сдерживаясь, произнесла с надрывом:
 – Он умер.
 Драган не понял. Не хотел понимать. Отказывался. Сначала он почувствовал дрожь, затем, ошеломленный, корчился от разрывающей на части ярости. Мужчина хотел было крикнуть, но не мог, хотел было встать, но не было сил, хотел сжать кулаки – руки не слушались. Он страдальчески смотрел на Маврушу и не видел ее, и не была это Мавруша – горем убитая мать, которая сейчас же могла потерять и брата. Балапоротувак с наслаждением смотрел на боль и ненависть в помутневших человеческих глазах, в мучении, в кульминации его страдания, предсмертной агонии.
 Беззвучные слезы катились по щекам. Мавруша сладко растянула губы в улыбке – Драган раскрыл глаза, осознав кто перед ним. Разъяренный, мужчина попытался вскочить с кровати, но вместо этого лишь с острой болью приподнялся и тут же рухнул на жесткую постель, с хрипом закашлявшись. Гнев сменило сожаление о собственной безысходности.
 – Я заплатил цену. Почему ты не выполнил мое желание? – слабо просипел больной, проваливаясь будто в пропасть. Он глядел в ясное и светлое лицо Мавруши, счастливой девушки, и его сердце наливалось теплом. Как только демон, Балапоротувак, это почувствовал, он тут же поменял облик и скорбь, огромные синяки от рук мужа всплыли на женском лице, напоминая Драгану о реальности.
 – Я не исполняю желаний. Никто не исполняет желаний, – Балапоротувак присел рядом с умирающим и женской слабой рукой коснулся его руки. Мавруша на глазах старела, теряя молодость и блеск, покрываясь паутиной морщин – ее жизнь увядала; и Драган понимал, что демон отражает будущее сестры, которая, не выдержав двух потерь одновременно, сгинет от горя и одиночества. Тогда он заберет и ее. Как только эта мысль пронеслась в голове Драгана, лицо Мавруши-демона, озарил зловещий оскал.
 – Убери ее, убери, – умолял Драган. Мужчина не мог смотреть на истерзанную страданием сестру. Он слишком долго ждал ее счастья. Он слишком многих убил ради нее.
 Балапоротувак похлопал его по руке.
 – Если бы не ты, она могла быть счастлива, – проговорил он голосом сестры,– если бы не ты, я была бы счастлива. Это ты меня погубил! Ты заключил с ним сделку! Ты обрек меня на страдания! Ты отдал меня в жертву демону! Я только хотела быть счастлива. Мне было хорошо. Я радовалась тебе. Но теперь у меня не будет и этого. Если бы не ты, все было бы как прежде. Я бы справилась. Ты убил меня, – пел Балапоротувак злобную песнь. Драган, слушая, в глубине души понимал, что его желание – счастье близкого – обратилось в горе самого дорогого человека.
 – Лучше бы ты занялся своей жизнью. Зачем ты лез ко мне? Зачем ты пошел к демону за просьбой? Ты знал, к кому ты идешь. Ты надеялся его одурачить? – злая обида сосредоточилась на лице Мавруши, – почему ты не увез меня? Нас бы никто не нашел. Мы бы сбежали, мы бы помогали друг другу, мы бы жили вместе. И я бы не умерла. А теперь я умру, – и Драган знал, что уста Балапоротувака говорят правду.
 – Я бы не смог сделать твою жизнь лучше, – жалобно простонал он, глядя в глаза демону и сожалея, что перед ним не настоящая Мавруша.
 – Ты лишил меня всякой жизни. Ты лишил жизни Фарго и Жоско, будто бы демону будет достаточно этой платы. Ты убил Загребаева. Убил одну из дочерей Земидова и его самого. Ты лишил жизни Ванду. Убил моего сына. Ты убийца, – Драган не мог выдержать слезливого взгляда его сестры, сердце мужчины билось все чаще, болью отдаваясь в грудине.
 – Я хотел как лучше. Я хотел счастья для тебя.
 – Почему же ты не дал его мне? Почему ты отобрал у меня все? – срываясь кричала лже-Мавруша.
 – Я только хотел…
 – Убийца!
 – Я хотел помочь…
 – Убийца!
 – Я хотел спасти…
 – Убийца!
 Бесцельно погибшие люди, разбитая жизнью Мавруша, оставшаяся наконец одна, тяжким грехом легли на душу Драгана перед самой его кончиной. Ни утешения, ни надежды все исправить – он умирал, его душу поглощал Балапоротувак, с удовольствием впитывающий людские эмоции. Он вкусил мечты и обиды Ванды, боль Мавруши, последние мысли перед смертью Драгана и многих безымянных людей, пострадавших из-за него.
 Мужчина скончался. Безумная и полуглухая старуха, когда ее спрашивали, как он умер, бешено вертела голова и размахивала руками:
 – Нечистый пришел, нечистый, тьфу-тьфу-тьфу, черт через порог – долой бог, – перекрещивалась в изнеможении старуха, – вселился дух нечистый, кричал он, грешник, грешник, грешник, освятить все надо, – она неестественно быстро вскочила и начала вокруг топтаться на одном месте, – грешна его душа, черт пришел и убил его, задушил, черный был, как уголь, уголек, холодный и черный, и душа черна, тьфу-тьфу-тьфу, – кричала возбужденная женщина.
 После смерти брата Мавруша еще отчаяннее нуждалась в том крохотном существе, единственном на всем свете, способном подарить ей искреннюю любовь. Цеплялась за сына, как за соломинку, она терпела невзгоды и жила, пока было ради кого жить.
 Ребенок был, ребенок вдыхал воздух первые дни – затем маленький лучик надежды блеснул и исчез. Располневшая девушка с отекшими руками и ногами, опухшим лицом, растрепанными волосами плакала над маленьким гробиком бедного младенца. Под порывами ветра гнулись ветви деревьев, цветы срывало с могил и желтые, белые лепестки несло по ветру. Она склонилась к земле и сузилась в точку – содрогающуюся в беспрерывных рыданиях