Часть 3 - История Герхардта Бройта - война

Продолжение романа "Мой брат, моя сестра". Часть третья

ИСТОРИЯ ГЕРХАРДТА БРОЙТА
(1920 – 2011)

Я собирал маленький чемоданчик: бритву, записную книжку, смену белья. Оружие на мне, документы я засунул в тайный отсек чемоданчика.
Я еле высидел этот последний завтрак с семьёй. За два последних года отношения наши стали невыносимо холодными, отчего меня частенько даже озноб бил. Винил ли я себя? Пожалуй. Но это началось ещё в тот день, когда ушла Ребекка. А может, раньше? Вот эти многовековые мои предки – если они в итоге породили такого, как мой каменный отец, такую, как моя зацикленная на Вилли мать, то зачем вообще такой ущербный род продлевать? Они ходили на концерты слушать музыку, и в театр – смотреть спектакли… Но их чувства уже не имели значения. Что я такого натворил в раннем детстве, что они так не любили меня? Ведь тогда я не был хулиганом.
Вилли я не мог обвинять. Он никогда не льстил родителям, не втирался в их доверие, не соглашался с ними во всём и не подчинялся им беспрекословно. Он был самим собой.
Когда я понял, что мне расти одному со своими маленькими, а потом подросшими переживаниями и убеждениями, тогда во мне умер паинька. Это случилось лет в семь. Я сам сделал букет для мамы, у неё был день рождения. Конечно, я срывал цветы с клумб у дома, но в моём букете вы увидели бы гармонию цвета – красного, жёлтого и белого… Я уже тогда понимал, что подарить только красные цветы или только белые – это не то же самое, что преподнести букет с красиво подобранными бутонами. Мой букет был прекрасен, ещё и перевязанный блестящей фиолетовой лентой, которую дала мне сестра.
А мама меня ударила, закричав: «Ах, моя восхитительная клумба!». Я забился в свою комнату и проплакал до утра, пока гости угощались и смеялись в гостиной. Дом затих, все разъехались, а я всё плакал и плакал, и обо мне не вспомнил даже Вилли, который весь вечер по просьбе матери развлекал гостей стишками и песнями. Ну, а Ребекка даже если бы и хотела меня утешить, то не смогла бы. Она всегда жила в своей комнате, её не любили показывать посетителям. А у меня не было возможности в тот вечер побежать к ней – приглашённые ходили по всему дому и могли увидеть моё зарёванное лицо.
Потом я вырвал все цветы перед окнами комнаты, где спала мать. У них с отцом были отдельные спальни. Утром она увидела, что я сотворил, и тогда отец впервые поднял на меня руку.
Блаженное детство закончилось.

Брат приехал домой в день моих проводов – он недавно был назначен блокфюрером в концлагере и стремительно продвигался на этом посту.
– Ты не знаешь, куда вы едете? – спросил он, когда я с чемоданчиком спускался вниз, совершенно готовый в путь.
– Нет. Говорят, на восток куда-то. Нам не сказали ещё.
Я даже не посмотрел, провожают ли меня родители. Вилли всегда был сдержанным, и я не решился обнять его. Он тоже не собирался делать этого.
По-моему, Вилли знал наш маршрут, но он никогда не говорил лишнего.
– Ну, пока. Дай телеграмму, когда соберёшься в отпуск, – улыбнулся он.
– Счастливо, брудер.
Я уходил не оглядываясь.

Так что? Понимал ли я, что жесток? Да. Я обязан был быть таким. В гитлерюгенде, то есть во время гитлерюгенда, когда, как прыщи, выдавливал с лица моего города коммуняк, я хотел порадовать фюрера, мать, отца и Вилли. Я был уверен, что они все мной гордились, иначе с чего бы фюреру посылать моим родителям благодарственный лист в золочёной раме с личной подписью? Они не могли не гордиться этим, пусть и упорно молчали. За Вилли они такой чести не удостоились. Только мной, беспутным и распутным Герхардтом-младшим, они могли гордиться на законном основании.
Но, похоже, это они были теми самыми выродками семьи за много веков, раз похвала самого важного человека страны ничего для них не значила.
Когда случилась война, я уже хотел радовать только фюрера и Вилли. И это получалось. Отлично получалось. То, что приказывал мне верховнокомандующий, совпадало с тем, за что хвалил меня уже комендант концентрационного лагеря, бывший начальник одного из отделов гестапо Вилли Бройт, мой брат. Каждый раз это были довольно жёсткие приказы, и я это осознавал. Осознавал. Не знаю, почему. Наверное, виновато было эстетическое воспитание, мои недюжинные способности к исполнительскому искусству и любовь к гравюре. Вилли таскал меня на все концерты, Ребекка вслух читала вначале такие надоедливые, но потом прочно въевшиеся в меня и полюбившиеся мне мысли Шиллера, Рильке, Гёте, ставшие потом запрещёнными и сожжёнными Вилли на заднем дворе…
От женщин последнее время меня буквально воротило. Почему так случилось, я уже и не помнил, но уже года за два до начала войны мамаши Шарлоттенбурга и Берлина в целом могли быть совершенно спокойны за своих писклявых и глуполицых дочурок.
Однажды я возвращался из академии, где одновременно с учёбой вёл лекции по военному делу, отчего у меня и времени-то свободного не оставалось. Так вот, в тот день я всё-таки выкроил время и зашёл в знакомый бар, где ко мне вскоре подсела темноволосая и по виду совсем не глупая девушка с сигаретой.
– Можно одолжить огня? – спросила она.
– Рад бы, но этой стихией не владею.
Кажется, я сам начал с ней флиртовать. Вероятно, беспросветная учёба, работа и физподготовка решили, наконец, отойти на задний план, пропуская вперёд естественные низменные желания.
– Я научу.
– Что ж… – я бесцеремонно и неспеша оглядел её: девушка была более чем симпатичная, хотя её сигарета меня раздражала. Курящие женщины давно уже не были в нашем обществе чем-то из ряда вон, но она всё-таки раздражала.
– Я живу неподалёку, – сказала она, не сводя с меня глаз.
Пока мы шли к ней, что-то мне подсказывало, что неплохо бы приобнять свою даму или сказать ей что-то приятное. Но мне не хотелось, хотя она всячески показывала, что не против маленькой заботы или разговора. Я ей очень понравился.
Как только мы вошли в её чистую квартиру, она бросилась на меня, обвила мои руки вокруг своей талии и без устали взялась меня целовать. От неё пахло табаком.
– Ты просто красавчик! Я не видела тебя раньше в баре. Откуда ты взялся? – между поцелуями успевала она говорить.
– С дуба упал, – сказал я в шутку и вспомнил Брест и прекрасное дерево.
Этот напор продолжался какое-то время, после чего я решительно отстранил её:
– Прости, я больше люблю блондинок.
– Ах, вот как! Ради тебя я перекрашусь!
Она не отлипала. Мне пришлось грубо настоять:
– Не стоит. Я люблю натуральных блондинок.
В бар я не вернулся, а дома как следует вычистил рот: запах её противной сигареты приводил меня в ярость.
Примерно так всегда и заканчивались мои случайные похождения.

Осенью сорок первого я начал терять людей. Когда мне казалось, что я сжил со свету всех партизан, мои ребята попадались в глупые ловушки какой-то твари. Однажды они попали в закрытую листьями яму с острыми кольями. Пятерых как не бывало. В другой раз машина, привозящая нам продукты, не заметила натянутой поперёк дороги верёвки. За машиной ехал автомобиль с полковником и его помощником – они ехали к нам. Как только верёвку задели, два дерева с треском рухнули на оба транспортные средства - высший чин улетел к праотцам. А в последний раз случилось вообще возмутительное: мои всегда сытые бойцы искусились жареными сосисками, лежащими прямо на траве, на советской газете! Запах сосисок был настолько опьяняющий, как объяснил мне потом единственный выживший, что устоять было очень сложно.
– Вас, что, здесь не кормят? – орал я на него.
Конечно, я бы тут же отправил этого везунчика под трибунал, но это сообщило бы начальству о моей некомпетентности.
Вот так, без боя, я каждый день терял доверенных мне бойцов. Как же изловить эту тварь?
Я понял, всё взвесив, откуда этот злыдень являлся. Ни один из солдат моего взвода не справился бы с этим заданием. Я сам решил выследить ублюдка. Видимо, он неплохо владел информацией, раз знал даже время передвижения наших снабмашин и гостей.
– Эрвин, полдня за старшего, – я вызвал моего приятеля, недоучившегося медика, который автомат держал не хуже скальпеля.
– Яволь, – Эрвин был чуть старше меня, как и большинство здесь. И хотя мне только-только исполнилось двадцать два, я всецело пользовался доверием. И это несмотря на ловушки невидимого подпольщика, с которым я всё никак не мог разобраться. Ну ничего, сегодня я положу этому конец и живьём притащу его к нам, чтобы повесить к всеобщему удовольствию. Наконец, наступит покой.
Я пригнул голову: послышалось что-то. Снова бесшумно пополз, сжав автомат. Жёлтая  трава щекотала мне уши, апрельская земля холодила живот. Я сжался: впереди кто-то шёл. Спиной ко мне, озираясь, двигалась фигура. Я слышал её лёгкое дыхание, и понял, что это был или подросток, или девка. Когда фигура повернулась, первое, что я увидел: сжатые одной рукой ружья, а в другой она держала гранату.
– Стоять! – я вскочил, она от страха гранату уронила. Я бросился на землю, закрываясь от взрыва. Но ничего не случилось. Я поднял голову и посмотрел на белобрысую косичку… Это была Наташа. Она лежала в траве и во все глаза глядела на меня.
– Привет, – пролепетала она.
Она немного повзрослела. Волосы стали длиннее, но такие же непослушные, руки и плечи остались такими же худенькими. Теперь трава нас обоих щекотала, пока мы друг друга разглядывали. Наташа осторожно поднялась, прижимая к себе ружья. Она не слишком выросла.
Она увидела, что я держусь за автомат, и нерешительно перемялась с ноги на ногу.
– Я тут кое-что уронила…
Она не знала, что предпринять, не знала, как я поступлю. Наконец, наклонилась за гранатой.
– Не смей, – предупредил я, сжав оружие.
Она попятилась – и вдруг испарилась. Я даже голову приподнял: куда она подевалась?

Я вернулся злой.
– Новости, капитан? – полюбопытствовал Эрвин.
– Нет. Там их нет, – буркнул я. – Кофе можно?
Эрвин не успел выйти: его едва не сбил с ног один из моих сержантов. Он вытянул передо мной лист с нарисованным портретом:
– Это баба, капитан! Вот она!
На рисунке была Наташа. Я взял портрет и долго на него смотрел.
– Молодцы. Сделайте копии и разошлите по другим дивизиям.
Если я не смог, то другие с этим отлично справятся. Людей у нас много, кому-то она так или иначе попадётся. Она ответит за то, что сотворила с моими бойцами.
Я слышал цикад из моей палатки. Не спалось. Как же я мог… Отпустил ту, за которой сам так долго гонялся. Почему я её отпустил? Она похорошела. У неё появились грудь и талия, хотя и не выдающиеся.
Никогда не думал, что мы снова встретимся. Правда, что кривить душой: когда в июне сорок первого я понял, что мы едем к границе Советского Союза, у меня, естественно, мелькнуло воспоминание об этой девчонке, которая благим матом орала откуда-то «Герхардт!», пока я бродил по брестскому перрону.

На рисунке она была старше лет на двадцать.
– Кто её видел?
– Унтер Штюц.
Скромнягу выдвинули вперёд, он стоял взволнованный и гордый.
– Слишком красивая. Неужели так? – сказал я. – Или Вы склонны идеализировать?
– Никак нет. Разве красивая? – он сам впервые это заметил.
– Ей около сорока, значит? – мягко допрашивал я, как всегда при общении с подчинёнными, даже если они с детства были моими приятелями.
Штюц замялся.
– Что такое? – не понял я.
– Это очень опытная бестия, капитан. Ей не может быть меньше.
Он видел моё удивление и испытующий взгляд.
– У меня фотографическая память. Она была метрах в пяти от меня, а вот тут… – он потёр щёку, – лицо было испачкано. И мгновенно исчезла, как сквозь землю провалилась.
– Вы молодец, Штюц.
Похвала принесла ему облегчение. Все знали мой крутой нрав и дотошность во всех вопросах.
– Я приставлю Вас к новой награде.

Однажды меня пригласили в соседнюю деревню, где устраивали очередной банкет в честь новой победы. Я отвык от этих пиршеств. Они напоминали мне о брестском банкете, откуда я с большим удовольствием сбежал со своей малолетней невестой.
– Белобрысая Бестия уже месяца два изводит мою дивизию! – бросилось в уши со стороны. – Говорят, эта крыса неуловима и очень проворна. Если кто-то её и видит, в следующий миг она испаряется!
Офицер показывал другому знакомый мне портрет.
– Она снайпер или партизан? Я никак не пойму, – удивлялся второй. – Смотри, красива стерва…
Портрет собрал вокруг себя новых потерпевших.
– Боже, это же она моего брата угробила, эта шлюха! – ткнул в рисунок один.
– Она не снайпер, – возразил владелец портрета.
– Конечно, не снайпер, но в её ловушки попадает больше людей, чем на прицел стрелка! Мои ребята отправились её ловить – и не вернулись.
– А мои в ответ на её ловушки сделали свои десять – но ни в одну она не попалась! Зато в каждой нашей ловушке был этот портрет.
– Так у неё есть этот рисунок?
Они галдели, я молчал.
– Капитан Бройт, ведь Вашей дивизии больше всего достаётся от неё. И Вы её до сих пор не поймали?
Это был камень в мой огород, конечно, от идиота Шлютцера. Его потрясающая тяга меня изводить и выставлять кретином всегда смешила.
– Шлютцер, но если посчитать людей под Вашим и моим началом, то, насколько мы все знаем, у Вас всегда в два раза меньше, а у меня – в два раза больше. Хотя должно быть поровну, ведь так? Так кого же Бестия изводит больше?
Дружный гогот взбесил наглеца, и он пересел подальше, к дамам, где быстро нашёл утешение.

Действительно, моя дивизия никогда не оставалась в минусе на фронте. Меня уважали за мой выдающийся стратегический ум: я умудрялся так составлять план, что противник терял много, а мои орлы прилетали в целости и сохранности с самыми малыми потерями. По крайней мере, прилетало их всегда больше, чем у других гауптштурмфюреров, да ещё и всегда с хорошей добычей.
Но ловушки Белобрысой Бестии становились всё более изощрёнными и почти никогда не повторялись. Где она начиталась о них – ума не приложу, я бы сам с удовольствием познакомился с этой книгой.
Самыми способными в моей дивизии были Штюц и Эрвин. Я мог потерять кого угодно, только не их. Дважды я отправлял их в отпуск, предназначавшийся моей скромной персоне, по очереди, чтобы при мне всегда была умная голова. Штюц, на четыре года младше, привязался ко мне, как к брату, и постоянно старался угодить.
– Капитан, я могу поймать для Вас Белобрысую Бестию, – сказал он однажды, дрожащий от вероятной похвалы, и протянул мне план. – Эта слава достанется только нашей дивизии.
План, действительно, оказался оригинальным, подробным и на первый взгляд безукоризненным. Всё, как я люблю. То, что я сам давно должен был сделать. Но удерживать линию фронта куда важнее, не так ли? Мой стратегический талант принадлежал всецело этой линии. А Бестию рано или поздно поймают.
Но даже когда в сорок третьем мы начали постоянно отступать, она от нас не отстала. Бестия незримо следовала за нами по пятам. Иногда она переключалась на другие дивизии, от неё выл весь восточный фронт.
Ко мне в палатку втолкнули светленькую девчонку лет четырнадцати.
– Капитан, очень похожа! Отрицает, ведьма.
Девчонка была очень симпатичная и очень напуганная.
– Правильно отрицает, – лениво сказал я, едва взглянув на юную жертву и продолжая заниматься изучением новых заданий штаба.
– Так это не она? Мы допросим?
– Штюца ко мне, – ужасно трещала голова, и ещё эти со своим геройством слова чеканят.
Явился мой верный помощник.
– Я здесь, капитан.
– Она? – я махнул головой на девчонку.
Тот всмотрелся.
– Никак нет, капитан.
– Уверен?
– Так точно, капитан. Та выше, глаза синие и фигура получше. Эта совсем зелёная.
– Но такая же миленькая?
– Нет, капитан.
Штюцу девчонка понравилась, но сейчас он должен был быть объективным:
– Та красивая, а эта просто хорошенькая.
Девчонка безуспешно пыталась вырваться.
– Нужна? – в моих глазах Штюц прочитал то, о чём и не мечтал. Двое державших юную жертву разочарованно переглянулись.
Штюц кивнул. Он был женат, но на войне сложно блюсти вынужденное монашество.
– Вон все, – устало махнул я им.
Когда они вышли, Штюц дёрнул девчонку к себе. «Дядечка, не надо, не надо, дядечка, не убивайте!» – причитала малолетка.
Её бы всё равно не отпустили просто так. Раз поймали, значит, в чём-то заподозрили.

Обычно я рано просыпался. Этим январским утром вышел осмотреться, как делал не раз. И думалось на воздухе всегда лучше. Скучал ли я по дому? Нисколько. Разве что не прочь бы узнать о Вилли, который почему-то давно не писал. Он один мне и писал.
Вокруг стояла морозная тишина. Снег скрипел под ногами. Я поддел его сапогом. Снял перчатки и скатал снежок, пульнув в дерево. Ещё один, размахнувшись в этот раз посильнее. Хорошо, всё-таки, было в детстве. Наслаждаясь великолепным лесом с высокими чёрными деревьями, я шагнул назад – и едва не свалился: что-то скользкое оказалось под моим сапогом. Я замер. Наташа? Здесь, в снегу, неужели Наташа? Я различил посиневшее лицо и длинные светлые волосы, скорей смахнул снег – тело было сплошь в ножевых порезах, а внизу живота и на ногах – уйма крови. Не Наташа – а та вчерашняя девчонка.
– Штюц! – должно быть, я в первый раз так орал за всё время, какое знали меня мои солдаты.
В пять утра все повскакивали, а главный помощник, на ходу застёгивая китель и спотыкаясь спросонья, спешил ко мне.
– Это что? – я ткнул в тело. – Ты оставляешь трупы прямо у лагеря?
Он не мог понять, в чём виноват.
– Капитан, а что с ней было делать?
– Я ещё раз повторяю: почему не закопано? Что, прямо под носом у Бестии? Она и так нам житья не даёт, а тут с землёй всех сравняет, идиот! Или ещё не понял, что её месть напрямую зависит от наших действий?
Губы Штюца тряслись от обиды – нас слышал весь лагерь.
– Так… Так я и хотел… – он срочно искал оправдание.
– Что ты хотел?
– На живца, – осенило его. – На живца, мой капитан!
За это я его и уважал. Идеи у него рождались спонтанно, и очень дельные, как у гения.
– Не мы, а она её закопает.
Он изнасиловал девчонку и убил её. Знал ли я, что так будет? А я и не думал. Но это случалось. Пора бы привыкнуть. Почему же меня так трясло от ярости?
Штюц взял её за руку и потащил из канавки, как будто это было бревно, а не труп человека.
– Я обещаю вернуться с Бестией, капитан.
От вида безобразных ран на голом теле меня едва не вырвало.
– Я один справлюсь. Я обещаю, мой капитан.
– Не пори чушь! Закопай её вон там и через полчаса чтобы был здесь! – орал я.
Ему кинули лопату.
«Вон там» было не так уж далеко, в зоне видимости. Штюц видел, что я наблюдаю за ним. Когда он начал копать, я вернулся к себе, мимоходом услышав шепоток: «Сам без бабы, так думает, все должны…». Это они обо мне, извращенцы.
Я остановился у входа в палатку, спиной к миру. Ещё хоть слово – и я бы их перестрелял.
– Кто приказал просыпаться? Марш по койкам. У вас один час.
Всех будто ветром сдуло. Вот за это они называли меня лояльным.
Я ещё раз выглянул посмотреть, выполняет ли Штюц мой приказ. Он показался мне ниже и худее, чем обычно, но, должно быть, всему виной моя ярость и ослепительный снег, что мне всё виделось в искажённом свете.
Завалившись на лежанку, я перечитывал последнее письмо от Вилли, которое пришло ещё полгода назад: «Герхардт, здравствуй. Рад твоим успехам. Наконец, твоя смелость пригодилась государству, и ты не тратишь дни на пустое хулиганство». Я закатил глаза – ох уж мне эти нравоучения. «Ты не сможешь поверить, что тут у меня происходит. Расскажу при ближайшей встрече. Помнишь, на ком я хотел жениться? Так вот это она».
Я, правда, совсем не помнил, чтобы он мне о ком-то рассказывал. Кто же это? Соседская дочка, эта страшилища Креммель? О нет! Мой брат эстет, да ещё какой. Кто же? Линда Вурст? Она ничего из себя, но уж больно тупа. С ней загнёшься от скуки уже через минуту, тут и красивые груди не помогут. Был бы Вилли крестьянином каким-нибудь, тогда конечно. Нет, только не Линда Вурст. Все цыпочки в округе, с которыми я мутил свои сверхкороткие романы, были или симпатичными занудами, или же недостаточно образованными: например, не знали ничего из Гёте наизусть или путали Баха с Моцартом. Боже, ну и сброд дворянский! Если Вилли заговорит хоть о ком-то из них, я в нём разочаруюсь.
Бледный до смерти Эрвин перебил мои мысли:
– Капитан, капитан… Унтер Штюц…
– Ты можешь докладывать нормально? – вскочил я, затягивая ремень и поправляя форму. – И какое право имел встать, если был иной приказ?
– Я вышел по нужде, капитан…
Его лицо было настолько искажено ужасом, что он запнулся и больше ни слова не мог сказать, и весь трясся, будто за ним только что гнались дикие звери. Я махнул головой – веди.
– Вам лучше не выходить, капитан. Тут, кажется, повсюду засада…
– «Кажется»? Тебе, гордости дивизии, всего лишь «кажется»?
Я пошёл впереди. Слава Богу, мой приказ нарушил только Эрвин. Если тут, правда, засада, всем лучше не высовываться, пока я за считанные минуты не придумаю что-то путное.
– Умоляю Вас, капитан, – Эрвин осматривался, крутил головой то вверх, то в стороны, пока торопился за мной. – Там эти твари, Вам туда нельзя…
Впереди, на том месте, где копал Штюц, чернела палка. Это была воткнутая в снег лопата, а на её верхушке… Что же там, на её верхушке?
– Капитан, – Эрвин старался не вопить, но его шипящий шёпот был хлеще вопля.
Страха не было. Он не появился и тогда, когда я приблизился к тому месту и увидел на черенке лопаты голову Штюца. Его тело лежало, искромсанное, тут же, а под ним виднелся знакомый синеватый уголок. Я вытащил его. Эрвин за моей спиной ахнул: это был портрет Белобрысой Бестии.
Тело девушки она похоронила: тут же возвышался холмик с крестом из палочек. Я ни слова не произнёс.
– Она, что, была её сестрой? – причитал Эрвин. – Она ведь не вернётся, капитан? Когда уже это кончится?
– Иди, построй наших.
Звание Эрвина позволяло сделать это.
– Капитан, а Вы, что, здесь останетесь? – кажется, он собирался ослушаться.
– Ты ещё со мной пререкаться будешь? – сквозь зубы сказал я, что всегда означало для моих ребят зарождение гнева.
Эрвин не двигался с места.
– У нас приказ к отступлению. Иди, построй, я сейчас объявлю.
Эрвин тревожно осмотрелся. Он боялся, что дивизия останется без меня. Я хладнокровно снял голову с черенка, положив к телу, и начал копать яму. Эрвин наблюдал, сглатывая от страха.
Я пошарил по карманам Штюца и, пробежав глазами по строчкам, передал помощнику два письма и какой-то брелок – что-то вроде талисмана.
– На, его семье отправишь.
– Яволь, капитан.
Эрвин ушёл, наконец. Голос у него был сильный - я слышал, как он отдал приказ на построение, и в лагере поднялась беготня.
Вскоре рядом с маленьким холмиком вырос новый. Я сделал крест.
– Мы тоже христиане, – сказал я вслух.
Пусть теперь думают, что свои тут лежат. Пусть их враг и убийца станет своим неизвестным героем. Отличная месть.
Я прислонился к дереву, чтобы дух перевести. Лес вокруг оставался таким же прекрасным. «Ну, и где же ты?» – думал я. – «Вот я, перед тобой, как на ладони». Зачем я ждал её? У меня и оружия-то не было с собой, только лопата.
Я постоял так минуты две, но ничего не случилось. Взбесил ли меня её поступок? Она впервые показала не только неуёмную фантазию, но и кровожадность. Неужели шестнадцатилетняя мартышка, с которой я любовался неземной красотой земли, докатилась до таких зверств? Да, наверное, она изменилась. Я не видел её целый год. Война – не санаторий. Моя-то психика сформирована, да и то очень многое выбивало из колеи: и грязь, и кровь, и бесконечные приказы, а некоторые из них я отдавал сам.
А она – подросток. Она видит всё максимально: в основных цветах радуги, без всяких оттенков. Судит обо всём так, как видит, а не так, как взрослые, которые научились не замечать то, что портит их психику. И что она делает на этой войне? Ей бы дома сидеть с книжкой в обнимку.
Да когда же её, наконец, кто-то выключит из этой жизни? Не лезли бы в голову всякие непотребные мысли.

Снова был грязный март. Машины вязли в бесконечных колеях, лошади без конца спотыкались.
Со снабжением становилось всё хуже, часто мои бойцы засыпали голодные – ну а что я мог сделать? Моё дело – организовать захват, сохранив максимальное количество жизней, а набить пустые желудки – здесь мои компетенции заканчивались. От этого я никого спасти не мог. Нас сейчас вообще можно было без боя взять, лишь бы нам учуять запах сосисок. Но, видно, и русским приходилось несладко. Приманка в виде еды – а что, в этом есть смысл!
Я невольно облизнулся.
Мы раскинули лагерь в хорошем месте. Заметить нас было трудно, а мы сами могли без помех наблюдать, откуда лезут враги. Нас окружал дремучий синий лес.
Первым делом я всегда сам осматривал окрестности, несмотря на то, что без доклада разведчиков мы вообще не обосновывались в новом месте.
На этот раз я взял с собой подкрепление: Эрвина и молоденького унтера. Мы ползли по грязным листьям: я был противником ходьбы, которую не считал удачной идеей для разведки. И за эти месяцы понял, что был абсолютно прав, сохранив жизнь не одному бойцу. Я приучал людей ползать.
Вот и сейчас, мне кажется, нас выручил только этот манёвр. Я подал знак – двое за мной замерли. Они тоже почуяли это. Запах. Нет, аромат. Чудесный аромат… Я махнул – мы поползли на него. У моих ребят слюни буквально лились. Они их слизывали, но рот снова становился влажным.
Мы заползли под высокую ель, нижние ветки которой сломались от собственной тяжести. Кто-то выводил носом незатейливую песенку. Мы переглянулись и затаились между разлапистых веток.
Вот так встреча! Мои ребята даже дёрнулись от неожиданности, но я вовремя дал им знак умолкнуть. Прямо перед нами, метрах в пяти, сидела на пеньке Белобрысая Бестия и жарила над маленьким костром кусочки мяса.
Я осмотрелся: она, что, тут одна? Где её команда? Где партизаны, солдаты? Их следов здесь не было и в помине. Неужели эта шмакодявка действовала в одиночку? А если она сама и есть на сей раз приманка для нас?
Я сжал автомат.
Она надевала на палочку новую порцию мелких кусков – наверное, это была птица, – как вдруг медленно поднялась в бледном ужасе. На нас она не смотрела, что же случилось? Она стояла ни жива ни мертва, уронив и палочку, и мясо под ноги.
Мы втроём сжались и перепугались не хуже неё: навстречу девчонке неспеша шли громадные волки. Я готов был выстрелить в любой момент, мои ребята только и ждали моего знака. Но я наблюдал. Бестия воздела к небу полные отчаяния глаза, после чего их зажмурила – видно, прощалась с жизнью. Она не шевелилась.
Волки злобно щерились и красноречиво рычали. Самый крупный ступал всё ближе, явно не веря в то, что перед ним ветошь, а не сладостная жертва… И тут вперёд, виляя хвостом, выскочил волчонок. Он несколько раз обежал вокруг девчонки и слопал всё мясо у её ног. Он всю её обнюхал и лизнул ей ладонь. Крупный волк сразу успокоился, за ним – вся стая, – и вылизал волчонка. Тот повалился наземь и стал заигрывать с матерью. Мясо над костром хищники тронуть не решились: огонь пугал их.
Фыркнув, волчица так же неспешно увела стаю.
Бестия оглянулась и с неописуемым облегчением упала на корточки.
– Господи…
Волосы её распустились – как они отросли, какими густыми стали! Она никак не могла перевести дыхание. Ноги дрожали, она шлёпнулась на землю, утирая холодный пот, только и хватало её на это бесконечное «Господи».
Подо мной что-то хрустнуло – она живо повернулась к ёлке, из ветвей которой, целясь в неё, ржали мои вояки, а я саркастически улыбался.
– Из огня да в полымя! – давились мои от смеха.
Она только что сидела перед нами – и вот её след простыл.
– Что за чёрт? Где она? – заворочали головами помощнички.
Я не мог сдержать улыбку: то ли я над ней злорадствовал, то ли над моими тупыми ребятами, то ли, как ни странно, от того, что увидел её. Она стала красивее, чем на рисунке. Черты её вытянулись, в голосе я услышал новую для меня певучесть и женственность. Её голос тоже стал взрослым.
Наверное, с такой внешностью она уже чья-то невеста. Я бы точно мимо не прошёл.
– Не вздумайте проболтаться, что упустили Белобрысую Бестию, – сказал я и оглянулся на обоих, – ведь это трибунал.
Ребята испуганно закивали:
– И для Вас, капитан?
– Конечно, – ответил я и пополз к гаснущему костерку. – Пошли, пожрём.
Мяса было немного, но вполне достаточно для нашего счастья.

Если бы Вилли увидел её сейчас, то есть если бы тот парад был сейчас и в мирное время, Вилли, конечно, ни за что не отдал бы мне её. Ненаглядно красивая, необъяснимо элегантная, и уж точно знающая наизусть что-то из Рильке, и, без сомнения, понимающая в искусстве, – такую бы он не упустил. Разница в двенадцать лет его бы только подзадорила: в нашем роду подобные браки случались и были, если верить россказням матушки, самыми счастливыми.
И зачем я с ним соперничаю сейчас? Нашёл тему… Но я бы не отдал её без боя. Даже родному брату не отдал бы. У меня заныло в груди. Вот же я мечтательное отродье! Но ничего бы и не было, не встреть я её вот так. К чему эти случайные встречи? Я уже дважды мог убить её и предотвратить все эти жертвы в моей дивизии.
У меня заныло внизу живота: я вспомнил её всё ещё худые руки и высокую шею, уже совсем не детские линии лица и губы, сжимающиеся от страха, когда волки её обнюхивали. Ужимки, которые я успел все без остатка запомнить, сообщали о том, что характер у неё прежний, который был у девочки, зовущей меня на далёком перроне.
Если бы брат хоть притронулся к ней, я бы его убил.

Время шло, мы отступали всё ближе к родной земле. Всех лошадей мы поели, и каждую неделю обновлялись мои люди: столько погибало теперь. Оставались только я и Эрвин, который был теперь лишь на одно звание ниже меня.
Бестия давно оставила нас в покое, и я, наверное, с облегчением думал, что с ней покончено. Правда, она не такая уж мелкая фигура, чтобы о её гибели умолчали. Обязательно кто-то бы похвастался выдающимся трофеем, птица бы на хвосте принесла. Но такая птица не прилетала.
Мы переключились на поимку других крупных фигур, а именно генералов или полковников, за чьи головы могли нехило заплатить и, конечно, не обделили бы наградами.
По-моему, в моих солдатах чаще стал падать дух. Они шептались о том, что политика фюрера безграмотна, что он сам отсиживается в бункере, а нас, как мясо, подставляет под дуло противника. Я не терпел таких малодушных мерзавцев и, как правило, сразу посылал их под трибунал: самому о них руки марать не хотелось. Фюрер – единственный, ради кого я был на этой войне.
Когда в сорок втором я узнал, что партизаны повесили моего отца, во мне ни единая жила не дрогнула. Я только пожал плечами, как будто речь шла о чужом отце, но как генерала мне было жаль его. Потерять человека такого ранга, когда он был так нужен, – это вам не пуговку в колодец уронить.

Я не устал. Я ни капли не устал.
Снабжение ненадолго наладилось, мы особенно не голодали. Мне не на что было пожаловаться, разве что на скулящих изредка подопечных.
А я не хотел, чтобы война заканчивалась. Что ждёт дома?
Я и так был не ангел, а с войной совсем очерствел: безобразные раны уже не трогали меня, отсечённые головы или свисшие кишки не доводили даже до гадливости и уж точно никакого ужаса не внушали. Меня пугало только это бесконечное отступление и то, что в моей дивизии становилось всё меньше людей, а новых присылали всё реже.
15 апреля 1944-го. Мне исполнилось двадцать четыре, и этот день я запомню до конца моей жизни.
На эту дату я назначил большую засаду, которую разработал до мелочей. Последние недели мы жили в невзрачном посёлке, где встретились сразу три дивизии.
Небольшой каменный дом – бывший госпиталь – оборудовали под штаб, а его подвал – под тюрьму в две камеры. Звукоизоляция была здесь великолепная, воплей узников никто никогда не слышал.
У чинов настроение было ни к чёрту: снова жаловались на ловушки и их знакомый почерк, ловили неуловимых комиссаров блуждающих там и сям русских отрядов, выныривающих зачастую в самом сердце наших дивизий…
С утра мне подали письмо.
– Капитан, у Вас день рождения? – полюбопытствовал унтер.
– Да, – сказал я, рассматривая конверт.
– Поздравляю Вас.
– Спасибо, идите.
Я внутренне съёжился, когда понял, что письмо от матери. Это вышибло меня, но не больше, чем строки, которые я прочитал. А читать я начал с конца: «Надгробие очень красивое. Я знаю, что Вилли радуется, глядя на него». Разве тело отца привезли домой? Я ничего не понял. Какое надгробие? Вилли в отпуске, что ли?
Я перевернул письмо, состоящее из укороченного листа бумаги – меньше, чем из блокнота. Уже начало привело меня в ярость. «Здравствуй, Герхардт-младший». Она выжила из ума, похоже… «Мы сейчас с Вильгельмом вдвоём. Он приехал домой осенью сорок второго и, наверное, решил остаться с родной матерью. Вот и остался. Мы каждый день беседуем и вспоминаем прошлое, потому что в настоящем нет ничего интересного. Вильгельм иногда интересуется тобой, но мне нечего ему сказать, поэтому я решила сама спросить у тебя». Глаза мои бежали по строкам всё быстрее. «Когда я спрашиваю, почему он это сделал, он очень сердится. И ты его никогда об этом не спрашивай. Твоё последнее письмо так и лежит на его столе с той самой осени, я не стала его распечатывать, иначе Вильгельм разозлится. Не беспокой его пустыми вопросами, но помни, что у тебя теперь два обязательных дня, чтобы вспомнить его: день рождения и день памяти. Не забудь, иначе он будет в плохом настроении. Он застрелился 21 сентября».
Я перечитал письмо ещё раз. Ни в чём не было логики. Мать, похоже, сильно помешалась. Единственное письмо за четыре года войны. И как удачно пришло. И с какой замечательной новостью.
Я посмотрел на часы – пора готовиться. Скоро в вычисленном месте будут русские. Их предали за десять банок сгущёнки.
Пока я шёл к выстроенному для задания отряду, бойцы видели, как я в ярости пнул тяжёлую бочку, отчего она подпрыгнула и покатилась.
Они стояли опешившие и боялись даже глазами со мной встретиться. «Чёртов мерзавец», – рвалось во мне во все стороны, пока я с каменным лицом и абсолютно ровным голосом повторял распоряжения. «Всё понятно?» – «Яволь!» – вздёрнулось к синему небу.
Холодную голову. Иметь холодную голову. Во всём. Всегда. Убьют – не больно. И в бой – не страшно. Ничего и нигде не страшно.
Я вёл за собой сто человек.

Но в этот раз не получалось. Я думал об этой малодушной сволочи – о моём брате, который умер полтора года назад, а я всё ждал его писем.
Кроме того, кто-то подмочил мою репутацию: вчера я получил выговор в письменной форме, что якобы ни за что наказываю людей и даже отпускаю партизан. Это я-то. Ах, это, должно быть, донос того глупоголового Эрнста Кальдерунга. Много он понимает в куриных яйцах…
Злила меня и мать. Хоть бы слово, как я и что я. Вилли и мёртвый – её любимчик. Я уж думал, что время всё ставит на свои места. Первое письмо за столько лет. Ненавижу родителей. Ничто не сблизило меня с ними за это время. Наоборот, я даже радовался, что это закончилось: ежедневное лицемерие дома, мои вечные каверзы над обоими, только бы они меня, наконец, заметили…
– Капитан, удача! – после долгой засады Эрвин, наконец, махнул вперёд, прервав мои размышления.
Мы быстро окружили русских, мирно поедающих свой последний ужин. Видимо, у них тут была вечеринка: весело, взахлёб о чём-то болтали, будто сто лет не виделись.
Когда они заметили нас, было поздно. Бог мой, в самом деле, наш успех оказался выдающимся! Мало того, что здесь два отряда взяли, так ещё и генерал попался, и карты, и рации, и…
– Капитан, Белобрысая Бестия!
Ко мне тащили её. Она упиралась и оглядывалась без перерыва:
– Папа! Папа!
Неужели? Да, она. Белокурая принцесса в потрёпанном штатском.
– Капитан, наконец, повесим эту дьяволицу! Это же она? Она?
Я, видимо, вконец очерствел. Даже веко не дрогнуло, когда её увидел. Она выпила немало моей крови за эту войну. Она такая же, как мой братец и мои родители. Люди одинаковы. И я точно такой же, как они. Я за всё с ней расквитаюсь, иначе она просто меня сдаст. Расскажет о тридцать девятом, о встречах, когда я её отпустил…
Меня даже трибунал не пугал уже, но надо ведь жить, пока эту жизнь не забрали.
Она увидела меня, моё неподвижное, бесчувственное лицо, моё полное равнодушие. Того и гляди, назовёт меня по имени. Эта третья встреча станет роковой для неё, я не железный.
Она оглянулась на толпу метрах в десяти от нас, но не могла найти искомое и снова закричала: «Папа!». Я подошёл и наотмашь ударил её. Она потеряла сознание. Так и есть. Я ничего не почувствовал. Брестские сказочки остались только в снах.
Я велел выстроить советских начальничков в шеренгу. Да, вот он – Наташин отец, чьи глаза были полны слёз и отчаянья:
– Спаси её, – прошептал он по-русски.
Я посмотрел на него – и махнул. Напротив выстроились мои ребята.
– Спаси её, умоляю, – он плакал, а я сжал челюсти, от злости ходившие ходуном.
Я отдал последнюю команду. Синхронно грохнули выстрелы.

Не переставая, я шевелил сжатыми челюстями, когда мы возвращались. Я должен покончить с Бестией для своего же блага. Только моё благо имело значение. Особого смысла в жизни давно не ощущалось, но я должен был порадовать фюрера. Вот это было важно. Если не я, то кто.
Как только мы ступили в посёлок, Бестию потащили в сторону штаба.
– Эй! Это что такое? – стал я у них на пути.
Из штаба вышел штурмбаннфюрер – старший по званию.
– О, да у вас отличный улов, господа! Капитан, Ваша работа?
– Так точно, – вытянулся я.
– Её – на допрос, – махнул старший моим помощникам, которые держали беспамятную жертву. – И Вы, Бройт, тоже должны присутствовать.
Он улыбнулся мне как верному слуге, который всегда умирал вместе со своим господином.

Её привели в чувство. Я готовился к худшему. Как меня убьют? Повесят? Расстреляют? Или выгонят душу из тела долгими пытками? Что со мной будет, как только она откроет рот? Она уже заметила меня.
Её заставили встать.
– Имя? – нога на ногу, сидел довольный старший и разглядывал Бестию.
Он махнул переводчику, поскольку девчонка молчала. Я замер.
– Ваше имя, – повторили ей на русском.
– Она гораздо моложе, чем на рисунке, – продемонстрировал старший знакомый всем нам портрет. – Ну, так что? Давай же знакомиться, красотка.
Мы заметили, как презрительно искривились её губы, каким насмешливым стал взгляд. На её щеке красовался синяк от моей пощёчины.
– Она, что, глухая? – удивился старший и вскочил.
Переводчик и был тем, кто передал информацию о предстоящей встрече русских отрядов. Он услужливо сообщил:
– Наталья Пегова, семнадцать лет, дочь русского генерала, родилась в Ленинграде, отлично знает немецкий.
Она посмотрела на него:
– Молись, чтобы я умерла сегодня, иначе найду и задушу собственными руками.
Парень отступил, губы его задрожали:
– Я лучше за тебя помолюсь, тварь… – и продолжил. – Не является ни солдатом, ни партизаном, действует в одиночку. В сентябре сорок первого года зафиксирован первый случай убийства.
– Как именно?
– Что? – испугался парень.
– Как именно могла убить четырнадцатилетняя девка?
– Она ставила ловушки.
Бестия очень выросла. Не осталось и следа от той пигалицы. Я смотрел на неё краем глаза. Волосы её слегка потемнели, став из белых пшеничными.
Старший всё ходил вокруг неё, оценивая товар. Её кожа сияла, как у сказочной феи.
– Может, ты расскажешь, как изводила наших бойцов? Поделись с нами опытом, а мы его применим во благо.
Я поймал себя на том, что уже не жду, когда она скажет моё имя: я рассматриваю её. Живучей Бестии сегодня придёт конец. Её гордую высокую шею обнимет верёвка. Её ясные глаза станут неподвижными и стеклянными почти сейчас, почти сейчас. В груди перехватило: старший, став позади неё, сдёрнул рукава её рубашки. Мы все увидели сияющие плечи и, в самом деле, королевскую осанку.
Бестия прижала руки к груди, чтобы рубашка не упала. Я с омерзением наблюдал, как он трогает её плечо.
– Так что скажешь?
Она молчала, и рубашку с шумом разорвали. Я едва мог дышать и не сводил с неё бесстыжих глаз, как и все здесь присутствующие. Старший тоже оторопел и отступил: её тело оказалось неожиданно совершенным.
– Жаль, что ты не моя невеста.
Она дрожала.
– Но смерть – самый лучший жених, малышка. Он заслуживает тебя гораздо больше, ведь так давно тебя ждёт.
Старший вынул нож, она услышала это.
Я не видел в ней страха, она дрожала от стыда и холода. Я подумал, что сейчас всё закончится. Но прежде она произнесёт моё имя.
Она вздрогнула и сжала зубы: нож коснулся её спины. Старший что-то там выписывал.
– А ты крепкий орешек, – удивился он. – Похоже, ты, правда, та самая Бестия.
Он её даже не допрашивал: о ней и так знали очень многое. Он просто издевался, а мы смотрели. Старший подошёл сбоку:
– Может, хоть что-то скажешь по-нашему? А то ведь, наверное, тебя просто идеализируют.
Она молчала и смотрела перед собой. Он повёл ножом от мягкого плеча до локтя.
– Опусти руки.
Она не шевелилась.
– Я сказал – опусти руки!
Она с сарказмом на него посмотрела. Он сам дёрнул вниз обе её руки, но они будто приклеились к груди. Старший заорал: «Опусти руки, шлюха!».
Она послала его по-немецки. Кто-то едва сдержал смех.
– Значит, слишком умная? – её выходка очень не понравилась, особенно взбесил чей-то смешок.
Он ударил её в живот, она упала. Он бил её снова и снова железными сапогами. Я увидел её искромсанную спину. «Говори же, сволочь», – злился я.
Но руки она так и не разжала, даже когда старший всё с неё посрывал и оставил в одном белье, красном от крови, стекающей со спины.
– Скольких она убила? – он поднял голову на переводчика.
Тот перевернул лист блокнотика.
– В целом полтысячи, но это только официально.
– А неофициально? – старший сверкнул на неё.
Меня удивило, что она не сопротивлялась.
– Ну, за это мы ей сделаем фирменный немецкий маникюр.
Она была в сознании после стольких ударов. Как же её так быстро выбила моя пощёчина?
Девчонку усадили на стул у бочки. По знаку старшего рядом уселся помощник и вытащил из кармана коробку с иглами. Я знал, что это были за иглы. Почему они не убивают её? Мы же все так давно хотели этого.
Она дышала так, будто ей было сложно вдохнуть полной грудью. Она толком не могла сидеть. Я вспомнил голову Штюца на черенке лопаты, но этот эпизод не вызвал во мне сейчас желания возмездия.
Она смотрела на меня, покрытая кровавыми ранами и страшными багровыми синяками. Она почти ни звука не издала. Руки её ослабли, она уже не могла прикрывать ими грудь, на которую все вытаращились. Тонкая талия – как же она не сломалась от ударов железных сапог?
У старшего слюна изо рта пошла, когда девчонка, наконец, опустила руки. Она кричала и извивалась, стоило игле войти под ноготь, а он только похотливо пялился на сияющее светло-алым тело.
– Ну, что, поделишься секретами? – он потянул скользкие ладони к единственному, что защищало Бестию, – её белью.
Она закричала. Я не дышал.
– Остановись! – велел старший помощнику. Игла застыла у очередного ногтя.
У неё ещё были силы кричать… Старший не мог к ней подобраться: от её крика уши закладывало. Он ударил её – она скатилась со стула. Жидкость из носа, рта и ран окрасила серый холодный пол, к которому она приникла горячей щекой.
К нам постучали – старшего срочно вызывали.
Все вышли, а я скорей забежал за сарай: за время войны меня впервые рвало, будто я съел целый таз несъедобного. Этот таз сейчас вылился весь паршивыми сгустками на грязь за сараем.
Выпрямившись, наконец, я почувствовал абсолютную пустоту. Скорей прийти в себя. Скорей, скорей.

Я деловито вытянул перед охранником пропуск:
– К заключённой.
Камер было всего-то две, поэтому об имени вопросов не возникло. Охрана вгляделась в бумагу, после чего дверь со скрипом открылась. Я зашёл в тёмную камеру, сквозь решётку смотрела скучная луна. Бестию должны были утром повесить при куче народа – иначе легендарная тварь просто не могла уйти.
Она судорожно вздрагивала на каменном полу, ещё не придя в себя после пыток, без одежды, исчирканной спиной вверх. Её глаза были открыты – она увидела сапоги вроде тех, которые били её час назад. Я перешагнул через неё – камера была очень маленькой – и долго глядел на светило.
– Когда вешают – это больно? – спросила она, с трудом ворочая языком.
Я молчал.
– Долго, да? – снова спросила.
– Секунд семь.
Она услышала мой голос, безэмоциональный и жёсткий.
– Что же ты о самом главном не сказала? Ещё есть время.
Меня прекрасно слышала охрана. Я стоял у лица девчонки, не глядя вниз.
– Может, среди нас есть предатель, отпустивший тебя однажды? Это же по его вине – все те жертвы? Разве не так? Скажи его имя, и я зафиксирую.
Она слышала – я вытащил блокнот и ручку.
– Ты же помнишь его имя?
Я снова перешагнул через неё, теряя терпение. Ноги чесались добить её. Она молчала.
Я присел, думая, что она не слышит:
– Назови имя, – сказал я громче. – Имя!
Она зашептала:
– Один, два, три, четыре, пять, шесть, семь… Один, два, три…
Я вытащил из кармана свёрток – и скорей распрямил неказистое платье цвета мёртвой земли и ужасного кроя. Кое-как надел его на заключённую, она то и дело вздыхала от боли. Я поднял её и повёл так, как ведут узников, – цепко и с отвращением. Она не держалась на ногах.
– Стой крепко, я сказал! – грубо дёрнул я её, таща за собой.
Охрана дар речи потеряла.
– У меня приказ на расстрел.
Страж пробежал несколько раз глазами по документу с печатью и подписью. Он хотел было о чём-то спросить, но мой измотанный вид и зло сверкнувшие глаза остановили его.
Нас пропустили. У штаба ждала машина с водителем. Свидетель был необходим.
– Расстрел – ведь это быстрее, – весело сказал я Бестии, которая села с трудом и беззвучно шевелила губами.
– Весёлая малышка, однако, – переглянулся я с нашим водителем. Он точно покажет каждому место последних секунд неуловимой убийцы.
Тот заржал в ответ. Его интеллект – то, что надо для этого случая.
Он ждал у машины, пока я вёл Бестию на опушку. «Слушай меня, – больно стиснул я её плечо. – Тебе придётся задержать дыхание на сорок секунд. Отсчитаешь – и начнёшь откапываться. Ваши на северо-востоке».
Она не устояла на ногах и упала. Я прицелился. Пуля вошла в землю, несильно царапнув ногу, из раны вышло немного крови. Водитель помог мне её закопать и видел, что она не шевелится. Мы уехали.
Она была в таком состоянии, что сил откопаться могло и не хватить. Но это единственное, что я придумал на тот момент. И я не обязан был придумывать.
Я нервничал. Какой нескончаемый день… Да, вот они идут.
– Капитан, – вытянулся унтер передо мной, не веря в то, что должен был сказать.
– Веди, – оборвав его мямленье, махнул я головой.
Старший рвал и метал. Тут же сидели какие-то новые лица и Эрвин.
– Капитан Бройт, как это понимать?
Охранник тюрьмы испуганно хлопал глазами.
– Где Белобрысая Бестия? Что за приказ на расстрел, если её должны были повесить завтра утром на виду у трёх дивизий?
Я протянул ему приказ. Рядом встал следователь. Старший побелел как квашня. Следователь сличил почерки.
– Они идентичны. Это Ваш приказ, штурмбаннфюрер.
Тот выхватил бумажку и перечитал несколько раз.
– Откуда у Вас это, Бройт? – затряс он листком.
– Мне принесли его, – я посмотрел на часы и подумал какое-то время, – пятьдесят две минуты назад.
– Кто принёс?
– Виноват. Я закопался в планах, услышал голос: «Приказ от штурмбаннфюрера» – и велел положить на стол. Завтра мы отправляемся, я боялся, что не успею всё проверить, – повернулся я к следователю.
Старший стоял совершенно огорошенный, кроме того, не в его пользу говорил запах спиртного, от него исходящий. Наверняка успел отметить поимку преступницы.
Пригнали моего водителя – он всё подробно о нашей последней поездке с Бестией рассказал.
– Вы покажете это место? – не унимался старший.
– Конечно, – тот даже удивился.
Следователь вздохнул: кажется, старший не собирался сдаваться.
– Я не писал это!
– Здесь Ваш почерк, Ваша подпись, Ваша печать и даже Ваш особенный бланк, – спокойно остужал его следователь. – Повешение или расстрел – итог один и тот же, штурмбаннфюрер.
– Я сам хотел видеть, как она подохнет! – заорал тот.
– Не повышайте голос. Мы с Вами равного звания, – следователь вырвал страницу из своей тетради, где должен был зафиксировать весь ход допроса, и смял её.
– Тут повсюду предатели! – брызгал слюной старший. – Допросите всех – кто принёс Бройту эту бумажку?
Следователь покачал головой и сказал жёстче:
– Итог один. Всё уже случилось, – и вышел, вытирая пот: он едва сдержал себя в руках, чтобы не заорать в ответ на этого идиота.

Потом я узнал, что мой водитель всё-таки возил старшего на могилу Бестии. Слава Богу, у того не хватило мозгов копать, иначе я был бы уже уничтожен. На опушке он видел кровь, жижу – всё, как полагается, а также локон девчонкиных волос.
Ранний подъём и поспешный отъезд на более безопасные территории спас меня, иначе старший точно поехал бы копать пустую могилу.

Русские притесняли нас. Когда уже фюрер пришлёт подкрепление? Нам просто нужно побольше людей, чтобы снова продолжить наступление, которое так отлично начиналось.
Больше я о Бестии не слышал. Я знаю её характер – она бы не успокоилась. Она бы продолжала нас доставать.
Я постоянно возвращался мыслями к пятнадцатому апреля. К той опушке. Я вырыл для неё яму вместе с водителем. Она не шелохнулась, пока на неё падала земля. А если всё было кончено в ту минуту? А если она не выбралась? Но моя ли это вина?
Я лишь выполнил последнее желание её отца. Выполнил, как мог, и хватит об этом.

Я попал в плен в конце сорок четвёртого. Да, это было ниже моего достоинства - сдаться в плен, но я был уверен, что рано или поздно меня освободят мои воспитанники из гитлерюгенда и мы вместе продолжим завоевание строптивой русской земли.
Меня бросали из лагеря в лагерь, и, наконец, я оказался в М-270. Меня не погнали сразу ко всем, а изолировали, пока не вывели вшей. Одежду новую мне, конечно, не дали, но без вшей уже полегчало. Это был лагерь для офицеров, тут только-только прошла эпидемия, все ходили бледные, едва переставляя ноги.
В центре небольшого двора стояло три длинных стола, за которым сидели пленные с красными книжечками, а с маленькой трибуны вещал оратор в интеллигентных очках. Я прислушался и поморщился: речь шла о чудесном коммунизме.
От этого двора, как лучи, уходили к далёкой колючей проволоке длинные бараки.
– Да это архитектурный шедевр… – проскрипел я, и кто-то прыснул за моей спиной.

Работа изнуряла нас. С рассвета до заката мы занимались бесконечным тяжёлым трудом – дробили камни, а когда меня перекинули на валку леса, там оказалось не легче: мы рубили и обрабатывали стволы, таскали готовые здоровенные брёвна и грузили их в машины.
Так, в скитаниях и труде, прошёл год. Как-то в мае русские выстроили нас и объявили, что Германия капитулировала, а фюрер убит. Я не поверил. Где тело, вы? Нам, конечно, крутили плёнку с московским парадом, где на Красной Площади бросали и жгли знамёна Рейха. Многие считали это постановкой, а кое-кто горько заплакал:
– Нас не спасут. Мы никогда не вернёмся домой.
Я же был уверен, что фюрер просто собирает где-то новые силы и что всё ещё обязательно получится. И я чувствовал обжигающе-горячий порыв помочь ему и спасти нашу Германию.