Двенадцать стульев. Хронология

«Двенадцать стульев» Хронология событий.
Ещё в Харькове в 1970 году, в очередной раз перечитывая "Двенадцать стульев", я счастливо споткнулся на фразе из первой главы:
"В пятницу 15 апреля 1927 года Ипполит Матвеевич, как обычно, проснулся в половине восьмого...."
Раздобыв табель-календарь 1927 года, я с радостью убедился, что 15 апреля 1927 года действительно пятница.
Продолжив изыскания, я обнаружил вот что:
Книга написана в 1929 году, но рассказывает о событиях 1927 года.
Действие продолжалось 223 дня (от 15.04.1927 до 24.11.1927) и уложилось в 40 глав.
Авторы старались придать повествованию максимальную достоверность, для чего регулярно сверялись с календарём 1927 года,
не допуская прегрешений
"Раз так, - решил я, - то каждое событие должно иметь точную датировку, основанную на авторском тексте."
Я не поленился и провёл нужную кропотливую работу.
В результате на каждой странице моей книги появились карандашные отметки с датой и, зачастую, временем каждого эпизода.
В то доинтернетное время не было возможности поделиться результатами, и они остались только в этой книге.
Но она приехала со мной в Израиль.
И вот, спустя полвека, имея эту книгу и компьютер, я получил возможность обнародовать эти изыскания.
Ниже приведены фрагменты романа и везде, где это удалось установить, 
в правом конце строк приведена датировка происшествия.
Возможно, кому-то это покажется интересным.
                = = В.Давидович, Израиль, 19.05.2020 = =

Илья Ильф, Евгений Петров
Двенадцать стульев
Посвящается Валентину Петровичу Катаеву

Часть первая – Старгородский лев
Глава I
В пятницу 15 апреля 1927 года Ипполит Матвеевич проснулся в половине восьмого и сразу же просунул нос в пенсне с золотой дужкой.   
                (Пятница, 15.04.1927, 7:30)               
Сказанное при пробуждении «гут морген» обычно значило, что печень пошаливает, что 52 года – не шутка и что погода нынче сырая.
Ипполит Матвеевич, слегка раздраженный, вышел из дому.
У входа в свое потасканное заведение стоял, прислонясь к дверному косяку и скрестив руки, гробовых дел мастер Безенчук.
У врат похоронного бюро «Нимфа» Ипполита Матвеевича снова попридержали.
Владельцев «Нимфы» было трое. Они враз поклонились и хором осведомились о здоровье тещи.
– Здорова, здорова, – ответил Ипполит Матвеевич, – что ей делается. Сегодня золотую девушку видела, распущенную.
Такое ей было обозрение во сне.
Три «нимфа» переглянулись и громко вздохнули.                (Пятница, 15.04.1927, 9:05)
Началось спокойное течение служебного дня. Никто не тревожил стол регистрации смертей и браков.
В окно было видно, как граждане, поеживаясь от весеннего холодка, разбредались по своим делам.
Ровно в полдень запел петух в кооперативе «Плуг и молот».                (Пятница, 15.04.1927, 12:00)

Через некоторое время по деревянным мосткам противоположной стороны площади осторожно прошел мастер Безенчук.
Безенчук целыми днями шатался по городу, выпытывая, не умер ли кто.
 Служебный день подходил к концу.                (Пятница, 15.04.1927, 17:00)
Вечернее небо леденело над опустевшей площадью.
Пора было уходить и Ипполиту Матвеевичу. Все, что имело родиться в этот день, – родилось и было записано в толстые книги.
Все, кто хотели обвенчаться, – были повенчаны и тоже записаны в толстые книги.
И не было лишь, к явному разорению гробовщиков, ни одного смертного случая.
Ипполит Матвеевич сложил дела, спрятал в ящик войлочную подушечку, распушил гребенкой усы и уже было, мечтая об огнедышащем супе, собрался пойти прочь,
–как дверь канцелярии распахнулась и на пороге ее появился гробовых дел мастер Безенчук.
– Почет дорогому гостю, – улыбнулся Ипполит Матвеевич. – Что скажешь?
– «Нимфа», туды ее в качель, разве товар дает? – смутно молвил гробовой мастер.
 – Разве ж она может покупателя удовлетворить? Гроб – он одного лесу сколько требует…

Трое же владельцев «Нимфы» ничего не говорили. Они молча устремились вслед за Воробьяниновым, беспрерывно снимая на ходу картузы и вежливо кланяясь.
Рассерженный вконец глупыми приставаниями гробовщиков, Ипполит Матвеевич быстрее обыкновенного взбежал на крыльцо, раздраженно соскрёб о ступеньку грязь с сапог
и, испытывая сильнейшие приступы аппетита, вошел в сени.
Навстречу ему из комнаты вышел священник отец Федор.                (Пятница, 15.04.1927, 17:20)   
Подобрав правой рукой рясу и не замечая Ипполита Матвеевича, отец Федор пронесся к выходу.
В первой комнате Ипполита Матвеевича встретила соседка, жена агронома мадам Кузнецова. Она зашипела и замахала руками:
– Ей хуже, она только что исповедовалась. Не стучите сапогами. Не исключена возможность смертельного исхода.
Мадам Кузнецова долго бы еще рассказывала про муку, про дороговизну и про то, как она нашла Клавдию Ивановну
лежащей у изразцовой печки в совершенно мертвенном состоянии, но стон, раздавшийся из соседней комнаты, больно поразил слух Ипполита Матвеевича.
Он быстро перекрестился слегка онемевшей рукой и прошел в комнату тещи.

Глава II
Кончина мадам Петуховой
Клавдия Ивановна лежала на спин.                (Пятница, 15.04.1927, 17:30)
В комнату тихо вошла агрономша и увела его за руку, как мальчика, которого ведут мыться.
– Она заснула. Врач не велел ее беспокоить. Вы, голубчик, вот что. Сходите в аптеку. Нате квитанцию и узнайте, почем пузыри для льда.
До аптеки бежать было далеко. По-гимназически зажав в кулаке рецепт, Ипполит Матвеевич, торопясь, вышел на улицу.
Было уже почти темно.                (15.04.1927, 18:00)      
– Опять в аптеку побежал. Плохи дела, значит.
– Помрет старуха. Недаром Безенчук по городу сам не свой бегает.
В деревянных, с наружными ставнями домиках уже пели самовары. Был час ужина. Граждане не стали понапрасну терять время и разошлись.
Между тем, Клавдия Ивановна умирала.                (Пятница, 15.04.1927, 19:30)
Ипполит Матвеевич, который уже устал волноваться, ходил по комнате, и в голову ему лезли неприятные хозяйственные мысли.
Он думал о том, как придется брать в кассе взаимопомощи аванс, бегать за попом и отвечать на соболезнующие письма родственников.
Чтобы рассеяться немного, Ипполит Матвеевич вышел на крыльцо. В зеленом свете луны стоял гробовых дел мастер Безенчук.
– Так как же прикажете, господин Воробьянинов? – спросил мастер, прижимая к груди картуз.
– Что ж, пожалуй, – угрюмо ответил Ипполит Матвеевич.
– А «Нимфа», туды ее в качель, разве товар дает, – заволновался Безенчук.
– Да пошел ты к черту! Надоел!
– Я насчет кистей и глазета, как сделать, туды их в качель? Первый сорт прима? Или как?
– Без всяких кистей и глазетов. Простой деревянный гроб. Сосновый. Понял?

На душе Ипполита Матвеевича снова стало необыкновенно гадостно. Он не представлял себе, как будет приходить в опустевшую, замусоренную квартиру.
Ему казалось, что со смертью тещи исчезнут те маленькие удобства и привычки, которые он с усилиями создал себе после революции,
похитившей у него большие удобства и широкие привычки.
Жизнь сразу почернела в глазах Ипполита Матвеевича.
И, полный отвращения к своей жизни, он снова вернулся в дом.                (Пятница, 15.04.1927, 20:00)
Клавдия Ивановна уже не бредила.
Высоко лежа на подушках, она посмотрела на вошедшего Ипполита Матвеевича вполне осмысленно и, как ему показалось, даже строго.
– Ипполит, – прошептала она явственно, – сядьте около меня. Я должна рассказать вам…
– Ипполит, – повторила теща, – помните вы наш гостиный гарнитюр?
– Помню, я-то отлично помню… Диван, двое кресел, дюжина стульев и круглый столик о шести ножках. А почему вы вспомнили?
Тут Клавдия Ивановна деревянным, равнодушным голосом сказала:
– В сиденье стула я зашила свои бриллианты.
Ипполит Матвеевич покосился на старуху.
– Какие бриллианты? – Разве их не отобрали тогда, во время обыска?
– Я зашила бриллианты в стул, – упрямо повторила старуха.
– Но вы их вынули оттуда? Они здесь?
Старуха отрицательно покачала головой.
– Я не успела. Вы помните, как быстро и неожиданно нам пришлось бежать.
–Хоть отметку, черт возьми, вы сделали на этом стуле? Отвечайте!
Но тут Клавдия Ивановна всхлипнула и подалась всем корпусом к краю кровати.
Рука ее, описав полукруг, пыталась ухватить Ипполита Матвеевича, но тут же упала на стеганое фиолетовое одеяло.
Ипполит Матвеевич, повизгивая от страха, бросился к агрономше.
– Умирает, кажется.                (Пятница, 15.04.1927, 20:30)
Агрономша деловито перекрестилась и, не скрывая своего любопытства, вместе с мужем, бородатым агрономом, побежала в дом Ипполита Матвеевича.
Сам он ошеломленно забрел в городской сад.
Ипполит Матвеевич зашагал медленнее и вдруг споткнулся о тело гробовых дел мастера Безенчука.
Мастер спал, лежа в тулупе поперек садовой дорожки. От толчка он проснулся, чихнул и живо встал.
“– Не извольте беспокоиться, господин Воробьянинов”, – сказал он горячо, как бы продолжая начатый давеча разговор, – гроб — он работу любит.
– Умерла Клавдия Ивановна! – сообщил заказчик.
– Ну, царствие небесное, – согласился Безенчук, – преставилась, значит, старушка…
Как раз к этому времени Ипполит Матвеевич уже решил все.                (Пятница, 15.04.1927, 20:30)
 «Поеду, – решил он, – найду. А там… посмотрим».
И в бриллиантовых мечтах даже покойная теща показалась ему милее, чем была. Он повернулся к Безенчуку:
– Черт с тобой! Делай! Глазетовый. С кистями.

Глава III
«Зерцало грешного»                (Пятница, 15.04.1927, 18:30)
Исповедовав начинающуюся Клавдию Ивановну, священник церкви Фрола и Лавра, отец Федор Востриков, вышел из дома Воробьянинова в полном ажиотаже
и всю дорогу до своей квартиры прошел, рассеянно глядя по сторонам и смущенно улыбаясь. К концу дороги рассеянность его дошла до такой степени,
что он чуть было не угодил под уисполкомовский автомобиль Гос. № 1.         (Пятница, 15.04.1927, 18:30)

Выбравшись из фиолетового тумана, напущенного адской машиной уисполкома, отец Востриков пришел в совершенное расстройство и,
несмотря на почтенный сан и средние годы, проделал остаток пути фривольным полугалопом.
Матушка Катерина Александровна накрывала к ужину. Отец Федор в свободные от всенощной дни любил ужинать рано.
Но сейчас, сняв шляпу и теплую, на ватине, рясу, батюшка быстро проскочил в спальню, к удивлению матушки, заперся там и глухим голосом стал напевать
 «Достойно есть».               
Матушка присела на стул и боязливо зашептала: – Новое дело затеял…         (15.04.1927, 19:00)
Все показывало на то, что отец Федор озарен новой идеей, захватившей все его существо.
Через минуту дверь приоткрылась, и в щели показалось лицо отца Федора, на котором играл девичий румянец.
– Дай мне, мать, ножницы поскорее, – быстро проговорил отец Федор.
Отец Федор улыбнулся и, довольно торопливо, внимательно глядя на себя в зеркало, начал подстригать свою благообразную бороду.
 Волосы сыпались на пол, ножницы скрипели, и через пять минут отец Федор убедился, что подстригать бороду он совершенно не умеет.
Борода его оказалась скошенной на один бок, неприличной и даже подозрительной.
Помаячив у зеркала еще немного, отец Федор обозлился, позвал жену и, протягивая ей ножницы, раздраженно сказал:
– Помоги мне хоть ты, матушка.
  Никак не могу вот с волосищами своими справиться.                (Пятница, 15.04.1927, 19:00)
  Помоги, пожалуйста. Вот здесь, как будто, скособочилось…

Глава IV
Муза дальних странствий
За час до прихода вечернего почтового поезда отец Федор, в коротеньком, чуть ниже колен, пальто и с плетеной корзинкой, стоял в очереди у кассы
и боязливо поглядывал на входные двери.                (Пятница, 15.04.1927, 20:05)
Посадка в бесплацкартный поезд носила обычный кровопролитный характер.
Пассажиры, согнувшись под тяжестью преогромных мешков, бегали от головы поезда к хвосту и от хвоста к голове.
Отец Федор ошеломленно бегал вместе со всеми.                (Пятница, 15.04.1927, 21:05)
Паровоз закричал полным голосом, и поезд тронулся, увозя с собой отца Федора в неизвестную даль по делу загадочному, но сулящему, как видно, большие выгоды.
*****
На второй день после похорон, управление которыми любезно взял на себя гробовой мастер Безенчук, Ипполит Матвеевич отправился на службу и,
 исполняя возложенные на него обязанности, зарегистрировал собственноручно кончину Клавдии Ивановны Петуховой, 59 лет, домашней хозяйки, беспартийной,
жительство имевшей в уездном городе N и родом происходившей из дворян Старгородской губернии.
Началось спокойное течение служебного дня.
Ровно в полдень запел петух в кооперативе «Плуг и молот».                (17.04.1927, 12:00)
Через некоторое время по деревянным мосткам противоположной стороны площади осторожно прошел мастер Безенчук.
Безенчук целыми днями шатался по городу, выпытывая, не умер ли кто.
Служебный день подходил к концу.                (17.04.1927, 17:00)
Пора было уходить и Ипполиту Матвеевичу. Все, что имело родиться в этот день, – родилось и было записано в толстые книги.
Все, кто хотели обвенчаться, – были повенчаны и тоже записаны в толстые книги.
И не было лишь, к явному разорению гробовщиков, ни одного смертного случая. Ипполит Матвеевич сложил дела, спрятал в ящик войлочную подушечку,
 распушил гребенкой усы и уже было, мечтая об огнедышащем супе, собрался пойти прочь,
– как дверь канцелярии распахнулась и на пороге ее появился гробовых дел мастер Безенчук.
– Почет дорогому гостю, – улыбнулся Ипполит Матвеевич. – Что скажешь?
– «Нимфа», туды ее в качель, разве товар дает? – смутно молвил гробовой мастер.
 – Разве ж она может покупателя удовлетворить? Гроб – он одного лесу сколько требует…
А я – фирма старая. Основан в 1907 году. У меня гроб, как огурчик, отборный, любительский...
Еще когда «Милости просим» были, тогда верно. Против ихнего глазета ни одна фирма, даже в самой Твери, выстоять не могла, туды ее в качель.
А теперь, прямо скажу, – лучше моего товару нет. И не ищите даже.
Трое владельцев «Нимфы» стояли у своего заведения.
При виде своих коммерческих врагов Безенчук отчаянно махнул рукой, остановился и зашептал:
– Уступлю за тридцать два рублика.
Трое же владельцев «Нимфы» ничего не говорили. Они молча устремились вслед за Воробьяниновым, беспрерывно снимая на ходу картузы и вежливо кланяясь.
Ипполит Матвеевич быстрее обыкновенного взбежал на крыльцо, раздраженно соскреб о ступеньку грязь с сапог и, испытывая сильнейшие приступы аппетита, вошел в сени.
Навстречу ему из комнаты вышел священник отец Федор.                (17.04.1927, 17:20)   
В первой комнате Ипполита Матвеевича встретила соседка, жена агронома мадам Кузнецова.
– Ей хуже, она только что исповедовалась. Не стучите сапогами. Сильнейший сердечный припадок.   Не исключена возможность смертельного исхода.
Мадам Кузнецова долго бы еще про то, как она нашла Клавдию Ивановну лежащей у изразцовой печки в совершенно мертвенном состоянии,
но стон, раздавшийся из соседней комнаты, больно поразил слух Ипполита Матвеевича. Он быстро перекрестился слегка онемевшей рукой и прошел в комнату тещи.

.
Ипполит Матвеевич возвратился домой и с омерзением стал поливать голову и усы «Титаником». По квартире распространилось зловоние.
После обеда вонь убавилась, усы обсохли, слиплись, и расчесать их можно было только с большим трудом.
Радикальный черный цвет оказался с несколько зеленоватым отливом, но вторично красить уже было некогда.
                (Следующий день - 22.04.1927)
На следующий день Иполит Матвеевич вынул из тещиной шкатулки найденный им накануне список драгоценностей, пересчитал все наличные деньги,
запер квартиру, спрятал ключи в задний карман брюк,  сел в ускоренный № 7 и уехал в Старгород.                (
Прибытие в Старгород, видимо, поздно ночью 24.04.1927)
                (17.04.1927, 18:00) 
Глава V
Великий комбинатор                (пятница, 25.04.1927 11:30)
В пятницу 25 апреля 1927 года в половине двенадцатого с северо-запада, со стороны деревни Чмаровки, в Старгород вошел молодой человек лет двадцати восьми. 
«О, Баядерка, ти-ри-рим, ти-ри-ра!» – запел он, подходя к привозному рынку.
Тут для него нашлось много дела. Он втиснулся в шеренгу продавцов, торговавших на развале, выставил вперед астролябию и серьезным голосом стал кричать:
– Кому астролябию?! Дешево продается астролябия!! Для делегаций и женотделов скидка!
Мимо него уже два раза прошел агент Старгуброзыска.             
Но так как астролябия ни в какой мере не походила на украденную вчера из канцелярии Маслоцентра пишущую машинку,
агент перестал магнетизировать молодого человека глазами и ушел.                (пятница, 25.04.1927 13:30)
К обеду астролябия была продана интеллигентному слесарю за три рубля.
Освободившись от хитрого инструмента, веселый молодой человек пообедал в столовой «Уголок вкуса»  и пошел осматривать город            (пятница, 25.04.1927 14:00)
Подле красивого двухэтажного особняка № 28 с вывеской «СССР, РСФСР. 2-й дом социального обеспечения Старгубстраха» молодой человек остановился,
чтобы прикурить у дворника, который сидел на каменной скамеечке при воротах.
“– А что, отец”, невесты у вас в городе есть?                (пятница, 25.04.1927 14:30)
– Наших невест, давно на том свете с фонарями ищут. У нас тут государственная богадельня,  старухи живут на полном пенсионе.
– Понимаю. Это которые еще до исторического материализма родились?
– Уж это верно. Когда родились, тогда и родились.
– А в этом доме что было до исторического материализма?
– Когда было?
– Да тогда, при старом режиме?
– А при старом режиме барин мой жил.
– Буржуй?
– Сам ты буржуй! Он не буржуй был. Предводитель дворянства.
– Пролетарий, значит?
– Сам ты пролетарий! Сказано тебе – предводитель.              (пятница, 25.04.1927 15:00)
Разговор с умным дворником, слабо разбиравшимся в классовой структуре общества, продолжался бы еще бог знает сколько времени, если бы молодой человек не взялся за дело решительно.
– Вот что, дедушка, – молвил он, – неплохо бы вина выпить.
– Ну, угости.
На час оба исчезли, а когда вернулись назад, дворник был уже вернейшим другом молодого человека.               
“– Так я у тебя переночую”, – говорил он.
– По мне хоть всю жизнь живи, раз хороший человек.          (пятница, 25.04.1927 16:00)
Добившись так быстро своей цели, гость проворно спустился в дворницкую, снял апельсиновые штиблеты и растянулся на скамейке, обдумывая план действий на завтра.
Звали молодого человека – Остап Бендер. Из своей биографии он обычно сообщал только одну подробность: «Мой папа”, – говорил он, – был турецко-подданный».
 Тут он заметил, что дворник уже давно о чем-то горячо говорит. Оказывается, дворник предался воспоминаниям о бывшем владельце дома.             (пятница, 25.04.1927 16:00)
– Полицмейстер ему честь отдавал… Приходишь к нему, положим буду говорить, на Новый год с поздравлением – трешку дает…
На Пасху, положим буду говорить, – еще трешку. Да, положим, в день ангела ихнего поздравляешь…
Ну, вот одних поздравительных за год рублей пятнадцать и набежит…
– А твоего барина что, шлепнули? – неожиданно спросил Остап.
– Никто не шлепал. Сам уехал. Что ему тут было с солдатней сидеть…
– Куда ж твой барин уехал?
– А кто его знает! Люди говорили, в Париж уехал.
– А!.. Белой акации, цветы эмиграции… Он, значит, эмигрант?
– Сам ты эмигрант… В Париж, люди говорят, уехал. А дом под старух забрали… Их хоть каждый день поздравляй – гривенника не получишь!.. Эх! Барин был!..               
В этот момент над дверью задергался ржавый звонок.                (пятница, 25.04.1927 16:30)
Дворник, кряхтя, поплелся к двери, открыл ее и в сильнейшем замешательстве отступил.
На верхней ступеньке стоял Ипполит Матвеевич Воробьянинов, черноусый и черноволосый. Глаза его сияли под пенсне довоенным блеском.
– Барин! – страстно замычал Тихон. – Из Парижа!
Ипполит Матвеевич, смущенный присутствием в дворницкой постороннего, голые фиолетовые ступни которого только сейчас увидел из-за края стола,
смутился и хотел было бежать, но Остап Бендер живо вскочил и низко склонился перед Ипполитом Матвеевичем.
– У нас хотя и не Париж, но милости просим к нашему шалашу.
– Здравствуй, Тихон, – вынужден был сказать Ипполит Матвеевич, – я вовсе не из Парижа.   Чего тебе это взбрело в голову?
Но Остап Бендер, длинный благородный нос которого явственно чуял запах жареного, не дал дворнику и пикнуть.
“–  Понимаю”, – сказал он, кося глазом, – вы не из Парижа. Конечно. Вы приехали из Конотопа навестить свою покойную бабушку…
Говоря так, он нежно обнял очумевшего дворника и выставил его за дверь прежде, чем тот понял, что случилось, а когда опомнился,
то мог сообразить лишь то, что из Парижа приехал барин, что его, Тихона, выставили из дворницкой и что в левой руке его зажат бумажный рубль.                (пятница, 25.04.1927 16:45)
Тщательно заперев на крючок за дворником дверь, Бендер обернулся к все еще стоявшему среди комнаты Воробьянинову и сказал:
– Спокойно, все в порядке. Моя фамилия – Бендер! Может, слыхали?
– Не слышал, – нервно ответил Ипполит Матвеевич.
–  Ну да, откуда же в Париже может быть известно имя Остапа Бендера? Тепло теперь в Париже? Хороший город. У меня там двоюродная сестра замужем.
   Недавно прислала мне шелковый платок в заказном письме…
– Что за чепуха! – воскликнул Ипполит Матвеевич. Я приехал не из Парижа, а из…
–  Понимаю. Из Моршанска.
Ипполит Матвеевич никогда еще не имел дела с таким темпераментным молодым человеком, как Бендер, и почувствовал себя просто плохо.
“– Ну, знаете, я пойду”, – сказал он.
– Куда же вы пойдете? Вам некуда торопиться. ГПУ к вам само придет.
– Вы все-таки никому не говорите, что меня видели, – просительно сказал Ипполит Матвеевич, – могут и впрямь подумать, что я эмигрант.
– Вот! Вот это конгениально. Прежде всего актив: имеется эмигрант, вернувшийся в родной город. Пассив: он боится, что его заберут в ГПУ.
– Да ведь я же вам тысячу раз говорил, что я не эмигрант!
– А кто вы такой? Зачем вы сюда приехали?
– Ну, приехал из города N по делу.
– По какому делу?
– Ну, по личному делу.
– И после этого вы говорите, что вы не эмигрант?.. Один мой знакомый тоже приехал…
Тут Ипполит Матвеевич, доведенный до отчаяния историями о знакомых Бендера и видя, что его не собьешь с позиции, покорился.
– Хорошо, – сказал он, – я вам все объясню.
«В конце концов без помощника трудно, – подумал Ипполит Матвеевич,
 – а жулик он, кажется, большой. Такой может быть полезен».      (пятница, 25.04.1927 17:30)
               
Глава VI
Бриллиантовый дым
Ипполит Матвеевич снял с головы пятнистую касторовую шляпу, расчесал усы, из которых, при прикосновении гребешка, вылетела дружная стайка небольших электрических искр,
 и, решительно откашлявшись, рассказал Остапу Бендеру, первому встреченному им проходимцу, все, что ему было известно о бриллиантах со слов умирающей тещи.
В продолжение рассказа Остап несколько раз вскакивал и, обращаясь к железной печке, восторженно вскрикивал:
– Лед тронулся, господа присяжные заседатели!                (пятница, 25.04.1927 18:00)
А уже через час оба сидели за шатким столиком и, упираясь друг в друга головами, читали длинный список драгоценностей, некогда украшавших тещины пальцы, шею, уши, грудь и волосы.
Ипполит Матвеевич, поминутно поправляя колебавшееся на носу пенсне, с ударением произносил:
– Три нитки жемчуга… Хорошо помню… Две по сорок бусин, а одна большая – в сто десять… Бриллиантовый кулон… Клавдия Ивановна говорила, что 4000 стоит, старинной работы…
Драгоценный мираж потрясал комнату. Ипполит Матвеевич очнулся только от звуков голоса Остапа.
– Выбор неплохой. Камни, я вижу, подобраны со вкусом. Сколько вся эта музыка стоила?
– Тысяч семьдесят – семьдесят пять.
– Мгу… Теперь, значит, стоит полтораста тысяч.
   Не меньше. Только вы, дорогой товарищ из Парижа, плюньте на все это.
– Как плюнуть?!
– Слюной, – ответил Остап, – как плевали до эпохи исторического материализма. Ничего не выйдет.
– Как же так?
– А вот как. Сколько было стульев?
– Дюжина. Гостиный гарнитур.
– Давно, наверно, сгорел ваш гостиный гарнитур в печках.
Воробьянинов так испугался, что даже встал с места.
– Спокойно, спокойно. За дело берусь я. Заседание продолжается. Кстати, нам с вами нужно заключить небольшой договорчик.
Тяжело дышавший Ипполит Матвеевич кивком головы выразил свое согласие. Тогда Остап Бендер начал вырабатывать условия.                (пятница, 25.04.1927 18:10)
– В случае реализации клада я, как непосредственный участник концессии и технический руководитель дела, получаю шестьдесят процентов, а соцстрах можете за меня не платить.
 Ипполит Матвеевич посерел.
– Это грабеж среди бела дня.
– А может быть, вы хотите, чтобы я работал даром, да еще дать вам ключ от квартиры, где деньги лежат, и сказать вам, где нет милиционера?
– В таком случае – простите! – сказал Воробьянинов в нос. – У меня есть все основания думать, что я и один справлюсь со своим делом.
– Ага! В таком случае – простите, – возразил великолепный Остап, – у меня есть не меньшие основания, как говорил Энди Таккер, предполагать, что и я один смогу справиться с вашим делом.
   Слушайте, господин из Парижа, а знаете ли вы, что наши бриллианты почти что у меня в кармане! И вы меня интересуете постольку, поскольку я хочу обеспечить вашу старость!
Тут только Ипполит Матвеевич понял, какие железные лапы схватили его за горло.
“– Двадцать процентов”, – сказал он угрюмо.
– И мои харчи? – насмешливо спросил Остап.
– Двадцать пять.
– И ключ от квартиры?
– Да ведь это тридцать семь с половиной тысяч!
 -= Ну так и быть – пятьдесят процентов. Половина – ваша, половина – моя.
Торг продолжался. Остап еще уступил. Он, из уважения к личности Воробьянинова, соглашался работать из сорока процентов.  Ипполит Матвеевич только дух перевел.
– Ну что, тронулся лед? – добавил Остап.
Воробьянинов запыхтел и покорно сказал:
– Тронулся.
– Ну, по рукам, уездный предводитель команчей! Лед тронулся!
   Лед тронулся, господа присяжные заседатели!                (25.04.1927 18:30)
В полночь дворник Тихон, хватаясь руками за все попутные палисадники и надолго приникая к столбам, тащился в свою пещеру.                (пятница, 25.04.1927 24:00)
 – А! Пролетарий умственного труда! Работник метлы! – воскликнул Остап, завидя согнутого в колесо дворника.
– Послушай, Тихон, – начал Ипполит Матвеевич, – не знаешь ли ты, дружок, что с моей мебелью?
Но из дворницкого рта вырвался оглушающий крик:
                – Бывывывали дни вессселые…
“– Придется отложить опрос свидетелей до утра”, – сказал Остап. – Будем спать.
Дворника, тяжелого во сне, как комод, перенесли на скамью. Воробьянинов и Остап спали вдвоем на дворницкой кровати.
У Остапа под пиджаком оказалась рубашка «ковбой» в черную и красную клетку.
Под рубашкой «ковбой» не было уже больше ничего. Зато у Ипполита Матвеевича под известным уже читателю лунным жилетом оказался еще один – гарусный, ярко-голубой.
«– Жилет прямо на продажу», – сказал Бендер. Продайте.                (суббота, 26.04.1927 1:00)
Ипполиту Матвеевичу неудобно было отказывать своему новому компаньону и он, согласился продать его за свою цену – 8 рублей.
– Деньги после реализации нашего клада, – заявил Бендер, принимая от Воробьянинова еще теплый жилет.
“– Нет, я так не могу”, – сказал Ипполит Матвеевич, краснея. – Позвольте жилет обратно.
Деликатная натура Остапа возмутилась.
– Но ведь это же лавочничество! – закричал он. – Начинать полуторастатысячное дело и ссориться из-за восьми рублей! Учитесь жить широко!..
Ипполит Матвеевич покраснел еще больше, вынул маленький блокнотик и каллиграфически записал:               
                «25/IV – 27 г. выдано т. Бендеру р. – 8».
Остап заглянул в книжечку.
– Ого! Если вы уже открываете мне лицевой счет, то хоть ведите его правильно. Заведите дебет, заведите кредит.
В дебет не забудьте занести 60 000 рублей, которые вы мне должны, а в кредит – жилет.
Сальдо в мою пользу – 59 992 рубля. Еще можно жить.       (суббота, 26.04.1927 2:00)
После этого Остап заснул беззвучным детским сном.
А Ипполит Матвеевич снял с себя шерстяные напульсники, баронские сапоги и, оставшись в заштопанном егерском белье, посапывая, полез под одеяло. 

Глава VII
Следы «Титаника»
Ипполит Матвеевич проснулся по привычке в половине восьмого, пророкотал «гут морген» и направился к отливу, находившемуся тут же в дворницкой.      (26.04.1927 7:30)
Он умывался с наслаждением, отплевывался, причитал и тряс головой, чтобы избавиться от воды, набежавшей в уши. Вытираться было приятно, но, отняв от лица полотенце,
 Ипполит Матвеевич увидел, что оно испачкано тем радикально-черным цветом, которым с позавчерашнего дня были окрашены его горизонтальные усы.
 Сердце Ипполита Матвеевича сразу потухло.
Он бросился к своему карманному зеркальцу, которое лежало на стуле. В зеркальце отразился большой нос и зеленый, как молодая травка, левый ус.
 Ипполит Матвеевич поспешно передвинул зеркальце направо.
Правый ус был того же омерзительного цвета. Нагнув голову, словно желая забодать зеркальце, несчастный увидел,
что радикальный черный цвет еще господствовал в центре каре, но по краям был обсажен тою же травянистой каймой.
Остап проснулся после многих толчков и уговоров. Он внимательно посмотрел на Ипполита Матвеевича и радостно засмеялся.
– С вашей стороны — это нехорошо, товарищ Бендер! – сказал Ипполит Матвеевич, с дрожью шевеля зелеными усами.
– Но ведь мне аптекарь говорил, что это будет радикально-черный цвет. Не смывается ни холодной, ни горячей водой, ни мыльной пеной, ни керосином… Контрабандный товар.
– Контрабандный? Всю контрабанду делают в Одессе, на Малой Арнаутской улице. И потом посмотрите. Вы читали вот это, маленькими буквами?
  Тут ясно сказано, что после мытья волосы надо не вытирать, а сушить на солнце или у примуса. Почему вы не сушили? Куда вы теперь пойдете с этой зеленой липой?
Ипполит Матвеевич был подавлен. Вошел Тихон. Увидя барина в зеленых усах, он перекрестился и попросил опохмелиться.
– Выдайте рубль герою труда, – предложил Остап, – и, пожалуйста, не записывайте на мой счет! Это ваше интимное дело с бывшим сослуживцем…
   Подожди, отец, не уходи, дельце есть.                (26.04.1927 8:00)
Остап завел с дворником беседу о мебели, и уже через пять минут концессионеры знали всё.
Всю мебель в 1919 году увезли в жилотдел, за исключением одного гостиничного стула,
который сперва находился во владении Тихона, а потом был забран у него завхозом 2-го дома соцобеса.
– Так он что – здесь в доме?
– Здесь и стоит.
– А скажи, дружок, – замирая спросил Воробьянинов, – когда стул у тебя был, ты его… не чинил?
– Чинить его невозможно. В старое время работа была хорошая. Еще тридцать лет такой стул может выстоять.
– Ну иди, дружок, возьми еще рубль, да смотри не говори, что я приехал.
– Могила, гражданин Воробьянинов.
Услав дворника и прокричав «лед тронулся», Остап Бендер снова обратился к усам Ипполита Матвеевича.         
– Придется снова красить. Ваш «Титаник» ни к черту не годится, только собак красить. 
  Давайте деньги на новую краску.                (суббота, 26.04.1927 9:00)               
Начался обряд перекраски, но «изумительный каштановый цвет, придающий волосам нежность и пушистость», смешавшись с зеленью «Титаника»,
неожиданно окрасил голову и усы Ипполита Матвеевича в краски солнечного спектра.
Ничего еще не евший с утра, Воробьянинов злобно ругал все парфюмерные заводы, как государственные, так и подпольные, находящиеся в Одессе
на Малой Арнаутской улице.                (суббота, 26.04.1927 10:00)
– Таких усов, должно быть, нет даже у Аристида Бриана, – бодро заметил Остап, – но жить с такими ультрафиолетовыми волосами в Советской России не рекомендуется.
    Придется сбрить.
– Я не могу, – скорбно ответил Ипполит Матвеевич, – это невозможно.
– Что, усы дороги вам как память?
– Не могу, – повторил Воробьянинов, понуря голову.
– Тогда вы всю жизнь сидите в дворницкой, а я пойду за стульями. Кстати, первый стул над нашей головой.
– Брейте!
Разыскав ножницы, Бендер мигом отхватил усы, и они, взращиваемые Ипполитом Матвеевичем десятилетиями, бесшумно свалились на пол.
С головы падали волосы радикально-черного цвета, зеленые и ультрафиолетовые.
 Покончив со стрижкой, технический директор достал из кармана старую бритву «Жилет», а из бумажника запасное лезвие, – стал брить почти плачущего Ипполита Матвеевича.
Страдания человека, которому безопасной бритвой бреют голову, – невероятны. Это Ипполит Матвеевич понял с самого начала операции.
Но конец, который бывает всему, пришел.                (суббота, 26.04.1927 11:30)

Глава VIII
Голубой воришка
Завхоз 2-го дома Старсобеса был застенчивый ворюга. Все существо его протестовало против краж, но не красть он не мог. Он крал, и ему было стыдно.
 Крал он постоянно, постоянно стыдился, Завхоза звали Александром Яковлевичем, а жену его Александрой Яковлевной.
Свет не видывал еще такого голубого воришки, как Александр Яковлевич.
Остап потянул дубовую дверь воробьяниновского особняка
 и очутился в вестибюле.                (26.04.1927 12:00)
В первой же комнате, светлой и просторной, сидели в кружок десятка полтора седеньких старушек в платьях из наидешёвейшего туальденора мышиного цвета.
 Напряженно вытянув сухие шеи и глядя на стоявшего в центре человека в цветущем возрасте, старухи пели.
 Предводитель хора, в серой толстовке из того же туальденора и туальденоровых брюках, отбивал такт обеими руками и, вертясь, покрикивал:
– Дисканты, тише! Кокушкина – слабее!
Он увидел Остапа, но, не в силах удержать движение своих рук, только недоброжелательно на него посмотрел и продолжал дирижировать.
– Скажите, где здесь можно видеть товарища завхоза? – вымолвил Остап, прорвавшись в первую же паузу.
– А в чем дело, товарищ?
Остап подал дирижеру руку и дружелюбно спросил:
– Песни народностей? Очень интересно. Я инспектор пожарной охраны.
Прежде чем пройти дальше, Остап уставился на мебель первой комнаты.
В комнате стояли стол, две садовые скамейки на железных ногах (в спинку одной из них было глубоко врезано имя – Коля) и рыжая фисгармония.
– В этой комнате примусов не зажигают? Временные печи и тому подобное?
– Нет, нет. Здесь у нас занимаются кружки: хоровой, драматический, изобразительные искусства, музыкальный кружок…
“– Очень хорошо”, – сказал Остап, – комната для кружковых занятий никакой опасности в пожарном отношении не представляет. Перейдем дальше.                (26.04.1927 12:30)
Инспектор пожарной охраны усердно искал в доме хотя бы один уголок, представляющий опасность в пожарном отношении, но в пожарном отношении все было благополучно.
Зато розыски клада были безуспешны.

Все в доме № 2 поражало глаз своей чрезмерной скромностью: и меблировка, состоявшая исключительно из садовых скамеек, привезенных с Александровского,
ныне имени Пролетарских Субботников, бульвара, и базарные керосиновые лампочки, и самые одеяла с пугающим словом «Ноги».
Но одно лишь в доме было сделано крепко и пышно – это были дверные пружины.
Дверные приборы были страстью Александра Яковлевича. Положив великие труды, он снабдил все без исключения двери пружинами самых разнообразных систем и фасонов.
За всем этим крепостным великолепием ничего не скрывалось – стула не было. В поисках пожарной опасности инспектор попал на кухню.
Там, в большом бельевом котле, варилась каша, запах которой великий комбинатор учуял еще в вестибюле. Остап покрутил носом и сказал:
– Это что, на машинном масле?
– Ей-богу, на чистом сливочном! – сказал Альхен, краснея до слез. – Мы на ферме покупаем.
Остап сомнительно посмотрел на него и сказал:
– К пожарной охране, которую я в настоящий момент представляю, это не относится.
Они пошли дальше.
«Где же он может быть? – думал Остап. – Это мне начинает не нравиться». И он решил не покидать туальденорового чертога до тех пор, пока не узнает все.         (26.04.1927 12:30)
За то время, покуда инспектор и завхоз лазали по чердакам, входя во все детали противопожарной охраны и расположения дымоходов, 2-й дом Старсобеса жил обыденной своей жизнью.
В коридорах зашелестело. Старухи, неся впереди себя в обеих руках жестяные мисочки с кашей, осторожно выходили из кухни и садились обедать за общий стол.
Кроме старух, за столом сидели Исидор Яковлевич, Афанасий Яковлевич, Кирилл Яковлевич, Олег Яковлевич и Паша Эмильевич.
Ни возрастом, ни полом эти молодые люди не гармонировали с задачами социального обеспечения, зато четыре Яковлевича были юными братьями Альхена,
 а Паша Эмильевич – двоюродным племянником Александры Яковлевны.
Не успели старухи основательно распробовать кашу, как Яковлевичи вместе с Эмильевичем, проглотив свои порции и отрыгиваясь,
встали из-за стола и пошли в кухню на поиски чего-либо удобоваримого.
Обед продолжался. Старушки загомонили:                (26.04.1927 13:00)
– Сейчас нажрутся, станут песни орать!    
– А Паша Эмильевич сегодня утром стул из красного уголка продал. С черного хода вынес перекупщику.
Между тем помрачневший инспектор пожарной охраны спустился задом по чердачной лестнице и, снова очутившись в кухне, увидел пятерых граждан,
которые прямо руками выкапывали из бочки кислую капусту и обжирались ею.
Ели они в молчании. Один только Паша Эмильевич по-гурмански крутил головой и, снимая с усов капустные водоросли, с трудом говорил:               
– Такую капусту грешно есть помимо водки.
– Новая партия старушек? – спросил Остап.                (26.04.1927 13:30)
– Это сироты, – ответил Альхен, выжимая плечом инспектора из кухни и исподволь грозя сиротам кулаком.
– Дети Поволжья?
Альхен замялся.
– Тяжелое наследье царского режима?
Альхен развел руками, мол, ничего не поделаешь, раз такое наследие.
– Совместное воспитание обоих полов по комплексному методу?
Застенчивый Александр Яковлевич тут же, без промедления, пригласил пожарного инспектора отобедать чем бог послал.                (26.04.1927 14:00)
В этот день бог послал Александру Яковлевичу на обед бутылку зубровки, домашние грибки, форшмак из селедки,
украинский борщ с мясом 1-го сорта, курицу с рисом и компот из сушеных яблок.
Обед прошел весело, и только за компотом Остап вспомнил о цели своего посещения.
– Отчего, – спросил он, – в вашем кефирном заведении такой скудный инвентарь?
– Как же, – заволновался Альхен, – а фисгармония?
– Знаю, знаю – вокс гуманум. Но посидеть у вас со вкусом абсолютно не на чем. Одни садовые лоханки.
– В красном уголке есть стул, – обиделся Альхен, – английский стул. Говорят, еще от старой обстановки остался.
– А я, кстати, не видел вашего красного уголка. Как он в смысле пожарной охраны? Не подкачает? Придется посмотреть.
– Милости просим.
Остап поблагодарил хозяйку за обед и тронулся.                (26.04.1927 14:20)
В красном уголке примусов не разводили, временных печей не было, дымоходы были в исправности и прочищались регулярно, но стула не было.
Остап даже заскрипел от недовольства.                (26.04.1927 14:30)
Старухи, оставшись с Остапом наедине без начальства, сейчас же стали заявлять претензии.
– Брательников в доме поселил. Обжираются.
– Поросят молоком кормит, а нам кашу сует.
– Все из дому повыносил.
“– Спокойно, девицы”, – сказал Остап, отступая, – это к вам из инспекции труда придут. Меня сенат не уполномочил.
Старухи не слушали.
– А Пашка-то Мелентьевич, этот стул он сегодня унес и продал. Сама видела.
– Кому? – закричал Остап.
– Продал и все. Мое одеяло продать хотел.
Инспектор пожарной охраны втянул в себя воздух, пригнул голову и, слегка покачивая бедрами, подошел к Паше Эмильевичу.            (26.04.1927 14:40)
“– Один мой знакомый”, – сказал Остап веско, – тоже продавал государственную мебель. Теперь он пошел в монахи – сидит в допре.
Ты кому продал стул? – спросил Остап позванивающим шепотом.
Здесь Паша Эмильевич, обладавший сверхъестественным чутьем, понял, что сейчас его будут бить, может быть, даже ногами.
– Ну, ты, жертва аборта, – высокомерно сказал Остап, – отдай концы, не отчаливай. Перекупщик что, блондин, брюнет?
Паша Эмильевич стал подробно объяснять. Остап внимательно его выслушал и окончил интервью словами:
– Это, безусловно, к пожарной охране не относится.
В коридоре к уходящему уже Бендеру подошел застенчивый Альхен и дал ему червонец.
“– Это 114 статья Уголовного кодекса”, – сказал Остап, – дача взятки должностному лицу при исполнении служебных обязанностей.
Но деньги взял и, не попрощавшись с Александром Яковлевичем, направился к выходу.
Дверь, снабженная могучим механизмом, отвесила инспектору мощный привет.
“– Удар состоялся”, – сказал Остап, потирая ушибленное место,  – заседание продолжается!                (26.04.1927 15:00)

Глава IX
Где ваши локоны?
В то время как Остап осматривал 2-й дом Старсобеса, Ипполит Матвеевич, выйдя из дворницкой и чувствуя холод в бритой голове,
двинулся по улицам родного города.                (26.04.1927 14:00)
Вдруг Ипполит Матвеевич почувствовал жар в ладонях и прохладу в животе.
Прямо на него шел незнакомый гражданин с добрым лицом, держа на весу, как виолончель, стул.
Ипполит Матвеевич, которым неожиданно овладела икота, всмотрелся и сразу узнал свой стул.
Ипполит Матвеевич леопардовым скоком приблизился к возмутительному незнакомцу и молча дернул стул к себе. Незнакомец дернул стул обратно.
Тогда Ипполит Матвеевич, держась левой рукой за ножку, стал с силой отрывать толстые пальцы незнакомца от стула.
Тогда оба опасливо оглянулись и, не глядя друг на друга, но не выпуская стула из цепких рук, быстро пошли вперед, как будто бы ничего и не было.
«Что же это такое?» – отчаянно думал Ипполит Матвеевич.
Что думал незнакомец – нельзя было понять, но походка у него была самая решительная.
Они шли все быстрее и, завидя в глухом переулке пустырь, засыпанный щебнем и строительными материалами, как по команде повернули туда.
Здесь силы Ипполита Матвеевича учетверились.
– Позвольте же! – закричал он, не стесняясь.
– Ка-ра-ул! – еле слышно воскликнул незнакомец.
И тут Ипполит Матвеевич увидел, что незнакомец, возмутительней им образом похитивший его стул, не кто иной, как священник церкви Фрола и Лавра – отец Федор Востриков.
Ипполит Матвеевич опешил.
– Батюшка! – воскликнул он, в удивлении снимая руки со стула.
Отец Востриков полиловел и разжал наконец пальцы. Стул, никем не поддерживаемый, свалился на битый кирпич.
– Где же ваши усы, уважаемый Ипполит Матвеевич? – с наивозможной язвительностью спросила духовная особа.
– А ваши локоны где? У вас ведь были локоны?
Невыносимое презрение слышалось в словах Ипполита Матвеевича.
Он окатил отца Федора взглядом необыкновенного благородства и, взяв под мышку стул, повернулся, чтобы уйти.
Но отец Федор, уже оправившийся от смущения, не дал Воробьянинову такой легкой победы.
С криком: «Нет, прошу вас», – он снова ухватился за стул. Была восстановлена первая позиция.
Оба противника стояли, вцепившись в ножки, как коты или боксеры, мерили друг друга взглядами и похаживали из стороны в сторону.
Хватающая за сердце пауза длилась целую минуту.                (26.04.1927 14:20)
Тут Ипполит Матвеевич не выдержал и смачно плюнул в доброе лицо отца Федора. Отец Федор немедленно плюнул в лицо Ипполита Матвеевича и тоже попал.
Стереть слюну было нечем – руки были заняты стулом. Ипполит Матвеевич издал звук открываемой двери и изо всей мочи толкнул врага стулом.
Враг упал, увлекая за собой задыхающегося Воробьянинова.
Борьба продолжалась в партере.                (26.04.1927 14:30)
Вдруг раздался треск – отломились сразу обе передние ножки. Забыв друг о друге, противники принялись терзать ореховое кладохранилище.
С печальным криком чайки разодрался английский ситец в цветочках. Через пять минут стул был обглодан. От него остались рожки да ножки. Во все стороны катились пружины.
Ветер носил гнилую шерсть по пустырю. Гнутые ножки лежали в яме. Бриллиантов не было.              (26.04.1927 15:30)
На углу улицы Ленских событий и Ерофеевского переулка Воробьянинов увидел своего компаньона.
Технический директор и главный руководитель концессии стоял вполоборота, приподняв левую ногу, – ему чистили верх ботинок канареечным кремом.
Ипполит Матвеевич подбежал к нему.
Выдав чистильщику семь копеек, Остап взял Воробьянинова под руку и повлек его по улице.
–  Ну, теперь вываливайте.
Все, что вывалил Ипполит Матвеевич, Остап выслушал с вниманием.   (26.04.1927 16:00)
– Ага! Небольшая черная бородка? Правильно! Пальто с барашковым воротником? Понимаю. Это стул из богадельни. Куплен сегодня утром за три рубля.
– Да вы погодите… И Ипполит Матвеевич рассказал главному концессионеру обо всех подлостях отца Федора. Остап омрачился.
“– Кислое дело”, – сказал он, – пещера Лехтвейса. Таинственный соперник. Его нужно опередить, а морду ему мы всегда успеем пощупать.
    В жилотдел! Заседание продолжается.
Пока друзья закусывали в пивной «Стенька Разин» и Остап разузнавал,
в каком доме находился раньше жилотдел и какое учреждение находится в нем теперь, – день          (26.04.1927 17:00)

Глава Х
Слесарь, попугай и гадалка                (27.04.1927)
Дом № 7 по Перелешинскому переулку не принадлежал к лучшим зданиям Старгорода. Два его этажа, построенные в забубенном стиле Второй империи,
все же были украшены побитыми львиными мордами, необыкновенно похожими на лицо известного в свое время писателя Арцыбашева.
Пройдя ворота, залитые туннельным мраком и водой, и свернув направо, во двор с цементным колодцем, можно было увидеть две двери без крылец, выходящие прямо на острые камни двора.
Дощечка тусклой меди с вырезанной на ней писанными буквами фамилией «В. М. Полесовъ» – помещалась на правой двери.
Левая была снабжена беленькой жестянкой «Моды и шляпы». Это тоже была одна видимость.
В спальне, на железной кровати, сидела сама хозяйка и, опираясь локтями на восьмиугольный столик, покрытый нечистой скатертью ришелье, раскладывала карты.
 Перед нею сидела вдова Грицацуева в пушистой шали.
“– Должна вас предупредить, девушка, что я за сеанс меньше пятидесяти копеек не беру”, – сказала хозяйка.
Черновое определение вдовьей судьбы было дано уже через несколько минут.
Вдову ждали большие и мелкие неприятности, на сердце у нее лежал трефовый король, с которым дружила бубновая дама.
Все это гадалка объяснила вдове, употребляя слова и термины, принятые в среде графологов, хиромантов и лошадиных барышников.
“– Вот спасибо вам, мадамочка”, – сказала вдова, – уж я теперь знаю, кто трефовый король. И бубновая дама мне тоже очень известна. А король-то марьяжный?
–  Король? Марьяжный, девушка.
Вдова зевнула, показала пасть пятидесятилетней женщины и пошла в кухню. Там она повозилась с обедом, готовившимся на керосинке «Грец»,
по-кухарочьи вытерла руки о передник, взяла поколовшееся эмалевое ведро и вышла во двор за водой.
В доме не было водопровода. Она шла по двору, тяжело передвигаясь на плоских ступнях. Ее полуразвалившийся бюст вяло прыгал в перекрашенной кофточке.
На голове рос веничек седеющих волос.               
Возле колодца мадам Боур была приветствована соседом, Виктором Михайловичем Полесовым, гениальным слесарем-интеллигентом, который набирал воду в бидон из-под бензина.                (27.04.1927 13:30)
У Полесова было лицо оперного дьявола, которого тщательно мазали сажей перед тем, как выпустить на сцену. 
Стоя у колодца, гадалка и слесарь-энтузиаст продолжали беседу.   Да! Знаете, кого я сегодня видел? Воробьянинова!
Елена Станиславовна прислонилась к колодцу, в изумлении продолжая держать на весу полное ведро с водой.                (27.04.1927 13:40)
– Прихожу я в Коммунхоз продлить договор на аренду мастерской, иду по коридору. Вдруг подходят ко мне двое. Я смотрю – что-то знакомое. Как будто воробьяниновское лицо.
И спрашивает: «Скажите, что здесь за учреждение раньше было, в этом здании?»
Я говорю, что раньше была здесь женская гимназия, а потом жилотдел. «А вам зачем?» – спрашиваю. А он говорит «спасибо» – и пошел дальше.
Тут я ясно увидел, что это сам Воробьянинов. Откуда он здесь взялся? И тот с ним был – красавец мужчина. Явно бывший офицер.                (27.04.1927 13:50)
Виктор Михайлович! – крикнула Елена Станиславовна. – Зайдите ко мне на минуточку.
Она поставила перед Виктором Михайловичем блюдечко компота и, расхаживая по комнате, принялась расспрашивать.                (27.04.1927 14:15)
– Да говорю же вам, что это он, без усов, но он, – по обыкновению, кричал Виктор Михайлович, – ну вот, знаю я его отлично! Воробьянинов, как вылитый!
– Тише вы, господи! Зачем он сюда приехал, как вы думаете?
– Уж, во всяком случае, не договоры с большевиками подписывать.
– Вы думаете, что он подвергается опасности?
Запасы иронии, накопленные Виктором Михайловичем за десять лет революции, были неистощимы. На лице его заиграли серии улыбок различной силы и скепсиса.
– Кто в Советской России не подвергается опасности, тем более человек в таком положении, как Воробьянинов?
   Усы, Елена Станиславовна, даром не сбривают.
– Он послан из-за границы? – спросила Елена Станиславовна, чуть не задохнувшись.
– Безусловно, – ответил гениальный слесарь.
– С какой же целью он здесь?
– Не будьте ребенком.
– Все равно. Мне надо его видеть.
– А вы знаете, чем рискуете?
– Ах, все равно! После десяти лет разлуки я не могу не увидеться с Ипполитом Матвеевичем.
   Умоляю вас, найдите его! Узнайте, где он! Вы всюду бываете! Вам будет нетрудно!
   Передайте, что я хочу его видеть. Слышите?
– Елена Станиславовна, – сказал слесарь-механик, приподымаясь и прижимая руки к груди, – я найду его и свяжусь с ним.
– Может быть, вы хотите еще компоту? – растрогалась гадалка.                (27.04.1927 14:45)

Глава XI
Алфавит – зеркало жизни
На второй день компаньоны убедились, что жить в дворницкой больше неудобно. Бурчал Тихон, совершенно обалдевший после того,
как увидел барина сначала черноусым, потом зеленоусым, а под конец и совсем без усов.
Спать было не на чем. В дворницкой стоял запах гниющего навоза, распространяемый новыми валенками Тихона. Старые валенки стояли в углу и воздуха тоже не озонировали.
“– Считаю вечер воспоминаний закрытым”, – сказал Остап, – нужно переезжать в гостиницу.      
Ипполит Матвеевич дрогнул.
– Этого нельзя.
– Почему-с?
– Там придется прописаться.
– Паспорт не в порядке?                (27.04.1927 12:00)
– Да нет, паспорт в порядке, но в городе мою фамилию хорошо знают. Пойдут толки.
– А фамилия Михельсон вам нравится? – неожиданно спросил великолепный Остап.
– Какой Михельсон? Сенатор?
– Нет. Член союза совторгслужащих.
– Я вас не пойму.
Бендер вынул из зеленого пиджака профсоюзную книжку и передал Ипполиту Матвеевичу.
– Конрад Карлович Михельсон, сорока восьми лет, беспартийный, холост, член союза с 1921 года, в высшей степени нравственная личность, мой хороший знакомый, кажется, друг детей…
– Но удобно ли…
– Вы идеалист, Конрад Карлович. Вам еще повезло, а то бы вам вдруг пришлось стать каким-нибудь   Папа-Христозопуло или Зловуновым.                (27.04.1927 12:30)
В этот же день концессионеры побывали в Старкомхозе,
 где получили все необходимые сведения.                (27.04.1927 14:30)
К вечеру компаньоны уже знали домашний адрес заведующего архивом Варфоломея Коробейникова, бывшего чиновника канцелярии градоначальства, ныне работника конторского труда.
Остап облачился в гарусный жилет, выбил о спинку кровати пиджак, вытребовал у Ипполита Матвеевича рубль двадцать копеек на представительство и отправился с визитом к архивариусу.                (27.04.1927 17:30)
В этот вечер, зеленый и холодный, решалась судьба всего предприятия.
– Только бы ордера достать, – прошептал Ипполит Матвеевич, валясь на постель, – только бы ордера!..
Обуянный розовой мечтою, Ипполит Матвеевич переваливался на кровати.
Пружины под ним блеяли.                (27.04.1927 18:30)
Остап миновал светящийся остров – железнодорожный клуб, – по бумажке проверил адрес и остановился у домика архивариуса.
Бендер крутнул звонок с выпуклыми буквами «прошу крутить».
После длительных расспросов «кому да зачем» ему открыли, и он очутился в темной, заставленной шкафами, передней.
 В темноте кто-то дышал на Остапа, но ничего не говорил.
– Где здесь гражданин Коробейников? – спросил Бендер.
Дышащий человек взял Остапа за руку и ввел в освещенную висячей керосиновой лампой столовую.
Остап видел перед собою маленького старичка- чистюлю с необыкновенно гибкой спиной.
Остап любезно начал разговор первым:
– Я к вам по делу. Вы служите в архиве Старкомхоза?
Спина старика пришла в движение и утвердительно выгнулась.
– А позвольте все-таки узнать, чем обязан? – спросил хозяин, с интересом глядя на гостя.
– Позволю, – ответил гость. – Я Воробьянинова сын.
– Это какого же? Предводителя?
– Его.
– А он что, жив?
– Умер, гражданин Коробейников. Почил.
– Да, – без особой грусти сказал старик, – печальное событие. Но ведь, кажется, у него детей не было?
– Не было, – любезно подтвердил Остап.
– Как же?..
– Ничего. Я от морганатического брака.
– Не Елены ли Станиславовны будете сынок?
– Да. Именно.
– А она в каком здоровье?
– Маман давно в могиле.
– Так, так, ах, как грустно.
И долго еще старик глядел со слезами сочувствия на Остапа, хотя не далее, как сегодня видел Елену Станиславовну на базаре, в мясном ряду.
Старичок присел к столу, покрытому клеенкой в узорах, и заглянул в самые глаза Остапа.         
Остап в отборных словах выразил свою грусть по родителям.                (27.04.1927 18:45)
– Я хотел бы, – с невыразимой сыновней любовью закончил Остап, – найти что-нибудь из мебели папаши, чтобы сохранить о нем память.
  Не знаете ли вы, кому передана мебель из папашиного дома?
– Сложное дело, – ответил старик, подумав, – это только обеспеченному человеку под силу…
– Ближе к телу, как говорил Мопассан. Сведения будут оплачены.
– Ну что ж, семьдесят рублей положите.
– Согласен, папаша. Деньги против ордеров. Когда к вам зайти?
– Деньги при вас?
Остап с готовностью похлопал себя по карману.
– Тогда пожалуйте хоть сейчас, – торжественно сказал Коробейников. Он зажег свечу и повел Остапа в соседнюю комнату.
Там кроме кровати стоял письменный стол, заваленный бухгалтерскими книгами, и длинный канцелярский шкаф с открытыми полками.
– Ого! – сказал восхищенный Остап. – Полный архив на дому!
– Совершенно полный, – скромно ответил архивариус, – я, знаете, на всякий случай… Коммунхозу он не нужен, а мне, на старости лет, может пригодиться…
 Живем мы, знаете, как на вулкане… Все может произойти…
Кинутся тогда люди искать свои мебеля, а где они, мебеля? Вот они где! Здесь они! В шкафу. А кто сохранил, кто уберег? Коробейников.
Вот господа спасибо и скажут старичку, помогут на старости лет…
А мне много не нужно – по десяточке за ордерок подадут – и на том спасибо… А то иди, попробуй, ищи ветра в поле. Без меня не найдут!..
Остап восторженно смотрел на старика.
“– Дивная канцелярия”, – сказал он, – полная механизация. Вы прямо герой!
Польщенный архивариус стал вводить гостя в детали любимого дела. Он раскрыл толстые книги учета и распределения.                (27.04.1927 19:00)
“– Все здесь”, – сказал он, – весь Старгород! Вся мебель! У кого когда взято, кому когда выдано.
    А вот это – алфавитная книга – зеркало жизни! Вам про чью мебель?
– Ну, – сказал Остап, – вам памятник нужно нерукотворный воздвигнуть. Однако ближе к телу.
  Например, буква В…
– Есть буква В, – охотно отозвался Коробейников.
– Сейчас. Вм, Вн, Ворицкий, Воробьянинов, Ипполит Матвеевич, батюшка ваш, царство ему небесное, большой души был человек…
Рояль «Беккер», вазы китайские маркированные четыре, французского завода «Сэвр», ковров-обюссонов восемь разных размеров,
гобелен «Пастушка», гобелен «Пастух», текинских ковров два, хорасанских ковров один, чучело медвежье с блюдом одно, спальный гарнитур – двенадцать мест,
столовый гарнитур – шестнадцать мест, гостиный гарнитур – четырнадцать мест, ореховый, мастера Гамбса работы…
– А кому роздано? – в нетерпении спросил Остап.
– Это мы сейчас. Чучело медвежье с блюдом – во второй район милиции. Гобелен «Пастух» – в фонд художественных ценностей. Гобелен «Пастушка» – в клуб водников.
Ковры обюссон, текинские и хоросан – в Наркомвнешторг. Гарнитур спальный – в союз охотников, гарнитур столовый – в Старгородское отделение Главчая.
Гарнитур гостиный ореховый – по частям.
Стол круглый и стул один – во 2-й дом Собеса, диван с гнутой спинкой – в распоряжение жилотдела, до сих пор в передней стоит, всю обивку промаслили, сволочи…
И еще один стул товарищу Грицацуеву, как инвалиду империалистической войны, по его заявлению и грифу завжилотделом т. Буркина.
Десять стульев – в Москву, в Государственный музей мебели, согласно циркулярного письма Наркомпроса… Вазы китайские маркированные…
– Хвалю! – сказал Остап, ликуя. – Это конгениально! Хорошо бы и на ордера посмотреть.
– Сейчас, сейчас и до ордеров доберемся. На № 48238, литера В…
Архивариус подошел к шкафу и, поднявшись на цыпочки, достал нужную пачку солидных размеров.
– Вот-с. Вся вашего батюшки мебель тут. Вам все ордера?
– Куда мне все… Так… Воспоминания детства – гостиный гарнитур… Помню, игрывал я в гостиной, на ковре Хорасан, глядя на гобелен «Пастушка» …
Хорошее было время – золотое детство!.. Так вот, гостиным гарнитуром мы, папаша, и ограничимся.
Архивариус с любовью стал расправлять пачку зеленых корешков и принялся разыскивать там требуемые ордера. Коробейников отобрал пять ордеров.
Один ордер на десять стульев, два – по одному стулу, один – на круглый стол и один – на гобелен «Пастушка».
– Изволите ли видеть. Все в порядке. Где что стоит – все известно.
   На корешках все адреса прописаны и собственноручная подпись получателя. Так что никто в случае чего не отопрется.
– Можно расписочку писать? – осведомился архивариус, ловко выгибаясь.
– Можно, – любезно сказал Бендер, – пишите, борец за идею.
– Так я уж напишу.
– Кройте!
Перешли в первую комнату. Коробейников каллиграфическим почерком написал расписку и, улыбаясь, передал ее гостю.                (27.04.1927 19:30)
Главный концессионер необыкновенно учтиво принял бумажку двумя пальцами правой руки и положил ее в тот же карман, где уже лежали драгоценные ордера.
“– Ну, пока”, – сказал он, сощурясь, – я вас, кажется, сильно обеспокоил. Не смею больше обременять своим присутствием. Вашу руку, правитель канцелярии.
Ошеломленный архивариус вяло пожал поданную ему руку.
– Пока, – повторил Остап.
Он двинулся к выходу.
Коробейников ничего не понял. Он даже посмотрел на стол – не оставил ли там гость денег, но на столе денег не было. Тогда архивариус очень тихо спросил:
– А деньги?
– Голуба, – пропел Остап, – ей-богу, клянусь честью покойного батюшки. Рад душой, но нету, забыл взять с текущего счета…
Старик задрожал и вытянул вперед хилую свою лапку, желая задержать ночного посетителя.
«““– Тише, дурак”, – сказал Остап грозно», – говорят тебе русским языком – завтра, значит, завтра. Ну, пока! Пишите письма!..»             (27.04.1927 19:40)

Коробейников постоял на ледяном ветерке минуты две и, мерзко сквернословя, вернулся в свой домишко. Невыносимая горечь охватила его.
Он стал посреди комнаты и в ярости стал пинать стол ногой. Еще никогда Варфоломей Коробейников не был так подло обманут.
Он мог обмануть кого угодно, но здесь его надули с такой гениальной простотой, что он долго еще стоял, колотя ногами по толстым ножкам обеденного стола.
Звонок «прошу крутить» давно уже крутила чья-то неуверенная рука, и не успел Варфоломеич вспомнить, что входная дверь осталась открытой,
 как в передней раздался голос человека, запутавшегося в лабиринте шкафов:
– Куда здесь войти?               
Варфоломеич вышел в переднюю, потянул к себе чье-то пальто (на ощупь – драп) и ввел в столового отца Федора Вострикова.          (27.04.1927 19:45)
“– Великодушно извините”, – сказал отец Федор.
Через десять минут обоюдных недомолвок и хитростей выяснилось, что гражданин Коробейников действительно имеет кое-какие сведения о мебели Воробьянинова,
а отец Федор не отказывается за эти сведения уплатить.
 Кроме того, к живейшему удовольствию архивариуса, посетитель оказался родным братом бывшего предводителя и страстно желал сохранить о нем память, приобретя ореховый гостиный гарнитур.
С этим гарнитуром у брата Воробьянинова были связаны наиболее теплые воспоминания отрочества.
Варфоломеич запросил сто рублей. Память брата посетитель расценивал значительно ниже, рублей в тридцать. Согласились на пятидесяти.
– Деньги я бы попросил вперед, – заявил архивариус, – это мое правило.
– А это ничего, что я золотыми десятками? – заторопился отец Федор, разрывая подкладку пиджака.
– По курсу приму. По девять с полтиной. Сегодняшний курс.
В тайной своей канцелярии Варфоломеич не стал долго размышлять, раскрыл алфавит – зеркало жизни, быстро нашел пачку ордеров генеральши Поповой.
Распотрошив пачку, Варфоломеич выбрал из нее один ордер, выданный тов. Брунсу, проживающему на Виноградной, 34, на 12 ореховых стульев фабрики Гамбса.
Дивясь своей сметке и умению изворачиваться, архивариус усмехнулся и отнес ордера покупателю.
– Все в одном месте? – воодушевленно воскликнул покупатель.
– Один к одному. Все там стоят. Гарнитур замечательный. Пальчики оближете. Впрочем, что вам объяснять! Вы сами знаете!
Отец Федор долго восторженно тряс руку архивариуса и, ударившись несчетное количество раз о шкафы в передней, убежал в ночную темноту.                (27.04.1927 19:00)
 
Глава XII
Знойная женщина, мечта поэта
За ночь холод был съеден без остатка. Стало так тепло, что у ранних прохожих ныли ноги. Воробьи несли разный 
Небо было в мелких облачных клецках. Из мусорного ящика несло запахом фиалки и супа пейзан. Ветер млел под карнизом.                (29.04.1927 8:00)
В коридорах «Сорбонны» зашумели. На открытие трамвая из уездов съезжались делегаты. Из гостиничной линейки с вывеской "Сорбонна" высадилась их целая толпа.
В номере, обставленном с деловой роскошью (две кровати и ночной столик), послышались конский храп и ржание: Ипполит Матвеевич весело умывался и прочищал нос.
Великий комбинатор лежал в постели, рассматривая повреждения в канареечных штиблетах.
– Кстати, – сказал он, – прошу погасить задолженность.
Ипполит Матвеевич вынырнул из полотенца и посмотрел на компаньона выпуклыми без пенсне глазами.
– Что вы на меня смотрите, как солдат на вошь? Что вас удивило? Задолженность? Да! Вы мне должны деньги.
 Я вчера позабыл вам сказать, что за ордера мною уплачено, согласно ваших полномочий, семьдесят рублей.
 К сему прилагаю расписку. Перебросьте сюда тридцать пять рублей. Концессионеры, надеюсь, участвуют в расходах на равных основаниях?
Ипполит Матвеевич надел пенсне, прочел расписку и, томясь, отдал деньги. Но даже это не могло омрачить его радости. Богатство было в руках.
Тридцатирублевая пылинка исчезала в сиянии бриллиантовой горы. Ипполит Матвеевич, лучезарно улыбаясь, вышел в коридор и стал прогуливаться.                (29.04.1927 8:30)
Дойдя до конца коридора, Воробьянинов обернулся. Белая, в трещинках, дверь № 13 раскрылась, и прямо навстречу ему вышел отец Федор в синей косоворотке,
 подпоясанный потертым черным шнурком с пышной кисточкой. Доброе его лицо расплывалось от счастия.
 Он вышел в коридор тоже на прогулку. Соперники несколько раз встречались и, победоносно поглядывая друг на друга, следовали дальше.
В концах коридора оба разом поворачивались и снова сближались. В груди Ипполита Матвеевича кипел восторг. То же чувство одолевало и отца Федора.
Чувство сожаления к побежденному противнику одолевало обоих.
Ипполит Матвеевич хотел сказать какую-нибудь гадость и даже открыл для этой цели рот, но выдумать ничего не смог и рассерженно проследовал в свой номер.
Через минуту оттуда вышел сын турецкого подданного – Остап Бендер в голубом жилете и, наступая на шнурки от своих ботинок, направился к Вострикову.
Розы на щеках отца Федора увяли и обратились в пепел.                (29.04.1927 8:45)
– Покупаете старые вещи? – спросил Остап грозно. – Стулья? Потроха? Коробочки от ваксы?
Востриков вобрал голову и остановился у своей двери. Остап продолжал измываться.
– Как же насчет штанов, многоуважаемый служитель культа? Берете? Есть еще от жилетки рукава, круг от бублика и от мертвого осла уши. Оптом всю партию – дешевле будет.
  И в стульях они не лежат, искать не надо!? А?!
Дверь за служителем культа захлопнулась.
Удовлетворенный Остап, хлопая шнурками по ковру, медленно пошел назад. Когда его массивная фигура отдалилась достаточно далеко, отец Федор быстро высунул голову за дверь
и с долго сдерживаемым негодованием пискнул: – Сам ты дурак!
– Что? – крикнул Остап, бросаясь обратно, но дверь была уже заперта, и только щелкнул замок.
Остап наклонился к замочной скважине, приставил ко рту ладонь трубой и внятно сказал:
– Почем опиум для народа?
В эту же секунду из замочной скважины выскочил и заерзал карандаш «Фабер», острием которого отец Федор пытался ужалить врага. Концессионер вовремя отпрянул и ухватился за карандаш.
Враги, разделенные дверью, молча стали тянуть карандаш к себе. Победила молодость, и карандаш, упираясь, как заноза, медленно выполз из скважины.
С этим трофеем Остап возвратился в свой номер. Компаньоны еще больше развеселились.
– И враг бежит, бежит, бежит!
На ребре карандаша он вырезал перочинным ножиком оскорбительное слово, выбежал в коридор и, опустив карандаш в замочную амбразуру, сейчас же вернулся.
Друзья вытащили на свет зеленые корешки ордеров и принялись их тщательно изучать ордера.                (29.04.1927 9:00)
Один на 10 стульев, выданный Государственному музею мебели в Москве. Нескучный сад, 11. Другой – на один стул – «тов. Грицацуеву, в Старгороде, по улице Плеханова, 15».
“– Готовьте деньги”, – сказал Остап, – возможно, в Москву придется ехать.
– Но тут же тоже есть стул.
– Один шанс против десяти. Чистая математика. Да и то, если гражданин Грицацуев не растапливал им буржуйку.
  – Ничего, ничего, либер фатер Конрад Карлович Михельсон, найдем! Святое дело! Батистовые портянки будем носить, крем Марго кушать.
– Мне почему-то кажется, – заметил Ипполит Матвеевич, – что ценности должны быть именно в этом стуле.
– Ах! Вам кажется? Что вам еще кажется? Ничего? Ну, ладно. Будем работать по-марксистски. Предоставим небо птицам, а сами обратимся к стульям.
 Я измучен желанием поскорее увидеться с инвалидом империалистической войны, гражданином Грицацуевым, улица Плеханова, дом 75. Не отставайте, Конрад Карлович.
План составим по дороге. Друзья вернулись только к вечеру.                (29.04.1927 18:00)
Ипполит Матвеевич был озабочен. Остап сиял. На нем были новые малиновые башмаки, к каблукам которых были привинчены круглые, изборожденные, как граммофонная пластинка,
резиновые набойки, шахматные носки в зеленую и черную клетку, кремовая кепка и полушелковый шарф румынского оттенка.
“– Есть-то он есть”, – сказал Ипполит Матвеевич, вспоминая визит к вдове Грицацуевой, – но как этот стул достать?     Купить? Его нужно ночью выкрасть! Ей-богу, выкрасть!
– Однако для предводителя дворянства у вас слишком мелкие масштабы. А технику этого дела вы знаете? Может быть, у вас в чемодане запрятан походный несессер с набором отмычек?
 Выбросьте из головы! Это типичное пижонство, грабить бедную вдову.
Ипполит Матвеевич опомнился.
“– Хочется ведь скорее”, – сказал он умоляюще.
– Скоро только кошки родятся, – наставительно заметил Остап. – Я женюсь на ней.
– Зачем же?
– Чтобы спокойно, без шума, покопаться в стуле.
– Но ведь вы себя связываете на всю жизнь!
– Чего не сделаешь для блага концессии!
Ипполит Матвеевич в крайнем удивлении взмахнул руками. Пасторское бритое лицо его ощерилось. Показались не чищенные со дня отъезда из города N голубые зубы.
Остап почистил рукавом пиджака свои малиновые башмачки, сыграл на губах туш и удалился.
Под утро он ввалился в номер, разулся, поставил малиновую обувь на ночной столик и стал поглаживать глянцевитую кожу, с нежной страстью приговаривая:               
– Мои маленькие друзья.                (30.04.1927 6:30)
– Где вы были? – спросил Ипполит Матвеевич спросонья.
– У вдовы, – глухо ответил Остап.
– Ну?
Ипполит Матвеевич оперся на локоть.
– И вы женитесь на ней?
Глаза Остапа заискрились.
– Теперь я должен жениться, как честный человек.
Ипполит Матвеевич сконфуженно хрюкнул.
“– Знойная женщина”, – сказал Остап, – мечта поэта. Провинциальная непосредственность. В центре таких субтропиков давно уже нет, но на периферии, на местах – еще встречаются.
– Когда же свадьба?
– Послезавтра. Завтра нельзя, 1-е мая – все закрыто.
– Как же будет с нашим делом? Вы женитесь… Может быть, придется ехать в Москву…
– Ну, чего вы беспокоитесь? Заседание продолжается.
– А жена?
– Жена? Бриллиантовая вдовушка? Последний вопрос. Внезапный отъезд по вызову из центра. Небольшой доклад в Малом Совнаркоме. Прощальная слеза и цыпленок на дорогу.
    Поедем с комфортом. Спите. Завтра у нас свободный день.       (30.04.1927 7:00)

Глава XV
Дышите глубже, вы взволнованы!
В утро первого мая Виктор Михайлович Полесов, снедаемый обычной жаждой деятельности, выскочил на улицу и помчался к центру.                (1.05.1927 9:00)
Физкультурники по команде раздельно кричали нечто невнятное.                (1.05.1927 10:00)
Все шло, ехало, валило и маршировало к новому трамвайному депо, из которого ровно в час дня должен был выйти первый в Старгороде электрический трамвай.
Инженер Треухов потащил свой проект к новому заведующему Старкомхозом, Гаврилину, которого перевели в Старгород из Самарканда.
Почерневший под туркестанским солнцем новый заведующий долго, но без особого внимания слушал Треухова, перебросил все чертежи и под конец сказал:
– А вот в Самарканде никакого трамвая не надо. Там все на ешаках ездют. Ешак три рубля стоит – дешевка. А подымает пудов десять!.. Маленький такой ешачок, даже удивительно!
– Вот это и есть Азия! – сердито сказал Треухов. – Ишак три рубля стоит, а скормить ему нужно тридцать рублей в год.
Месяца через два Гаврилин вызвал к себе инженера и серьезно сказал ему:
– У меня тут планчик наметился. Мне одно ясно, что денег нет, а трамвай не ешак – его за трешку не купишь. Тут материальную базу подводить надо. Практическое разрешение какое?
  Акционерное общество. В пятницу на президиуме губисполкома разговор будет. Если решимся – за вами остановка.
Треухов до поздней ночи взволнованно стирал белье и объяснял жене преимущества трамвайного транспорта перед гужевым.
В пятницу вопрос решился благоприятно
“– Ну, товарищ Треухов”, – сказал Гаврилин, – начинай. Чувствуешь, что можешь построить? То-то. Это тебе не ешака купить.
Сперва открытие трамвая хотели приурочить к девятой годовщине Октября, но вагоностроительный завод, ссылаясь на «Арматуру», не сдал к сроку вагонов.
Открытие пришлось отложить к первому мая. К этому дню решительно все было готово.
Концессионеры гуляючи дошли вместе с демонстрантами до Гусищ. Там собрался весь Старгород. Новое здание депо обвивали хвойные дуги, хлопали флаги, ветер бегал по лозунгам.
Конный милиционер галопировал за первым мороженщиком, бог весть как попавшим в пустой, оцепленный трамвайщиками, круг. 
Между двумя воротами депо высилась жидкая, пустая еще трибуна с микрофоном-усилителем.                (1.05.1927 11:00)
По светлому залу депо, в котором стояли десять салатных вагонов, занумерованных от 701 до 710, шлялся московский корреспондент в волосатой кепке.
На груди у него висела зеркалка, в которую он часто и озабоченно заглядывал.  (1.05.1927 11:20)
Гаврилин начал свою речь хорошо и просто:                (1.05.1927 11:30)
“– Трамвай построить”, – сказал он, – это не ешака купить.
В толпе внезапно послышался громкий смех Остапа Бендера. Он оценил эту фразу. Все заржали.
Ободренный приемом, Гаврилин, сам не понимая почему, вдруг заговорил о международном положении.
Он несколько раз пытался пустить свой доклад по трамвайным рельсам, но с ужасом замечал, что не может этого сделать.
Слова сами по себе, против воли оратора, получались какие-то международные.
После Чемберлена, которому Гаврилин уделил полчаса, на международную арену вышел американский сенатор Бора. Толпа обмякла.
И только к концу речи он поборол свою вторую международную натуру и заговорил хорошими деловыми словами:
– И я так думаю, товарищи, что этот трамвай, который сейчас выйдет из депа, благодаря кого он выпущен?
Конечно, товарищи, благодаря вот вас, благодаря всех рабочих, которые действительно поработали не за страх, а, товарищи, за совесть.         (1.05.1927 12:00)
 А еще, товарищи, благодаря честного советского специалиста, главного инженера Треухова. Ему тоже спасибо!..
Стали искать Треухова, но не нашли. Представитель Маслоцентра, которого давно уже жгло, протиснулся к перилам трибуны, взмахнул рукой и громко заговорил о международном положении.
По окончании его речи оба корреспондента, прислушиваясь к жиденьким хлопкам, быстро записали: «Шумные аплодисменты, переходящие в овацию».        (1.05.1927 13:00)
Потом подумали над тем, что «переходящие в овацию» будет, пожалуй, слишком сильно.
Москвич решился и овацию вычеркнул. Маховик вздохнул и оставил.
Солнце быстро катилось по наклонной плоскости. С трибуны произносились приветствия,
 а митинг всё продолжался.                (1.05.1927 15:00)
 И говорившие, и слушавшие давно уже чувствовали, что произошло что-то неладное, что митинг затянулся, что нужно как можно скорее перейти к пуску трамвая.
Но все так привыкли говорить, что не могли остановиться.
Наконец нашли Треухова. Он был испачкан и, прежде чем пойти на трибуну, долго мыл в конторе лицо и руки.
– Слово предоставляется главному инженеру, товарищу Треухову! – радостно возвестил Гаврилин. – Ну, говори, а то я совсем не то говорил, – добавил он шепотом.
Треухов хотел сказать многое. И про субботники, и про тяжелую работу, обо всем, что сделано и что можно сделать.
Треухов открыл рот и, запинаясь, заговорил:                (1.05.1927 16:00)
– Товарищи! Международное положение нашего государства…
И дальше замямлил такие прописные истины, что толпа, слушавшая уже шестую международную речь, похолодела.
Только окончив, Треухов понял, что и он ни слова не сказал о трамвае.    (1.05.1927 17:00)
«Вот обидно, – подумал он, – абсолютно мы не умеем говорить, абсолютно».
Было уже совсем темно, когда председатель губисполкома разрезал ножницами красную ленточку, запиравшую выход из депо.                (1.05.1927 18:00)
Все десять вагонов плыли цугом по Гусищу; пройдя под железнодорожным мостом, легко поднялись в город и свернули на Большую Пушкинскую.
Гаврилин, в кондукторской форменной тужурке, с сумкой через плечо, прыгая из вагона в вагон, нежно улыбался, давал некстати звонки и вручал пассажирам пригласительные билеты
 на «Торжественный вечер, имеющий быть 1-го мая в 9 ч. вечера в клубе коммунальников по следующей программе:
1) Доклад тов. Мосина,
2) Вручение грамоты союзом коммунальников и
3) Неофициальная часть: большой концерт и семейный ужин с буфетом». 
 На площадке последнего вагона стоял неизвестно как попавший в число почетных гостей Виктор Михайлович.                (1.05.1927 21:00)
               
  Проделав праздничный тур по городу, вагоны вернулись в депо, где их поджидала толпа. Треухова качали уже при полном блеске электрических ламп.     (1.05.1927 21:20)       
Качнули и Гаврилина, но так как он весил пудов шесть и высоко не летал, его скоро отпустили.
Качали тов. Мосина, техников и рабочих. Второй раз в этот день качали Виктора Михайловича. Теперь он уже не дергал ногами, а, строго и серьезно глядя в звездное небо, взлетал и парил в ночной темноте.
Спланировав в последний раз, Полесов заметил, что его держит за ногу и смеется гадким смехом не кто иной, как бывший предводитель Ипполит Матвеевич Воробьянинов.
Полесов вежливо высвободился, отошел немного в сторону, но из виду предводителя уже не выпускал.
Увидев, что Ипполит Матвеевич, вместе с неизменным молодым незнакомцем, явно бывшим офицером, уходят, – Виктор Михайлович осторожно последовал за ними.     (1.05.1927 21:30)       
Полесов шел следом за концессионерами, долго крепился и, выждав, когда вокруг никого не было, подошел к Воробьянинову.                (1.05.1927 21:35)
– Добрый вечер, господин Ипполит Матвеевич! – сказал он почтительно.
Воробьянинову сделалось не по себе.
– Не имею чести, – пробормотал он.
Остап выдвинул правое плечо и подошел к слесарю-интеллигенту.
– Ну-ну, – сказал он, – что вы хотите сказать моему другу?
– Вам не надо беспокоиться, – зашептал Полесов, оглядываясь по сторонам. – Я от Елены Станиславовны…
– Как? Она ещё здесь?
– Здесь. И очень хочет вас видеть.
– Знакомая женщина? – спросил Остап деловито.
– М-да, старая знакомая…
– Тогда, может быть, зайдем, поужинаем у старой знакомой?
   Я, например, безумно хочу жрать, а все закрыто.
– Пожалуй.
– Тогда идем. Ведите нас, таинственный незнакомец.
И Виктор Михайлович проходными дворами, поминутно оглядываясь, повел компаньонов к дому гадалки, в Перелешинский переулок.                (1.05.1927 21:40)

Глава XVI
Союз меча и орала
Когда женщина стареет, с ней могут произойти многие неприятности – могут выпасть зубы, поседеть и поредеть волосы, развиться одышка, может нагрянуть тучность,
может одолеть крайняя худоба, – но голос у нее не изменится. Он останется таким же, каким был у нее гимназисткой, невестой или любовницей молодого повесы.
Поэтому, когда Полесов постучал в дверь и Елена Станиславовна спросила: «Кто там?», Воробьянинов дрогнул. Голос его любовницы был тот же, что и в девяносто девятом году, перед открытием парижской выставки.
Но, войдя в комнату и сжимая веки от света, Ипполит Матвеевич увидел, что от прокурорши не осталось и следа.
– Как вы изменились! – сказал он невольно.
Старуха бросилась ему на шею.                (1.05.1927 21:40)
– Спасибо, – сказала она, – я знаю, чем вы рисковали, придя ко мне. Вы тот же великодушный рыцарь. Я не спрашиваю вас, зачем вы приехали из Парижа. Видите, я не любопытна.
– Но я вовсе не приехал из Парижа, – растерянно сказал Воробьянинов.
– Мы с коллегой прибыли из Берлина, – поправил Остап, нажимая на локоть Ипполита Матвеевича, – но об этом не рекомендуется говорить.
– Ах, я так рада вас видеть! – возопила гадалка. – Войдите сюда, в эту комнату… А вы, Виктор Михайлович, простите, но не зайдете ли вы через полчаса?
– О! – заметил Остап. – Первое свидание? Трудные минуты!.. Разрешите и мне удалиться. Вы позволите с вами, любезнейший Виктор Михайлович?
Слесарь задрожал от радости. Оба ушли в квартиру Полесова, где Остап, сидя на обломке ворот дома № 5 по Перелешинскому переулку,
 стал развивать перед оторопевшим кустарем-одиночкой с мотором фантасмагорические идеи,
клонящиеся к спасению родины.                (1.05.1927 21:40)
Через час они вернулись и застали стариков совершенно разомлевшими.      (1.05.1927 22:40)
 «Кажется, наступил психологический момент для ужина», – подумал Остап. И, прервав Ипполита Матвеевича, вспоминавшего выборы в городскую управу, сказал:
– В Берлине есть очень странный обычай – там едят так поздно, что нельзя понять, что это: ранний ужин или поздний обед!
Елена Станиславовна встрепенулась, отвела кроличий взгляд от Воробьянинова и потащилась в кухню.
– А теперь действовать, действовать и действовать! – сказан Остап, понизив голос до степени полной нелегальности. Он взял Полесова за руку.
– Ваше политическое кредо?
– Всегда! – восторженно ответил Полесов.
– Россия вас не забудет! – рявкнул Остап.                (1.05.1927 22:45)
Ипполит Матвеевич, держа в руке сладкий пирожок, с недоумением слушал Остапа; но Остапа удержать было нельзя. Его несло.
 Поэтому он начал деловито: – Строгий секрет. Государственная тайна.
Остап показал рукой на Воробьянинова.
– Кто, по-вашему, этот мощный старик? Не говорите, вы не можете этого знать.   Это – гигант мысли, отец русской демократии и особа, приближенная к императору
.Ипполит Матвеевич встал во весь свой прекрасный рост и растерянно посмотрел по сторонам.
Он ничего не понимал, но, зная по опыту, что Остап Бендер ничего не делает зря, – молчал.                (1.05.1927 22:50)
– Наших в городе много? – спросил Остап напрямик. – Каково настроение в городе?
– При наличии отсутствия… – сказал Виктор Михайлович.
– Хорошо! – грянул Остап. – Елена Станиславовна! С вашей помощью мы хотим связаться с лучшими людьми города, которых злая судьба загнала в подполье. Кого можно пригласить к вам?
В обсуждении, к которому деятельно примкнул и Виктор Михайлович, выяснилось, что пригласить можно Максима Петровича Чарушникова, бывшего гласного городской думы,
а ныне чудесным образом сопричисленного к лику совработников; хозяина «Быстроупака» Дядьева, председателя «Одесской бубличной артели – „Московские баранки“» Кислярского
 и двух молодых людей без фамилии, но вполне надежных.
– В таком случае прошу их пригласить сейчас же на маленькое совещание под величайшим секретом.
– Что это значит? – спросил Ипполит Матвеевич, надувая щеки.
– Это значит, что Вам придется побыть часок гигантом мысли и особой, приближенной к императору.
– Зачем?
– Затем, что нам нужен оборотный капитал. Завтра моя свадьба. Я не нищий. Я хочу пировать в этот   знаменательный день.
– Что же я должен делать? – простонал Ипполит Матвеевич.
– Вы должны молчать. Иногда для важности надувайте щеки.
– К чему ввязываться в такое опасное дело? Ведь могут донести.
– Об этом не беспокойтесь. На плохие шансы я не ловлю. Дело будет поведено так, что никто ничего не поймет.  Давайте пить чай.
Пока концессионеры пили и ели, а попугай трещал скорлупой подсолнухов, в квартиру входили гости.                (1.05.1927 23:00)
Дав им разговориться, Остап обратился к Чарушникову:
– Крепитесь. Потребуется ваша помощь. Полесов вам говорил?.. Заграница нам поможет. Остановка за общественным мнением. Полная тайна организации.    (1.05.1927 22:55)
Остап отогнал Полесова от Никеши и Влади и с неподдельной суровостью спросил:
– В каком полку служили? Придется послужить отечеству. Вы дворяне? Очень хорошо. Запад нам поможет. Крепитесь. Полная тайна вкладов, то есть организации.  (1.05.1927 23:05)
 
Остапа несло. Дело как будто налаживалось. Представленный Еленой Станиславовной владельцу «Быстроупака», Остап отвел его в сторону, предложил ему крепиться,
осведомился, в каком полку он служил, и обещал содействие заграницы и полную тайну организации.
 Первым чувством владельца «Быстроупака» было желание как можно скорее убежать из заговорщицкой квартиры.
Он считал свою фирму слишком солидной, чтобы вступать в рискованное дело.
Но, оглядев ловкую фигуру Остапа, он поколебался и стал размышлять: «А вдруг!.. Впрочем, все зависит от того, под каким соусом все это будет подано».                (1.05.1927 23:10)
Последним пришел гражданин Кислярский, который, не будучи дворянином и никогда не служа в гвардейских полках, из краткого разговора с Остапом сразу уяснил себе положение вещей.
– Вы знаете, кто это сидит? – спросил Остап, показывая на Ипполита Матвеевича.
– Как же, – ответил Кислярский, – это господин Воробьянинов.
– Это, – сказал Остап, – гигант мысли, отец русской демократии, особа, приближенная к императору.
«В лучшем случае два года со строгой изоляцией, – подумал Кислярский, начиная дрожать. Зачем я сюда пришел?»
– Тайный «Союз меча и орала»!  – зловеще прошептал Остап.
«Десять лет»! – мелькнула у Кислярского мысль.
– Впрочем, вы можете уйти, но у нас, предупреждаю, длинные руки!..
«Я тебе покажу, сукин сын, – подумал Остап, – меньше, чем за 100 рублей, я тебя не выпущу».
Кислярский сделался мраморным. Еще сегодня он так вкусно и спокойно обедал, ел куриные пупочки, бульон с орешками и ничего не знал о страшном «Союзе меча и орала».
 Он остался – «длинные руки» произвели на него впечатление.                (1.05.1927 23:15)

– Граждане! – сказал Остап, открывая заседание. – Жизнь диктует свои законы, свои жестокие законы. Я не стану говорить вам о цели нашего собрания – она вам известна. Цель святая.
Отовсюду мы слышим стоны. Со всех концов нашей обширной страны взывают о помощи. Мы должны протянуть руку помощи, и мы ее протянем.
– Товарищи! – продолжал Остап. – Нужна немедленная помощь! Мы должны вырвать детей из цепких лап улицы, и мы вырвем их оттуда! Поможем детям!
Будем помнить, что дети – цветы жизни. Я приглашаю вас сейчас же сделать свои взносы и помочь детям. Только детям, и никому другому. Вы меня понимаете?
Остап вынул из бокового кармана удостоверение и квитанционную книжку.
– Попрошу делать взносы. Ипполит Матвеевич подтвердит мои полномочия.
Остальная часть заседания была смята и носила менее торжественный характер. Гости постепенно расходились, почтительно прощаясь с организаторами.
“– О дне следующего заседания вы будете оповещены особо”, – говорил Остап на прощание, – строжайший секрет. Дело помощи детям должно находиться в тайне.
Это, кстати, в ваших личных интересах.                (1.05.1927 23:30)
– Ну, – сказал Остап, – будем двигаться. Вы, Ипполит Матвеевич, я надеюсь, воспользуетесь гостеприимством Елены Станиславовны и переночуете у нее.
Кстати, нам и для конспирации полезно разделиться на время. А я пошел.
Пройдя квартал, он вспомнил, что в кармане у него лежат 500 честно заработанных рублей.
Приехали на Губернаторскую, но она оказалась не Плеханова, а Карла Маркса.
И вот всю ночь безумец бедный, куда б стопы не обращал, – не мог найти улицы имени Плеханова.
Рассвет бледно осветил лицо богатого страдальца, так и не сумевшего развлечься в советском городе.
– Вези в «Сорбонну»! – крикнул он. – Тоже, извозчик! Плеханова не знаешь!..                (2.05.1927 6:30)

Чертог вдовы Грицацуевой сиял. Во главе свадебного стола сидел марьяжный король – сын турецко-подданного.
Он был элегантен и пьян. Гости шумели.                (2.05.1927 18:30)
Молодая была уже не молода. Ей было не меньше 35 лет. Природа одарила ее щедро. Тут было все: арбузные груди, краткий, но выразительный нос, расписные щеки, мощный затылок и необозримые зады.
Нового мужа она обожала и очень боялась. Поэтому звала его не по имени и даже не по отчеству, которого она так и не узнала, а по фамилии – товарищ Бендер.
Ипполит Матвеевич снова сидел на заветном стуле. В продолжении всего свадебного ужина он подпрыгивал на стуле, чтобы почувствовать твердое. Иногда это ему удавалось.
Тогда он неистово начинал кричать «горько».                (2.05.1927 19:30)

Остап все время произносил речи, спичи и тосты. Пили за народное просвещение и ирригацию Узбекистана. После этого гости стали расходиться. Ипполит Матвеевич задержался в передней и шепнул Бендеру.
– Так вы не тяните. Они там.
– Вы, стяжатель, – ответил пьяный Остап, – ждите меня в гостинице. Никуда не уходите. Я могу прийти каждую минуту. Уплатите в гостинице по счету.            (2.05.1927 22:30)
Ипполит Матвеевич пожелал и отправился в «Сорбонну» волноваться.
 
В пять часов утра явился Остап со стулом. Ипполита Матвеевича проняло. Остап поставил стул посредине комнаты и сел на него.                (3.05.1927 5:00)
– Как это вам удалось? – выговорил наконец Воробьянинов.
– Очень просто, по-семейному. Вдовица спит и видит сон. Жаль было будить. «На заре ты ее не буди». Увы! Пришлось оставить любимой записку:
«Выезжаю с докладом в Новохоперск. К обеду не жди. Твой Суслик».
А стул я захватил в столовой. Трамвая в эти утренние часы нет – отдыхал по пути.
Отталкивая нетерпеливого Воробьянинова, Остап аккуратно вскрыл стул, стараясь не повредить английского ситца в цветочках.
– Готово, – сказал Остап тихо.
Он приподнял покровы и обеими руками стал шарить между пружинами. На лбу у него обозначилась венозная ижица.
– Ну? – повторял Ипполит Матвеевич на разные лады. – Ну? Ну?
– Ну и ну, – отвечал Остап раздраженно, – один шанс против одиннадцати. И этот шанс…  Он хорошенько порылся в стуле и закончил: – И этот шанс пока не наш.    (3.05.1927 5:30)
Он поднялся во весь рост и принялся чистить коленки. Ипполит Матвеевич кинулся к стулу.
Бриллиантов не было. У Ипполита Матвеевича обвисли руки. Но Остап был по-прежнему бодр.
– Теперь наши шансы увеличились. Однако времени терять не следует. Это еще только начало.
Конец в Москве. А государственный музей мебели – это вам не вдова – там потруднее будет!
Компаньоны запихнули обломки стула под кровать и, подсчитав деньги (их, вместе с пожертвованиями в пользу детей, оказалось 610 рублей), – выехали на вокзал к московскому поезду.                (3.05.1927 9:00)
До отхода поезда сидели в уборной, опасаясь встречи с любимой женщиной.   (3.05.1927 19:00)
Остап похлопал загрустившего Воробьянинова по спине.
– Ничего, папаша! Не унывайте! Заседание продолжается! Завтра вечером мы в Москве!
***********************************
Часть вторая. «В Москве»
Глава XV
Среди океана стульев
Концессионеры лежали на верхних полках и еще спали, когда поезд осторожно перешел Оку и, усилив ход, стал приближаться к Москве.                (4.05.1927 10:00)

Глава XVI
Общежитие имени монаха Бертольда Шварца
Ипполит Матвеевич и Остап, напирая друг на друга, стояли; у открытого окна жесткого вагона и внимательно смотрели на коров, медленно сходивших с насыпи, на хвою, на дощатые дачные платформы.
Все дорожные анекдоты были уже рассказаны. «Старгородская правда» от вторника прочитана до объявлений и покрыта масляными пятнами. Все цыплята, яйца и маслины съедены.
Оставался самый томительный участок пути
– последний час перед Москвой.                (4.05.1927 19:00)
Ипполит Матвеевич упорно старался представить себе музей мебели. Музей представлялся ему в виде многоверстного коридора, по стенам которого шпалерами стояли стулья.
– Как еще будет с музеем мебели, неизвестно. Обойдется? – встревоженно говорил он.
– Вам, предводитель, пора лечиться электричеством. Если вы уже не можете не переживать, то переживайте молча.
Поезд прыгал на стрелках. Глядя на него, семафоры разевали рты. Пути учащались. Чувствовалось приближение огромного железнодорожного узла. Трава исчезла, ее заменил шлак. Свистели маневровые паровозы.
От резкого торможения хрустнули поездные суставы. Поезд причалил к асфальтовому перрону. Это была Москва. Это был Рязанский – самый свежий и новый
 из всех московских вокзалов.                (4.05.1927 22:00)
– Куда мы, однако, едем? – спросил Ипполит Матвеевич.
– К хорошим людям, – ответил Остап, – в Москве их масса. И все мои знакомые.
   Это общежитие. Если не у одного, то у другого место всегда найдется.
   Концессионеры поднялись на второй этаж и свернули
    в совершенно темный коридор.                (4.05.1927 22:30)
– Ты дома, Коля? – тихо спросил Остап, остановившись у центральной двери.
– Дома, – ответили за дверью..                (4.05.1927 22:40)
В комнате из мебели был только матрац в красную полоску, лежавший на четырех кирпичах. Но не это обеспокоило Остапа. Колькина мебель была ему известна давно.
Не удивил его и сам Колька, сидящий на матраце с ногами.
Но рядом сидело такое небесное создание, что Остап сразу омрачился. Такие девушки никогда не бывают деловыми знакомыми – для этого у них слишком голубые глаза и чистая шея.
Это любовницы или, еще хуже, это жены – и жены любимые.
Остап вызвал Колю в коридор. Там они долго шептались.
– Ну что ж, раз у тебя решительно нельзя остановиться, мы пойдем к Пантелею.
– Верно, ребята! – закричал Коля. – Идите к Иванопуло, это свой парень.
Студента не было дома. Ипполит Матвеевич зажег спичку.
На дверях висела записка: «Буду не раньше 9 ч. Пантелей».                (4.05.1927 23:00)
“– Не беда”, – сказал Остап, – я знаю, где ключ. Концессионеры разостлали на полу газеты. Ипполит Матвеевич вынул подушку-думку, которую возил с собой.
 Остап повалился на телеграммы и заснул. Ипполит Матвеевич спал уже давно.          (4.05.1927 23:30)

Глава XVII
Уважайте матрацы, граждане!
Прогуливаясь вдоль матраца, на котором, свернувшись в узелок, сидела раскрасневшаяся Лиза, молодой супруг производил отчаянные вычисления.   (5.05.1927 13:30)
Обед на двоих, съедаемый честно пополам в вегетарианской столовой «Не укради», вырывал из бюджета супругов тринадцать рублей в месяц.
При таких условиях перейти на мясоедение значило гибель. Поэтому Коля пылко заговорил:
– Подумай только, пожирать трупы убитых животных! Людоедство под маской культуры!
Лиза поспешно с затылка на лоб натягивала голубую вязаную шапочку.
– Куда ты идешь?
– Оставь меня в покое. Иду по делу. И Лиза убежала.                (5.05.1927 14:00)
Был тот час воскресного дня, когда счастливцы везут по Арбату с рынка матрацы.
Лиза бежала по улице, проглатывая слезы. Мысли подгоняли ее. Есть захотелось еще сильней.
И Лиза, краснея, купила у торговки бутерброд с вареной колбасой. Она оглянулась и вошла в подъезд двухэтажного особняка.                (5.05.1927 14:30)

Глава XVIII
Музей Мебели
Лиза вытерла платочком рот и смахнула с кофточки крошки. Ей стало веселее. Она стояла перед вывеской:
                МУЗЕЙ МЕБЕЛЬНОГО МАСТЕРСТВА
В карманчике лежало двадцать копеек, И Лиза решила начать самостоятельную жизнь с посещения музея. Проверив наличность, Лиза пошла в вестибюль.
 В маленьких квадратных комнатах, с такими низкими потолками, что каждый входящий туда человек казался гигантом, Лиза бродила минут десять.    (5.05.1927 14:40)
По левую руку от самого пола шли низенькие полукруглые окна. Сквозь них, под ногами, Лиза увидела огромный белый двухсветный зал с колоннами. Лиза остановилась.
 Никогда еще она не видела зала у себя под ногами.                (5.05.1927 15:00)
Дивясь и млея, она долго смотрела вниз. Вдруг она заметила, что там от кресел к бюро переходят ее сегодняшние знакомые – Бендер и его спутник, бритоголовый представительный старик.
  – Здравствуйте, товарищ Бендер. Хорошо, что я вас нашла. А то одной скучно. Давайте смотреть все вместе.
– Тут где-то, мне говорили, есть мебель мастера Гамбса, – сообщил Ипполит Матвеевич, – туда, пожалуй, отправимся.
Лиза согласилась и, взяв Воробьянинова под руку (он казался ей удивительно милым представителем науки), направилась к выходу. Бендер, идя позади парочки, игриво смеялся.
 Его смешил предводитель команчей в роли кавалера.                (5.05.1927 15:10)
Лизе было очень весело. Она не замечала кислых физиономий своих спутников, рыцарские характеры которых не позволяли им сломя голову броситься в комнату мастера Гамбса.
– Потерпим, – шепнул Остап, – мебель не уйдет; а вы, предводитель, не жмите девочку. Я ревную.
Воробьянинов самодовольно улыбнулся.                (5.05.1927 15:15)

 Залы тянулись медленно. Им не было конца.
“– А здесь я уже была”, – сказала Лиза, входя в красную гостиную.
К ее удивлению, равнодушные к мебели спутники замерли у дверей, как часовые.
– Подождите, – сказал Ипполит Матвеевич, освобождаясь от ее руки, – одну минуточку.
Большая комната была перегружена мебелью. Гамбсовские стулья расположились вдоль стены и вокруг стола. Диван в углу тоже окружали стулья.
Их ножки и спинки были захватывающе знакомы Ипполиту Матвеевичу.                (5.05.1927 15:20)
Лизу усадили. Воробьянинов стал переводить глаза со стула на стул.
– Позвольте, – сказал он, наконец, – двадцать стульев. Этого не может быть. Их ведь должно быть всего десять.
– Ладно, – сказал Остап, – заседание продолжается. Стул – не иголка. Найдется. Дайте ордера сюда. Придется вступить в неприятный контакт с администрацией музея.
   Садитесь рядом с девочкой и сидите. Я сейчас приду.
Едва Ипполит Матвеевич успел поцеловать Лизе руку, что он сделал весьма торжественно, в три разделения, как вернулся Остап. Остап был очень деловит.                (5.05.1927 15:30)
“– Простите, мадемуазель”, – сказал он быстро, но мы с приятелем не сможем вас проводить.
И компаньоны убежали, оставив удивленную Лизу в комнате, обильно обставленной гамбсовской мебелью.
“– Если бы не я”, – сказал Остап, – ни черта бы не вышло. Молитесь на меня!
Только что я имел в конторе тяжелый разговорчик с заведующим этой исторической свалкой.
 Он полез в книги. Искал полчаса и, наконец, возвращается. Ну, как вы себе представляете? Где эта мебель? 
Ее свалили в склад, и только вчера, заметьте себе, вчера, через семь лет (она лежала на складе семь лет!), она была отправлена в аукцион на продажу. Аукцион Главнауки.
  И, если ее не купили вчера или сегодня утром, она наша! Вы удовлетворены?
– Скорее! – закричал Ипполит Матвеевич.               
– Извозчик! – завопил Остап. Они сели не торгуясь.                (5.05.1927 16:00)

В пассаж на Петровке, где помещается аукционный зал, концессионеры вбежали бодрые, как жеребцы.
В первой же комнате аукциона они увидели то, что так долго искали. Все десять стульев Ипполита Матвеевича стояли вдоль стенки на своих гнутых ножках.
Даже обивка на них не потемнела, не выгорела, не попортилась.
“– На всякий случай проверим”, – сказал Остап, стараясь быть спокойным.
– Скажите, эти стулья, кажется, из мебельного музея? – А они продаются?
–– Нет. Сегодня торг уже кончился. Завтра с пяти часов.

Глава XIX
Баллотировка по-европейски
В то время как друзья вели культурно-просветительный образ жизни, посещали музеи и делали авансы девушкам, в Старгороде, двойная вдова Грицацуева, женщина толстая и слабая,
 совещалась и конспирировала со своими соседками.               (5.05.1927 16:00)
Прошло три дня. Горизонт оставался чистым. Ни Бендер, ни чайное ситечко, ни дутый браслетик, ни стул не возвращались.
Все эти одушевленные и неодушевленные предметы пропали самым загадочным образом.
Тогда вдова приняла радикальные меры. Она пошла в контору «Старгородокой правды», и там ей живо состряпали объявление:
     УМОЛЯЮ лиц, знающих местопребывание.
     Ушел из дому т. Бендер, лет 25–30.
     Одет в зеленый костюм, желтые ботинки и голубой  жилет. Брюнет.
     Указавш. прошу сообщ. за приличн. вознагражден. Ул. Плеханова, 15, Грицацуевой
 Провожаемая странными взглядами, вдова ушла.                (8.05.1927 16:00)

Пребывание Воробьянинова и великого комбинатора оставило в Старгороде глубокий след.
Заговорщики тщательно хранили доверенную им тайну. Молчал даже Виктор Михайлович, которого так и подмывало выложить волнующие его секреты первому встречному.
Душу он отводил только в разговорах с Еленой Станиславовной.
– А не думаете ли вы, Елена Станиславовна, – что они выполняют сейчас особое задание?
 Он делал регулярные визиты всем членам тайного общества «Меча и орала».
К концу недели все собрались у Елены Станиславовны в комнате с попугаем.
Полесов кипел.                (Суббота,6.05.1927 16:00)
“– Ты, Виктор, не бол бочи”, – говорил ему рассудительный Дядьев. Нам что важно? Быть готовыми. Есть у нас что-нибудь? Центр у нас есть? Нету.
   Кто станет во главе города? Никого нет. А это, господа, самое главное. Англичане, господа, с большевиками, кажется, больше церемониться не будут. 
  Так нужно действовать и нам. Итак, господа, наметим кандидатуры!
– Слетай-ка, Полесов, в «Октябрь». Деньги есть?
Полесов сделал рукой таинственный жест и убежал.
Выборы на время прервали и продолжали их уже за ужином.                (Суббота,6.05.1927 19:00)

Перебирая знакомых и родственников, выбрали: губернатора, городского голову, полицмейстера, заведующего пробирной палатой, акцизного, податного и фабричного инспектора;
заполнили вакансии окружного прокурора, председателя, секретаря и членов суда; наметили председателей земской и купеческой управы, попечительства о детях и, наконец, мещанской управы.
Елену Станиславовну выбрали попечительницей обществ «Капля молока» и «Белый цветок».
Никешу и Владю назначили, за их молодостью, чиновниками для особых поручений при губернаторе.
– Господа, – сказала Елена Станиславовна, – это ужасно! Как вы могли забыть дорогого всем нам Виктора Михайловича? Она поцеловала слесаря-аристократа в закопченный лоб.
– В брандмейстеры! – заволновался вдруг Виктор Михайлович. Я хочу быть брандмейстером!
– Ну, вот и отлично! Поздравляю вас. Отныне вы брандмейстер.
  Разошлись за полночь.                (7.05.1927 0:30)

Глава XX
От Севильи до Гренады
Позвольте, а где же отец Федор? Где стриженый священник церкви Фрола и Лавра? Он, кажется, собирался пойти на Виноградную улицу, в дом № 34, к гражданину Брунсу?
Взалкал отец Федор. Захотелось ему богатства. Понесло его по России за гарнитуром генеральши Поповой, в котором, надо признаться, ни черта нет. Едет отец по России. Только письма жене пишет.

Любовь сушит человека. Бык мычит от страсти. Петух не находит себе места. Предводитель дворянства теряет аппетит.   
Бросив Остапа и студента Иванопуло в трактире, Ипполит Матвеевич пробрался в розовый домик и занял позицию у несгораемой кассы.
 Словом, Ипполит Матвеевич был влюблен до крайности в Лизу Калачову.
Только к девяти часам пришла Лиза. Они вышли на улицу, под карамельно-зеленое вечернее небо.
– Пойдемте в театр, – предложил Ипполит Матвеевич.                (5.05.1927 20:40, Москва)
“– Лучше в кино”, – сказала Лиза, – в кино дешевле.
– О! При чем тут деньги! Такая ночь, и вдруг какие-то деньги.
Совершенно разошедшиеся демоны, не торгуясь, посадили парочку на извозчика и повезли в кино «Арс». Ипполит Матвеевич был великолепен. Он взял самые дорогие билеты.
Впрочем, до конца сеанса не дотерпели. Лиза привыкла сидеть на дешевых местах, вблизи,
и плохо видела из дорогого тридцать четвертого ряда.                (5.05.1927 18:00, кинотеатр Арс)
В кармане Ипполита Матвеевича лежала половина суммы, полученной концессионерами от старгородских заговорщиков. Это были большие деньги для отвыкшего от роскоши Воробьянинова.
Теперь, взволнованный возможностью легкой любви, он собирался ослепить Лизу широтою размаха.
После недолгих уговоров Ипполит Матвеевич повез Лизу в «Прагу», образцовую столовую МСПО  – «лучшее место в Москве»,
 как говорил ему Бендер.                (5.05.1927 20:00, Москва, столовая Прага)
– Пройдемте туда, в угол, – предложил Воробьянинов, хотя у самой эстрады, где оркестр выпиливал дежурное попурри из «Баядерки», были свободные столики.
Никто не подошел к столу. Этого Ипполит Матвеевич не ожидал.
– Будьте добры! – взывал он к пролетавшим мимо работникам нарпита.
– Сию минуточку-c! – кричали официанты на ходу.
Наконец, карточка была принесена. Ипполит Матвеевич углубился в нее.
– Однако, – пробормотал он, – телячьи котлеты – два двадцать пять, филе – два двадцать пять, водка – пять рублей.
– За пять рублей большой графин-с, – сообщил официант, нетерпеливо оглядываясь.
«Что со мной? – ужасался Ипполит Матвеевич. – Я становлюсь смешон».
“– Вот, пожалуйста”, – сказал он Лизе с запоздалой вежливостью, – не угодно ли выбрать? …  - Скажите, товарищ, нет ли у вас чего-нибудь вегетарианского?
– Вегетарианского не держим-с.
“– Тогда вот что”, – сказал Ипполит Матвеевич, решившись, – дайте нам сосисок. Вот эти, по рублю двадцать пять. И бутылку водки.
– В графинчике будет.
– Тогда – большой графин.
 «Ничего, – думал он, – выпью водки – разойдусь. А то, в самом деле, неловко как-то».
Но когда выпил водки и закусил огурцом, то не разошелся, а помрачнел еще больше. Лиза не пила. Натянутость не исчезла.
Он часто вскакивал и, не извинившись, уходил в уборную. Соседние столики его уже называли дядей и приваживали к себе на бокал пива. Лиза решительно встала из-за стола:
– Я пойду. А вы оставайтесь. Я сама дойду.
– Нет, зачем же? Как дворянин, не могу допустить! Сеньор! Счет! Ха-мы!..
На счет Ипполит Матвеевич смотрел долго, раскачиваясь на стуле.
– Девять рублей двадцать копеек? – бормотал он. – Может быть, вам еще дать ключ от квартиры, где деньги лежат?
Кончилось тем, что Ипполита Матвеевича свели вниз, бережно держа под руки.
Лиза не могла убежать, потому что номерок от гардероба
был у великосветского льва.                (5.05.1927 22:00, Москва, столовая Прага)

В первом же переулке Ипполит Матвеевич навалился на Лизу плечом и стал хватать ее руками. Лиза молча отдиралась.
– Поедем в номера! – убеждал Воробьянинов. Лиза с силой высвободилась и, не примериваясь, ударила покорителя женщин кулачком в нос.
 Сейчас же свалилось пенсне с золотой дужкой и, попав под квадратный носок баронских сапог, с хрустом раскрошилось.
Лиза, захлебываясь слезами, побежала по Серебряному переулку к себе домой.
Ослепленный Ипполит Матвеевич мелко затрусил в противоположную сторону.
Потом он долго плакал и, еще плача, купил у старушки все ее баранки вместе с корзиной. Затем Ипполит Матвеевич подружился с лихачом, раскрыл ему всю душу и сбивчиво рассказал про брильянты.
– Веселый барин! – воскликнул извозчик.
Ипполит Матвеевич действительно развеселился. Как видно, его веселье носило несколько предосудительный характер,
потому что часам к одиннадцати утра он проснулся в отделении милиции.                (6.05.1927 10:40)
Из двухсот рублей, которыми он так позорно начал ночь наслаждений и утех, при нем оставалось только двенадцать.
Но ужаснее всего было то, что он решительно не помнил, где и как он мог истратить такие большие деньги.
Остап долго, с удивлением, рассматривал измочаленную фигуру Ипполита Матвеевича, но ничего не сказал. Он был холоден и готов к борьбе.                (6.05.1927 11:50)

Глава XXI
Экзекуция
Аукционный торг открывался в пять часов.
Доступ граждан для обозрения вещей начинался с четырех. Друзья явились в три и целый час рассматривали машиностроительную выставку,
помещавшуюся тут же рядом.                (6.05.1927 15:00, Москва, аукцион)
Ипполит Матвеевич маялся. Только стулья могли его утешить.
От них он отошел лишь в ту минуту, когда на кафедру взобрался аукционист
в клетчатых брюках «столетье» и бороде,
ниспадавшей на толстовку русского коверкота.             (6.05.1927 17:00, Москва, аукцион)
Концессионеры заняли места в четвертом ряду справа. Ипполит Матвеевич начал сильно волноваться. Ему казалось, что стулья будут продаваться сейчас же.
Но они стояли сорок третьим номером, и в продажу поступала сначала обычная аукционная гиль и дичь.
 Время тянулось мучительно.
– Десять стульев из дворца! – сказал вдруг аукционист.     (6.05.1927 18:00, Москва, аукцион)
У Ипполита Матвеевича заходила нижняя челюсть. Остап сделал стойку. Глаза его посветлели.
– Десять стульев ореховых. Восемьдесят рублей.
Зал оживился. Продавалась вещь, нужная в хозяйстве. Одна за другой выскакивали руки. Остап был спокоен.
– Чего же вы не торгуетесь? – набросился на него Воробьянинов.
– Пошел вон, – ответил Остап, стиснув зубы.
– Сто двадцать рублей, позади. Сто тридцать пять, там же. Сто сорок.
– Сто сорок пять, в пятом ряду справа. Раз. Зал потух. Слишком дорого.
– Сто сорок пять. Два.
Остап равнодушно рассматривал лепной карниз. Ипполит Матвеевич сидел, опустив голову, и вздрагивал.
– Сто сорок пять. Три.
Но прежде чем черный лакированный молоточек ударился о фанерную кафедру, Остап повернулся, выбросил вверх руку и негромко сказал:
– Двести.
Аукционист поднял скучающее лицо и посмотрел на Остапа.
“– Двести, раз”, – сказал он, – двести, в четвертом ряду справа, два. Нет больше желающих торговаться? Двести рублей, гарнитур ореховый дворцовый из десяти предметов.
   Двести рублей – три, в четвертом ряду справа. Рука с молоточком повисла над кафедрой.
– Мама! – сказал Ипполит Матвеевич громко. Остап, розовый и спокойный, улыбался. Молоточек упал, издавая небесный звук.
– Продано, – сказал аукционист. – Барышня! В четвертом ряду справа.
Ипполит Матвеевич счастливо ухнул. К ним рысью приближалась барышня.
– А почему же двести тридцать, а не двести? – услышал Ипполит Матвеевич. Это говорил Остап, вертя в руках квитанцию.
– Включается пятнадцать процентов комиссионного сбора, – ответила барышня.
– Ну, что же делать! Берите!
Остап вытащил бумажник, отсчитал двести рублей и повернулся к главному директору предприятия:
– Гоните тридцать рублей, дражайший, да поживее: не видите – дамочка ждет. Ну?
Ипполит Матвеевич не сделал ни малейшей попытки достать деньги.
Остап посмотрел на Воробьянинова, быстро оценил помятость его лица, зелень щек и раздувшиеся мешки под глазами.
– Так вы будете платить? – спросила барышня.
– Одну минуточку! – сказал Остап, чарующе улыбаясь, – маленькая заминка.
Была еще маленькая надежда. Можно было уговорить подождать с деньгами.
Тут очнувшийся Ипполит Матвеевич, разбрызгивая слюну, ворвался в разговор.
– Позвольте! – завопил он. – Почему комиссионный сбор? Мы ничего не знаем о таком сборе! Надо предупреждать. Я отказываюсь платить эти тридцать рублей.
– Хорошо, – сказала барышня кротко, – я сейчас все устрою.
Взяв квитанцию, она унеслась к аукционисту и сказала ему несколько слов. Аукционист сейчас же поднялся. Борода его сверкала под светом сильных электрических ламп.
– По правилам аукционного торга, – звонко заявил он, – лицо, отказывающееся уплатить полную сумму за купленный им предмет, должно покинуть зал.
   Торг на стулья отменяется. Изумленные друзья сидели недвижимо.
– Папрашу вас! – сказал аукционист. Эффект был велик. В публике злобно смеялись. Остап все-таки не вставал. Таких ударов он не испытывал давно.
– Па-апра-ашу вас!
Аукционист пел голосом, не допускающим возражений. Смех в зале усилился.
И они ушли. Мало кто уходил из аукционного зала с таким горьким чувством. Первым шел Воробьянинов. Согнув прямые костистые плечи, в укоротившемся пиджачке и глупых баронских сапогах, он шел,
как журавль, чувствуя за собой теплый, дружественный взгляд великого комбинатора.                (6.05.1927 18:30, Москва, аукцион)
Концессионеры остановились в комнате, соседней с аукционным залом. Теперь они могли смотреть на торжище только через стеклянную дверь.
Путь туда был уже прегражден. Остап дружественно молчал.
– Нет, действительно это ч-черт знает, что такое! – продолжал горячиться Воробьянинов.
– Дерут с трудящихся втридорога. Ей-богу!.. За какие-то подержанные десять стульев двести тридцать рублей. С ума сойти…

Остап подошел к Воробьянинову вплотную и, оглянувшись по сторонам, дал предводителю короткий, сильный и незаметный для постороннего глаза удар в бок.
– Вот тебе милиция! Вот тебе дороговизна стульев для трудящихся всех стран! Вот тебе ночные прогулки по девочкам! Вот тебе седина в бороду! Вот тебе бес в ребро!
Ипполит Матвеевич за все время экзекуции не издал ни звука.
– Ну, теперь пошел вон!
Остап повернулся спиной к директору предприятия и стал смотреть в аукционный зал.
– Все пропало! – пробормотал он.
– Что пропало? – угодливо спросил Воробьянинов.
– Стулья отдельно продают, вот что. Может быть, желаете приобрести? Пожалуйста. Я вас не держу. Только сомневаюсь, чтобы вас пустили. Да и денег у вас, кажется, не густо.

Стулья снова поступили в торг, но уже по частям.
– Четыре стула из дворца. Ореховые. Мягкие. Работы Гамбса. Тридцать рублей. Кто больше?
К Остапу быстро вернулись вся его решительность
 и хладнокровие.                (6.05.1927 19:30, Москва, аукцион)
– Ну, вы, дамский любимец, стойте здесь и никуда не выходите. Я через пять минут приду. А вы тут смотрите, кто и что. Чтоб ни один стул не ушел.
В голове Бендера сразу созрел план, единственно возможный при таких тяжелых условиях, в которых они очутились.
Он выбежал на Петровку, направился к ближайшему асфальтовому чану и вступил в деловой разговор с беспризорными.
Он, как и обещал, вернулся к Ипполиту Матвеевичу через пять минут. Беспризорные стояли наготове у входа в аукцион.
– Продают, продают, – зашептал Ипполит Матвеевич, – четыре и два уже продали.
Ещё три стула были проданы поодиночке. Аукционист объявил к продаже последний стул.
Некий незнакомец пронесся в зал мимо ошеломленных концессионеров и так быстро купил последний стул, что Воробьянинов только крякнул.
Беспрерывно блея и все время находясь в движении, незнакомец погрузил стул на извозчика и укатил. По его следам бежал беспризорный.
Мало-помалу разошлись и разъехались все новые собственники стульев. За ними мчались несовершеннолетние агенты Остапа.
Ушел и он сам. Ипполит Матвеевич боязливо следовал позади.                (6.05.1927 20:00, Москва)

На Сивцевом Вражке рояли, мандолины и гармоники праздновали весну. У розового домика прогуливался Коля.
Увидев Остапа, шедшего впереди, он вежливо с ним раскланялся и подошел к Воробьянинову.
Ипполит Матвеевич сердечно его приветствовал. Коля, однако, не стал терять времени.
– Добрый вечер, – решительно сказал он и, не в силах сдержаться, ударил Ипполита Матвеевича в ухо.
Одновременно с этим Коля произнес довольно пошлую, по мнению наблюдавшего за этой сценой Остапа, фразу:
“– Так будет со всеми”, – сказал Коля детским голосом, – кто покусится…
Ипполит Матвеевич не посмел даже пикнуть.                (6.05.1927 20:30, Москва)
– Правильно, – приговаривал Остап, – а теперь по шее. Два раза. Так. Еще разок… Так. Не стесняйтесь.   По голове больше не бейте. Это самое слабое его место.
 Если бы старгородские заговорщики видели гиганта мысли и отца русской демократии в эту критическую для него минуту, то, надо думать, тайный союз «Меча и орала» прекратил бы свое существование.
Коля ушел. Остап поднялся к Иванопуло и посмотрел вниз. Ипполит Матвеевич стоял наискось от дома, прислонясь к чугунной посольской ограде.
– Гражданин Михельсон! – крикнул Остап. – Конрад Карлович! Войдите в помещение! Я разрешаю!
В это время с улицы донесся свист, и Остап отправился получать агентурные сведения
от беспризорных.                (6.05.1927 21:00, Москва)
Беспризорные отлично справились с возложенным на них поручением. Четыре стула попали в театр Колумба.
Беспризорный подробно рассказал, как эти стулья везли на тачке, как их выгрузили и втащили в здание через артистический ход. Местоположение театра Остапу было хорошо известно.
Два стула увезла на извозчике, как сказал другой юный следопыт, «шикарная чмара». Мальчишка, как видно, большими способностями не отличался.
Переулок, в который привезли стулья, – Варсонофьевский, – он знал, помнил даже, что номер квартиры семнадцатый, но номер дома никак не мог вспомнить.
– Не получишь денег, – заявил наниматель.
– Дя-адя!.. Да я тебе покажу.
– Хорошо! Оставайся. Пойдем вместе.
Блеющий гражданин жил, оказывается, на Садовой-Спасской. Точный адрес его Остап записал в блокнот.
Восьмой стул поехал в Дом народов. Мальчишка, преследовавший этот стул, оказался пронырой.
Преодолевая заграждения в виде комендатуры и многочисленных курьеров, он проник в дом и убедился, что стул был куплен завхозом редакции «Станка».
Двух мальчишек еще не было. Они прибежали почти одновременно, запыхавшиеся и утомленные.
– Казарменный переулок, у Чистых Прудов.
– Номер?
– Девять. И квартира девять. Там татары рядом живут. Во дворе. Я ему и стул донес. Пешком шли.
Последний гонец принес печальные вести. Сперва все было хорошо, но потом все стало плохо. Покупатель вошел со стулом в товарный двор Октябрьского вокзала, и пролезть за ним было никак нельзя
– у ворот стояли стрелки ОВО НКПС.
– Наверно, уехал, – закончил беспризорный свой доклад.
Это очень встревожило Остапа. Наградив беспризорных по-царски, – рубль на гонца, не считая вестника с Варсонофьевского переулка, забывшего номер дома
 (ему было велено явиться на другой день пораньше), технический директор вернулся домой и, не отвечая на расспросы осрамившегося председателя правления, принялся комбинировать.
– Ничего еще не потеряно. Адреса есть, а для того, чтобы добыть стулья, существует много старых, испытанных приемов.
Беспокоил только десятый стул. След, конечно, был, но какой след! – расплывчатый и туманный.
“– Ну, что ж”, – сказал Остап громко. – На такие шансы ловить можно. Играю девять против одного. Заседание продолжается!
 Слышите? Вы! Присяжный заседатель!                (6.05.1927 22:00, Москва)

Глава XXII
Людоедка Эллочка
Словарь Вильяма Шекспира по подсчету исследователей составляет 12 000 слов. Словарь негра из людоедского племени «Мумбо-Юмбо» составляет 300 слов.
Эллочка Щукина легко и свободно обходилась тридцатью.
Что же касается особых примет, то их не было. Эллочка и не нуждалась в них. Она была красива.
Двести рублей, которые ежемесячно получал ее муж на заводе «Электролюстра», для Эллочки были оскорблением.
Несчастье посетило Эллочку в тот радостный вечер, когда она примеряла очень миленькую крепдешиновую кофточку. В этом наряде она казалась почти богиней.
В такой великий час к ней пришла Фимка Собак. Она принесла с собой морозное дыхание января и французский журнал мод. На первой странице Эллочка остановилась.
Сверкающая фотография изображала дочь американского миллиардера Вандербильда и вечернем платье.
Там были меха и перья, шелк и жемчуг, необыкновенная легкость покроя и умопомрачительная прическа.
Это решило все.
– Ого! – сказала Эллочка сама себе. Это значило: «или я, или она». Утро другого дня застало Эллочку в парикмахерской.
 Здесь она потеряла прекрасную черную косу и перекрасила волосы в рыжий цвет.
По рабкредиту была куплена собачья шкура, изображавшая выхухоль. Она была употреблена на отделку вечернего туалета.
Мистер Щукин, давно лелеявший мечту о покупке новой чертежной доски, несколько приуныл.
Платье, отороченное собакой, нанесло заносчивой Вандербильдихе первый меткий удар.
Миллиардерша покачнулась, но ее, как видно, спас любвеобильный папа Вандербильд.
Недавно были получены фотографии мисс в ее новом замке во Флориде. Пришлось и Эллочке обзавестись новой мебелью.
Она купила на аукционе два мягких стула. (Удачная покупка! Никак нельзя было пропустить!)
Не спросясь мужа, Эллочка взяла деньги из обеденных сумм. Эрнест Павлович заскучал.
“– Вот что”, – сказал он, наконец, – так жить нельзя. Нам надо разойтись.
    Ты будешь получать сто рублей в месяц. Даже сто двадцать. Комната останется у тебя.
     Живи, как тебе хочется, а я так не могу…
   Ну, гардероб я не возьму, он тебе нужнее, а вот письменный стол, уж будь так добра…
   Я возьму один из этих двух стульев. Я думаю, что имею на это право?!
“– У тебя вся спина белая”, – сказала Эллочка граммофонным голосом.
Инженер лавиной скатился по лестнице.
В десять часов утра великий комбинатор вошел в Варсонофьевский переулок. Впереди бежал давешний беспризорный мальчик. Он указал дом.           (7.05.1927 10:00)
Остап постучал в дверь, совершенно не думая о том, под каким предлогом он войдет. Для разговоров с дамочками он предпочитал вдохновение.
– Ого? – спросили из-за двери.
– По делу, – ответил Остап.
Дверь открылась. Остап прошел в комнату, которая могла быть обставлена только существом с воображением дятла. На стенах висели кинооткрыточки, куколки и тамбовские гобелены.
На этом пестром фоне, от которого рябило в глазах, трудно было заметить маленькую хозяйку комнаты.
На ней был халатик, переделанный из толстовки Эрнеста Павловича и отороченный загадочным мехом.
Остап сразу понял, как вести себя в светском обществе. Он закрыл глаза и сделал шаг назад.
– Прекрасный мех! – воскликнул он.
– Шутите! – сказала Эллочка нежно. – Это мексиканский тушкан.
– Быть этого не может. Вас обманули. Вам дали гораздо лучший мех. Это шанхайские барсы. Ну да! Барсы! Я узнаю их по оттенку. Видите, как мех играет на солнце!.. Изумруд! Изумруд!

Беседа продолжалась дальше в таком же направлении, дающем, однако, в некоторых случаях чудесные плоды. Но комплименты Остапа раз от разу становились все водянистее и короче.
Он заметил, что второго стула в комнате не было.
Пришлось нащупывать след. Перемежая свои расспросы цветистой восточной лестью, Остап узнал о событиях, происшедших вчера в Эллочкиной жизни.
«Новое дело, – подумал он, – стулья расползаются, как тараканы».
– Милая девушка, – неожиданно сказал Остап, – продайте мне этот стул. Он мне очень нравится. Только вы с вашим женским чутьем могли выбрать такую художественную вещь.
Продайте, девочка, а я вам дам семь рублей.
– Хамите, парниша, – лукаво сказала Эллочка.
«С ней нужно действовать иначе, – решил он, – предложим обмен».
– Вы знаете, сейчас в Европе и в лучших домах Филадельфии возобновили старинную моду – разливать чай через ситечко. Необычайно эффектно и очень элегантно.
И Остап вынул из кармана маленькое позолоченное ситечко.
 На Эллочку вещь произвела такое же неотразимое впечатление, какое производит старая банка из-под консервов на людоеда Мумбо-Юмбо.
В таких случаях людоед кричит полным голосом, Эллочка же тихо застонала:
– Хо-хо!
Не дав ей опомниться, Остап положил ситечко на стол, взял стул и, узнав у очаровательной женщины адрес мужа, галантно раскланялся.                (7.05.1927 10:30)

Глава XXIII
Авессалом Владимирович Изнуренков
В комнате студента Иванопуло в день посещения Остапом Эллочки Щукиной появилась мебель. Это был стул, обмененный на чайное ситечко, – третий по счету трофей экспедиции.
“– Даже если в стульях ничего нет”, – говорил Остап”, – считайте, что мы заработали десять тысяч по крайней мере.
    Каждый вскрытый стул прибавляет нам шансы. Что из того, что в дамочкином стуле ничего нет?
   Из-за этого не надо его ломать. Пусть Иванопуло помеблируется. Нам самим приятнее.

В тот же день концессионеры выпорхнули из розового домика и разошлись в разные стороны.                (8.05.1927 10:30)
Ипполиту Матвеевичу был поручен блеющий незнакомец с Садовой-Спасской, дано двадцать пять рублей на расходы, велено в пивные не заходить и без стула не возвращаться.
На себя великий комбинатор взял Эллочкиного мужа.
Ипполит Матвеевич пересек город на автобусе № 6.
Высадившись у Красных ворот, он нашел по записанному Остапом адресу нужный дом.
В коридор выходили отдельные комнаты. Медленно, словно бы он подходил к классной доске, чтобы доказать не выученную им теорему, Ипполит Матвеевич приблизился к комнате № 41.
На дверях висела на одной кнопке, головой вниз, визитная карточка:
                Авессалом Владимирович Изнуренков
– Простите, – сказал он придушенным голосом, – могу я видеть товарища Изнуренкова?
Авессалом Владимирович не отвечал. Воробьянинов поднял голову и только теперь увидел, что в комнате никого нет. Он сразу же забыл об Уголовном кодексе. И потащил стул к двери.
Дверь раскрылась сама. На пороге появился хозяин комнаты – блеющий незнакомец. Он был в пальто, из-под которого виднелись лиловые кальсоны. В руке он держал брюки.
Увидев в своей комнате человека, уносящего опечатанный стул, Авессалом Владимирович взмахнул только что выглаженными у портного брюками, подпрыгнул и заклекотал:
– Вы с ума сошли! Я протестую! Вы не имеете права! Есть же, наконец, закон!
Ипполит Матвеевич покорно отпустил стул и пролепетал:
– Простите, недоразумение, служба такая.
На улице Воробьянинов вспомнил про Остапа и задрожал от страха.             (8.05.1927 11:00)

Эрнест Павлович Щукин бродил по пустой квартире, любезно уступленной ему на лето приятелем, и решал вопрос: принять ванну или не принимать.      (8.05.1927 9:00)
Он разделся, остыл, посмотрел на себя в зеркало и пошел в ванную комнату. Прохлада охватила его. Он влез в ванну, облил себя водой из голубой эмалированной кружки и щедро намылился.
Все было хорошо. Стало прохладно. Жены не было. Впереди была полная свобода. Инженер присел и отвернул кран, чтобы смыть мыло.
Кран захлебнулся и стал медленно говорить что-то неразборчивое.               
 Эрнест Павлович зашлепал в комнаты и остановился перед зеркалом. Пена щипала глаза, спина чесалась, мыльные хлопья падали на паркет. Прислушавшись, не идет ли в ванной вода,
Эрнест Павлович решил позвать дворника.                (8.05.1927 9:10)

– Дворник! – закричал Эрнест Павлович. – Дворник! Никто не отозвался.
Тогда Эрнест Павлович вспомнил, что дворник живет в парадном, под лестницей. Он вступил на холодные плитки и, придерживая дверь рукой, свесился вниз.
На площадке была только одна квартира, и Эрнест Павлович не боялся, что его могут увидеть в странном наряде из мыльных хлопьев.
– Дворник! – крикнул он вниз. Слово грянуло и с шумом покатилось по ступенькам.
Тут нетерпеливо перебиравший босыми ногами инженер поскользнулся и, чтобы сохранить равновесие, выпустил из руки дверь. Дверь прищелкнула медным язычком американского замка и затворилась.
Стена задрожала. Эрнест Павлович, не поняв еще непоправимости случившегося, потянул дверную ручку.  Дверь не подалась                (8.05.1927 9:20)
Инженер ошеломленно подергал ее еще несколько раз и прислушался с бьющимся сердцем. Он услышал какие-то новые звуки. Однообразный шум продолжался. Инженер задержал дыхание.
Тогда он разобрал, что шум этот производит плещущая вода. Она, очевидно, бежала изо всех кранов квартиры. Эрнест Павлович чуть не заревел.
Положение было ужасное. В Москве, в центре города, на площадке девятого этажа стоял взрослый усатый человек с высшим образованием, абсолютно голый и покрытый шевелящейся еще мыльной пеной.
Идти ему было некуда. Он скорее согласился бы сесть в тюрьму, чем показаться в таком виде. Оставалось одно – пропадать. Пена лопалась и жгла спину.
На руках и на лице она уже застыла, стала похожа на паршу и стягивала кожу, как бритвенный камень.
Так прошло полчаса. Инженер терся об известковые стены, стонал и несколько раз безуспешно пытался выломать дверь. Он стал грязным и страшным.                (8.05.1927 9:30)

Щукин решил спуститься вниз, к дворнику, чего бы это ему ни стоило.
«Нету другого выхода, кету. Только спрятаться у дворника!»
Задыхаясь и прикрывшись рукой так, как это делают мужчины, входя в воду, Эрнест Павлович медленно стал красться вдоль перил. Он очутился на площадке между восьмым и девятым этажами.
Его фигура осветилась разноцветными ромбами и квадратами окна. Он стал похож на арлекино, подслушивающего разговор Коломбины с Паяцем.
Он уже повернул в новый пролет лестницы, как вдруг дверной замок нижней квартиры выпалил и из квартиры вышла барышня с балетным чемоданчиком.
Не успела барышня сделать шагу, как Эрнест Павлович очутился уже на своей площадке. Он почти оглох от страшных ударов сердца.
Только через полчаса инженер оправился и смог предпринять новую вылазку.                (8.05.1927 10:00)
На этот раз он твердо решил стремительно кинуться вниз и, не обращая внимания ни на что, добежать до заветной дворницкой.
Так он и сделал. Неслышно прыгая через четыре ступеньки и подвывая, член бюро секции инженеров и техников поскакал вниз. На площадке шестого этажа он на секунду остановился.
 Это его погубило. Снизу кто-то поднимался.
– Несносный мальчишка! – послышался женский голос, многократно усиленный лестничным репродуктором. – Сколько раз я ему говорила!
Эрнест Павлович, повинуясь уже не разуму, а инстинкту, как преследуемый собаками кот, взлетел на девятый этаж.
Очутившись на своей, загаженной мокрыми следами площадке, он беззвучно заплакал, дергая себя за волосы и конвульсивно раскачиваясь.
 Кипящие слезы врезались в мыльную корку и прожгли в ней две волнистые борозды.
– Господи! – сказал инженер. – Боже мой! Боже мой!
Инженер подбежал к стене и несколько раз боднул ее головой. Самым разумным было бы, конечно, кричать до тех пор, пока кто-нибудь не придет, и потом сдаться пришедшему в плен.
Но Эрнест Павлович совершенно потерял способность соображать и, тяжело дыша, вертелся на площадке. Выхода не было.                (8.05.1927 10:40)

Глава XXIV
Клуб автомобилистов
В редакции большой ежедневной газеты «Станок», помещавшейся на втором этаже Дома народов, спешно пекли материал к сдаче в набор.                (8.05.1927 16:00)
В комнате редактора сидела иностранная делегация. Редакционный переводчик смотрел в лицо говорящего иностранца и, обращаясь к редактору, говорил:
– Товарищ Арно желает узнать…
Шел разговор о структуре советской газеты. Пока переводчик объяснял редактору, что желал бы узнать товарищ Арно, сам Арно, в бархатных велосипедных брюках,
 и все остальные иностранцы с любопытством смотрели на красную ручку с пером № 86, которая была прислонена к углу комнаты.
 Перо почти касалось потолка, а ручка в своей широкой части была толщиною в туловище среднего человека.
Этой ручкой можно было бы писать: перо было самое настоящее, хотя превосходило по величине большую щуку.
– Ого-го! – смеялись иностранцы. – Колоссаль! Это перо было поднесено редакции съездом рабкоров.
Редактор, сидя на воробьяниновском стуле, улыбался и, быстро кивая головой то на ручку, то на гостей, весело объяснял.
Было самое горячее редакционное время – пять часов.                (8.05.1927 17:00)

По коридору ходил редакционный поэт. Он ухаживал за машинисткой, скромные бедра которой развязывали его поэтические чувства.
Поэт побывал в экспедиции и в конце концов перекочевал в контору. Но там подвергся нападению со стороны комсомольца Авдотьева: поэту было предложено вступить в кружок автомобилистов.
– Слушай, Александр Иосифович. У нас образовался автомобильный клуб.
Кружок пока что состоял только из одного организатора, но Авдотьев об этом не распространялся.
Автомобильная идея гасла и начинала чадить. Наконец, нашелся пионер нового предприятия. Персицкий с грохотом отскочил от телефона, выслушал Авдотьева и сказал:
– Ты не так подходишь, дай лист. Начнем сначала.
И Персицкий вместе с Авдотьевым начали новый обход.
“– Ты, старый матрац”, – говорил Персицкий голубоглазому юноше, – на это даже денег не нужно давать.
     У тебя есть заем двадцать седьмого года? На сколько? На пятьдесят? Тем лучше. Ты даешь эти облигации в наш клуб.
    Из облигаций составляется капитал. К августу мы сможем реализовать все облигации и купить автомобиль.
– А если моя облигация выиграет? – защищался юноша.
– А сколько ты хочешь выиграть?
– Пятьдесят тысяч.
– На эти пятьдесят тысяч будут куплены автомобили. И если я выиграю – тоже. И если Авдотьев тоже. Словом, чья бы облигация ни выиграла, деньги идут на машины. Теперь ты понял? Чудак!
На собственной машине поедешь по Военно-Грузинской дороге! Горы! Дурак!.. А позади тебя на собственных машинах «Суд и быт» катит, хроника, отдел происшествий
и эта дамочка, знаешь, которая дает кино…Ну? Ну? Ухаживать будешь!..
Двадцать человек набралось за пять минут. Когда дело было увенчано, пришел секретарь, прослышавший о заманчивых перспективах автомобильного клуба.
“– А что, ребятки”, – сказал он, – не записаться ли также и мне?
– Запишись, старик, отчего же, – ответил Авдотьев, – только не к нам. У нас уже, к сожалению, полный комплект, и прием новых членов прекращен до тысяча девятьсот двадцать девятого года.
 А запишись ты лучше в друзья детей. Дешево и спокойно. Двадцать копеек в год, и ехать никуда не нужно.
Секретарь помялся, вспомнил, что он и впрямь уже староват, вздохнул и пошел дочитывать увлекательную передовую.
– Скажите, товарищ, – остановил его в коридоре красавец с черкесским лицом, – где здесь редакция газеты «Станок»? Это был великий комбинатор.                (8.05.1927 18:00)

Глава XXV
Разговор с голым инженером
Появлению Остапа Бендера в редакции предшествовал ряд немаловажных событий.
Не застав Эрнеста Павловича днем (хозяин, вероятно, был на службе), великий комбинатор решил зайти к нему попозже,
а пока что расхаживал по городу.                (8.05.1927 16:00)
К тому же был уже шестой час, и надо было отправляться к инженеру Щукину.  (8.05.1927 17:10)
Но судьба судила так, что прежде чем свидеться с Эрнестом Павловичем, Остапу пришлось задержаться для подписания небольшого протокола.
На Театральной площади великий комбинатор попал под лошадь. Совершенно неожиданно на него налетело робкое животное белого цвета и толкнуло его костистой грудью.
 Остап живо поднялся. Его могучее тело не получило никакого повреждения. Тем больше было причин и возможностей для скандала.
– Требую протокола! – с пафосом закричал Остап. В его голосе послышались металлические нотки человека, оскорбленного в самых святых своих чувствах.
И, стоя у стены Малого театра, на том самом месте, где впоследствии будет сооружен памятник великому русскому драматургу Островскому,
 Остап подписал протокол и дал небольшое интервью набежавшему Персицкому.
Персицкий не брезговал черной работой. Он аккуратно записал в блокнот фамилию и имя потерпевшего и помчался далее.
Остап горделиво двинулся в путь. Все еще переживая нападение белой лошади и чувствуя запоздалое сожаление, что не успел дать извозчику и по шее,
 Остап, шагая через две ступеньки, поднялся до седьмого этажа щукинского дома.
 Здесь на голову ему упала тяжелая капля. Он посмотрел вверх. Прямо в глаза ему хлынул с верхней площадки небольшой водопадик грязной воды.                (8.05.1927 19:00)
Он бросился наверх. У двери щукинской квартиры, спиной к нему, сидел голый человек, покрытый белыми лишаями. Он сидел прямо на кафельных плитках, держась за голову и раскачиваясь.
Вокруг голого была вода, вылившаяся в щель квартирной двери.
Голый посмотрел на Остапа и всхлипнул.
 – Ключ, – замычал инженер.
– Что ключ? – спросил Остап.
– От кв-в-варти-ыры.
– Так вы не можете войти в квартиру? Но это же так просто!
Стараясь не запачкаться о голого, Остап подошел к двери, сунул в щель американского замка длинный желтый ноготь большого пальца и осторожно стал поворачивать его справа налево и сверху вниз.
Дверь бесшумно отворилась, и голый с радостным воем вбежал в затопленную квартиру.
Шумели краны. Вода в столовой образовала водоворот. В спальне она стояла спокойным прудом, по которому тихо, лебединым ходом, плыли ночные туфли.
Сонной рыбьей стайкой сбились в угол окурки.
Воробьяниновский стул стоял в столовой, где было наиболее сильное течение воды. Белые бурунчики образовались у всех его четырех ножек.
Стул слегка подрагивал и, казалось, собирался немедленно уплыть от своего преследователя.
Остап сел на него и поджал ноги. Пришедший в себя Эрнест Павлович, с криками «пардон! пардон! ».. закрыл краны,
умылся и предстал перед Бендером голый до пояса и в закатанных до колен мокрых брюках.
– Да, – сказал Остап, – так это вы инженер Щукин?
– Я. Только уж вы, пожалуйста, никому не говорите. Неудобно, право.
– О, пожалуйста! Антр-ну, тет-а-тет. В четыре глаза, как говорят французы. А я к вам по делу, товарищ Щукин.
– Чрезвычайно буду рад вам служить.
– Гран мерси. Дело пустяковое. Ваша супруга просила меня к вам зайти и взять у вас этот стул. Она говорила, что он ей нужен для пары. А вам она собирается прислать кресло.
– Да, пожалуйста! – воскликнул Эрнест Павлович. – Я очень рад. И зачем вам утруждать себя? Я могу сам принести. Сегодня же.
– Нет, зачем же! Для меня это – сущие пустяки. Живу я недалеко, для меня это нетрудно.
Инженер засуетился и проводил великого комбинатора до самой двери, переступить которую он страшился, хотя ключ был уже предусмотрительно положен в карман мокрых штанов.                (8.05.1927 19:30)

Бывшему студенту Иванопуло был подарен еще один стул. Обшивка его была, правда, немного повреждена, но все же это был прекрасный стул и к тому же точь-в-точь как первый.
Остапа не тревожила неудача с этим стулом, четвертым по счету. Он знал все штучки судьбы.
В стройную систему его умозаключений темной громадой врезывался только стул, уплывший в глубину сварного двора Октябрьского вокзала.
Мысли об этом стуле были неприятны и навевали тягостное сомнение.
Цепь этих горестных размышлений была прервана приходом главного директора. Уже один его вид возбудил в Остапе нехорошие чувства.
– Ого! – сказал технический руководитель. – Я вижу, что вы делаете успехи. Только не шутите со мной. Зачем вы оставили стул за дверью? Чтобы позабавиться надо мной?
– Товарищ Бендер, – пробормотал предводитель.
– Ах, зачем вы играете на моих нервах! Несите его сюда скорее, несите! Вы видите, что новый стул, на котором я сижу, увеличил ценность вашего приобретения во много раз.
Сбивчивый доклад Ипполита Матвеевича прерывался криками с места, ироническими аплодисментами и каверзными вопросами. Воробьянинов закончил свой доклад под единодушный смех аудитории.
– А мои инструкции? – спросил Остап грозно. Сколько раз я вам говорил, что красть грешно! Еще тогда, когда вы в Старгороде хотели обокрасть мою жену, мадам Грицацуеву,
   еще тогда я понял, что у вас мелкоуголовный характер.
 Самое большое, к чему смогут привести вас эти способности, – это шесть месяцев без строгой изоляции. Для гиганта мысли и отца русской демократии масштаб как будто небольшой, и вот результаты.
 Стул, который был у вас в руках, выскользнул. Мало того, вы испортили легкое место! Попробуйте нанести туда второй визит. Вам этот Авессалом голову оторвет.
Ипполит Матвеевич, сознававший все свое ничтожество, стоял понурясь.
– Вот что, дорогуша, я вижу полную бесцельность нашей совместной работы.
   Во всяком случае работать с таким малокультурным компаньоном, как вы, из сорока процентов представляется мне абсурдным.
   Воленс-неволенс, но я должен поставить новые условия. Ипполит Матвеевич задышал. До этих пор он старался не дышать.
– Да, мой старый друг, вы больны организационным бессилием и бледной немочью. Соответственно этому уменьшаются ваши паи. Честно, хотите – двадцать процентов?
Ипполит Матвеевич решительно замотал головой.
– Берите двадцать, пока не поздно, а то я могу раздумать. Пользуйтесь тем, что у меня хорошее настроение.
Воробьянинов давно уже потерял тот самодовольный вид, с которым некогда начинал поиски брильянтов.
Лед, который тронулся еще в дворницкой, лед, гремевший, трескавшийся и ударявшийся о гранит набережной, давно уже измельчал и стаял. Льда уже не было.
Конца пути не было видно. К берегу не прибивало, а плыть против течения бывший предводитель дворянства не имел ни сил, ни желания.
Его несло в открытое море приключений.                (8.05.1927 20:30)

Глава XXVI
Два визита
Подобно распеленатому малютке, который, не останавливаясь ни на секунду, разжимает и сжимает восковые кулачки, двигает ножонками, вертит головой, величиной в крупное антоновское яблоко,
одетое в чепчик, и выдувает изо рта пузыри, Авессалом Изнуренков находился в состоянии вечного беспокойства.
Если острота не нравилась и не вызывала мгновенного смеха, Изнуренков не убеждал редактора, как другие, что острота хороша и требует для полной оценки лишь небольшого размышления,
 он сейчас же предлагал новую остроту.
“– Что плохо, то плохо”, – говорил он, – конечно.
Если бы этот человек мог остановить себя хоть бы на два часа, произошли бы самые неожиданные события.
Может быть, Изнуренков присел бы к столу и написал прекрасную повесть, а может быть, и заявление в кассу взаимопомощи о выдаче безвозвратной ссуды,
 или новый пункт к закону о пользовании жилплощадью,
или книгу «Уменье хорошо одеваться и вести себя в обществе».
Но сделать этого он не мог. Бешено работающие ноги уносили его, из двигающихся рук карандаш вылетал, как стрела, мысли прыгали.
Изнуренков бегал по комнате, и печати на мебели тряслись, как серьги у танцующей цыганки. На стуле сидела смешливая девушка из предместья.                (8.05.1927 17:00)
Он поминутно целовал королеве руки, восторгался ее скромным туалетом, совал ей кота и заискивающе спрашивал:
– Правда, он похож на попугая? Лев! Лев! Настоящий лев! Скажите, он действительно пушист до чрезвычайности?.. А хвост! Хвост! Скажите, это действительно большой хвост? Ах!
Он не обнимал девушку. Ему было достаточно говорить комплименты. И он говорил без умолку. Поток их был прерван неожиданным появлением Остапа.            (8.05.1927 17:30)
Великий комбинатор вертел в руках клочок бумаги и сурово допрашивал:
– Изнуренков здесь живет? Это вы и есть? Авессалом Владимирович тревожно вглядывался в каменное лицо посетителя.
– Что же это, товарищ, – жестко сказал Бендер, это совсем не дело – прогонять казенного курьера.
– Какого курьера? – ужаснулся Изнуренков.
– Сами знаете какого. Сейчас мебель буду вывозить. Попрошу вас, гражданка, очистить стул, – строго проговорил Остап.
Гражданка, над которой только что читали стихи самых лирических поэтов, поднялась с места.
– Нет! Сидите! – закричал Изнуренков, закрывая стул своим телом. – Они не имеют права.
– Насчет прав молчали бы, гражданин! Сознательным надо быть. Освободите мебель! Закон надо соблюдать!
С этими словами Остап схватил стул и потряс им в воздухе.
– Вывожу мебель! – решительно заявил Бендер.
– Нет, не вывозите!
– Как не вывожу, – усмехнулся Остап, выходя со стулом в коридор, – когда именно вывожу.               
Авессалом поцеловал у королевы руку и, наклонив голову, побежал за строгим судьей. Тот уже спускался по лестнице.                (8.05.1927 17:40)
– А я вам говорю, что не имеете права. По закону мебель может стоять две недели, а она стояла только три дня! Может быть, я уплачу!
Изнуренков вился вокруг Остапа, как пчела. Таким манером оба очутились на улице. Авессалом Владимирович бежал за стулом до самого угла.
Здесь он увидел воробьев, прыгавших вокруг навозной кучи.
Он посмотрел на них просветленными глазами, забормотал, всплеснул руками и, заливаясь смехом, произнес:
– Высокий класс! Ах! Ах!.. Какой поворот темы?
Увлеченный разработкой темы, Изнуренков весело повернул назад и, подскакивая, побежал домой.
О стуле он вспомнил только дома, застав девушку из предместья стоящей посреди комнаты. Остап отвез стул на извозчике.
– Учитесь, – сказал он Ипполиту Матвеевичу, – стул взят голыми руками. Даром. Вы понимаете?
После вскрытия стула Ипполит Матвеевич загрустил.                (8.05.1927 18:10)
“– Шансы все увеличиваются”, – сказал Остап, – а денег ни копейки. Скажите, а покойная ваша теща не любила шутить?
– А что такое?
– Может быть, никаких брильянтов нет?
Ипполит Матвеевич так замахал руками, что на нем поднялся пиджачок.
– В таком случае все прекрасно. Будем надеяться, что достояние Иванопуло увеличится еще только на один стул.
– О вас, товарищ Бендер, сегодня в газетах писали, – заискивающе сказал Ипполит Матвеевич. Остап нахмурился.
Он не любил, когда пресса поднимала вой вокруг его имени.
– Что вы мелете? В какой газете?
Ипполит Матвеевич с торжеством развернул «Станок».
– Вот здесь. В отделе «Что случилось за день».                (8.05.1927 18:20)
Остап несколько успокоился, потому что боялся заметок только в разоблачительных отделах: «Наши шпильки» и «Злоупотребителей – под суд».
Действительно, в отделе «Что случилось за день» нонпарелью было напечатано:
         ПОПАЛ ПОД ЛОШАДЬ
 Вчера на площади Свердлова попал под лошадь извозчика № 8974 гр. О. Бендер. Пострадавший отделался легким испугом.
– Это извозчик отделался легким испугом, а не я, – ворчливо заметил О. Бендер. – Идиоты! Пишут, пишут – и сами не знают, что пишут. Ах! Это – «Станок». Очень, очень приятно.
Вы знаете, Воробьянинов, что эту заметку, может быть, писали, сидя на нашем стуле? Забавная история! Великий комбинатор задумался. Повод для визита в редакцию был найден.                (8.05.1927 18:30)
Осведомившись у секретаря о том, что все комнаты справа и слева во всю длину коридора заняты редакцией, Остап напустил на себя простецкий вид и предпринял обход редакционных помещений.
Остапу нужно было время, чтобы внимательно изучить местность.
“– Тут, товарищ редактор, на меня помещена форменная клевета”, – сказал Бендер.
    Вот это: Пострадавший отделался легким испугом.
    Стану я пугаться какого-то там извозчика! Опозорили перед всем миром – опровержение нужно.
“– Вот что, гражданин”, – сказал редактор, – никто вас не позорил, и по таким пустяковым вопросам мы опровержений не даем.
“– Ну, все равно, я так этого дела не оставлю”, – говорил Остап, покидая кабинет.
  Он уже увидел все, что ему было нужно.                (8.05.1927 18:40)

Глава XXVII
Замечательная допровская корзинка
Старгородское отделение эфемерного «Меча и орала» вместе с молодцами из «Быстроупака» выстроилось в длиннейшую очередь у мучного лабаза «Хлебопродукта».
Молодцы из «Быстроупака», закупив всю муку в лабазе, перешли на бакалею и образовали чайно-сахарную очередь.
В три дня Старгород был охвачен продовольственным и товарным кризисом. Представители кооперации и госторговли ограничили отпуск товаров в одни руки по фунту сахара и по пять фунтов муки.                (14.05.1927 9:00)

На другой день было изобретено противоядие.
Первым в очереди за сахаром стоял Альхен. За ним – его жена Сашхен, Паша Эмильевич, четыре Яковлевича и все пятнадцать призреваемых старушек в туальденоровых нарядах.
Губернатор Дядьев заработал в один день десять тысяч. Сколько заработал председатель биржевого комитета Кислярский, не знала даже его жена.
Мысль о том, что он принадлежит к тайному обществу, не давала Кислярскому покоя.
“– Слушай, Генриетта”, – сказал он жене, – пора уже переносить мануфактуру к шурину.      
– А что, разве придут? – спросила Генриетта Кислярская.                (15.05.1927 9:00)
– Могут прийти. Раз в стране нет свободы торговля, то должен же я когда-нибудь сесть?
У Кислярского была специальная допровская корзина. В развернутом виде она представляла кровать, в полуразвернутом – столик; кроме того, она заменяла шкаф: в ней были полочки, крючки и ящики.
“– Можешь меня не провожать”, – сказал опытный муж. – Если придет Рубенс за деньгами, скажи, что денег нет. До свиданья! Рубенс может подождать.
И Кислярский степенно вышел на улицу, держа за ручку допровскую корзинку.               
– Куда вы, гражданин Кислярский? – окликнул Полесов.                (15.05.1927 10:00)
– Иду сознаваться, – ответил Кислярский.
Виктор Михайлович лишился языка.
А Кислярский, выставив вперед свой яйцевидный животик, опоясанный широким дачным поясом с накладным карманчиком для часов, неторопливо пошел в губпрокуратуру.
Виктор Михайлович захлопал крыльями и улетел к Дядьеву.                (15.05.1927 10:10)
Дядьев поцеловал жену, крикнул, что если придет Рубенс, денег ему не давать, и стремглав выбежал на улицу.
Виктор Михайлович завертелся, застонал, словно курица, снесшая яйцо, и побежал к Владе с Никешей.
Между тем гражданин Кислярский приближался к губпрокуратуре.            (15.05.1927 10:20)
Там было пусто. Кислярский подошел к двери, на которой было написано: «Губернский прокурор», и вежливо постучал.
Письменный стол, за которым сидел прокурор, окружали члены могучей организации «Меча и орала».
Судя по их жестам и плаксивым голосам, они сознавались во всем.             (15.05.1927 10:30)
Через двадцать минут привезли Чарушникова, который прежде всего заявил, что никого из присутствующих в кабинете никогда в жизни не видел.
Вслед за этим, не сделав никакого перерыва, Чарушников донес на Елену Станиславовну.
Только в камере, переменив белье и растянувшись на допровской корзинке, председатель биржевого комитета почувствовал себя легко и спокойно.                (15.05.1927 11:00)

Мадам Грицацуева-Бендер за время кризиса успела запастись пищевыми продуктами и товарами для своей лавчонки по меньшей мере на четыре месяца.
Успокоившись, она снова загрустила о молодом супруге, томящемся на заседаниях Малого Совнаркома.  Визит к гадалке не внес успокоения.                (15.05.1927 10:00)
Елена Станиславовна, встревоженная исчезновением всего старгородского ареопага, метала карты с возмутительной небрежностью.
Да и самое гадание кончилось как-то странно. Пришли агенты – пиковые короли – и увели прорицательницу в казенный дом, к прокурору.                (15.05.1927 10:30)

Вдова бежала по улице и голосила. А дома ее ждал вертлявый старичок. Это был Варфоломеич.
“– По объявлению”, – сказал Варфоломеич, – два часа жду, барышня.        (15.05.1927 10:40)
  От вас, кажется, ушел гражданин Бендер? Вы объявление давали?
   Вот извольте посмотреть по порядку. Вы писали, значит: «Умоляю… ушел из дому товарищ Бендер… зеленый костюм, желтые ботинки, голубой жилет…»
    Правильно ведь? Это «Старгородская правда», значит.
 А вот что пишут про сыночка вашего в столичных газетах. Вот…
«Попал под лошадь…» Да вы не убивайтесь, мадамочка, дальше слушайте…  Так вот:
 «Попал под лошадь. Вчера на площади Свердлова попал под лошадь извозчика № 8974 гражданин О. Бендер. Пострадавший отделался легким испугом…»
Так вот, эти документики я вам предоставляю, а вы мне денежки вперед. У меня уж такое правило.
Вдова с плачем отдала деньги. Муж, ее милый муж в желтых ботинках лежал на далекой московской земле, и огнедышащая извозчичья лошадь била копытом по его голубой гарусной груди.
Чуткая душа Варфоломеича удовлетворилась приличным вознаграждением.
Он ушел, объяснив вдове, что дополнительные следы ее мужа безусловно найдутся в редакции газеты «Станок», где уж, конечно, все на свете известно.                (15.05.1927 11:10)

Глава XXVIII
Курочка и тихоокеанский петушок
Репортер Персицкий деятельно готовился к двухсотлетнему юбилею великого математика Исаака Ньютона.
В разгар работы вошел Степа из «Науки и жизни». За ним плелась тучная гражданка.
“– Слушайте, Персицкий”, – сказал Степа, – к вам вот гражданка по делу пришла. Идите сюда, гражданка, этот товарищ вам объяснит.
 Степа, посмеиваясь, убежал.                (10.05.1927 16:00)
– Ну? – спросил Персицкий. – Что скажете?
Мадам Грицацуева (это была она) возвела на репортера томные глаза и молча протянула ему бумажку.
– Так, – сказал Персицкий, – …попал под лошадь… отделался легким испугом… В чем же дело?
– Адрес, – просительно молвила вдова, – нельзя ли адрес узнать?                (10.05.1927 16:05)
– Ничего я не знаю. Обратитесь в адресный стол.
– А может, вы вспомните, товарищ? В желтых ботинках.
– Я сам в желтых ботинках. Я занят, гражданка.
Но вдова, которая почувствовала к Персицкому большое уважение, шла за ним по коридору и, стуча накрахмаленной нижней юбкой, повторяла свои просьбы.
Занятия в Доме народов уже кончились. Канцелярия и коридоры опустели.
Где-то только дошлепывала страницу пишущая машинка.
– Пардон, мадам, вы видите, что я занят! С этими словами Персицкий скрылся в уборной. Погуляв там десять минут, он весело вышел.                (10.05.1927 16:20)
 Грицацуева терпеливо трясла юбками на углу двух коридоров.
“– Вот что, тетка”, – сказал он, – так и быть, я вам скажу, где ваш О. Бендер. Идите прямо по коридору, потом поверните направо и идите опять прямо.
   Там будет дверь. Спросите Черепенникова. Он должен знать.
Расправив юбки, мадам Грицацуева пошла по коридору.                (10.05.1927 16:25)
Повернув направо, мадам Грицацуева побежала. Трещал паркет.
Навстречу ей быстро шел брюнет в голубом жилете и малиновых башмаках. (10.05.1927 16:30)
– Товарищ Бендер, – закричала вдова в восторге, – куда же вы?
Великий комбинатор усилил ход. Наддала и вдова.
– Подождите, что я скажу, – просила она.
Но слова не долетали до слуха Остапа. В его ушах уже пел и свистал ветер. Он мчался четвертым коридором, проскакивал пролеты внутренних железных лестниц.
Своей любимой он оставил только эхо, которое долго повторяли ей лестничные шумы.
В это время мадам Грицацуева, отделенная от Остапа тремя этажами, тысячью дверей и дюжиной коридоров, вытерла подолом нижней юбки разгоряченное лицо и начала поиски.
Наконец, Грицацуева попала на площадку внутренней лестницы. Дверь была заперта. Вдова бросилась назад.
Но дверь, через которую она только что прошла, была тоже закрыта чьей-то заботливой рукой.                (10.05.1927 17:00)

Мадам Грицацуева, сидя на лестнице у запертой стеклянной двери в самой середине Дома народов, думала о своей вдовьей судьбе, изредка вздремывала и ждала утра.
Был тихий час, когда утро еще молодо и чисто. В этот час Грицацуева услышала шаги в коридоре.
В конце коридора сверкнул голубой жилет. Малиновые башмаки были запорошены штукатуркой.
Ветреный сын турецко-подданного, стряхивая с пиджака пылинку, приближался к стеклянной двери.
– Суслик! – позвала вдова. – Су-у-услик!                (11.05.1927 7:00)
Вдова засуетилась. Она подскакивала за дверью, как чижик в клетке. Притихшие за ночь юбки опять загремели.
– Суслик, – сказала она в пятый раз. – Откройте мне дверь, товарищ Бендер.
– Тише, девушка! Женщину украшает скромность. К чему эти прыжки?
Вдова мучилась.
– Ну, чего вы терзаетесь? – спрашивал Остап. – Кто вам мешает жить?
– Сам уехал, а сам спрашивает!
   А я ждала, ждала, торговлю закрыла. За вами поехала, товарищ Бендер…
– Ну, и как вам теперь живется на лестнице? Не дует?
– Изменщик! – выговорила она, вздрогнув.
– В таком случае нам придется расстаться. Я согласен на развод.
Вдова кинулась на дверь. Стекла задрожали. Остап понял, что пора уходить.
“– Обниматься некогда”, – сказал он, – прощай, любимая! Мы разошлись, как в море корабли.
– Караул!! – завопила вдова. Но Остап уже был в конце коридора. Он встал на подоконник, тяжело спрыгнул на влажную после ночного дождя землю
и скрылся в блистающих физкультурных садах.                (11.05.1927 7:30)

Глава XXIX
Автор «Гаврилиады»
Когда мадам Грицацуева покидала негостеприимный стан канцелярий, к Дому народов уже стекались служащие самых скромных рангов: курьеры, входящие и исходящие барышни,
сменные телефонистки, юные помощники счетоводов и бронеподростки.    (11.05.1927 8:00)
Среди них двигался Никифор Ляпис, очень молодой человек с бараньей прической и нескромным взглядом.
Первый визит он сделал в редакцию ежемесячного охотничьего журнала «Герасим и Муму».
 Товарища Наперникова еще не было, и Никифор Ляпис двинулся в «Гигроскопический вестник», посредством которого работники фармации общались с внешним миром.
“– Доброе утро”, – сказал Никифор. – Написал замечательные стихи.
– О чем? – спросил начальник литстранички. На какую тему? Ведь вы же знаете, Трубецкой, что у нас журнал…
Начальник для более тонкого определения сущности «Гигроскопического вестника» пошевелил пальцами.
Трубецкой-Ляпис посмотрел на свои брюки из белой рогожи, отклонил корпус назад и певуче сказал:
          – «Баллада о гангрене».                (11.05.1927 8:10)
       Страдал Гаврила от гангрены,
       Гаврила от гангрены слег…
В журнале «Будни морзиста» Ляписа встретили гостеприимно.
– Хорошо, что вы пришли, Трубецкой. Нам как раз нужны стихи.
– Вчера я именно задумался над бытом потельработников. И у меня вылилась такая поэма.
    Называется: «Последнее письмо». Вот…
        Служил Гаврила почтальоном,
        Гаврила письма разносил…                (11.05.1927 8:20)
 
Никифор Ляпис-Трубецкой пошел снова в «Герасим и Муму». Наперников уже сидел за своей конторкой.
На стене висел сильно увеличенный портрет Тургенева, в пенсне, болотных сапогах и с двустволкой наперевес.
Началась старая песня о Гавриле, но уже с охотничьим уклоном. Творение шло под названием: «Молитва браконьера».
      Гаврила ждал в засаде зайца,
      Гаврила зайца подстрелил.                (11.05.1927 8:30)
После завтрака в столовой Ляпис снова принялся за работу. Белые брюки мелькали в темноте коридоров. Он входил в редакции и продавал многоликого Гаврилу.
В «Кооперативную флейту» Гаврила был сдан под названием «Эолова флейта».
      Служил Гаврила за прилавком.
      Гаврила флейтой торговал…                (11.05.1927 11:30)
Простаки из толстого журнала «Лес, как он есть» купили у Ляписа небольшую поэму «На опушке». Начиналась она так:
      Гаврила шел кудрявым лесом,
      Бамбук Гаврила порубал.                (11.05.1927 12:30)               
Последний за этот день Гаврила занимался хлебопечением. Ему нашлось место в редакции «Работника булки».
Поэма носила длинное и грустное название: «О хлебе, качестве продукции и о любимой». Поэма посвящалась загадочной Хине Члек. Начало было по-прежнему эпическим:
     Служил Гаврила хлебопеком,
     Гаврила булку испекал…                (11.05.1927 13:30)               
Самое печальное было то, что Ляпису денег нигде не дали. Одни обещали дать во вторник, другие – в четверг, или пятницу – через две недели.
Пришлось идти занимать деньги в стан врагов – туда, где Ляписа никогда не печатали.
Ляпис спустился с пятого этажа на второй и вошел в секретариат «Станка».
Завязался общий разговор.
– Ну, как торговали? – спрашивал Персицкий.
– Написал замечательные стихи!
– Про Гаврилу? Что-нибудь крестьянское? «Пахал Гаврила спозаранку, Гаврила плуг свой обожал»?
–  Скажите по совести. Ляпсус, почему вы пишете о том, чего вы в жизни не видели   и о чем не имеете ни малейшего представления? Почему у вас   пеньюар – это бальное платье?
– Почему жокей у вас затягивает на лошади супонь и после этого садится на облучок? Вы видели когда-нибудь супонь?  А облучок видели? На скачках были?
– Не обязательно всюду быть! – кричал Ляпис.
   А мне про скачки все рассказал Энтих.                (11.05.1927 13:30)               
После этой виртуозной защиты Персицкий потащил упирающегося Ляписа в соседнюю комнату. Там на стене висела большая газетная вырезка, обведенная траурной каймой.
– Это, кажется, ваш первый опыт в прозе? Поздравляю вас! «Волны перекатывались через мол и падали вниз стремительным домкратом…»   Вы знаете, что такое домкрат?
– Такой… Падает, одним словом.
– Домкрат падает. Заметьте все! Домкрат стремительно падает! Почему вы халтурите, вместо того чтобы учиться?
– Мне нужны деньги.  Я купил мебель и вышел из бюджета.  Я такой стул купил на аукционе…
– В форме змеи?
– Нет. Из дворца. Но меня постигло несчастье. Вчера я вернулся ночью домой…
   Прихожу. Окно открыто. Ко мне в комнату залезли какие-то негодяи и распороли всю обшивку стула.     Может быть, кто-нибудь займет пятерку на ремонт?          (11.05.1927 14:00)               

Глава XXX
В театре Колумба
– Послушайте, – сказал вдруг великий комбинатор, – как вас звали в детстве?
– А зачем вам?
– Да так! Не знаю, как вас называть. Воробьяниновым звать вас надоело, а Ипполитом Матвеевичем – слишком кисло. Как же вас звали? Ипа?
– Киса, – ответил Ипполит Матвеевич, усмехаясь.                (11.05.1927 17:30)               
– Конгениально. Так, вот что, Киса, – посмотрите, пожалуйста, что у меня на спине. Болит между лопатками.
Остап стянул через голову рубашку «ковбой». Перед Кисой Воробьяниновым открылась обширная спина захолустного Антиноя, спина очаровательной формы, но несколько грязноватая.
– Ого, – сказал Ипполит Матвеевич, – краснота какая-то.
Между лопатками великого комбинатора лиловели и переливались нефтяной радугой синяки странных очертаний.
– Честное слово, цифра восемь! – воскликнул Воробьянииов. – Первый раз вижу такой синяк.
– А другой цифры нет? – спокойно спросил Остап.
– Как будто бы буква Р.
– Вопросов больше не имею. Все понятно.  Эти арифметические знаки нанесены мне большой самопадающей ручкой с пером номер 86:    (11.05.1927 17:35)               
  Нужно вам заметить, что проклятая ручка упала на мою спину в ту самую минуту, когда я погрузил руки во внутренность редакторского стула.

Стул, исчезнувший в товарном дворе Октябрьского вокзала, по-прежнему оставался темным пятном на сверкающем плане концессионных работ. Четыре стула в театре Колумба представляли верную добычу.
Но театр уезжал в поездку по Волге с тиражным пароходом «Скрябин» и сегодня показывал премьеру «Женитьбы» последним спектаклем сезона.                (11.05.1927)
 Нужно было решить – оставаться ли в Москве для розысков пропавшего в просторах Каланчевской площади стула, или выехать вместе с труппой в гастрольное турне. Остап склонялся к последнему.
  - Постановляю: сегодня мы идем в театр на премьеру «Женитьбы». 
  Если стулья еще на месте и их не продали за долги соцстраху, завтра же мы выезжаем.
  Из экономии шли в театр пешком. Еще было совсем светло, но фонари уже сияли лимонным светом. 
  Друзья вступили в гулкий вестибюль театра Колумба.                (11.05.1927, 18:30)
 У окошечка администратора господствовало оживление. Там стояла цветная очередь.
Остап врезался в очередь, растолкал фортинбрасовцев и, крича: «Мне только справку, вы не видите, что я даже калош не снял», пробился к окошечку и заглянул внутрь.
“– Два места”, – сказал Остап тихо, – в партере.
Взгляд незнакомца был так чист, так ясен, что рука администратора сама отвела Остапу два места в одиннадцатом ряду.
Из одиннадцатого ряда, где сидели концессионеры, послышался смех. Остапу понравилось музыкальное вступление, исполненное оркестрантами на бутылках, кружках Эсмарха, саксофонах и больших полковых барабанах.
Свистнула флейта, и занавес, навевая прохладу, расступился.        (11.05.1927, 19:00)

К удивлению, Воробьянинова, привыкшего к классической интерпретации «Женитьбы», Подколесина на сцене не было.  Ни дверей, ни синих кисейных окон не было. Под разноцветными прямоугольниками танцевали дамочки в больших, вырезанных из черного картона шляпах.
Бутылочные стоны вызвали на сцену Подколесина, который врезался в толпу верхом на Степане.     Чувствовалось, что Степан оттеснит Подколесина и станет главным персонажем осовремененной пьесы.
После этого свет погас, и публика затопала ногами. Топала она до тех пор, покуда со сцены не послышался голос Подколесина:
– Граждане! Не волнуйтесь! Свет потушили нарочно, по ходу действия. Этого требует вещественное оформление.
Публика покорилась.
На кружках Эсмарха сыграли отходную. И занавес, навевая прохладу, захлопнулся.
“– Я доволен спектаклем”, – сказал Остап, – стулья в целости. Но нам медлить нечего. Если Агафья Тихоновна будет ежедневно на них гукаться, то они недолго проживут.

На другой день весь театр Колумба сидел в буфете Курского вокзала.               
Автор спектакля и главный режиссер Ник. Сестрин прогуливался с женой по перрону. Подколесин с Кочкаревым хлопнули по три рюмки и наперебой ухаживали за Жоржеттой Тираспольских.
Концессионеры, пришедшие за два часа до отхода поезда, совершили уже пятый рейс вокруг сквера, разбитого перед вокзалом.                (12.05.1927, 18:00)

Часть третья. «Сокровище мадам Петуховой»
Глава XXXI
Волшебная ночь на Волге               
Влево от пассажирских дебаркадеров Волжского государственного речного пароходства, под надписью:
 «Чаль за кольца, решетку береги, стены не касайся», стоял великий комбинатор со своим другом и ближайшим помощником Кисой Воробьяниновым.    (13.05.1927, 14:00)
 «Скрябина» не было. Это очень беспокоило Ипполита Матвеевича.
– Что вы переживаете? – спросил Остап. – Вообразите, что «Скрябин» здесь. Ну, как вы на него попадете? Если бы у нас даже были деньги на покупку билета, то и тогда бы ничего не вышло.
 Пароход этот пассажиров не берет.
Остап еще в поезде успел побеседовать с завгидропрессом, монтером Мечниковым, и узнал от него всё.
Пароход «Скрябин», заарендованный Наркомфином, должен был совершать рейс от Нижнего до Царицына, останавливаясь у каждой пристани и производя тираж выигрышного займа.
Театру предстояло в пути показывать пьесы, в которых популяризовалась идея госзаймов. До Сталинграда театр поступал на полное довольствие тиражной комиссии,
 а затем собирался, на свой страх и риск, совершить большую гастрольную поездку по Кавказу и Крыму с «Женитьбой».
«Скрябин» опоздал. Обещали, что он придет из затона, где делались последние приготовления, только к вечеру.
Представитель «Станка» Персицкий смотрел в цейсовский бинокль с восьмикратным увеличением
как, разворачиваясь против течения, подходил пароход «Скрябин».                (13.05.1927, 18:00)

В общей свалке Ипполит Матвеевич пробрался к стульям и, будучи вне себя, поволок было один стул в сторонку.
– Бросьте стул! – завопил Бендер. – Вы что, с ума спятили? Один стул возьмем, а остальные пропадут для нас навсегда. Подумали бы лучше о том, как попасть на пароход.
С берега на тиражный пароход зло смотрел великий комбинатор. Новый взрыв кликов достиг ушей концессионеров.
– Почему же вы мне раньше не сказали?! – кричал член комиссии.
– Откуда я мог знать, что он заболеет.
– Тогда поезжайте в рабис и требуйте, чтобы нам экстренно командировали художника.
Остап уже бежал по сходням, расталкивая локтями крючников, барышень и просто любопытных.
– Товарищ! – заорал Бендер. – Вы! Вы! Толстенький! Которому художник нужен!
Через пять минут великий комбинатор сидел в белой каюте толстенького заведующего хозяйством плавучего тиража и договаривался об условиях работы.                (13.05.1927, 18:05)
“– Значит, товарищ”, – говорил толстячок, – нам от вас потребуется следующее: исполнение художественных плакатов, надписей и окончание транспаранта.
– Ваши условия? – спросил Остап дерзко. – Имейте в виду, я не похоронная контора.
– Условия сдельные. По расценкам рабиса.
Остап поморщился, что стоило ему большого труда.
– Но, кроме того, еще бесплатный стол, – поспешно добавил толстунчик, – и отдельная каюта.
“– Ну, ладно”, – сказал Остап со вздохом, – соглашаюсь. Но со мною еще мальчик, ассистент.
Остап получил пропуск на себя и на шустрого мальчика, положил в карман ключ от каюты и вышел на горячую палубу.
Делались последние приготовления к отвалу. Пароход дал второй гудок.
Остап Бендер любил эффекты. Только перед третьим гудком, когда Ипполит Матвеевич уже не сомневался в том, что брошен на произвол судьбы, Остап заметил его:
– Что же вы стоите, как засватанный? Я думал, что вы уже давно на пароходе. Сейчас сходни снимают! Бегите скорей! Пропустите этого гражданина! Вот пропуск.
Ипполит Матвеевич, почти плача, взбежал на пароход.             (13.05.1927, 18:15)
В каюте первого класса Остап, лежа на кожаном диване и задумчво глядя на пробочный пояс, обтянутый зеленой парусиной, допрашивал Ипполита Матвеевича:               
– Вы умеете рисовать? Очень жаль. Я, к сожалению, тоже не умею. Он подумал и продолжал:
– А буквы вы умеете? Тоже не умеете? Совсем нехорошо! Ведь мы-то художники! Ну, дня два можно будет мотать, а потом выкинут. За эти два дня мы должны успеть сделать все, что нам нужно.
Я узнал, что стулья находятся в каюте режиссера. Но и это в конце концов не страшно. Важно то, что мы на пароходе. Пока нас не выкинули, все стулья должны быть осмотрены.
Сегодня уже поздно. Режиссер спит в своей каюте.             (13.05.1927, 21:00)               

Глава XXXII
Нечистая пара
Великий комбинатор, обжигая босые ступни о верхнюю палубу, ходил вокруг длинной узкой полосы кумача, малюя на ней лозунг, с текстом которого он поминутно сверялся по бумажке:
                «Все – на тираж!»
 Каждый трудящийся должен иметь в кармане облигацию госзайма».         (14.05.1927, 11:00)
Великий комбинатор очень старался, но отсутствие способностей все-таки сказывалось. Надпись поползла вниз, и кусок кумача, казалось, был испорчен безнадежно.
Тогда Остап, с помощью мальчика Кисы перевернул дорожку наизнанку и снова принялся малевать.
Ипполит Матвеевич добросовестно выполнял обязанности мальчика. Он сбегал вниз за горячей водой, растапливал клей, чихая, сыпал в ведерко краски и угодливо заглядывал в глаза взыскательного художника.
Готовый лозунг концессионеры снесли вниз и прикрепили к борту.             (14.05.1927, 13:00)
На берег сошел духовой оркестр и принялся выдувать горячительные марши.
На звуки музыки со всего Бармина сбежались дети, а за ними из яблоневых садов двинулись мужики и бабы.
Оркестр гремел до тех пор, покуда на берег не сошли члены тиражной комиссии.
 Начался митинг. С крыльца чайной Коробкова полились первые звуки доклада о международном положении.                (14.05.1927, 14:00)
Великий комбинатор, пришлепывая босыми пятками, выбежал в коридор, обшитый вишневыми панелями.
На секунду большое зеркало в конце коридора отразило его фигуру.       (14.05.1927, 15:00)
Зеркало очистилось. Затем в нем снова появился великий комбинатор. В руке он держал стул с гнутыми ножками.
 Он промчался по коридору, вышел на палубу и, переглянувшись с Ипполитом Матвеевичем, понес стул наверх, к рубке рулевого.
В стеклянной рубке не было никого. Остап отнес стул на корму и наставительно сказал:
– Стул будет стоять здесь до ночи. Я все обдумал. Здесь никто почти не бывает, кроме нас. Давайте прикроем стул плакатами, а когда стемнеет, спокойно ознакомимся с его содержимым.
Снова заревел гудок, и снова солнце в испуге убежало.
Наступила звездная ветреная ночь. Население тиражного ковчега уснуло.
Не спала только одна нечистая пара. Великий комбинатор вышел из своей каюты в первом часу ночи. За ним следовала бесшумная тень верного Кисы.
Остап поставил стул на ножки, сжав челюсти, вспорол плоскогубцами обшивку и залез рукой под сиденье.
– Есть! – сказал Остап придушенным голосом.                (15.05.1927, 0:30)

Глава XXXIII
Изгнание из рая
 
– Есть! – повторил Остап сорвавшимся голосом. – Держите!                (15.05.1927, 0:30)
Ипполит Матвеевич принял в свои трепещущие руки плоский деревянный ящичек. Остап в темноте продолжал рыться в стуле. Блеснул береговой маячок. На воду лег золотой столбик и поплыл за пароходом.
– Что за черт! – сказал Остап. – Больше ничего нет!
Тогда Остап приподнял стул и выбросил его далеко за борт. Послышался тяжелый всплеск. Вздрагивая от ночной сырости, концессионеры в сомнении вернулись к себе в каюту.
Ящичек открыли. На дне лежала медная позеленевшая пластинка с надписью:
       Этимъ полукресломъ мастеръ Гамбсъ начинаетъ новую партiю мебели.
                1865 г. Санкт-Петербургъ
– А где же брильянты? – спросил Ипполит Матвеевич.                (15.05.1927, 0:30)
– Вы поразительно догадливы, дорогой охотник за табуретками! Брильянтов, как видите, нет.
На Воробьянинова было жалко смотреть. Отросшие слегка усы двигались, стекла пенсне были туманны.
– Молчи, грусть, молчи. Киса! Когда-нибудь мы посмеемся над дурацким восьмым стулом, в котором нашлась глупая дощечка. Держитесь. Тут есть еще три стула – девяносто девять шансов из ста!
За ночь на щеке огорченного до крайности Ипполита Матвеевича выскочил вулканический прыщ.
Ипполит Матвеевич конвульсивно вздохнул и, высокий, чуть согнутый, как удочка, пошел за красками. Началось изготовление транспаранта.
 Концессионеры трудились на верхней палубе.                (15.05.1927, 8:30)
В одиннадцатом часу великий труд был закончен.                (15.05.1927, 10:15)
Пятясь задом, Остап и Воробьянинов потащили транспарант к капитанскому мостику.

Впереди, вправо по носу, уже сквозили огоньки города Васюки.                (15.05.1927, 17:45)
На торжество освещения транспаранта заведующий хозяйством созвал все население парохода.
– Давай! – скомандовал толстячок. Транспарант осветился.
Зрители засмеялись. Потом наступило молчание. И суровый голос снизу сказал:
– Где завхоз?
– Сейчас вытурят! – шепнул Остап Ипполиту Матвеевичу.
Продолжать игру не имело смысла. Рисунок, сделанный хвостом непокорного мула, по сравнению с транспарантом Остапа показался бы музейной ценностью.
“– Резюмирую положение”, – сказал Остап жизнерадостно. – Пассив: ни гроша денег, три стула уезжают вниз по реке, ночевать негде и ни одного значка деткомиссии.
Актив: путеводитель по Волге издания тысяча девятьсот двадцать шестого года. Бездефицитный баланс подвести очень трудно. Ночевать придется на пристани.
“– Положение гораздо серьезнее, чем я предполагал”, – сказал Остап. – Выколотить из васюкинцев деньги представляется мне пока что неразрешимой задачей.
А денег нам нужно не менее тридцати рублей. Во-первых, нам нужно питаться и, во-вторых, обогнать тиражную лоханку и встретиться с колумбовцами на суше, в Сталинграде.
Ипполит Матвеевич свернулся, как старый худой кот после стычки с молодым соперником – кипучим владетелем крыш, чердаков и слуховых окон.
Остап разгуливал вдоль лавок, соображая и комбинируя. К часу ночи великолепный план был готов. Бендер улегся рядом с компаньоном и заснул.                (16.05.1927, 0:45)

Глава XXXIV
Междупланетный шахматный конгресс
 Прошла неделя. С утра по Васюкам ходил высокий, худой старик в золотом пенсне и в коротких, очень грязных, испачканных красками сапогах. Он налепливал на стены рукописные афиши:
      22 июня 1927 г.
     В помещении клуба «Картонажник»
     Состоится лекция на тему:
    «Плодотворная дебютная идея» и
   сеанс одновременной игры в шахматы на 160 досках
   гроссмейстера (старший мастер) О. Бендера
      Все приходят со своими досками.
   Плата за игру – 50 коп. Плата за вход – 20 коп.
      Начало ровно в 6 час. вечера.
                Администрация К. Михельсон.

Сам гроссмейстер тоже не терял времени. Заарендовав клуб за три рубля, он перебросился в шахсекцию, которая почему-то помещалась в коридоре управления коннозаводством.
В шахсекции сидел одноглазый человек и читал роман Шпильгагена.                (22.06.1927. 13:00)
– Гроссмейстер О. Бендер! – заявил Остап, присаживаясь на стол. – Устраиваю у вас сеанс одновременной игры.
“– Проездом в Казань”, – говорил Остап отрывисто, – да, да, сеанс сегодня вечером, приходите. Остапа понесло. Он почувствовал прилив новых сил и шахматных идей.
– Шахматы! – говорил Остап. – Знаете ли вы, что такое шахматы? Они двигают вперед не только культуру, но и экономику!
– Да! – кричал он. – Шахматы обогащают страну! Если вы согласитесь на мой проект, то спускаться из города на пристань вы будете по мраморным лестницам! Васюки станут центром десяти губерний!
Мои личные связи и ваша самодеятельность – вот все необходимое и достаточное для организации международного васюкинского турнира.
Приезд Хозе-Рауля Капабланки, Эммануила Ласкера, Алехина, Нимцовича, Рети, Рубинштейна, Мароцци, Тарраша, Видмар и доктора Григорьева обеспечен. Кроме того, обеспечено и мое участие!
– Повторяю, что практически дело зависит только от вашей самодеятельности. Всю организацию, повторяю, я беру на себя. Материальных затрат никаких, если не считать расходов на телеграммы.
– Сколько же нужно денег на это… телеграммы?
“– Смешная цифра”, – сказал Остап, – сто рублей.
– У нас в кассе только двадцать один рубль шестнадцать копеек. Этого, конечно, мы понимаем, далеко недостаточно…
Но гроссмейстер оказался покладистым организатором.
– Ладно, – сказал он, – давайте ваши двадцать рублей.                (22.06.1927. 15:00)
Упрятав деньги в зеленый походный пиджак, гроссмейстер любезно распрощался до вечера и отправился в клуб «Картонажник» на свидание с Ипполитом Матвеевичем.         (22.06.1927. 15:30)
Он уже сидел за кассовым окошечком, но не собрал еще ни одной копейки и не мог купить даже фунта хлеба.
Перед ним лежала проволочная зеленая корзиночка, предназначенная для сбора.
В такие корзиночки в домах средней руки кладут ножи и вилки.
– Слушайте, Воробьянинов, – закричал Остап, – прекратите часа на полтора кассовые операции! Идем обедать в нарпит. По дороге обрисую ситуацию. Кстати, вам нужно побриться и почиститься.
У вас просто босяцкий вид. У гроссмейстера не может быть таких подозрительных знакомых.
– Ни одного билета не продал, – сообщил Ипполит Матвеевич.
–К вечеру набегут. Город мне уже пожертвовал двадцать рублей на организацию международного 
   шахматного турнира.                (22.06.1927. 15:40)
– Так зачем же нам сеанс одновременной игры? – зашептал администратор.
   Ведь побить могут. А с двадцатью рублями мы сейчас же сможем сеть на пароход, – как раз «Карл Либкнехт» сверху пришел, спокойно ехать в Сталинград и ждать там приезда театра.   Авось там удастся вскрыть стулья.
– На голодный желудок нельзя говорить такие глупые вещи. Это отрицательно влияет на мозг. За двадцать рублей мы, может быть, до Сталинграда и доедем…   
   А питаться на какие деньги? Витамины, дорогой товарищ предводитель, даром никому не даются.   Зато с экспансивных васюкинцев можно будет сорвать за лекцию и сеанс рублей тридцать.
– Побьют! – горько сказал Воробьянинов.
– Конечно, риск есть. Могут баки набить. Впрочем, у меня есть одна мыслишка, которая вас-то обезопасит во всяком случае. Но об этом после. Пока что идем вкусить от местных блюд.
К шести часам вечера сытый, выбритый и пахнущий одеколоном гроссмейстер вошел в кассу клуба «Картонажник».               
Сытый и выбритый Воробьянинов бойко торговал билетами.     (22.06.1927. 17:20)
– Ну, как? – тихо спросил гроссмейстер.   
– Входных – тридцать и для игры – двадцать, – ответил администратор.
– Шестнадцать рублей. Слабо, слабо!
– Что вы, Бендер, смотрите, какая очередь стоит! Неминуемо побьют.
Через час в кассе было тридцать пять рублей. Публика волновалась в зале.  (22.06.1927. 18:20)
– Закрывайте окошечко! Давайте деньги! – сказал Остап. – Теперь вот что. Нате вам пять рублей,
   идите на пристань, наймите лодку часа на два и ждите меня на берегу, пониже амбара.
   Мы с вами совершим вечернюю прогулку.   Обо мне не беспокойтесь. Я сегодня в форме.
Гроссмейстер вошел в зал.
– Товарищи! – сказал он прекрасным голосом.
Товарищи и братья по шахматам, предметом моей сегодняшней лекции служит то, о чем я читал, и, должен признаться, не без успеха, в Нижнем-Новгороде неделю тому назад.
Предмет моей лекции – плодотворная дебютная идея. Что такое, товарищи, дебют и что такое, товарищи, идея?
Дебют, товарищи, – это «Quasi una fantasia». А что такое, товарищи, значит идея?
Идея, товарищи, – это человеческая мысль, облеченная в логическую шахматную форму. Даже с ничтожными силами можно овладеть всей доской.
Остап рассказал аудитории несколько ветхозаветных анекдотов, почерпнутых еще в детстве из «Синего журнала», и этим закончил интермедию.
Краткостью лекции все были слегка удивлены. И одноглазый не сводил своего единственного ока с гроссмейстеровой обуви.                (22.06.1927. 18:30)
Однако начавшийся сеанс одновременной игры задержал растущее подозрение одноглазого шахматиста.
Остап скользнул взглядом по шеренгам «черных», которые окружали его со всех сторон, по закрытой двери и неустрашимо принялся за работу.
Он подошел к одноглазому, сидевшему за первой доской, и передвинул королевскую пешку с клетки e2 на e4.
Остап не баловал своих противников разнообразием дебютов. На остальных двадцати девяти досках он проделал ту же операцию: перетащил королевскую пешку с e2 на e4.
На третьем ходу выяснилось, что гроссмейстер играет восемнадцать испанских партий.
В остальных двенадцати черные применили хотя и устаревшую, но довольно верную защиту Филидора.
Если б Остап узнал, что он играет такие мудреные партии и сталкивается с такой испытанной защитой,
он крайне бы удивился. Дело в том, что великий комбинатор играл в шахматы второй раз в жизни.
Гром среди ясного неба раздался через пять минут.                (22.06.1927. 18:30)
– Мат! – пролепетал насмерть перепуганный брюнет. – Вам мат, товарищ гроссмейстер.
Остап проанализировал положение, позорно назвал «ферзя» «королевой» и высокопарно поздравил брюнета с выигрышем. Гул пробежал по рядам любителей.
«Пора удирать», – подумал Остап, спокойно расхаживая среди столов и небрежно переставляя фигуры.
В течение ближайших 10минут гроссмейстер проиграл еще десять партий.      (22.06.1927. 18:40)
Назревал конфликт. Остап проиграл подряд 15 партий, а вскоре еще 3. Оставался один одноглазый.
В начале партии он от страха наделал множество ошибок и теперь с трудом вел игру к победному концу. Остап, незаметно для окружающих, украл с доски черную ладью и спрятал ее в карман.       
Толпа тесно сомкнулась вокруг играющих.                (22.06.1927. 19:20)
– Только что на этом месте стояла моя ладья! – закричал одноглазый, осмотревшись, – а теперь ее уже нет!
– Что вы мне морочите голову с вашей ладьей? Если сдаетесь, то так и говорите!
С этими словами гроссмейстер, поняв, что промедление смерти подобно, зачерпнул в горсть несколько фигур и швырнул их в голову одноглазого противника.
– Товарищи! – заверещал одноглазый. – Смотрите все! Любителя бьют!
Шахматисты города Васюки опешили. Не теряя драгоценного времени, Остап швырнул шахматной доской в лампу и, ударяя в наступившей темноте по чьим-то челюстям и лбам, выбежал на улицу.
Васюкинские любители, падая друг на друга, ринулись за ним.                (22.06.1927. 19:30)
Остап запрыгал по лестнице, ведущей на пристань. Ему предстояло пробежать четыреста ступенек.
Ипполит Матвеевич идиллически сидел в лодочке. Остап бухнулся на скамейку и яростно стал выгребать от берега.
Между тем преследователи, которые только сейчас поняли, что план превращения Васюков в Нью-Москву рухнул и что гроссмейстер увозит из города пятьдесят кровных васюкинских рублей,
погрузились в большую лодку и с криками выгребали на середину реки. В лодку набилось человек тридцать. Всем хотелось принять личное участие в расправе с гроссмейстером.
Экспедицией командовал одноглазый. Единственное его око сверкало в ночи, как маяк.
Концессионеров ждала плачевная участь. Радость на барке была так велика, что все шахматисты перешли на правый борт, чтобы, поравнявшись с лодочкой,
превосходными силами обрушиться на злодея-гроссмейстера.
Но в это время произошло крайне обидное для честных шахматистов всего мира происшествие. Барка неожиданно накренилась и правым бортом зачерпнула воду.
Переменив центр тяжести, барка не стала колебаться и в полном соответствии с законами физики перевернулась.
– Пижоны! – в восторге кричал Остап. – Что же вы не бьете вашего гроссмейстера? Вы, если не ошибаюсь, хотели меня бить?
 Остап описал вокруг потерпевших крушение круг.                (22.06.1927. 19:45)

Глава XXXV
И др.
Утро застало концессионеров на виду Чебоксар.                (23.06.1927 6:00)
– Пристань, – доложил Ипполит Матвеевич. Остап вытащил путеводитель и справился.
– Судя по всему – Чебоксары. Так, так…
Но, еще прежде чем друзья приблизились к пристани, где можно было видеть чувашей и черемис, их внимание было привлечено предметом, плывшим по течению впереди лодки.
– Стул! – закричал Остап. – Администратор! Наш стул плывет.
Это был стул, вскрытый на «Скрябине» и теперь медленно направляющийся в Каспийское море.
–Знаете, Воробьянинов, этот стул напоминает мне нашу жизнь. Мы тоже плывем по течению. Нас топят, мы выплываем, хотя, кажется, никого этим не радуем.
Нас никто не любит, если не считать Уголовного розыска, который тоже нас не любит. Никому до нас нет дела. Если бы вчера шахматным любителям удалось нас утопить,
 от нас остался бы только один протокол осмотра трупов:
«Оба тела лежат ногами к юго-востоку, а головами к северо-западу. На телах рваные раны, нанесенные, по-видимому, каким-то тупым орудием».
Любители били бы нас, очевидно, шахматными досками. Орудие, что и говорить, туповатое…
Разговаривая подобным образом, концессионеры приткнулись к чебоксарскому берегу.
Вечером, увеличив капитал на пять рублей продажей васюкинской лодки, друзья погрузились на теплоход «Урицкий» и поплыли в Сталинград,
рассчитывая обогнать по дороге медлительный тиражный пароход и встретиться с труппой колумбовцев в Сталинграде.
«Скрябин» пришел в Сталинград в начале июля.                (4.07.1927 12:00)
Стулья вынесли, когда уже стемнело. Колумбовцы погрузились в пять пароконных фургонов и, весело крича, покатили прямо на вокзал.
“– Кажется, в Сталинграде они играть не будут”, – сказал Ипполит Матвеевич.
Это озадачило Остапа.
– Придется ехать, – решил он, – а на какие деньги ехать? Впрочем, идем на вокзал, а там видно будет.
На вокзале выяснилось, что театр едет в Пятигорск через Тихорецкую – Минеральные Воды,
Денег у концессионеров хватило только на один билет.                (4.07.1927 13:00)
Для Ипполита Матвеевича был куплен билет в бесплацкартном жестком вагоне, в котором бывший предводитель и прибыл
на уставленную олеандрами в зеленых кадках станцию «Минеральные Воды» СевероКавказских железных дорог и,
стараясь не попадаться на глаза выгружавшимся из поезда колумбовцам, стал искать Остапа.
Давно уже театр уехал в Пятигорск, разместясь в новеньких дачных вагончиках, а Остапа все не было. Он приехал только вечером и нашел Воробьянинова в полном расстройстве.
– Где вы были? – простонал предводитель. – Я так измучился!                (4.07.1927 19:00)
– Это вы-то измучились, разъезжая с билетом в кармане? A я, значит, не измучился? Это не меня, следовательно, согнали с буферов вашего поезда в Тихорецкой?
 Это, значит, не я сидел там три часа, как дурак, ожидая товарного поезда с пустыми нарзанными бутылками? Вы – свинья, гражданин предводитель! Где театр?
– В Пятигорске.
– Едем! Я кое-что накропал по дороге. Чистый доход выражается в трех рублях. Это, конечно, немного, но на первое обзаведение нарзаном и железнодорожными билетами хватит.
Дачный поезд, бренча, как телега, в пятьдесят минут дотащил путешественников до Пятигорска.   Мимо Змейки и Бештау концессионеры прибыли к подножью Машука.   (4.07.1927 20:00)
 
Глава XXXVI
Вид на малахитовую лужу
Был воскресный вечер. Все было чисто и умыто. Даже Машук, поросший кустами и рощицами, казалось, был тщательно расчесан и струил запах горного вежеталя.                (4.07.1927 21:00)
Белые штаны самого разнообразного свойства мелькали по игрушечному перрону: штаны из рогожки, чертовой кожи, коломянки, парусины и нежной фланели.
Здесь ходили в сандалиях и рубашечках «апаш».
Концессионеры, в тяжелых, грязных сапожищах, тяжелых пыльных брюках, горячих жилетах и раскаленных пиджаках, чувствовали себя чужими.
 Среди всего многообразия веселеньких ситчиков, которыми щеголяли курортные девицы, самым светлейшим и самым элегантным был костюм начальницы станции.
Налюбовавшись начальницей, прочитав свеженаклеенную афишу о гастролях в Пятигорске театра Колумба и выпив два пятикопеечных стакана нарзана,
путешественники проникли в город на трамвае линии «Вокзал» – «Цветник». За вход в «Цветник» взяли десять копеек.
В «Цветнике» было много музыки, много веселых людей и очень мало цветов. Симфонический оркестр исполнял в белой раковине «Пляску комаров».
В Лермонтовской галерее продавали нарзан. Нарзаном торговали в киосках и вразнос. Никому не было дела до двух грязных искателей брильянтов.
“– Эх, Киса”, – сказал Остап, – мы чужие на этом празднике жизни. Первую ночь на курорте концессионеры провели у нарзанного источника.
Только здесь, в Пятигорске, когда театр Колумба ставил третий раз перед изумленными горожанами свою «Женитьбу», компаньоны поняли всю трудность погони за сокровищами.
Проникнуть в театр, как они предполагали раньше, было невозможно. За кулисами ночевали Галкин, Палкин, Малкин, Чалкин и Залкинд, марочная диета которых не позволяла им жить в гостинице.
Так проходили дни, и друзья выбивались из сил, ночуя у места дуэли Лермонтова и прокармливаясь переноской багажа туристов-середнячков.
На шестой день Остапу удалось свести знакомство с монтером Мечниковым, заведующим гидропрессом. К этому времени Мечников, из-за отсутствия денег каждодневно опохмелявшийся нарзаном из источника, пришел в ужасное состояние и, по наблюдению Остапа, продавал на рынке кое-какие предметы из театрального реквизита.
Первоначальная договоренность была достигнута на утреннем возлиянии у источника.                (5.07.1927 11:00)
Днём монтер Мечников называл Остапа дусей и соглашался.
– Можно, – говорил он, – это всегда можно, дуся. С нашим удовольствием, дуся.
Остап сразу же понял, что монтер великий дока. Договаривающиеся стороны заглядывали друг другу в глаза, обнимались, хлопали по спинам и вежливо смеялись.
– Ну, – сказал Остап, – за все дело десятку!                (5.07.1927 16:20)
– Дуся! – удивился монтер. – Вы меня озлобляете. Я человек, измученный нарзаном.
– Сколько же вы хотите?
– Положите полста. Ведь имущество-то казенное. Я человек измученный.
– Хорошо. Берите двадцать! Согласны? Ну, по глазам вижу, что согласны.
– Согласие есть продукт при полном непротивлении сторон.
– Хорошо излагает, собака, – шепнул Остап на ухо Ипполиту Матвеевичу, – учитесь.
– Когда же вы стулья принесете?
– Стулья против денег.
“– Это можно”, – сказал Остап, не думая.
– Деньги вперед, – заявил монтер. И Мечников, великолепно освещенный солнцем, удалился.
Остап строго посмотрел на Ипполита Матвеевича.                (5.07.1927 16:30)
– Время, – сказал он, – которое мы имеем, – это деньги, которых мы не имеем. Киса, мы должны делать карьеру. Сто пятьдесят тысяч рублей и ноль ноль копеек лежат перед нами.
   Нужно только двадцать рублей, чтобы сокровище стало нашим. Тут не надо брезговать никакими средствами. Пан или пропал. Выбираю пана, хотя он и явный поляк.
Остап задумчиво обошел кругом Воробьянинова.
“– Снимите пиджак, предводитель, поживее”, – сказал он неожиданно.
Остап принял из рук удивленного Ипполита Матвеевича пиджак, бросил его наземь и принялся топтать пыльными штиблетами.
– Что вы делаете? – завопил Воробьянинов. – Этот пиджак я ношу уже пятнадцать лет, и он все как новый!
– Не волнуйтесь! Он скоро не будет как новый! Дайте шляпу! Теперь посыпьте брюки пылью и оросите их нарзаном. Живо!
Ипполит Матвеевич через несколько минут стал грязным до отвращения.                (5.07.1927 16:40)
– Теперь вы дозрели и приобрели полную возможность зарабатывать деньги честным трудом.
– Что же я должен делать? – слезливо спросил Воробьянинов.
– Французский язык знаете, надеюсь?
– Очень плохо. В пределах гимназического курса.
– Гм… Придется орудовать в этих пределах. Сможете ли вы сказать по-французски следующую фразу: «Господа, я не ел шесть дней»?
– Мосье, – начал Ипполит Матвеевич, запинаясь, – мосье, гм, гм… же не, что ли, же не манж па… шесть, как оно: ен, де, труа, катр, сенк… сис… сис… жур. Значит, же не манж па сис жур.
– Ну и произношение у вас, Киса! Впрочем, что от нищего требовать! Конечно, нищий в Европейской России говорит по-французски хуже, чем Мильеран.
   Ну, Кисуля, а в каких пределах вы знаете немецкий язык?                (5.07.1927 16:50)
– Зачем мне это все? – воскликнул Ипполит Матвеевич.
– Затем, – сказал Остап веско, – что вы сейчас пойдете к «Цветнику», станете в тени и будете на французском, немецком и русском языках просить подаяние,
   упирая на то, что вы бывший член Государственной думы от кадетской фракции.
  Весь чистый сбор поступит монтеру Мечникову. Поняли?                (5.07.1927 17:00)
Ипполит Матвеевич преобразился. Грудь его вы гнулась, как Дворцовый мост в Ленинграде, глаза метнули огонь, и из ноздрей, как показалось Остапу, повалил густой дым.
Усы медленно стали приподниматься.
– Ай-яй-яй, – сказал великий комбинатор, ничуть не испугавшись, – посмотрите на него. Не человек, а какой-то конек-горбунок!
– Никогда, – принялся вдруг чревовещать Ипполит Матвеевич,
 – никогда Воробьянинов не протягивал руки.                (5.07.1927 17:05)
– Так протянете ноги, старый дуралей! – закричал Остап. – Вы не протягивали руки?
– Не протягивал.
– Как вам понравится этот альфонсизм? Три месяца живет на мой счет. Три месяца я кормлю его, пою и воспитываю, и этот альфонс становится теперь в третью позицию и заявляет, что он…
  Hy! Довольно, товарищ! Одно из двух: или вы сейчас же отправитесь к «Цветнику» и приносите к вечеру десять рублей, или я вас автоматически исключаю из числа пайщиков-концессионеров.
  Считаю до пяти. Да или нет? Раз…                (5.07.1927 17:10)
– Да, – пробормотал предводитель.
– В таком случае повторите заклинание.
– Мосье, же не манж па сие жур. Гебен зи мир битте этвас копек ауф дем штюк брод. Подайте что-нибудь бывшему депутату Государственной думы.
– Еще раз. Жалостнее!
Ипполит Матвеевич повторил.
– Ну, хорошо. У вас талант к нищенству заложен с детства. Идите. Свидание у источника в полночь. Это, имейте в виду, не для романтики, а просто – вечером больше подают.
– А вы, – спросил Ипполит Матвеевич, – куда пойдете?                (5.07.1927 17:20)
– Обо мне не беспокойтесь. Я действую, как всегда, в самом трудном месте.
Друзья разошлись.                (5.07.1927 17:30)
Остап сбегал в писчебумажную лавчонку, купил там на последний гривенник квитанционную книжку и около часу сидел на каменной тумбе, перенумеровывая квитанции и расписываясь на каждой из них.
– Прежде всего система, – бормотал он, – каждая общественная копейка должна быть учтена.
Великий комбинатор двинулся стрелковым шагом по горной дороге, ведущей вокруг Машука к месту дуэли Лермонтова с Мартыновым, мимо санаториев и домов отдыха.
Обгоняемый автобусами и пароконными экипажами, Остап вышел к Провалу.
Небольшая высеченная в скале галерея вела в конусообразный провал. Галерея кончалась балкончиком, стоя на котором можно было увидеть на дне Провала лужицу малахитовой зловонной жидкости.
Этот Провал считается достопримечательностью Пятигорска, и поэтому за день его посещает немалое число экскурсий и туристов-одиночек.
Остап сразу же выяснил, что Провал для человека, лишенного предрассудков, может явиться доходной статьей:
«Удивительное дело, – размышлял Остап, – как город не догадался до сих пор брать гривенники за вход в Провал. Это, кажется, единственное место, куда пятигорцы пускают туристов без денег.
Я уничтожу это позорное пятно на репутации города, я исправлю досадное упущение».
И Остап поступил так, как подсказывал ему разум, здоровый инстинкт и создавшаяся ситуация.
Он остановился у входа в Провал и, трепля в руках квитанционную книжку, время от времени вскрикивал:
– Приобретайте билеты, граждане! Десять копеек! Дети и красноармейцы бесплатно! Студентам – пять копеек! Не членам профсоюза – тридцать копеек!
 Остап бил наверняка. Пятигорцы в Провал не ходили, а с советского туриста содрать десять копеек за вход «куда-то» не представляло ни малейшего труда.
Часам к пяти набралось уже рублей шесть. Помогли не члены союза, которых в Пятигорске было множество.
 Все доверчиво отдавали свои гривенники, и один румяный турист, завидя Остапа, сказал жене торжествующе:
– Видишь, Танюша, что я тебе вчера говорил? А ты говорила, что за вход в Провал платить не нужно. Не может быть. Правда, товарищ?
– Совершеннейшая правда, – подтвердил Остап, – этого быть не может, чтобы не брать за вход. Членам профсоюза – десять копеек и не членам профсоюза – тридцать копеек.
Перед вечером к Провалу подъехала на двух линейках экскурсия харьковских милиционеров.
 Остап испугался и хотел было притвориться невинным туристом, но милиционеры так робко столпились вокруг великого комбинатора, что пути к отступлению не было,
Поэтому Остап закричал довольно твердым голосом:
– Членам профсоюза – десять копеек, но так как представители милиции могут быть приравнены к студентам и детям, то с них по пять копеек.
Милиционеры заплатили, деликатно осведомившись, с какой целью взимаются пятаки.
– С целью капитального ремонта Провала, – дерзко ответил Остап, – чтоб не слишком провалился.

В то время как великий комбинатор ловко торговал видом па малахитовую лужу, Ипполит Матвеевич, сгорбясь и погрязая в стыде, стоял под акацией и, не глядя на гуляющих, жевал три врученных ему фразы:
– Мсье, же не манж па…
  Гебен зи мир битте…
  Подайте что-нибудь депутату Государственной думы…                (5.07.1927 17:30)
Подавали не то чтобы мало, но как-то невесело. Однако, играя на чистом парижском произношении слово «манж» и волнуя души бедственным положением бывшего члена Госдумы,
 удалось нахватать медяков рубля на три.
– Подайте бывшему члену Государственной думы, – бормотал предводитель.
– Скажите, вы в самом деле были членом Государственной думы? – раздалось над ухом Ипполита Матвеевича. – И вы действительно ходили на заседания? Ах! Ах! Высокий класс!
Ипполит Матвеевич поднял лицо и обмер. Перед ним прыгал, как воробышек, толстенький Авессалом Владимирович Изнуренков.
Он сменил коричневатый Лодзинский костюм на белый пиджак и серые панталоны с игривой искоркой.
Он был необычайно оживлен и иной раз подскакивал вершков на пять от земли. Ипполита Матвеевича Изнуренков не узнал и продолжал засыпать его вопросами:
– Скажите, вы в самом деле видели Родзянко? Пуришкевич, в самом деле, был лысый? Ах! Ах! Какая тема! Высокий класс!
Продолжая вертеться, Изнуренков сунул растерявшемуся предводителю три рубля и убежал. Но долго еще в «Цветнике» мелькали его толстенькие ляжки и чуть не с деревьев сыпалось:
– Ах! Ах! «Не пой, красавица, при мне ты песни Грузии печальной!» Ах! Ах! «Напоминают мне они иную жизнь и берег дальний!..» Ах! Ах! «А поутру она вновь улыбалась!» Высокий класс!..
Ипполит Матвеевич продолжал стоять, обратив глаза к земле. И напрасно так стоял он. Он не видел многого.                (5.07.1927 18:00)
В чудном мраке пятигорской ночи по аллеям парка гуляла Эллочка Щукина, волоча за собой покорного, примирившегося с нею Эрнеста Павловича.
Поездка на Кислые воды была последним аккордом в тяжелой борьбе с дочкой Вандербильда.
Гордая американка недавно с развлекательной целью выехала в собственной яхте на Сандвичевы острова.
– Хо-хо! – раздавалось в ночной тиши. – Знаменито, Эрнестуля! Кр-р-расота!
В буфете, освещенном лампами, сидел голубой воришка Альхен со своей супругой Сашхен. Щеки ее по-прежнему были украшены николаевскими полубакенбардами.
Альхен застенчиво ел шашлык по-карски, запивая его кахетинским № 2, а Сашхен, поглаживая бакенбарды, ждала заказанной осетрины.
После ликвидации второго дома собеса (было продано все, включая даже туальденоровый колпак повара и лозунг:
 «Тщательно пережевывая пищу, ты помогаешь обществу») Альхен решил отдохнуть и поразвлечься.
Сама судьба хранила этого сытого жулика. Он собирался в этот день поехать в Провал, но не успел. Это спасло его: Остап выдоил бы из робкого завхоза никак не меньше тридцати рублей.
Ипполит Матвеевич побрел к источнику только тогда, когда музыканты складывали свои пюпитры, праздничная публика расходилась и только влюбленные парочки усиленно дышали в тощих аллеях «Цветника».
– Сколько насбирали? – спросил Остап, когда согбенная фигура предводителя появилась у источника.
– Семь рублей двадцать девять копеек. Три рубля бумажкой. Остальные – медь и немного серебра.
– Для первой гастроли дивно! Ставка ответственного работника! Вы меня умиляете. Киса! Но какой дурак дал вам три рубля, хотел бы я знать? Может быть, вы сдачи давали?
– Изнуренков дал.
– Да не может быть! Авессалом? Ишь ты, шарик! Куда закатился! Вы с ним говорили? Ах, он вас не узнал!
– Расспрашивал о Государственной думе! Смеялся!
– Вот видите, предводитель, нищим быть не так-то уж плохо, особенно при умеренном образовании и слабой постановке голоса!
  А вы еще кобенились, лорда хранителя печати ломали! Ну, Кисочка, и я провел время недаром.
  Пятнадцать рублей, как одна копейка. Итого – хватит.
На другое утро монтер получил деньги и вечером притащил два стула. Третий стул, по его словам, взять было никак невозможно.
На нем звуковое оформление играло в карты.                (6.07.1927 18:00)
Для большей безопасности друзья забрались почти на самую вершину Машука.
Внизу прочными недвижимыми огнями светился Пятигорск. Пониже Пятигорска плохонькие огоньки обозначали станицу Горячеводскую.
На горизонте двумя параллельными пунктирными линиями высовывался из-за горы Кисловодск.
Остап глянул в звездное небо и вынул из кармана плоскогубцы.                (6.07.1927 19:00)

Глава XXXVII
Зеленый мыс
Инженер Брунс сидел на каменной веранде дачи на Зеленом Мысу под большой пальмой, накрахмаленные листья которой бросали острые и узкие тени
на бритый затылок инженера, на белую его рубашку и на гамбсовский стул из гарнитура генеральши Поповой, на котором томился инженер, дожидаясь обеда.                (10.05.1927 13:00)
Брунс вытянул толстые, наливные губы трубочкой и голосом шаловливого карапуза протянул:
– Мусик!!! Готов гусик?!
– Пошел вон, обжора! – ответили из комнаты. Но инженер не покорился. Он собрался было продолжать вызовы гусика, которые он безуспешно вел уже два часа,
  но неожиданный шорох заставил его обернуться.

Из черно-зеленых бамбуковых зарослей вышел человек в рваной синей косоворотке, опоясанной потертым витым шнурком с густыми кистями, и в затертых полосатых брюках.
На добром лице незнакомца топорщилась лохматая бородка. В руках он держал пиджак. Человек приблизился и спросил приятным голосом:               
 – Где здесь находится инженер Брунс?                (10.05.1927 13:30)
“– Я инженер Брунс”, – сказал заклинатель гусика неожиданным басом. – Чем могу?
Человек молча повалился на колени. Это был отец Федор.
И отец Федор осторожно, чтобы не было больно, стал постукивать головой о гравий.
– Мусик! Иди сюда! – закричал испуганный инженер. – Смотри, что делается.
На веранду выбежала Мусик, тонко разбиравшаяся в интонациях мужа.
Завидев даму, отец Федор, не поднимаясь с колен, проворно переполз поближе к ней, поклонился в ноги и зачастил:
– На вас, матушка, на вас, голубушка, на вас уповаю.
И отец Федор сделал попытку снова пасть на колени.
Мусик сразу взяла деловой тон.
“– В моем доме”, – сказала она грозно, – пожалуйста, не становитесь ни на какие колени!
– Голубушка! – умилился отец Федор. – Матушка!
– Никакая я вам не матушка. Что вам угодно?                (10.05.1927 13:35)
Только после долгих расспросов удалось понять, что он как особой милости просит продать ему гарнитур из двенадцати стульев, на одном из которых он в настоящий момент сидит.
Но эти стулья все-таки до революции принадлежали ему, отцу Федору, и они бесконечно дороги его жене, умирающей сейчас в Воронеже.
Исполняя ее волю, а никак не по собственной дерзости он позволил себе узнать местонахождение стульев и явиться к гражданину Брунсу.
Отец Федор не просит подаяния. О нет! Он достаточно обеспечен (небольшой свечной заводик в Самаре), чтобы усладить последние минуты жены покупкой старых стульев.
Он готов не поскупиться и уплатить за весь гарнитур рублей двадцать.
– Что? – крикнул инженер багровея. – Двадцать рублей? За прекрасный гостиный гарнитур?
– Назначьте же цену, – стенал отец Федор, осмотрительно биясь головой о ствол араукарии.
– Мусик, он, кажется, не псих. Просто, как видно, расстроен человек болезнью жены.
   Продать ему разве стулья, а? Отвяжется, а? А то он лоб разобьет!
– А мы на чем сидеть будем? – спросила Мусик.:
– Купим другие.
– Это за двадцать-то рублей?
– За двадцать я, положим, не продам. Положим, не продам я и за двести… А за двести пятьдесят продам.
Ответом послужил страшный удар головой о драцену.                (10.05.1927 13:40)
– Ну, Мусик, это мне уже надоело.
Инженер решительно подошел к отцу Федору и стал диктовать ультиматум:
– Во-первых, отойдите от пальмы не менее чем на три шага; во-вторых, немедленно встаньте. В-третьих, мебель я продам за двести пятьдесят рублей, не меньше.
– Пятьдесят, – предложил отец Федор.
– Мусик! – сказал инженер. – Позови Багратиона. Пусть проводит гражданина!
– Не корысти ради…
– Багратион!
Отец Федор в страхе бежал, а инженер пошел в столовую и сел за гусика. Любимая птица произвела на Брунса благотворное действие.
Он начал успокаиваться.                (10.05.1927 14:00)
В тот момент, когда инженер, обмотав косточку папиросной бумагой, поднес гусиную ножку к розовому рту, в окне появилось умоляющее лицо отца Федора.
“– Не корысти ради”, – сказал мягкий голос. Пятьдесят пять рублей.
Инженер, не оглядываясь, зарычал. Отец Федор исчез.
Весь день потом фигура отца Федора мелькала во всех концах дачи. То выбегала она из тени криптомерий, то возникала она в мандариновой роще,
то перелетала через черный двор и, трепеща, уносилась к Ботаническому саду.
Инженер весь день призывал Мусика, жаловался на психа и на головную боль. В наступившей тьме время от времени раздавался голос отца Федора.
– Сто тридцать восемь! – кричал он откуда-то с неба.
А через минуту голос его приходил со стороны дачи Думбасова.
– Сто сорок один, – предлагал отец Федор, – не корысти ради, господин Брунс, а токмо…
Наконец, инженер не выдержал, вышел на середину веранды и, вглядываясь в темноту, начал размеренно кричать:
– Черт с вами! Двести рублей! Только отвяжитесь.                (10.05.1927 15:00)
В этот же вечер отец Федор отправил в город N жене своей
Катерине Александровне такую телеграмму:                (10.05.1927 18:00)
  ТОВАР НАШЕЛ ВЫШЛИ ДВЕСТИ ТРИДЦАТЬ ТЕЛЕГРАФОМ ПРОДАЙ ЧТО ХОЧЕШЬ ФЕДЯ
Два дня он восторженно слонялся у брунсовой дачи, издали раскланивался с Мусиком и даже время от времени оглашал тропические дали криками:
– Не корысти ради, а токмо волею пославшей мя супруги!
На третий день деньги были получены с отчаянной телеграммой:                (13.05.1927 15:00)
 ПРОДАЛА ВСЕ ОСТАЛАСЬ БЕЗ ОДНОЙ КОПЕЙКИ ЦЕЛУЮ И ЖДУ ЕВСТИГНЕЕВ ВСЕ ОБЕДАЕТ КАТЯ
Отец Федор пересчитал деньги, истово перекрестился, нанял фургон и поехал на Зеленый Мыс.
Достигши дачи инженера Брунса, отец Федор велел вознице-аджарцу в башлыке подождать и отправился за мебелью.
“– Принес деньги я”, – сказал отец Федор, – уступили бы малость.
– Мусик, – застонал инженер, – я не могу больше!
– Да нет, я деньги принес, – заторопился отец Федор, – двести рублей, как вы говорили.
– Мусик! Возьми у него деньги! Дай ему стулья. И пусть сделает всё это поскорее. У меня мигрень.
Цель всей жизни была достигнута. Свечной заводик в Самаре сам лез в руки. Брильянты сыпались в карманы, как семечки.
Двенадцать стульев один за другим были погружены в фургон.
Они очень походили на воробьяниновские, с тою только разницей, что обивка их была не ситцевая, в цветочках, а репсовая, синяя в розовую полосочку.
Нетерпение охватывало отца Федора. Под полою у него за витой шнурок был заткнут топорик. Отец Федор сел рядом с кучером и, поминутно оглядываясь на стулья, выехал к Батуму
– Стой! – закричал вдруг отец Федор вознице. Стой, мусульманин!
И он, дрожа и спотыкаясь, стал выгружать стулья на пустынный берег. Равнодушный аджарец получил свою пятерку, хлестнул по лошадям и уехал.
 А отец Федор, убедившись, что вокруг никого нет,
стащил стулья с обрыва на небольшой, сухой еще кусок пляжа и вынул топорик.                (13.05.1927 17:30)
Минуту он находился в сомнении, не знал, с какого стула начать. Потом, словно лунатик, подошел к третьему стулу и зверски ударил топориком по спинке. Стул опрокинулся, не повредившись.
– Ага! – крикнул отец Федор. – Я т-тебе покажу!
И он бросился на стул, как на живую тварь. Вмиг стул был изрублен в капусту. Отец Федор не слышал ударов топора о дерево, о репс и о пружины.
В могучем реве шторма глохли, как в войлоке, все посторонние звуки.
– Ага! Ага! Aгa! – приговаривал отец Федор, рубя сплеча.
Стулья выходили из строя один за другим. Ярость отца Федора все увеличивалась. Увеличивался и шторм. Иные волны добирались до самых ног отца Федора.

От Батума до Синопа стоял великий шум. Море бесилось и срывало свое бешенство на каждом суденышке.
Пароход «Ленин», чадя двумя своими трубами и тяжело оседая на корму, подходил к Новороссийску.
Шторм вертелся в Черном море, выбрасывая тысячетонные валы на берега Трапезунда, Ялты, Одессы и Констанцы. За тишиной Босфора и Дарданелл гремело Средиземное море.
За Гибралтарским проливом бился о Европу Атлантический океан. Сердитая вода опоясывала земной шар.               
А на батумском берегу стоял отец Федор и, обливаясь потом, разрубал последний стул. Через минуту все было кончено.
 Отчаяние охватило отца Федора. Бросив остолбенелый взгляд на навороченную им гору ножек, спинок и пружин, он отступил. Вода схватила его за ноги.
Он рванулся вперед и, вымокший бросился на шоссе. Большая волна грянулась о то место, где только что стоял отец Федор,
 и, катясь назад, увлекла с собой весь искалеченный гарнитур генеральши Поповой. Отец Федор уже не видел этого. Он брел по шоссе, согнувшись и прижимая к груди мокрый кулак.                (13.05.1927 18:30)
Он вошел в Батум, сослепу ничего не видя вокруг. Положение его было самое ужасное.
За пять тысяч километров от дома, с двадцатью рублями в кармане, доехать в родной город было положительно невозможно.
Отец Федор миновал турецкий базар, на котором ему идеальным шепотом советовали купить пудру Кота, шелковые чулки и необандероленный сухумский табак,
 потащился к вокзалу и затерялся в толпе носильщиков.                (13.05.1927 21:30)

Глава XXXVIII
Под облаками
Через три дня после сделки концессионеров с монтером Мечниковым       (Это было 6.07.1927 )
театр Колумба выехал по железной дороге через Махачкалу и Баку.
Все эти три дня концессионеры, не удовлетворившиеся содержанием вскрытых на Машуке двух стульев, ждали от Мечникова третьего, последнего из колумбовских стульев.
Но монтер, измученный нарзаном, обратил все двадцать рублей на покупку простой водки и дошел до такого состояния, что содержался взаперти в бутафорской.
– Вот вам и Кислые воды! – заявил Остап, узнав об отъезде театра. – Сучья лапа этот монтер! Имей после этого дело с теаработниками! Остап стал гораздо суетливее, чем прежде.
Шансы на отыскание сокровищ увеличились безмерно.                (9.07.1927 18:00)
“– Нужны деньги на поездку во Владикавказ”, – сказал Остап. – Оттуда мы поедем в Тифлис на автомобиле по Военно-Грузинской дороге.
    Очаровательные виды! Захватывающий пейзаж! Чудный горный воздух!
    И в финале всего – сто пятьдесят тысяч рублей ноль копеек. Есть смысл продолжать заседание. Но выехать из Минеральных Вод было не так-то легко.
Воробьянинов оказался бездарным железнодорожным зайцем, и так как попытки его сесть в поезд оказались безуспешными,
то ему пришлось выступить около «Цветника» в качестве бывшего попечителя учебного округа.
Это имело весьма малый успех. Два рубля за двенадцать часов тяжелой и унизительной работы. Сумма, однако, достаточная для проезда во Владикавказ.         (9.07.1927 20:00)

В Беслане Остапа, ехавшего без билета, согнали с поезда, и великий комбинатор дерзко бежал за поездом версты три, грозя ни в чем не виновному Ипполиту Матвеевичу кулаком.
После этого Остапу удалось вскочить на ступеньку медленно подтягивающегося к Кавказскому хребту поезда.
С этой позиции Остап с любопытством взирал на развернувшуюся перед ним панораму Кавказской горной цепи.
Был четвертый час утра. Горные вершины осветились темно-розовым солнечным светом.
Горы не понравились Остапу.                (10.07.1927 3:30)
“– Слишком много шику”, – сказал он. – Дикая красота. Воображение идиота. Никчемная вещь.
У владикавказского вокзала приезжающих ждал большой открытый автобус Закавтопромторга, и ласковые люди говорили:
– Кто поедет по Военно-Грузинской дороге, тех в город везем бесплатно.
– Куда же вы. Киса? – сказал Остап. – Нам в автобус. Пусть везут нас бесплатно.   (11.07.1927 6:00)
Во Владикавказе пришлось просидеть несколько дней.                (до 17.07.1927)
Но все попытки достать деньги на проезд по Военно-Грузинской дороге или совершенно не приносили плодов, или давали средства, достаточные лишь для дневного пропитания.
Попытка взимать с граждан гривенники не удалась. Кавказский хребет был настолько высок и виден, что брать за его показ деньги не представлялось возможным.
Его было видно почти отовсюду. Других же красот во Владикавказе не было.
Что же касается Терека, то протекал он мимо «Терека», за вход в который деньги взимал город без помощи Остапа.
Сбор подаяний, произведенный Ипполитом Матвеевичем, принес за два дня тринадцать копеек.
– Довольно, – сказал Остап, – выход один: идти в Тифлис пешком.                (19.07.1927)
Ничего, папаша, очаровательные горные виды, свежий воздух!.. Нужны деньги на хлеб и любительскую колбасу.
Можете прибавить к своему лексикону несколько итальянских фраз, это уж как хотите, но к вечеру вы должны насбирать не меньше двух рублей!
Обедать сегодня не придется, дорогой товарищ. Увы! Плохие шансы…
Спозаранку концессионеры перешли мостик через Терек, обошли казармы и углубились в зеленую долину, по которой шла Военно-Грузинская дорога.                (20.07.1927 8:00)
“– Нам повезло, Киса”, – сказал Остап, – ночью шел дождь, и нам не придется глотать пыль. Вдыхайте, предводитель, чистый воздух. Пойте.
     Вспоминайте кавказские стихи. Ведите себя как полагается!..
Опять идти! На этот раз в Тифлис, на этот раз по красивейшей в мире дороге. Ипполиту Матвеевичу было все равно.
Он не смотрел по сторонам, как Остап.
Он решительно не замечал Терека, который начинал уже погромыхивать на дне долины.
После Балты дорога вошла в ущелье и двинулась узким карнизом, высеченным в темных отвесных скалах.
 Спираль дороги завивалась кверху, и вечером концессионеры очутились на станции Ларе,
в тысяче метров над уровнем моря. Переночевали в бедном духане бесплатно и даже получили по стакану молока, прельстив хозяина и его гостей карточными фокусами.                (25.07.1927 8:00)
Утро было так прелестно, что даже Ипполит Матвеевич, спрыснутый горным воздухом, зашагал бодрее вчерашнего. За станцией Ларе сейчас же встала грандиозная стена Бокового хребта.
Долина Терека замкнулась тут узкими теснинами.
- Обратите внимание, предводитель. Видите? Чуть повыше облака и несколько ниже орла! Надпись: «Коля и Мика, июль 1914 г.». Незабываемое зрелище!
  Обратите внимание на художественность исполнения!
  Каждая буква величиною в метр и нарисована масляной краской! Где вы сейчас, Коля и Мика?
– Киса, – продолжал Остап, – давайте и мы увековечимся. Забьем Мике баки. У меня, кстати, и мел есть! Ей-богу, полезу сейчас и напишу: \
                «Киса и Ося здесь были».
И Остап, недолго думая, сложил на парапет, ограждавший шоссе от кипучей бездны Терека, запасы любительской колбасы и стал подниматься на скалу.

В это время, в двух верстах от концессионеров, со стороны Тифлиса
в Дарьяльское ущелье вошел отец Федор.                (26.07.1927 8:30)
Он шел мерным солдатским шагом, глядя вперед себя твердыми алмазными глазами опираясь на высокую клюку с загнутым концом.
На последние деньги отец Федор доехал до Тифлиса и теперь шагал на родину пешком, питаясь доброхотными даяниями.
При переходе через Крестовый перевал (2345 метров над уровнем моря)
его укусил орел. Отец Федор замахнулся на дерзкую птицу клюкой и пошел дальше. Он шел, запутавшись в облаках, и бормотал:
                – Не корысти ради, а токмо волею пославшей мя жены!
Расстояние между врагами сокращалось. Поворотив за острый выступ, отец Федор налетел на старика в золотом пенсне.                (26.07.1927 8:45)
Ущелье раскололось в глазах отца Федора, Терек прекратил свой тысячелетний крик.
Отец Федор узнал Воробьянинова. После страшной неудачи в Батуме, после того как все надежды рухнули, новая возможность заполучить богатство повлияла на отца Федора необыкновенным образом.
Он схватил Ипполита Матвеевича за тощий кадык и, сжимая пальцы, закричал охрипшим голосом:
– Куда девал сокровища убиенной тобой тещи?
Ипполит Матвеевич, ничего подобного не ждавший, молчал, выкатив глаза так, что они почти соприкасались со стеклами пенсне.
– Говори! – приказывал отец Федор. – Покайся, грешник!
Воробьянинов почувствовал, что теряет дыхание. Тут отец Федор, уже торжествовавший победу, увидел прыгавшего по скале Бендера. Технический директор спускался вниз, крича во все горло:
      Дробясь о мрачные скалы,
      Кипят и пенятся валы…
Великий испуг поразил сердце отца Федора. Он машинально продолжал держать предводителя за горло, но колени у него затряслись.
– А, вот это кто?! – закричал Остап. – Конкурирующая организация!     (26.07.1927 9:00)
Отец Федор не стал медлить. Повинуясь благодетельному инстинкту, он схватил концессионную колбасу и хлеб и побежал прочь.
– Бейте его, товарищ Бендер! – кричал с земли отдышавшийся Ипполит Матвеевич.
– Лови его! Держи!
Остап засвистал и заулюлюкал.
– Тю-у-y! – кричал он, пускаясь вдогонку. – Битва при пирамидах, или Бендер на охоте! Куда же вы бежите, клиент? Могу вам предложить хорошо выпотрошенный стул!
Отец Федор не выдержал муки преследования и полез на совершенно отвесную скалу. Его толкало вверх сердце, поднимавшееся к самому горлу, и особенный, известный только одним трусам зуд в пятках.
Ноги сами отрывались от гранита и несли своего повелителя вверх.
– У-у-у! – кричал Остап снизу. – Держи его!
– Он унес наши припасы! – завопил Ипполит Матвеевич, подбегая к Остапу.
– Стой! – загремел Остап. – Стой, тебе говорю!
Но это придало только новые силы изнемогшему было отцу Федору. Он взвился и в несколько скачков очутился сажен на десять выше самой высокой надписи.
– Отдай колбасу! – взывал Остап. – Отдай колбасу, дурак! Я все прощу!  (26.07.1927 9:10)
Отец Федор уже ничего не слышал. Он очутился на ровной площадке, забраться на которую не удавалось до сих под ни одному человеку. Отцом Федором овладел тоскливый ужас.
 Он понял, что слезть вниз ему никак не удастся.
Скала опускалась на шоссе перпендикулярно, и об обратном спуске нечего было и думать. Он посмотрел вниз. Там бесновался Остап, и на дне ущелья поблескивало золотое пенсне предводителя.
– Я отдам колбасу! – закричал отец Федор. – Снимите меня!                (26.07.1927 9:20)
В ответ грохотал Терек и из замка Тамары неслись страстные крики. Там жили совы.
– Сними-ите меня! – жалобно кричал отец Федор. Он видел все маневры концессионеров. Они бегали под скалой и, судя по жестам, мерзко сквернословили.
Через час легший на живот и спустивший голову вниз отец Федор увидел, что Бендер и Воробьянинов уходят в сторону Крестового перевала.                (26.07.1927 10:20)
Спустилась быстрая ночь. В кромешной тьме и в адском гуле под самым облаком дрожал и плакал отец Федор. Ему уже не нужны были земные сокровища. Он хотел только одного: вниз, на землю.
Ночью он ревел так, что временами заглушал Терек, а утром подкрепился любительской колбасой с хлебом и сатанински хохотал над пробегавшими внизу автомобилями.
Остаток дня он провел в созерцании гор и небесного светила – солнца.
А следующей ночью он увидел царицу Тамару. Царица прилетела к нему из своего замка и кокетливо сказала:   
 – Соседями будем.
– Матушка! – с чувством сказал отец Федор. – Не корысти ради…   (26.07.1927 23:30)
– Знаю, знаю, – заметила царица, – а токмо волею пославшей тя жены.
– Откуда-ж вы знаете? – удивился отец Федор.
– Да уж знаю. Заходили бы, сосед. В шестьдесят шесть поиграем! А?
Она засмеялась и улетела, пуская в ночное небо шутихи.
На третий день отец Федор стал проповедовать птицам. Он почему-то склонял их к лютеранству.
– Птицы, – говорил он им звучным голосом, – покайтесь публично!      (29.07.1927 16:00)
На четвертый день его показывали уже снизу экскурсантам.                (30.07.1927 13:30)
“– Направо – замок Тамары”, – говорили опытные проводники, – а налево живой человек стоит, а чем живет и как туда попал, тоже неизвестно.
– И дикий же народ! – удивлялись экскурсанты. – Дети гор!
Шли облака. Над отцом Федором кружились орлы. Самый смелый из них украл остаток любительской колбасы и взмахом крыла сбросил в пенящийся Терек фунта полтора хлеба.
Отец Федор погрозил орлу пальцем и, лучезарно улыбаясь, прошептал:
     Птичка божия не знает
     Ни заботы, ни труда,
     Хлопотливо не свивает
     Долговечного гнезда.
Орел покосился на отца Федора, закричал «ку-куре-ку» и улетел.
– Ах, орлуша, орлуша, большая ты стерва! Через десять дней из Владикавказа прибыла пожарная команда с надлежащим обозом и принадлежностями и сняла отца Федора.
Когда его снимали, он хлопал руками и пел лишенным приятности голосом: (10.08.1927 18:10)
     И будешь ты царицей ми-и-и-и-рра,
     Подр-р-руга вe-е-чная моя!
И суровый Кавказ многократно повторил слова М. Ю. Лермонтова и музыку А. Рубинштейна.
“– Не корысти ради”, – сказал отец Федор брандмейстеру, – а токмо…
Хохочущего священника на пожарной лестнице увезли в психиатрическую лечебницу.      (11.08.1927 17:30)

Глава XXXIX
Землетрясение
“– Как вы думаете, предводитель”, – спросил Остап, когда концессионеры подходили к селению Сиони,
  чем можно заработать в этой чахлой местности, находящейся на двухверстной высоте? Ипполит Матвеевич молчал.
Единственное занятие, которым он мог бы снискать себе жизненные средства, было нищенство, но здесь, на горных спиралях и карнизах, просить было не у кого.
Впрочем, и здесь существовало нищенство, но нищенство совершенно особое – альпийское:
к каждому проходившему мимо селения автобусу или легковому автомобилю подбегали дети и исполняли перед движущейся аудиторией несколько па наурской лезгинки;
после этого дети бежали за машиной, крича:
– Давай денги! Денги давай!
Пассажиры швыряли пятаки и возносились к Крестовому перевалу.
“– Святое дело”, – сказал Остап, – капитальные затраты не требуются, доходы не велики, но в нашем положении ценны.
К двум часам второго дня пути Ипполит Матвеевич, под наблюдением великого комбинатора, исполнил перед летучими пассажирами свой первый танец.          (25.08.1927 14:00)
Танец этот был похож на мазурку, но пассажиры, пресыщенные дикими красотами Кавказа, сочли его за лезгинку и вознаградили тремя пятаками.
Перед следующей машиной, которая оказалась автобусом, шедшим из Тифлиса во Владикавказ, плясал и скакал сам технический директор.
– Давай деньги! Деньги давай! – закричал он сердито.
Смеющиеся пассажиры щедро вознаградили его прыжки. Остап собрал в дорожной пыли тридцать копеек. Но тут сионские дети осыпали конкурентов каменным градом.
Спасаясь от обстрела, путники скорым шагом направились в ближний аул, где истратили заработанные деньги на сыр и чуреки.                (25.08.1927 16:00)

В этих занятиях концессионеры проводили свои дни. Ночевали они в горских саклях. Они спустились по зигзагам шоссе в Кайшаурскую долину.
Тут было жаркое солнце, и кости компаньонов, порядком промерзшие на Крестовом перевале, быстро отогрелись.
Дарьяльские скалы, мрак и холод перевала сменились зеленью и домовитостью глубочайшей долины. Путники шли над Арагвой, спускались в долину,
населенную людьми и изобилующую домашним скотом и пищей.
Здесь можно было выпросить кое-что, что-то заработать или просто украсть. Это было Закавказье.
Повеселевшие концессионеры пошли быстрее. В Пассанауре, в жарком богатом селении с двумя гостиницами и несколькими духанами, друзья выпросили чурек
и залегли в кустах напротив гостиницы «Франция» с садом и двумя медвежатами на цепи. Они наслаждались теплом, вкусным хлебом и заслуженным отдыхом.
Впрочем, скоро отдых был нарушен визгом автомобильных сирен, шорохом новых покрышек по кремневому шоссе и радостными возгласами. Друзья выглянули.
К «Франции» подкатили цугом три однотипных новеньких автомобиля.         (26.08.1927 11:00)
– Видали вы этот блеск? – спросил Остап Ипполита Матвеевича.
– Закавтопромторг или частное общество «Мотор»? – деловито осведомился Воробьянинов, который за несколько дней пути отлично познакомился со всеми видами автотранспорта на дороге.
 – Я хотел было подойти к ним потанцевать.
– Вы скоро совсем отупеете, мой бедный друг. Какой же это Закавтопромторг? Эти люди, слышите, Киса, вы-и-гра-ли пятьдесят тысяч рублей!
  Вы сами видите, Кисуля, как они веселы и сколько они накупили всякой механической дряни! Когда мы получим наши деньги, мы истратим их гораздо рациональнее. Не правда ли?
И друзья, мечтая о том, что они купят, когда станут богачами, вышли из Пассанаура. Ипполит Матвеевич живо воображал себе покупку новых носков и отъезд за границу. Мечты Остапа были обширнее.
Его проекты были грандиозны: не то заграждение Голубого Нила плотиной, не то открытие игорного особняка в Риге с филиалами во всех лимитрофах.
На третий день перед обедом, миновав скучные и пыльные места: Ананур, Душет и Цилканы, путники подошли к Мцхете – древней столице Грузии.
Здесь Кура поворачивала к Тифлису.                (29.08.1927 12:30)
Вечером путники миновали ЗАГЭС – Земо-Авчальскую гидроэлектростанцию. Стекло, вода и электричество сверкали различными огнями. Все это отражалось и дрожало в быстро бегущей Куре
.Здесь концессионеры свели дружбу с крестьянином, который привез их на арбе в Тифлис .
“– Городок не плох”, – сказал Остап, выйдя на проспект Шота Руставели, – вы знаете, Киса…
Вдруг Остап, не договорив, бросился за каким-то гражданином, шагов через десять настиг его и стал оживленно с ним беседовать.                (30.08.1927 12:40)
Потом быстро вернулся и ткнул Ипполита Матвеевича пальцем в бок.
– Знаете, кто это? – шепнул он быстро. – Это «Одесская бубличная артель – Московские баранки», гражданин Кислярский. Идем к нему.
Сейчас вы снова, как это ни парадоксально, гигант мысли и отец русской демократии. 
  Не забывайте надувать щеки и шевелить усами. Они, кстати, уже порядочно отросли. Ах, черт возьми! Какой случай! Фортуна!
Если я его сейчас не вскрою на пятьсот рублей, плюньте мне в глаза! Идем! Идем!                (30.08.1927 13:00)
Действительно, в некотором отдалении от концессионеров стоял молочно-голубой от страха Кислярский в чесучовом костюме и канотье.
“– Вы, кажется, знакомы”, – сказал Остап шепотом, – вот особа, приближенная к императору, гигант мысли и отец русской демократии.
Не обращайте внимания на его костюм. Это для конспирации.
Везите нас куда-нибудь немедленно. Нам нужно поговорить.
Кислярский, приехавший на Кавказ, чтобы отдохнуть от старгородских потрясений, был совершенно подавлен.
Но он безропотно заказал два шашлыка и повернул к Остапу свое услужливое лицо.
“– Так вот”, – сказал Остап, оглядываясь по сторонам и понижая голос, – в двух словах.
   За нами следят уже два месяца, и, вероятно, завтра на конспиративной квартире нас будет ждать засада. Придется отстреливаться.
   Мы надеемся с вашей помощью поразить врага. Я дам вам парабеллум.                (30.08.1927 13:20)
– Не надо, – твердо сказал Кислярский. В следующую минуту выяснилось, что председатель биржевого комитета не имеет возможности принять участие в завтрашней битве.
  Он очень сожалеет, но не может. Он не знаком с военным делом.   Он в полном отчаянии, но для спасения жизни отца русской демократии   готов оказать возможную финансовую помощь.
– Вы верный друг отечества! – торжественно сказал Остап, запивая пахучий шашлык сладеньким кипиани. – Пятьсот рублей могут спасти гиганта мысли.
– Скажите, – спросил Кислярский жалобно, – а двести рублей не могут спасти гиганта мысли?
Остап не выдержал и под столом восторженно пнул Ипполита Матвеевича ногой.
“– Я думаю”, – сказал Ипполит Матвеевич, – что торг здесь неуместен!                (30.08.1927 13:30)
Он сейчас же получил пинок в ляжку, что означало:
«Браво, Киса, браво, что значит школа!» Кислярский первый раз в жизни услышал голос гиганта мысли. Он так поразился этому обстоятельству, что немедленно передал Остапу пятьсот рублей.
Затем он уплатил по счету и, оставив друзей за столиком, удалился по причине головной боли. Через полчаса он отправил жене в Старгород телеграмму:        (30.08.1927 14:00)
           ЕДУ ТВОЕМУ СОВЕТУ КРЫМ ВСЯКИЙ СЛУЧАЙ ГОТОВЬ КОРЗИНКУ
Долгие лишения, которые испытал Остап Бендер, требовали немедленной компенсации.
Поэтому в тот же вечер великий комбинатор напился на ресторанной горе до столбняка и чуть не выпал из вагона фуникулера на пути в гостиницу.
На другой день он привел в исполнение давнишнюю свою мечту.                (31.08.1927)
Купил дивный серый в яблоках костюм. В этом костюме было жарко, но он все-таки ходил в нем, обливаясь потом.
Воробьянинову в магазине готового платья Тифкооперации были куплены белый пикейный костюм и морская фуражка с золотым клеймом неизвестного яхтклуба.
В этом одеянии Ипполит Матвеевич походил на торгового адмирала-любителя. Стан его выпрямился. Походка сделалась твердой.
–– Товарищ Бендер, – твердил Воробьянинов, – как же будет со стулом? Нужно разузнать, что с театром.
– Хо-хо! – возразил Остап, танцуя со стулом в большом мавританском номере гостиницы «Ориант».   Не учите меня жить. Я теперь злой. У меня есть деньги. Но я великодушен.
  Даю вам двадцать рублей и три дня на разграбление города!  Я – как Суворов!.. Грабьте город. Киса! Веселитесь! И Остап, размахивая бедрами, запел в быстром темпе:
     Вечерний звон, вечерний звон,
     Как много дум наводит он.
Друзья беспробудно пьянствовали целую неделю.                (с 31.08 до 6.09.1927)
Адмиральский костюм Воробьянинова покрылся разноцветными винными яблоками, а на костюме Остапа они расплылись в одно большое радужное яблоко.
– Здравствуйте! – сказал на восьмое утро Остап, которому с похмелья пришло в голову почитать «Зарю Востока». – Слушайте вы, пьянчуга, что пишут в газетах умные люди! Слушайте!
            Театральная хроника
     Вчера, закончив гастроли в Тифлисе, выехал на гастроли в Ялту Московский театр Колумба.
     Театр предполагает пробыть в Крыму до начала зимнего сезона в Москве.                (6.09.1927)
Вместо того чтобы закончить курс погони за сокровищами в Тифлисе, теперь приходилось еще перебрасываться на Крымский полуостров.
Остап сразу взялся за дело. Были куплены билеты в Батум и заказаны места во втором классе парохода «Пестель», который отходил из Батума на Одессу 7 сентября в 23 часа .
В ночь с десятого на одиннадцатое сентября, когда «Пестель», не заходя в Анапу из-за шторма, повернул в открытое море и взял курс прямо на Ялту,
Ипполиту Матвеевичу приснился сон.                (11.09.1927 1:00)
Ипполит Матвеевич проснулся от удара волны об иллюминатор.
К Ялте подошли в штилевую погоду, в изнуряющее солнечное утро.                (11.09.1927 10:00)
Друзья первыми сошли на раскаленную набережную.
При виде концессионеров из толпы встречающих и любопытствующих вынырнул гражданин в чесучовом костюме и быстро зашагал к выходу из территории порта.
Но было уже поздно. Охотничий взгляд великого комбинатора быстро распознал чесучового гражданина.
– Подождите, Воробьянинов! – крикнул Остап.
И он бросился вперед так быстро, что настиг чесучового мужчину в десяти шагах от выхода. Остап моментально вернулся со ста рублями.
– Не дает больше. Впрочем, я не настаивал, а то ему не на что будет вернуться домой.
И действительно, Кислярский в сей же час удрал на автомобиле в Севастополь, а оттуда третьим классом домой, в Старгород.
Весь день концессионеры провели в гостинице, сидя голыми на полу и поминутно бегая в ванну под душ. Но вода лилась теплая, как скверный чай. От жары не было спасенья.
Казалось, что Ялта сейчас вот растает и стечет в море. К восьми часам вечера, проклиная все стулья на свете, компаньоны напялили горячие штиблеты и пошли в театр.                (11.09.1927 19:00)
Шла «Женитьба».
Концессионеры были удовлетворены, потому что их стул, совместно с тремя новыми пышными полукреслами рококо, был на месте.
Запрятавшись в одну из лож, друзья терпеливо выждали окончания неимоверно затянувшегося спектакля. Публика наконец разошлась, и актеры побежали прохлаждаться.
В театре не осталось никого, кроме членов-пайщиков концессионного предприятия.
Все живое выбежало на улицу, под хлынувший наконец свежий дождь.
– За мной, Киса, – скомандовал Остап.
  В случае чего мы – не нашедшие выхода из театра провинциалы.                (11.09.1927 23:00)
Они пробрались на сцену и, чиркая спичками, но все же ударившись о гидравлический пресс, обследовали всю сцену.
Великий комбинатор побежал вверх по лестнице, в бутафорскую.
– Идите сюда! – крикнул он.
Воробьянинов, размахивая руками, помчался наверх.
– Видите? – сказал Остап, разжигая спичку. Из мглы выступили угол гамбсовского стула и сектор зонтика с надписью: «…хочу…»
– Вот! Вот наше будущее, настоящее и прошедшее. Зажигайте, Киса, спички. Я его вскрою.
И Остап полез в карман за инструментами.
– Ну-с, – сказал он, протягивая руку к стулу, – еще одну спичку, предводитель.
Вспыхнула спичка, и странное дело, стул сам собою скакнул в сторону и вдруг, на глазах изумленных концессионеров, провалился сквозь пол.
– Мама! – крикнул Ипполит Матвеевич, отлетая к стене, хотя не имел ни малейшего желания этого делать.
Со звоном выскочили стекла, и зонтик с надписью: «Я хочу Подколесина», подхваченный вихрем, вылетел в окно к морю, Остап лежал на полу, легко придавленный фанерными щитами.
Было двенадцать часов и четырнадцать минут. Это был первый удар большого крымского землетрясения 1927 года.
Удар в девять баллов, причинивший неисчислимые бедствия всему полуострову,
вырвал сокровище из рук концессионеров.                (12.09.1927 0:15)
– Товарищ Бендер! Что это такое? – кричал Ипполит Матвеевич в ужасе.
Остап был вне себя: землетрясение встало на его пути. Это был единственный случай в его богатой практике.
– Что это? – вопил Воробьянинов. С улицы доносились крики, звон и топот.
– Это то, что нам нужно немедленно удирать на улицу, пока нас не завалило стеной. Скорей! Скорей! Дайте руку, шляпа.
И они ринулись к выходу. К их удивлению, у двери, ведущей со сцены в переулок, лежал на спине целый и невредимый гамбсовский стул.
Издав собачий визг, Ипполит Матвеевич вцепился в него мертвой хваткой.
– Давайте плоскогубцы! – крикнул он Остапу.
– Идиот вы паршивый! – застонал Остап. – Сейчас потолок обвалится, а он тут с ума сходит! Скорее на воздух!
– Плоскогубцы! – ревел обезумевший Ипполит Матвеевич.                (12.09.1927 0:20)
– Ну вас к черту! Пропадайте здесь с вашим стулом! А мне моя жизнь дорога как память!
С этими словами Остап кинулся к двери, Ипполит Матвеевич залаял и, подхватив стул, побежал за Остапом.
Как только они очутились на середине переулка, земля тошно зашаталась под ногами, с крыши театра повалилась черепица, и на том месте, которое концессионеры только что покинули,
уже лежали останки гидравлического пресса.
– Ну, теперь давайте стул, – хладнокровно сказал Бендер. – Вам, я вижу, уже надоело его держать.               
– Не дам! – взвизгнул Ипполит Матвеевич.                (12.09.1927 0:30)    
– Это что такое? Бунт на корабле? Отдайте стул. Слышите?
– Это мой стул! – заклекотал Воробьянинов, перекрывая стон, плач и треск, несшиеся отовсюду.
– В таком случае получайте гонорар, старая калоша!
И Остап ударил Воробьянинова медной ладонью по шее.
В эту же минуту по переулку промчался пожарный обоз с факелами, и при их трепетном свете Ипполит Матвеевич увидел на лице Бендера такое страшное выражение, что мгновенно покорился и отдал стул.
“– Ну, теперь хорошо”, – сказал Остап, переводя дыхание, – бунт подавлен. А сейчас возьмите стул и несите его за мной. Вы отвечаете за целость вещи.
   Если даже будет удар в пятьдесят баллов, стул должен быть сохранен! Поняли?
– Понял.                (12.09.1927 0:40)
Всю ночь концессионеры блуждали вместе с паническими толпами, не решаясь, как и все, войти в покинутые дома и ожидая новых ударов.
На рассвете, когда страх немного уменьшился, Остап выбрал местечко, поблизости которого не было ни стен, которые могли бы обвалиться, ни людей, которые могли бы помешать,
и приступил к вскрытию стула.                (12.09.1927 4:30)
Результаты вскрытия поразили обоих концессионеров. В стуле ничего не было. Ипполит Матвеевич, не выдержавший всех потрясений ночи и утра, засмеялся крысиным смешком.               
Непосредственно вслед за этим раздался третий удар, земля разверзлась и поглотила пощаженный первым толчком землетрясения и развороченный людьми гамбсовский стул,
\цветочки которого улыбались взошедшему в облачной пыли солнцу.               
Ипполит Матвеевич встал на четвереньки и, оборотив помятое лицо к мутно-багровому солнечному диску, завыл. Слушая его, великий комбинатор свалился в обморок.
Когда он очнулся, то увидел рядом с собой заросший лиловой щетиной подбородок Воробьянинова. Ипполит Матвеевич был без сознания.
“– В конце концов”, – сказал Остап голосом выздоравливающего тифозного, – теперь у нас осталось сто шансов из ста.
Последний стул (при слове «стул» Ипполит Матвеевич очнулся)
исчез в товарном дворе Октябрьского вокзала, но отнюдь не провалился сквозь землю.
В чем дело? Заседание продолжается.                (12.09.1927 6:00)

Глава XL
Сокровище
В дождливый день конца октября Ипполит Матвеевич без пиджака, в лунном жилете, осыпанном мелкой серебряной звездой, хлопотал в комнате Иванопуло.                (30.10.1927 14:00)
Ипполит Матвеевич работал на подоконнике, потому что стола в комнате до сих пор не было.
Великий комбинатор получил большой заказ по художественной части на изготовление адресных табличек для жилтовариществ.
Исполнение табличек по трафарету Остап возложил на Воробьянинова, а сам целый почти месяц, со времени приезда в Москву, кружил в районе Октябрьского вокзала,
с непостижимой страстью выискивая следы последнего стула, безусловно таящего в себе брильянты мадам Петуховой.
Наморщив лоб, Ипполит Матвеевич трафаретил железные дощечки. За полгода брильянтовой скачки он потерял свои привычки. Ипполит Матвеевич переменился необыкновенно.
В последнее время Ипполит Матвеевич был одержим сильнейшими подозрениями. Он боялся, что Остап вскроет стул сам и, забрав сокровища, уедет, бросив его на произвол-судьбы.
Каждый день он опасался, что Остап больше не придет и он, бывший предводитель дворянства, умрет голодной смертью под мокрым московским забором.
Но Остап приходил каждый вечер, хотя радостных вестей не приносил. Энергия и веселость его были неисчерпаемы. Надежда ни на одну минуту не покидала его.
В коридоре раздался топот ног, и кто-то грохнулся о несгораемый шкаф, и фанерная дверь распахнулась с легкостью перевернутой ветром страницы. На пороге стоял великий комбинатор.
Он был весь залит водой, щеки его горели, как яблочки. Он тяжело дышал.
– Ипполит Матвеевич! – закричал он. – Слушайте, Ипполит Матвеевич!
Воробьянинов удивился. Никогда еще технический директор не называл его по имени и отчеству. И вдруг он понял…
– Есть? – выдохнул он.
– В том-то и дело, что есть. Ах, Киса, черт вас раздери!                (21.10.1927 16:30)
    Есть, Киса, есть, и, если хотите, я могу продемонстрировать его сейчас же.
     Он в клубе железнодорожников, новом клубе… Вчера было открытие…
   (22 ноября1927, день открытия ЦДКЖ, первоначально – Клуба Октябрьской Революции, КОР)

Как я нашел? Чепуха? Необыкновенно трудная вещь! Гениальная комбинация, блестяще проведенная до конца! Античное приключение!.. Одним словом, высокий класс!
Не ожидая, пока Ипполит Матвеевич напялит пиджак, Остап выбежал в коридор. Воробьянинов присоединился к нему на лестнице.
 Оба, взволнованно забрасывая друг друга вопросами, мчались по мокрым улицам на Каланчевскую площадь.
Они не сообразили даже, что можно сесть в трамвай.                (23.11.1927 17:00)
– Вы одеты, как сапожник! – радостно болтал Остап. – Кто так ходит, Киса? Вам необходимы крахмальное белье, шелковые носочки и, конечно, цилиндр. В вашем лице есть что-то благородное!
Скажите, вы, в самом деле, были предводителем дворянства?
Показав предводителю стул, который стоял в комнате шахматного кружка и имел самый обычный гамбсовский вид, хотя и таил в себе несметные ценности, Остап потащил Воробьянинова в коридор. Здесь не было ни души.                (23.11.1927 18:00)
Остап подошел к еще не замазанному на зиму окну и выдернул из гнезда задвижки обеих рам.
“– Через это окошечко”, – сказал он, – мы легко и нежно попадем в клуб в любой час сегодняшней ночи. Запомните, Киса, – третье окно от парадного подъезда.
Друзья долго еще бродили по клубу под видом представителей УОНО и не могли надивиться прекрасным залам и комнатам.                (23.11.1927 19:00)
Остап чистосердечно смеялся и приникал щекой к мокрому рукаву своего друга по концессии.
– Ну что вы купите. Киса? Ну что? Ведь у вас нет никакой фантазии. Ей-богу, пятнадцать тысяч вам за глаза хватит…
    Вы же скоро умрете, вы же старенький. Вам же деньги вообще не нужны…
   Знаете, Киса, я, кажется, ничего вам не дам. Это баловство. А возьму я вас, Кисуля, к себе в секретари. А? Сорок рублей в месяц. Харчи мои. Четыре выходных дня… А?
  Спецодежда там, чаевые, соцстрах… А? Подходит вам это предложение?
Ипполит Матвеевич вырвал руку и быстро ушел вперед. Шутки эти доводили его до исступления.
Остап нагнал Воробьянинова у входа в розовый особнячок.                (23.11.1927 19:30)
– Вы в самом деле на меня обиделись? – спросил Остап. – Я ведь пошутил. Свои три процента вы получите. Ей-богу, вам трех процентов достаточно, Киса.
Ипполит Матвеевич угрюмо вошел в комнату.
– А? Киса, – резвился Остап, – соглашайтесь на три процента! Ей-богу, соглашайтесь! Другой бы согласился. Комнаты вам покупать не надо, благо Иванопуло уехал в Тверь на целый год.
  А то все-таки ко мне поступайте в камердинеры… Теплое местечко.
Увидев, что Ипполита Матвеевича ничем не растормошишь, Остап сладко зевнул, вытянулся к самому потолку, наполнив воздухом широкую грудную клетку, и сказал:                (23.11.1927 23:00)
– Ну, друже, готовьте карманы. В клуб мы пойдем перед рассветом. Это наилучшее время. Сторожа спят и видят сладкие сны, за что их часто увольняют без выходного пособия.
А пока, дорогуша, советую вам отдохнуть.
Остап улегся на трех стульях, собранных в разных частях Москвы, и, засыпая, проговорил:
– А то камердинером!.. Приличное жалованье… Харчи… Чаевые… Ну, ну, пошутил… Заседание продолжается! Лед тронулся, господа присяжные заседатели!
Это были последние слова великого комбинатора. Он заснул беспечным сном, глубоким, освежающим и не отягощенным сновидениями.                (23.11.1927 23:30)
      
Ипполит Матвеевич вышел на улицу. Он был полон отчаяния и злобы. Луна прыгала по облачным кочкам. Мокрые решетки особняков жирно блестели.
Газовые фонари, окруженные веночками водяной пыли, тревожно светились.
Из пивной «Орел» вытолкнули пьяного. Пьяный заорал. Ипполит Матвеевич поморщился и твердо пошел назад. У него было одно желание: поскорее всё кончить.
Он вошел в комнату, строго посмотрел на спящего Остапа, протер пенсне и взял с подоконника бритву. На ее зазубринках видны были высохшие чешуйки масляной краски.
Он положил бритву в карман, еще раз прошел мимо Остапа, не глядя на него, но слыша его дыхание, и очутился в коридоре. Здесь было тихо и сонно. Как видно, все уже улеглись.
Ипполит Матвеевич дошел до лестницы и внимательно прислушался. На лестнице никого не было.
  С улицы донеслось цоканье копыт извозчичьей лошади, нарочито громкое и отчетливое, как будто бы считали на счетах.
Предводитель кошачьим шагом вернулся в комнату, вынул из пиджака Остапа двадцать пять рублей и плоскогубцы, надел на себя грязную адмиральскую фуражку и снова прислушался.                (24.11.1927 0:0)
Остап спал тихо, не сопя. Его носоглотка и легкие работали идеально, исправно вдыхая и выдыхая воздух. Здоровенная рука свесилась к самому полу.
 Ипполит Матвеевич, ощущая секундные удары височного пульса,
неторопливо подтянул правый рукав выше локтя, обмотал обнажившуюся руку вафельным полотенцем, отошел к двери, вынул из кармана бритву и,
примерившись глазами к комнатным расстояниям, повернул выключатель.
Свет погас, но комната оказалась слегка освещенной голубоватым аквариумным светом уличного фонаря.
– Тем лучше, – прошептал Ипполит Матвеевич. Он приблизился к изголовью и, далеко отставив руку с бритвой, изо всей силы косо всадил все лезвие сразу в горло Остапа,
 сейчас же выдернул бритву и отскочил к стене.
Великий комбинатор издал звук, какой производит кухонная раковина, всасывающая остатки воды. Ипполиту Матвеевичу удалось не запачкаться в крови.
Вытирая пиджаком каменную стену, он прокрался к голубой двери и на секунду снова посмотрел на Остапа. Тело его два раза выгнулось и завалилось к спинкам стульев.
Уличный свет поплыл по черной луже, образовавшейся на полу.
«Что это за лужа? – подумал Ипполит Матвеевич.
 – Да, да, кровь… Товарищ Бендер скончался».                (24.11.1927 0:15)

Воробьянинов размотал слегка измазанное полотенце, бросил его, потом осторожно положил бритву на пол и удалился, тихо прикрыв дверь.
Очутившись на улице, Ипполит Матвеевич насупился и, бормоча: «Брильянты все мои, а вовсе не шесть процентов», пошел на Каланчевскую площадь.
У третьего окна от парадного подъезда железнодорожного клуба Ипполит Матвеевич остановился. Зеркальные окна нового здания жемчужно серели в свете подступавшего утра.
В сыром воздухе звучали глуховатые голоса маневровых паровозов. Ипполит Матвеевич ловко вскарабкался на карниз, толкнул раму и бесшумно прыгнул в коридор.
Легко ориентируясь в серых предрассветных залах клуба, Ипполит Матвеевич проник в шахматный кабинет и, зацепив головой висевший на стене портрет Эммануила Ласкера, подошел к стулу.
Он не спешил. Спешить ему было некуда. За ним никто не гнался.
Гроссмейстер О. Бендер спал вечным сном в розовом особняке на Сивцевом  Вражке.                (24.11.1927 2:10)
Ипполит Матвеевич сел на пол, обхватил стул своими жилистыми ногами и с хладнокровием дантиста стал выдергивать из стула медные гвозди, не пропуская ни одного.
На шестьдесят втором гвозде работа его кончилась.
Английский ситец и рогожка свободно лежали на обивке стула. Стоило только поднять их, чтобы увидеть футляры, футлярчики и ящички, наполненные драгоценными камнями.
«Сейчас же на автомобиль, – подумал Ипполит Матвеевич, обучившийся житейской мудрости в школе великого комбинатора, – на вокзал. И на польскую границу.
За какой-нибудь камешек меня переправят на ту сторону, а там…»
И, желая поскорее увидеть, что будет «там», Ипполит Матвеевич сдернул со стула ситец и рогожку.
Глазам его открылись пружины, прекрасные английские пружины, и набивка, замечательная набивка, довоенного качества, какой теперь нигде не найдешь. Но больше ничего в стуле не содержалось.
Ипполит Матвеевич машинально разворошил обивку и целых полчаса просидел, не выпуская стула из цепких ног и тупо повторяя:
– Почему же здесь ничего нет? Этого не может быть! Этого не может быть!  (24.11.1927 3:00)
            
Было уже почти светло, когда Воробьянинов, бросив все, как было, в шахматном кабинете, забыв там плоскогубцы и фуражку с золотым клеймом несуществующего яхт-клуба, никем не замеченный,
тяжело и устало вылез через окно на улицу.
– Этого не может быть, – повторял он, отойдя на квартал. – Этого не может быть!               
– Этого не может быть! Этого не может быть! Этого не может быть.            (24.11.1927 5:30)
И он вернулся назад к клубу и стал разгуливать вдоль его больших окон, шевеля губами:

Изредка он вскрикивал и хватался за мокрую от утреннего тумана голову. Вспоминая все события ночи, он тряс седыми космами.
Брильянтовое возбуждение оказалось слишком сильным средством: он одряхлел в пять минут.
– Ходют тут, ходют всякие, – услышал Воробьянинов над своим ухом.         (24.11.1927 6:00)
Он увидел сторожа в брезентовой спецодежде в холодных сапогах. Сторож был очень стар и, как видно, добр.
– Ходют и ходют, – общительно говорил старик, которому надоело ночное одиночество, – и вы тоже, товарищ, интересуетесь. И верно. Клуб у нас, можно сказать, необыкновенный.
Ипполит Матвеевич страдальчески смотрел на румяного старика.
– Да, – сказал старик, – необыкновенный этот клуб. Другого такого нигде нету.
– А что же в нем такого необыкновенного? – спросил Ипполит Матвеевич, собираясь с мыслями.
Старичок радостно посмотрел на Воробьянинова. Видно, рассказ о необыкновенном клубе нравился ему самому, и он любил его повторять.
– Ну, и вот, – начал старик, – я тут в сторожах хожу десятый год, а такого случая не было. Ты слушай, солдатик. Ну и вот, был здесь постоянно клуб, известно какой, первого участка службы тяги.
Я его и сторожил. Негодящий был клуб… Топили его, топили и ничего не могли сделать.
Бился товарищ Красильников с клубом – там сырость, тут холод, духовому кружку помещения нету, и в театр играть одно мучение: господа артисты мерзли. 
Пять лет кредита просили на новый клуб, да не знаю, что там выходило. Дорпрофсож кредита не утверждал.
Только весною товарищ Красильников стул для сцены купил, стул хороший, мягкий…                (24.11.1927 6:10)
Ипполит Матвеевич, налегая всем корпусом на сторожа, слушал. Он был в полуобмороке.
А старик, заливаясь радостным смехом, рассказал, как он однажды взгромоздился на этот стул, чтобы вывинтить электрическую лампочку, да и покатился.
– С этого стула я соскользнул, обшивка на нем порвалась. И смотрю – из-под обшивки стеклушки сыплются и бусы белые на ниточке.
– Бусы, – проговорил Ипполит Матвеевич.
– Бусы! – визгнул старик восхищенно. – И смотрю, солдатик, дальше, а там коробочки разные. Я эти коробочки даже и не трогал.
А пошел прямо к товарищу Красильникову и доложил. Так и комиссии потом докладывал.
  Не трогал я этих коробочек и не трогал. И хорошо, солдатик, сделал, потому что там драгоценность найдена была, запрятанная буржуазией…
– Где же драгоценности? – закричал предводитель.                (24.11.1927 6:15)
– Да вот они! – закричал румяный страж, радуясь произведенному эффекту. – Вот они! Очки протри! Клуб на них построили, солдатик! Видишь? Вот он, клуб!
Паровое отопление, шашки с часами, буфет, театр, в калошах не пускают!..
Ипполит Матвеевич оледенел и, не двигаясь с места, водил глазами по карнизам.
Так вот оно где, сокровище мадам Петуховой! Вот оно! Все тут!
Все сто пятьдесят тысяч рублей ноль ноль копеек, как любил говорить Остап Сулейман-Берта-Мария Бендер.
Брильянты превратились в сплошные фасадные стекла и железобетонные перекрытия, прохладные гимнастические залы были сделаны из жемчуга.
Алмазная диадема превратилась в театральный зал с вертящейся сценой, рубиновые подвески разрослись в целые люстры,
золотые змеиные браслеты с изумрудами обернулись прекрасной библиотекой, а фермуар перевоплотился в детские ясли, планерную мастерскую, шахматный кабинет и бильярдную.
Сокровище осталось, оно было сохранено и даже увеличилось. Его можно было потрогать руками, но нельзя было унести.
Оно перешло на службу другим людям.                (24.11.1927 6:30)
Ипполит Матвеевич потрогал руками гранитную облицовку. Холод камня передался в самое его сердце. И он закричал.
Крик его, бешеный, страстный и дикий, – крик простреленной навылет волчицы, – вылетел на середину площади, мотнулся под мост и,
отталкиваемый отовсюду звуками просыпающегося большого города, стал глохнуть и в минуту зачах. Великолепное осеннее утро скатилось с мокрых крыш на улицы Москвы. Город двинулся в будничный свой поход.            (24.11.1927 7:00)
                = = В.Давидович, Израиль, 31.03.2021 = =