Небо Ланхен

— Страшно-то как! — Светка ползла, зажимая уши маленькими ладонями всякий раз, как била очередь или взвизгивали там и тут снаряды.
Она всмотрелась в свежую воронку неподалеку.
— Доползти бы до тебя… Потерпи…
Вжимая в себя от страха санитарную сумочку, под свист и взрывы Светка решительно напевала:
— Шел отряд по берегу, шел издалека… Шел под красным знаменем командир полка. Голова обвязана, кровь на рукаве… След кровавый стелется по сырой траве. Э-эх, по сырой траве!
Русая прядь, чистая и нежная, напрочь отказывалась пачкаться, хотя все лицо Светки, при каждом взрыве утыкающейся в землю, стало неузнаваемым от грязи.
— Хлопцы, чьи вы будете, кто вас в бой ведет?.. Кто под красным знаменем раненый идет?.. Мы сыны…
Пронзительный свист у самого уха – и Светка вмиг приплюснулась к земле, и вот опять медленно, но верно направилась к телу на краю воронки.
— …батрацкие… Мы — за новый мир! Щорс идет под знаменем — красный командир!.. Э-эх, красный командир… Солдатик, потерпи…
Она и с радостью, и с испугом выдохнула, когда, достав бинт, смогла впервые за время службы в госпитале помочь человеку прямо на поле боя! До этого ей доверяли раненых только в больнице. Но вчера во время таких же вылазок на поле боя погибли три санитарки. Рук уже не хватало.
Светка тащила на себе перевязанного бойца, и восхищение, смешанное со страхом смерти, заполняло всю ее без остатка: «Надо же, живая человеческая душа… За родину ранен, милый!».

— Ростова, в третью палату! ; голос старшей санитарки из-за двери.
— Да как же! — развела руками девушка. — Мне на поле боя идти…
— А здесь кто работать будет? Настена и Алька погибли! Делай, что говорят! Солдатика одного на операцию сейчас понесут. Иди, хоть доброе слово скажи.
Светка шла, закусив губы: Настена как чувствовала, что ее не станет, вот и крестик нательный отдала Светке почему-то перед самой вылазкой, велела матери передать, как война закончится. «Сама и отдашь», ; удивилась Светка. «Ну да… ; Настена улыбнулась. ; А я решила тебе сейчас оставить… Он убережет, вот увидишь!». И убежала.
Мимо прошла медсестра, бросив на Светку взгляд неописуемого презрения.   
— Что-то случилось? Снова старшая зовет? ; остановилась Светка.
— Обозвались прямо, — процедила та. — Она фашистов спасает, а ее звать должны. Не видела, что ли, на нем одежку немецкую? Как будто своих мало по полю рассыпано!
— Как — фашистов? Как же…
Ту прорвало:
— У ней брата, отца убили гадюки эти, у меня — всю семью сожгли, у Верки мужа на части разорвало — за то, что они за Родину, за Сталина! А она тащит на себе мерзкую немецкую нечисть, чтобы он жил и здравствовал, а они — они! — будут вместо него в земле зарыты! Предательница!
Скажи Светка сейчас хоть слово, медсестра ее ударила бы. Вместо этого быстрым шагом пошла прочь, яростно размахивая кулаками.
Светка сникла.

— Желаю здравствовать, Светлана Арсентьевна.
Высокий мужчина в военной шинели с улыбкой приложил руку к козырьку.
— Здравствуйте, Паша.
— Грустите, что ли? — с высоты своего роста лейтенант заглянул ей в лицо. — Разрешите вас проводить?
— Что вы все, Паша, как перед генералом, со мной разговариваете? Ну, проводите, раз Вам все равно делать нечего.
Она показала ему серый сверток.
— Хлеб дали. Вот Ванюша обрадуется…
Паша тайком взглядывал на нее, словно что-то про себя решая.
— Сейчас повсюду трудно, Света.
— Я вчера раненого немца спасла. Говорят, допросят, как придет в себя, и расстреляют. Я, когда его по полю тащила, думала: вот, живую душу человеческую спасаю…
— Нашли о чем грустить. Это даже подвиг: вдруг расскажет что хорошее… ; Павел ободряюще улыбался. — Вам с ним не детей растить.
Она улыбнулась.
— Так я вас развлек, Светлана Арсентьевна?
— Разве что чуть-чуть.
Оба негромко засмеялись. Лейтенант умолк первым, слушая ее смех, звонкий и мягкий.
— У вас незабываемый смех, — задумчиво проговорил он. — Буду весьма рад слышать его почаще.
— Снова официальный тон, Паша… Ну, спасибо за проводы.
Серая деревянная дверь глухо за ней закрылась. Лейтенант возвращался в штаб и думал, что его надежда, наверное, так же глуха, как скрип этой старой двери.

— Так, товарищи раненые, готовимся к перевязке… Будет больно! Так что дружный настрой не повредит.
— Светик-Светочка! Ласточка ты наша! От твоих рук боль — сладость одна, ; пробасил с койки у окна раненый с перебинтованным плечом и без одной ноги выше колена.
В палату тихо, как тень, вплыла с неприступным выражением медсестра – Светка вздрогнула и уронила посудину с грязными бинтами, а раненые виновато заерзали.
— Пошла к фрицу. Приказ старшей, — отрезала та.
Светка скорее собрала все с пола. Больные вздохнули ей вслед.
Немецкий солдат лежал, закинув здоровую руку за голову и вперив в потолок глаза ярко-синего цвета. Такого необычного оттенка девушка за всю жизнь не встречала. Так вот что значит иностранец… Может, у них там есть и розовые глаза, и фиолетовые, подумала Светка.
— Я сменю на вас бинты. Лежите смирно, ; она вооружилась холодным и почти злобным тоном.
Светка села на край койки, деловито принявшись за дело. Пленник рассматривал ее. Девушка лишь раз взглянула, успев, кроме выдающихся глаз, уловить в целом строгое и даже насмешливое выражение его лица.
«Красивый какой!» — ее руки дрогнули от такого открытия, но она опомнилась: «Фашист, вот ты кто!».
— Милая девушка (нем.), — произнес раненый.
Светка удивилась: она думала услышать резкий голос, какой должен быть у всех немцев, а голос пленного был совсем не таким.
Он поморщился от боли.
— Ой, сейчас, минуточку! Малюсенькую минуточку… — голос девушки стал на мгновение мягким и ласковым, как со всяким больным.
Однако новый бинт накладывался уже с мрачным, непроницаемым выражением.
— Как тебя зовут? (нем.) — снова раздался звучный и на редкость красивый голос немца, гармонирующий с его выразительной физиономией.
— Вы, наверное, спрашиваете мое имя? — догадалась девушка, не глядя на него. — Светлана. Я говорю вам это только потому, что вы — раненый, и я буду иногда приходить и осматривать вас.
— Швит…лана? — неуверенно переспросил больной.
— Да, да. Хотя вообще — Светлана Арсентьевна. Ну, да ты сроду не выговоришь.
— Швитлана…
Пленного держали в отдельной каморке, воняющей сыростью и к тому же очень холодной.
Завтра придут из штаба его допрашивать. 
 
Чтобы чувствовать руки, Светка со всей силы прижала к себе свой санитарский инвентарь. Она шаг за шагом приближалась к «каморке» пленного немца, а веки делали все усилия, чтобы не слипнуться, чтобы не спрятать уставшие глаза от предметов, людей, новых раненых и тусклых стен коридора, который все никак не кончался. И как хватило места на всех позавчера, вчера, сегодня? Сколько их было? Сколько будет еще?
А пуля воткнулась в землю прямо возле нее, Светки, сегодня, когда она ползла. Светка даже не испугалась, но долго смотрела на эту пулю, отрыв ее, пока раненый, которого она тащила, со стоном не шевельнулся, напомнив, где она вообще находится.
Немец лежал, утомленно и зло глядя в желтый потолок. На скрип не оглянулся.
— Это я. Перевяжу вас, ; девушка удивилась, каких небывалых усилий стоило это сказать: ее язык еле ворочался.
Светка заметила опрокинутый стул в углу каморки. Качнувшись, подняла его и поставила у койки, после чего не водрузила на него, как подразумевалось, свой медицинский инвентарь, а села на стул сама, разложив ношу, к недоумению пленника, прямо на полу.
Неожиданно со стороны раненого ее встретил протест.
— Не надо меня лечить. Меня и так расстреляют скоро (нем.).
— Что вы говорите — не понимаю. Я перевяжу и уйду, слышите?
— Не лечите меня (нем.), ; он отстранил ее руку.
Спорить не было сил. Сложив на груди руки, Светка решила минуту переждать каприз больного. Зеленая косынка устало свесилась с плеча.

Светка вздрогнула и часто-часто захлопала глазами: разбудило эхо от дальнего взрыва, стукнувшее в стену так, что та задрожала. Светка в испуге осмотрелась. «Ой ты, мамочки! Заснула! Что же это такое? Заснула!»
Немец сидел на краю койки и сам себе перевязывал раны. Тихий ужас защекотал у сердца девчонки. Он поднял на нее глаза, усмехнулся и снова сосредоточился на своем занятии. Светка в изумлении, исподлобья смотрела на него. «Ах ты, бездушная нечисть! Знаю вас, голубчиков, всех, как облупленных… Враг, враг ты, больше никто!».
А враг-голубчик ловко справлялся с широкой лентой бинта, как будто делал это ежедневно, одновременно раздумывая о чем-то, наверняка, злом и страшном. «Он мог убить меня. Отомстить за товарищей… Да ведь фашист и просто так убьет!»
— Сидеть близко к нацисту опасно для жизни (нем.), — спокойно сказал пленный, подслушав ее мысли.
— Вы, что, врач? — указывая на его действия, спросила Светка.
— Что? (нем.) ; ярко-синее, нездешнее, из его глаз на миг показалось, отчего у нее в груди перехватило, стало очень горячо и потом вдруг очень холодно.
Стены снова задрожали. Рядом была война.
Сквозь внезапные слезы, вскочив, Светка крикнула ему что есть мочи в самое ухо:
— Фашист ты проклятый!
Как механическая кукла, чье тело живет отдельно от вечно крутящейся головы с напуганными глазами, она сгребла с пола и постели грязные бинты, не глядя бросив их в железное корытце с мутной водой, и, пылающая от отчаянья, горя, гнева, бросилась прочь желтыми, скорбными коридорами.

Вздрагивающее дыхание спящего ребенка раздавалось в тишине деревянного дома. Его перебивало глубокое и тяжелое — материнское. Они спали и не чувствовали холода.
Далекая канонада утихла.
Где-то, вопреки этой войне, бесстрашно и тускло светило маленькое одинокое окно, молчаливо, как надежда, как вера, которая благовосковой свечой сияет одна на все широкое сердце.
«Никто не заметил, что меня не было целых три часа! Когда я должна была лазать и спасать. Никогда не прощу себе… Мне нужно было умереть тогда, когда я тащила его, сгинуть, исчезнуть! Пусть бы меня убили тогда вместе с ним… Нет, только не вместе! Что за «вместе»?!»
Ванюша тяжело вздохнул во сне.

— Этот фриц ничего не знает. Он в самом деле врач, Света, как вы и подумали.
Девушка и лейтенант брели по единственной аллее у госпиталя.
; Картский настаивает на расстреле. А Миров хочет нового допроса. Да разве сейчас их черный род пожалуют? Вот увидите, не сегодня-завтра поставят к стенке. Картский прав. На войне жестокость священна.
Светка щурилась, подставляя лицо солнцу, которое стало теперь слишком редким явлением.
— Паша, предателей ведь надо безжалостно уничтожать, верно?
Лейтенант улыбнулся.
— Да. А у вас на чей-то счет подозрения?
Девушка промолчала.
— Какая вы смешная бываете, Света. И зря так хмуритесь. Вам совсем не идет.
Осень улетала вместе с подхваченными неугомонным ветром сухими листьями. Ворот Светкиного пальто, как крыло серой птицы, то и дело бился о ее щеку.
— Скоро я уеду, и мы больше никогда не встретимся.
Светка заметила узенькую, в одну прогнившую дощечку, скамейку под березовым деревом.
— Я буду вам писать, — Светка протянула ему руку и улыбнулась. — Дай бог, свидимся, Павел Андреевич.
Он посмотрел на нее в упор.
— Я не верю в Бога.
— Вот и зря. А я — верю.
Лейтенант хотел крикнуть ей вслед, крикнуть что угодно, только бы она остановилась…
В штаб уходил быстро, не оглядываясь.

Из каморки пленного доносились угрожающие, жесткие голоса.
Светка весь день бегала от раненого к раненому. «Пусть ярость благородная вскипает, как волна», — гудели в голове неотвязные бодрящие слова любимой песни. Кого-то из солдат за эти два дня отправили в большой городской госпиталь, а многих — в сырую землю.
Последнее время старшая медсестра вовсе не разговаривала со Светкой и считала унизительным даже смотреть на «спасительницу фашистов», при каждом удобном случае рассказывая о ее «подвиге» новеньким. Сегодня она пронеслась мимо, одарив Светку не в меру колючим взглядом. С чего бы это? Что-то заподозрила?
Завязывая на затылке старенький серый платок — тот, зеленый, безнадежно запропастился, ; Светка думала, как важно было вбить сейчас в себя мысль о ярой ненависти к фашистскому племени. Причин тому миллион миллионов! Она вспоминала о погибших отце и брате, измученной, увядшей раньше срока матери, о больном от голода Ванюше. О скольких еще сжималось в груди болью! И этот вечный страх смерти… Да за что же всё это? А хотелось жить, бегать по синим от васильков полям, от души смеяться, только потому, что небо — высокое-высокое и чистое…

Полулежа, пленный напряженно уставился прямо перед собой, сузив синие глаза до того, что они стали казаться черными, с недвусмысленным, как у загнанного волка, блеском.
Светка молча вошла. На него не смотрела, повторяя про себя, как спасительное заклинание, строки «Священной войны».
— Уходи! — рыкнул пленник.
Лицо его было все в кровоподтеках, бровь рассечена. Он резко сел на койке, дико лязгнувшей, и был готов к нападению в любую минуту.
— Пошла прочь! 
Девчонка, не говоря ни слова, придвинула к кровати стул, поставила на него корытце с водой и смочила в нем белый тряпичный клочок, который достала из санитарской сумки на краю койки.
— Я вытру тебе лицо, — сказала она.
— Я убью тебя, слышишь, ты? — крикнул пленный, с яростью запустив в стену сумку, корытце и со всей силы сжав Светкину руку.
Она вздрогнула, но не закричала. Потемневшие то ли от гнева, то ли от отчаянья, глаза ; то, что она видела сейчас.
Не оставляя попыток запугать девчонку, немец больно дернул ее за руку, и без того сжатую железными пальцами. Светкины глаза ; пленник даже не смог бы назвать их главный цвет ; зеленые, желтые, карие, серые – поди разбери, что там в них! ; смотрели с непонятным ему удивлением. Светка осторожно высвободила руку:
— Помолчи, ты мне мешаешь.
Он вскочил, зашагал туда-сюда по «каморке», и, в конце концов, тяжело дыша, уперся лбом и кулаками в вечно сырую стену.
— Если вы думаете, что я стану работать на вас, то глубоко заблуждаетесь!
— Да что ты неуемный какой! — рассердилась девушка. — Раз попал в плен, так и молчи! Все равно мы вас победим, это я твердо знаю.
Светка взялась собирать свой нехитрый медицинский инвентарь, разбросанный пленником. Бинты и вату, которым повезло остаться сухими после того, как из корытца пролилась вся вода, девушка сложила на конец койки и огляделась в поисках сумки.
Немец протягивал ей пропажу. Девчонка, к его ужасу, почти улыбаясь, взяла сумку, но в следующий миг, вскрикнув, уронила ее и схватилась за руку – ту самую, которую пленник недавно железно сжимал.
Светка скорей натянула рукав до середины ладони и обхватила сумку здоровой рукой. Он ступил ближе. Она спрятала руку за спину, не поднимая глаз. Пленник быстро выхватил и обнажил ее руку до локтя: там был огромный багрово-фиолетовый кровоподтек. 
— Меня зовут Ференц Арним. Я — твой враг. Ты — мой. Если бы ты понимала меня, то узнала бы, что, когда ты спала вчера, в этой самой комнате, то могла бы уже не проснуться. А я не знаю, почему удержался. Вот я и хотел спросить тебя, почему. Жаль, ты не скажешь…
Светка проснулась в холодном поту и в одной рубашке выбежала в ночной ноябрь, где плакала навзрыд, боясь вспомнить сон, в котором грустили синие глаза.
 
Арним с возрастающей надеждой полз к свободе. Он был твердо убежден, что его сегодня не убьют: во сне видел родной дом с цветущим вокруг палисадником, с улыбающейся матерью в аккуратном, чистеньком фартуке, с милыми розовыми, такими домашними руками, которые в детстве любили обнимать его взъерошенную голову, и на макушке запечатлевался поцелуй ее мягких губ…
Что бы там ни было, назад дороги нет. С бежавшим пленным разговор короткий.
Маленькое, тоненькое зашевелилось невдалеке. Друг возле друга лежало несколько убитых. Это к ним приближалось перепачканное землей лицо. Арним стиснул зубы и пополз дальше.
Вспышка канонады осветила сумку с красным крестом и знакомый серенький платок. Беглец сжался. Шум войны забил в его ушах, как пульс бегущего. Арним с ужасом осознал, что это, действительно, оглушительно забилось сердце. Он широкими глазами смотрел перед собой — туда, где ждала его жизнь…
Пленник стал энергичнее карабкаться по рытвинам и холмикам, то и дело пригибая голову, когда в воздухе свистело. На миг — прощальный миг — оглянулся. Сумка с красным крестом не двигалась. Арним сузил глаза, чтобы убедиться, что она лишь укрылась от пули. Вот сейчас поднимет голову и продолжит свой благородный путь… Ну же!
Фигурка лежала неподвижно.
— Ну, что же ты!
Арним в отчаянье выдохнул.

Светка открыла глаза. Над ней и вокруг было черным-черно, лишь часто мелькали странные желтые полоски и точки.
— Ты меня слышишь? (нем.)
Девушка привстала и тут же была возвращена какой-то силой в прежнее положение.
— Куда? Убьют, дуреха…
Там, где лежали раненые, теперь была большая воронка. Светка находилась как раз в ней, оглушенная, с уже перевязанной головой. Грустные синие глаза смотрели на нее.
— Сон… — прошептала она.
— Что, испугалась? — Арним усмехнулся.
— Это плен? — сквозь сумасшедший звон в голове шептала девчонка.
Пленный уперся лбом в поставленные друг на друга кулаки и молчал.
— Значит, все, — обреченно сказал он себе. — Что же ты, Швитлана? Ланхен… Значит, домой?
В закрывающихся глазах таял робкий утренний луч. Она теряла сознание.

Светка теперь чаще общалась с ранеными, подругами-санитарками, врачами, Ванюшей, мамой… Только бы не помнить, забыть, избежать мысли. Сердце трепетало от новой нежной живой волны. Как она только посмела явиться среди этого ужаса?
Из операционной вынесли умершего. Не выдержал. Не справились. Без хирурга который день. А теперь даже в городской госпиталь никого не отправишь: немец кругом. Раз попытались проехать – и никто не вернулся. О подкреплении штаб уже и не мечтал, сочиняя новые хитроумные планы атак, где можно взять немца и небольшим количеством.
В конце коридора, как на плацу, послышались стройные шаги. Две фигуры в шинелях, с автоматами через плечо, вели человека с набухшей рассеченной бровью, который упорно смотрел в убегающий из-под ног пол.
— Трудимся, Светик? — приветливо кинул один из конвоя, когда все трое вошли в операционную, где девушка отчищала стол.
Улыбнувшись, солдат указал автоматом на поникшего пленного.
— Немчура, глянь. И что думаешь? Врачевать назначили!
Светка выжала тряпку, присела и принялась отмывать железные ножки.
; Вместо Никифоренко. И надо же врачу, да еще хирургу, умереть на войне от воспаления легких! Нет бы от пули, а то от воспаления.
; И что! – заступилась Светка. – Операции шли без всякого продыху, а хирург трое суток без сна. Жарко ему стало, просто невыносимо как жарко – и воздуху вышел глотнуть.
Солдаты не знали об этом.
; Да… ; сокрушались. ; Вот тебе и глотнул.
Опомнились:
— Свет, там вот что… Приспичило, видать. Важный какой-то умирает. Да и не он один. Раньше тут ходили мы, ну, кто где постонет разок, контуженный какой крикнет случайно… А сейчас будто не госпиталь, а пыточная: раны людей мучают, операций нет уж неделю, крик такой стоит – волосы дыбом, как ни пройдешь. Ты этого, ; в пленника снова ткнулось дуло, ; по-нашему научи. Приказ такой.
Светка встала с совершенной готовностью возмутиться.
; Да не, не, только словечки врачебные, штуки все эти…
Солдат указал глазами на инструменты, аккуратно разложенные для новой операции.
; Да почему я-то? Я и немецкий вовсе не знаю! Как я учить буду?
; А ты кто такая, чтобы приказы обсуждать? ; жестко оборвал ее второй солдат.
; Пикнет хоть слово фашистское — разве не понятно – расстрел ему, а народу так и мучиться, так и помирать! Тебе не совестно?!
; Почему я? ; шептала Светка.
; Хватит тут изображать из себя! Сама вытаскивала, сама и расхлебывай! Операция через десять минут.
Оглушительный хлопок двери. Значит, все, все, как один, до сих пор помнят о ее проступке. Она спасла немца. Снова противная боль в голове, снова шум… И он, немец, он здесь, он здесь…
Прикосновение мягкой влажной ткани вернуло Светку на землю.
; Я должен знать все по-русски, верно?
Она заметила, как он прячет в карман ту ткань, которой сейчас протирал ее лицо. Ее зеленый платок… Светка давно перестала искать его.
Девушка в отчаянье показала на большие часы над дверью: как мало у них времени. Арним улыбнулся.
— Это скальпель. Скаль-пель, — четко произнесла она.
Глаза ее были устремлены только на предметы из коробки.
— Это — ножницы. Нож-ни-цы. Это вата.
— Швитлана…
— Твердо запоминайте, — она умоляюще смотрела на него, губы ее дрожали, — скаль-пель, нож-ни-цы, вата…
Откуда-то засквозило, и Светка ощутила мокрую полоску на щеке. Испуганно оглянулась на открытую дверь. Снова — на Арнима.
— Шкальпель, ножницы, вата, — поспешно повторил он.
Девушка отвернулась, пряча улыбку: как забавно получились у него русские слова.

Днем из штаба прилетел лейтенант Кузнецов. Их дивизия отвоевала у немцев восток, и путь в госпиталь большого города был снова открыт. Прооперированный Арнимом важный вернулся к жизни и уехал в город, равно как и десятки тяжело раненых, которых пленный хирург вырвал у смерти. А лейтенант Кузнецов тем временем стал Светкиным женихом.
Светка смотрела в синий вечер в окне: ее покачивало от напряженного раздумья. Старшая санитарка звала к новому потоку раненых, из которых завтра не станет, как всегда, половины. Голос у нее был словно из бочки.
Посреди перевязки вдруг сорвалась с места и побежала. Изумленные глаза сверлили вслед.
          — Пропустите.
Конвойный увидел перед собой горячее, сухое, бесцветное девичье лицо — и даже забыл оставить открытой дверь.
Светка стояла, держа руки за спиной, уставившись в то место, где смыкалась стена с полом. Скрип освобожденных от груза коечных пружин, тихих два шага, затаенное, дрожащее дыхание.
— Никто вас не благодарил за спасение жизни русских солдат. А все-таки спасибо. Вас высылают отсюда. Прибыл новый врач. Теперь, наверное, вас расстреляют, потому что кому нужен пленный фашист? Расстреляют, да.
Девушка бессмысленно смотрела перед собой.
— Сегодня погибли мои мать и брат. Ваши самолеты убили их. И вас теперь расстреляют, да. По заслугам.
Он стоял очень близко. Светка не испугалась, только говорить стала быстрее.
— И еще я тебе не сказала — замуж выхожу. А тебя – на расстрел. Да. Да. Как хорошо, что ты меня не понимаешь! – воскликнула она в отчаянье и тут же закрыла рот рукой.
— Я к тебе не прикоснусь. Я не смею… — Арним не сводил с нее глаз. — Но ты будешь счастлива, дай мне слово.
Он усмехнулся.
— Я, когда тебя с поля тащил, все к смерти готовился. Меня по всем военным законам должны были убить. Как сбежавшего, как… как врага, в конце концов. А ты и тут спасла меня. Я не знаю, о чем ты сейчас говоришь. Знаю только, что прощаешься. Прощаешься же, правда?
Арним улыбнулся. Ей было трудно дышать.
— Успокойся. Иди.
Светка отвернулась к двери.
— Иди, — услышала настойчивое за плечами.
Павла Кузнецова направили в Сталинград, и они со Светкой на следующий день уехали, влившись в самую гущу величайшей из битв.

— Пробьемся, родная.
Светка с Павлом сидели рядом и пили чай из жестяных кружек. Укрывшись с головой шинелями, спали бойцы. Кто-то во сне засмеялся.
— Слышишь? — улыбнулся Кузнецов, уже с капитанскими звездочками и почти весь седой. — Завтра убьют, может, а душа-то… Душа надеется, ждет.
Светка провела ладонью по его волосам.
— Совсем серенький ты у меня стал.
— Не об этом сейчас, о другом давай. Это — войне.
— Это — победе, — поправила она.
Тишину прерывало сопение и неспокойные присвисты спящих.
— В голоде и в холоде жизнь его прошла…
Затянул Павел тихо, не попадая в ноты.
— Но недаром пролита кровь его была, — подхватила воодушевленно Светка.
— За кордон отбросили лютого врага. Закалились смолоду, честь нам дорога… Эх, честь нам дорога!
«Павлик!» — Светка прижала к груди голову мужа. Он слушал ее сердце и то, как отдавался там, внутри, ее голос.

Казалось, ты — в России на торжественном параде – настолько Берлин был переполнен советскими танками, советскими лицами, советским смехом. Во всяком крошечном проулке-переулке оглушали радостные победные крики, летящие прямо к свободному небу. Темные глазницы берлинских домов смотрели устало и угрюмо.
Завтра Светкин батальон отправится в обратный путь, и девчонка, всю неделю пропадавшая в местном госпитале на перевязках, наконец, дышала свободно, свободно, свободно…
Мягкое солнце заливало город. Пели немецкие птицы. На Родине те же воробушки по-другому поют…
Светка бродила мимо уцелевших деревьев, отходя все дальше от госпитальных стен. Павел не дождался этих дней. Пал Героем Советского Союза под одним из чешских городков, освобожденных друг за другом в конце сорок четвёртого.
«Что дальше?» — думала девушка, ласково поглаживая живот, откуда ей в ответ сильно ударили. «Что же дальше?» — она поглядела на реку.
Вечерняя синяя Шпрее сияла под мостом, и Светке так хотелось выплакаться здесь, над чужой рекой, за всю эту войну, за семью, которой больше не было, за многолетний смертельный страх, за сегодняшний страх — что дальше, что ждет ее сына… Неужели всё то же самое? Снова? Хотелось поплакать о муже-герое Павле Кузнецове, который так желал видеть и слышать победу, так верил в нее, и в советских людей, и в себя, и в Светку, – а не успел даже узнать о том, что будет ребенок.
Но глаза девушки оставались сухими.
— Швитлана!
Сердце замерло – и вдруг ужасно, до боли забилось. Она обернулась.
— Швитлана!
С противоположного края моста к ней шагала высокая фигура, сдерживаясь, чтобы не перейти на бег.
Он остановился в нерешительности.
— Вы меня помните? (нем.)
От жара с пят до макушки ее не спасала даже вечерняя прохлада.
— Вы забыли… — не слыша ничего в ответ, Арним смутился и попытался отвести глаза в сторону – но не мог, и всё смотрел как зачарованный.
— У вас будет ребенок…
Он сказал это без удивления.
Слезы из ее глаз брызнули сразу, горячие, обильные.
— Швитлана, милая, ну что вы, — Арним ступил ближе, поднеся руку к вздрагивающему плечу, – и виновато опустил на полпути.
— Живой… — она улыбалась. — Живой.
Оглядела его.
— У тебя глаза, как эта река. Так вот что это за цвет!
Ее лицо в сумерках ослепительно сияло.
— Я случайно спасся. Долгая история… Милая, мы ведь ненадолго? Мы не можем быть вместе, ты знаешь.
— Что ты говоришь? Грустный… Значит, о расставании, да? Хорошо, хорошо… Я уже ухожу.
«Люди! Человеки! Победа! Победа! Ур-ра!!!» – крикнули где-то.
Арним оглянулся на крик. Всё обречено. Конечно, конечно. Время уходить… А девчонка, охнув, намокшим плюшем упала на его руки.
 
— Зигмунд, срочно все для тяжелых родов!
Из серых дверей вышел удивленный человек в одежде врача. На руках Арним нес беспокойную русскую, что было понятно по давно знакомой в Берлине речи.
— Где ты ее подобрал? Ты свихнулся, Ференц?
— Можно меньше болтать? Делай, что говорю.
Недовольно хмыкнув, Зигмунд повиновался.
Пока медсестры готовили операционную, а Арним быстро надевал врачебный халат, Зигмунд не сдерживал эмоций:
— Ты точно выжил из ума! А если русские узнают? Я не могу понять, зачем ты ее приволок сюда. Как будто нельзя было сдать ее своим!
— Их госпиталь дальше. Я бы не успел. А дело врача — помогать.
— Помогать! Помогать! Русским свиньям, которые растаскивают Берлин по черепкам!  — Зигмунд сжал кулаки.
— А ты не растаскивал бы Москву, окажись в ней мы? — спросил Арним, быстро проверяя инструменты.
Коллега смотрел на него с вызовом.
— У меня под обломками мать умерла. Пусть сначала вернут мне мать. Слышишь? Роды у нее я принимать не собираюсь.
— Без тебя мне не справиться, Зиг. У нее плод поперек.
— Тем лучше.
Арним пристально посмотрел на него.
— Эта женщина спасла меня в сорок втором, когда я попал к ним в плен.

— Мой сын… Ференц, он жив? Он жив?
Вместо ответа услышала звонкий плач.
— Слышишь? — ласковый голос следом.
Светка с трудом открыла глаза.
— Я должна его покормить… Дай мне его…
— Отдохни. Отдохни, милая. Завтра ты будешь его кормить.
Глаза снова закрылись. Она ощутила мягкую руку, которая гладила растрепанные мучительными родами волосы.

Зигмунд покосился на вошедшего коллегу, что-то строча в пожелтевшей медицинской книге.
— А вы хорошо знаете друг друга, — сказал он.
— Да, я уже говорил тебе, — Арним видел из окна блещущие на солнце воды Эльбы.
— Настолько, что называете друг дружку по имени, — заметил тот.
— Ничего особенного. Она целый месяц меня выхаживала.
Зигмунд отложил карандаш.
— Фашист, будь он трижды раненый, все-таки фашист. И время тут ни при чем: месяц — не месяц.
— Оставь эту тему, Зиг.
Арним закусил губу, отвернувшись к окну снова.
— Она в любом случае останется русской. Той русской, которая захватила Берлин и победила «фашистскую нечисть». Или как там в их песне… ; язвил друг.
— Но война закончилась.
— Да, закончилась...
— Знаю, знаю, дальше не говори, — перебил Арним и вышел прочь.

Погода становилась совсем летней. Сегодня утром Светка впервые встала, не почувствовав привычной боли. Она два раза даже тихонечко подпрыгнула. Поцеловала на радостях спящего сына — маленькая детская кроватка (бог знает, откуда Арним достал ее!) находилась прямо у койки, — и легче козочки подбежала к окну.
— Зелено-то как! А в России теперь уж сирень зацвела. Ах, Ванечка, в России нашей сирени теперь — по всем просторам!
Ребенок сладко посапывал.
— Какая ты счастливая…
Светка увидела Арнима и прыгнула ему на шею, и сейчас, вот сейчас она так ясно понимала, что это не сон.
— Знаешь, я только сегодня вдруг поняла, что войны-то нет больше! Её нет! Я могу любить тебя, говорить тебе все, что хочу, и не бояться. Даже могу поцеловать тебя.
И она поцеловала его.
В дверях палаты показался Зигмунд.
— Арним, там новый пациент. Кажется, все очень серьезно.
— Иду, — ответил старший врач не оборачиваясь. 
Фыркнув, Зигмунд так же деловито вышел.
— Мне без тебя жизни нет, Ланхен. Я снова поверил в Бога, представляешь? В каком-то глухом посёлке мы встретились целых три года назад. Три года! Это вечность для войны. И разве женщины воюют? Маленькие женщины с узкими ладошками. Разве они могут дойти до центра зла и наравне с мужчинами его обстреливать? Если бы я знал это тогда, три года назад, как бы я мечтал встретить тебя изо дня в день в каком-нибудь перекрестном бою. Но я не мечтал. Я не смел! А вот снова вижу тебя. И держу твои милые ладошки. И не нагляжусь на эти ямочки, когда ты смеешься. Такое чудо под силу только Богу…
Светка провела рукой по его щеке. Арним закрыл глаза.
— Я думала, я одна такая болтушка, — тихо смеялась она. — Тебя звали, ты иди. Иди, хороший мой.
Во время операции Зигмунд с укоризной смотрел на коллегу, но Арним был непроницаем.

Ее руки беспомощно дрожали. Она сидела на больничной койке и слушала его.
— Что с тобой будет, подумай. Если я приеду в Россию, тебя заклюют. А если останешься… Ты не можешь остаться, не можешь!
Светка встала. Сжала губы, отвернулась к окну.
— Пожалуйста, не кричи. Я тебя люблю. Не кричи.
Он обнял, в отчаянье целуя ее русые волосы.
— Милая, разве ты не понимаешь… Зигмунд прав. Не здесь и не сейчас нам быть вместе. У тебя же сердце обливается, когда там, за окном поют или кричат ваши, вскакиваешь, когда проезжают машины, думаешь, — едут туда, к тебе. И я вскакиваю — думаю, что вот-вот тебя увезут…
Она гладила его ладони, сомкнувшиеся вокруг ее талии. Оба молчали.
— Ференц, я останусь с тобой, ; обращенное к нему лицо было таким ясным и молодым. Арним выпрямил ее пальцы: она увидела свое медное обручальное кольцо.
— Кто воспитает твоего сына? Я? Тот, от чьей руки погиб его отец, тот, кто не пощадил твоих близких?
Светка не хотела слушать: смысл его слов, мог быть, конечно, одним-единственным.

Светили вечерние звезды. Но Шпрее не отражала их. Шпрее молчала и, кажется, боялась пошевелиться.
— Ферочка, хороший мой… Что же это со мной?
Арним, как мог, утешал ее, поглаживая с нежностью — грустной и обреченной — ее лицо, волосы, руки.
— Здесь то же небо, тот же воздух… Те же реки и мостовые. Что мне еще нужно?.. А нужно!
— Милая моя, Ланхен…
— Ведь война закончилась! — беспомощно дрожали ее пальцы.
Арним хотел что-то сказать.
— Ах, знаю, знаю... Пожалуйста, не говори! – накрыв горячей, сухой ладонью его губы, уткнувшись ему в плечо, Светка затихла.
Вчера Арним видел, как на мосту она разговаривала со своим. С русским. Она, как солнце, была.

— Не может быть иначе, не может. Ты верна будущему, за которое вы сражались… – напоследок торопливо говорил Арним. – Хорошая. Ты — самая хорошая. А у меня будет все так, как должно быть. Не волнуйся.
Светка взяла у него ребенка. За углом уже гремел мотор машины, которая уезжала в Россию.
— Ференц… – отважилась, наконец, она. – Ты будь счастлив, хорошо?
Синие глаза любовались ею.
— Слышишь? Будь счастлив!
— О чем говоришь сейчас — не знаю. Знаю только, что прощаешься. Второй раз в этой жизни прощаешься навсегда. Потому и верю: а может, встретимся? Светлая моя… Как интересно, что означает твое имя? Я всегда буду верить. Дышать перестану, а буду.
Она вела ему навстречу свои губы, печальные, счастливые, какими были его — там, где-то в затерянном конце сорок второго, когда он впервые поцеловал ее, оглушенную взрывом, теряющую сознание в черной воронке — жуткой пропасти-пасти войны.

Под брезентом трясущейся грузовой теснились усталые лица. Трехлетняя девочка грызла хлебную корку и жалась к матери, а та сдавленным голосом что-то быстро и тихо говорила своей соседке — седой старухе с неподвижными глазами. Эти польские женщины, выжившие в концлагере, попросились в машину до родных мест.
Глухо галдели солдаты, то и дело оглядываясь на спящего ребёнка и всё боясь его разбудить. Молодая мать едва слышно над ним напевала:
                Тишина у берега, смолкли голоса,
                Солнце книзу клонится, падает роса.
                Лихо мчится конница, слышен стук копыт.
                Знамя Щорса красное на ветру шумит.
                Эх, на ветру шумит!..
А над пыльным брезентом растеклось чистое небо. Высокое-высокое и чистое.