Это всё было. Часть 3. Воспоминания и сновидения

 Воспоминания и сновидения
1
        В тот, такой ожидаемый, день я проснулась чуть позже обычного. Видимо, понятие "проснулась" в данном случае было не очень уместно. Всю ночь не спала, дремала, открывая глаза каждый час. Думала каким будет приближающееся утро, первое пенсионное утро. Пыталась представить себе ещё год назад, как всё произойдёт и не могла вообразить. Даже иногда спрашивала подруг и соседок, которые уже пережили этот момент, но ответ был стандартный:
         - Ну, утро, как утро. Проснулась, на работу не пошла, не спеша приготовила завтрак.
          - Да у меня так каждая суббота в доме проходит, - отвечала я.
        Действительно, первый день на пенсии не принёс ничего необычного, разве что завтрак готовила для себя одной. Мой муж, Зеев, подошёл, поздравил с новым этапом в жизни и даже чмокнул в щёку. Затем, как обычно, вышел из дома быстрым шагом и направился к своей столярке. Я уже точно знала всё, что сегодня нас ожидает. Часам к четырём он вернётся домой, пообедает, и начнёт читать газету.
        Так и случилось. К моему удивлению, Зеев пришёл с небольшим букетом цветов и даже поцеловал ещё раз. Видимо, кто-то из соседок подсказал, ведь особых романтических порывов за ним раньше не наблюдалось.
        Время потекло неторопливо, появилась возможность при малейшей усталости присесть на минутку, ведь прежде ни дома, ни на работе я себе такого не позволяла.
 
2

        Видимо от сокращения количества забот, начали всплывать в памяти различные картинки прошлой жизни. Днём возникали перед глазами короткие отрывки событий минувших лет, а ночью прокручивались длинные чёрно-белые фильмы.
         Так, уже через два дня, увидела во сне главную улицу нашего города Мукачево, какой я её запомнила в довоенном виде. Широкая проезжая часть, а по сторонам большие стеклянные витрины магазинов. На этом фоне появляются персонажи, запомнившиеся с детства по рассказам моего отца. Вот он сам, восемнадцатилетний, идёт по тротуару. На голове какая-то шляпа, мешковатый костюм висит на худых плечах, длинные волосы закрывают шею. Двигается не спеша, взгляд равнодушно скользит вдоль витрин, заставленных разной утварью, одеждой, обувью. Вдруг его ноги непроизвольно останавливаются возле посудного магазина. Нет, не тарелки с кастрюльками привлекли юношеское внимание. Там, в глубине помещения, стоит высокая девушка в неброском клетчатом платье. Каштановые волосы волнами покрывают её худенькие плечи, наполовину скрывая лицо, обращённое к, стоящему рядом, продавцу. Мой отец не двигается с места, вот сейчас она должна полностью повернуться к витрине. Вот сейчас. И она поворачивается. Он замирает. Нежное личико, обрамлённое локонами и чуть прищуренные голубые глаза напоминают таинственную красавицу из какой-то забытой сказки. Непроизвольно отец отходит от витрины, не выдержав её взгляда. Прячется за дерево, но тут же выглядывает и бросается назад. За стеклом уже никого нет.

       Всё. Проснулась. Темно. Духоты нет. Боже, какой приятный сон. Что может быть лучше? Сон о первой влюблённости, пусть не своей, пусть о рассказанной давным-давно. Но я ведь знаю продолжение.
 
       На следующий день мой будущий отец побежал к магазину, намереваясь узнать у продавца имя этой девушки и откуда она. Удастся ли это? Но любовь для того и существует, чтобы происходили чудеса. Ещё издали увидел, как она тоже подходит к этому же магазину. Других деталей из того давнего рассказа я не помнила. Как отец заговорил с девушкой? О чём спросил? Помнила, как он утверждал, что через минуту твёрдо знал, что только её поведёт под хупу (свадебный балдахин под которым стоит еврейская пара во время церемонии бракосочетания).
         Для этого требовалось проявить характер, ведь в дом его родителей уже зачастили сваты, предлагая приличных невест из состоятельных и уважаемых семей. Сидя с ними и своими родителями у стола и, выслушивая из вежливости описания всех достоинств очередной невесты, отец назвал имя моей будущей матери и просил незамедлительно сообщить ему о её положительном ответе. Уже через месяц они поженились, а на следующий день молодая супружница остригла свои роскошные волосы, повязав на голову косынку, как и надлежит замужней женщине.

3


        Как-то утром, раздался негромкий стук в дверь. У порога стояла соседка Лея, которая много лет проработала в кибуцном курятнике. Она была на пять лет младше меня, но из-за сильных болей в руке вышла на пенсию ещё два года назад. В здоровой руке Лея держала кулёк с мукой и, войдя без всякого приветствия, тут же поздравила меня с новым этапом в жизни, заявив:
         - Дорогуша, а давай сегодня вареников налепим и мужей наших порадуем.
       Идея была хорошей, ведь в последнее время многие кибуцные пенсионеры всё реже ходили в общую бесплатную столовую, а, имея достаточно свободного времени, готовили дома нехитрые обеды. Пока варили картошку, раскатывали тесто и жарили лук Лея не умолкала. К слову, вспомнила дедушку и бабушку, и то, как всей семьёй в сентябре тридцать девятого бежали от фашистов из Польши в Советский Союз, как попали в башкирский город Уфу.
       Стоя у открытого окна на кухне, Лея начала говорить о том, насколько холодно было в первую военную зиму, и они, подростки, сидели в классе прижавшись друг к другу, чтобы хоть чуть согреться. Писать не могли, коченели пальцы, и поэтому просто слушали учительницу. А та рассказывала что-то, расхаживая у доски, ёжась от настойчиво проникающего к телу холода, и не спасали ни фуфайка, ни шаль.

       Когда небольшой эмалированный тазик доверху наполнился пузатыми варениками, Лея чуть присыпала их мукой, чтоб не слиплись. Затем по-хозяйски загрузила половину этой кучи в морозильную камеру моего холодильника. Вторую половину пересыпала в, принесённый с собой холщовый мешочек, и двинулась к выходу.

        Я вышла на задний дворик своего домика. Это была чуть наклонная лужайка, но трава не мягкая, как в моём закарпатском детстве. Нельзя было на ней поваляться, уткнуться лицом в мягкие стебли, вдыхая влажную свежесть, исходящую от земли. Несмотря на ежедневный полив, травяной покров тут жестковатый, а грунт пахнул не свежестью, а пылью. Густая кустарниковая изгородь со всех сторон окружала лужайку, но из деревьев лишь один орех гордо возвышался во дворе. Посадили мы его ещё в пятидесятые годы, лишь для того, чтобы приучить детей к уходу за саженцами. Сейчас же обширная крона покрывала почти всю маленькую травянистую площадку, давая приятную тень в летний зной. Зимой под деревом прятался от дождя Зеев, любивший в ненастную зимнюю погоду выйти из дома и четверть часа подышать, как он говорил, чистым озоном. Когда трава чуть подсыхала, мои дети подолгу копошились на ней, наполняя твёрдыми орешками свои маленькие ведёрочки.

       За окном остановился школьный автобус и оттуда с многоголосым говором высыпала кибуцная ребятня. Эти маленькие человечки в одинаковых тёмно-жёлтых футболках, разбегались в разные стороны и почему-то напомнили мне те же орехи, высыпаемые из плетённой корзины на расстеленную клеёнку для просушки.

4

        Смотрела на маленьких кибуцников и представила, как уже не я, а кто-то другой выводит на школьной доске большие буквы, тщательно проставляя под ними точки и тире (этими значками в иврите обозначаются гласные звуки). Сейчас смешно слышать, что когда-то родителей уговаривали отправить своих детей в школу. А ведь всё упиралось в деньги, которых в большинстве еврейских многодетных семьях всегда не хватало даже на скромную еду и хоть какую-то одежонку.
 
      Я непроизвольно вспомнила себя юной девушкой, даже девочкой,  серьёзное образование которой напрямую было связано с появлением в Мукачево доктора Хаима Кугеля. Тогда сама очень удивлялась, почему этот доктор никого не лечит. Лишь спустя годы поняла, что такое звание присваивается ещё и очень учёным людям. В еврейской общине города сразу стало известно, что он прибыл из Польши, где преследовался властями за сионистскую агитацию. Вот и у нас, едва пристроив свою семью на съёмной квартире, Кугель активно включился в еврейскую общественную жизнь. Уже через год он стал одним из депутатов парламента в Праге, в составе группы представителей от Подкарпатской Руси (одна из пяти земель довоенной Чехословакии). Завоевав уважение горожан, этот доктор не сидел на месте ни минуту, а колесил по карпатским сёлам и городкам, близлежащим и удалённым, распространяя идеи сионизма.
        Отец часто вспоминал, что его визит в наш дом вызвал серьёзные перемены в жизни семьи. Рассказывал, как Хаим Кугель сидел за столом и негромко, но настойчиво убеждал главу семейства послать старшего сына Элиезера в ивритскую школу. Самое необычное в этой спокойной бытовой сцене заключалось в том, что таковой школы ещё не существовало, и доктор только планировал построить её. Это начинание поддерживали многие евреи города, но были и яростные противники в лице ортодоксальных представителей религиозной общины. Они считали, что школа станет питомником " сионистских еретиков", проповедующих переселение единоверцев в далёкую Палестину вместо ожидания прихода Мессии (Спасителя) в местах нынешнего проживания. Даже, когда, несмотря на все сложности, строительство здания началось, ортодоксы искренне удивлялись, почему Всевышний не прислушивается к их молитвам и не разрушает это не кошерное сооружение.

      Только нереальный энтузиазм Хаима Кугеля позволил вести строительство, не имея окончательного разрешения, ломая по ходу все бюрократических барьеры.  Основные трудности были связаны с финансированием стройки, ведь власти не помогали деньгами. Доктор выкручивался, как мог, обращаясь то к различным сионистским организациям, то напрямую к родителям будущих учеников. Он оправдал надежды жертвователей, организовав серьёзное сионистское движение в стенах гимназии после её открытия. Ежедневно после уроков происходило бурное обсуждение различных насущных задач юных сионистов и координировал всё это сам директор Хаим Кугель. На одном этаже заседали и строили планы действий подростки из религиозных семей и члены сионистских движений "А-Шомер а-цаир" ("Юный страж") и "Дрор" ("Воля"). Помимо обсуждения будущей репатриации в Эрец Исраель, молодёжные группы занимались такими будничными делами как оформление разрешения на посещение пустующих классных комнат учениками в послеобеденное время. Большинство еврейских семей были многодетными и у подростков зачастую не было дома даже свободного стула, не говоря уже о краешке стола, для спокойной подготовки уроков.
      В еврейской гимназии города Мукачево ученики обращались к учителю на "вы", хотя в остальных школах было принято говорить "пан учитель" или "уважаемый". В отличие от других учебных заведений города, гимназия не имела государственного финансирования и содержалась на средства родителей учеников. Однако не все еврейские семьи могли платить, и решением директора освобождались от денежных взносов.  К сожалению, наша семья была среди неимущих, и я училась бесплатно. Чтобы сгладить такое неравенство, директор рекомендовал состоятельным семьям брать способных учеников из бедных семей в качестве репетиторов для своих детей, если тем тяжело давался какой-либо предмет. Плата за такие уроки была мизерной, но это давало возможность бедным ученикам не чувствовать себя "нахлебниками" в школе. Вот и я, как ученица четвёртого класса, помогала осваивать иврит нескольким первоклашкам. В коридоре школы и в классах висел одинаковый лозунг " Еврей говорит на иврите" и это строго соблюдалось. Однако, на улице, в детской толпе взрывалась разноголосица на венгерском, немецком, чешском, идиш, в зависимости от принятого разговорного языка в семье.

        Спустя годы я осознала, что гимназия была израильским островом, на территории Чешской республики. В эту, единственную в стране, ивритскую школу посылали учиться своих детей состоятельные евреи не только из ближайшей округи, но также из городов соседней Словакии и даже из самой Праги. У входа в каждый класс стояла жестяная коробка, а над ней висела карта Эрец Исраэль. Так собирали пожертвования для далёкой исторической родины. Сумма денег в коробке была мизерной. Многие ученики отказывались от сладостей, чтобы бросить туда мелкие монетки. В конце месяца проходила церемония вскрытия коробок и подведение итогов "финансового соревнования". Класс, собравший больше всех, получал от школы небольшой денежный приз, который тратил на встречу ближайшей субботы.
       А ещё почему-то вспомнилось мне, что в мукачевской еврейской школе был единственный ученик не еврей, сын одного из местных католических священников. Я не знала, что именно привлекло его отца, но тот упросил директора принять мальчика. Через несколько лет, когда немецкие фашисты вознамерились вычеркнуть иудейский народ из истории человечества, этот священнослужитель пришёл к учителю ТАНАХа (Священного Писания). Он сказал, что не может спрятать всю его семью в своей небольшой квартирке, но сына-подростка готов приютить. Юноша прожил в доме священника всю войну, как член семьи, и оказался единственным из всей многотысячной еврейской общины города, спасшимся от высылки в концлагеря. К счастью, учитель и его жена оказались среди немногих уцелевших в фашистском аду. Добравшись до Мукачево весной сорок пятого, они поспешили прямо к дому священника и, не веря своему счастью, заливаясь слезами радости, обняли сына.

5

       Через несколько дней, под утро, когда на узких кибуцных улочках начинают глухо рокотать тракторные моторы, я внезапно проснулась. Не от этого шума, к которому привыкла за десятилетия, а от сновидения. От того самого страшного сна, который приходит по ночам чаще других. Это даже не сон, а короткий фильм, навечно внедрившийся в моё сознание.             Вот стою я у окна в своём небольшом доме, выглядываю на улицу где из школьного автобуса должна выйти дочка Ирит. Зеев, слегка дрожащей рукой, пытается настроить радиоприёмник, перепрыгивая с местных передач на иврите к новостям на румынском из Бухареста. Он хорошо понимает только эти два языка и всю совместную жизнь завидует своей многоязычной жене. Для меня не составляет труда пообщаться на иврите, чешском, венгерском, немецком, английском, разумеется на идиш и немного на русском. Вот найдена какая-то израильская станция и Зеев приникает ухом к матерчатой поверхности приёмника. Диктор поспешно перечисляет населённые пункты и не всегда понятно, что именно происходит. Ясно одно – там война. Прошла уже неделя, как в беззвучное утро Судного дня 1973 года ворвался рёв моторов армейских грузовиков и отчаянный визг клаксонов легковых машин, движущихся на север и юг из центра страны.
         Вижу сквозь дрёму, почему-то из темноты, хотя тогда был светлый день, появились они – трое. Шли цепочкой друг за другом, а не рядом, как обычно ходят люди. Впереди, опираясь на палочку, но достаточно быстро, шагал Ави, секретарь кибуца. Этой самодельной палкой он иногда гонял кибуцных мальчишек в шутку кричавших ему:
        - Жофрей, Жофрей.
       Ави действительно был чем-то похож на смелого хромого красавца из французского киносериала 60-х годов о прекрасной Анжелике. Шрамов на лице, как у экранного героя, у секретаря не было, но заметная хромота, оставшаяся после ранения в Шестидневную войну, была очень сходна с таким же физическим недостатком благородного графа. За Ави легко двигались двое мужчин в военной форме. Эта картинка вдруг замерла. Я во сне пытаюсь понять куда они идут, но все трое стоят. Вдруг они опять возникли из темноты, но уже в комнате, рядом со мной, а Зеев куда-то пропал. Я одна. Ави, молодой крепкий мужчина, почему-то обнимает меня, пожилую замужнюю женщину, гладит волосы, прижимает к себе. Непонятно. Один из военных, тот, что повыше, смотрит прямо, не мигая и говорит короткую фразу, которая последние двадцать лет жжёт сильнее огня, колет больнее ножа, давит тяжелее огромного мешка:
        - Ваш сын Дани, как герой, погиб четыре дня назад на Голанах.
       Я сквозь сон пытаюсь кричать, открываю рот, но звуков нет. Офицер ещё что-то говорит, но тишина по-прежнему. Появляется Зеев, но не идёт ко мне, а становится рядом с офицером. Всё вдруг исчезает.
 
        Я открыла глаза, в ушах лёгкий шум, до меня доходит, что это был сон. Опять тот самый сон, почти не меняющийся даже в деталях. Откуда-то из глубины сознания, уже наяву, отчётливо всплывают фразы, сказанные тогда на прощание офицером:
        - Держись, мать. Дани в раю, потому что там, на Голанах, был ад. Я находился недалеко. Три танка его взвода стояли на холме против двадцати сирийских. С холма они не сдвинулись. К израильским поселениям сирийцы не прошли.

6

      В начале своей второй пенсионной недели я решила заняться самым нужным, но, как правило, самым безрезультатным делом для пожилого человека – избавлением от накопившегося за годы хлама. Заранее уже представляла, как буду вертеть в руках каждую запылённую вещицу и вспоминать о том, что с ней связано. Потом протру, помою её и отложу в сторону – пусть полежит, выбросить всегда успею. Но начинать надо. Вот сейчас спущусь в погребок, примыкающий к дому у кухонного окна. Он совсем небольшой, Зеев сам выкопал его в какое-то лето, когда ещё холодильников не было. Мы опускали туда в ящике небольшую глыбу льда, развозимого еженедельно на телеге по кибуцу, а вокруг ставили мясные и молочные продукты – хватало на несколько дней, пока этот "морозильник" не таял окончательно. Сейчас же в погребке скопилось немало вещей, которые, в своё время, рука не поднялась отправить прямо в мусорный бак. Всё это надо разобрать, приняв нелёгкие решения об их дальнейшей судьбе.
 
        Подошла к этому месту и замерла. Всё моё тело передёрнуло и сжало как железными обручами. Опять перед глазами непроизвольно появился фильм-видение из того, полувекового прошлого. Днём, при появлении подобного, я энергично мотала головой, будто хотела вытряхнуть из неё эти воспоминания. Ночью же смиренно смотрела возникающие сцены, часто просыпаясь в страшные моменты, которых было более, чем достаточно.
         Вот и сейчас, открывая крышку нашего маленького погребка, я непроизвольно вытащила из памяти тот другой, достаточно большой подвал, что существовал в долагерной жизни.

          
         Прибыв после Освенцима в Мукачево, я сразу направилась к нашему маленькому дому. Простое строение, напоминающее мне ещё с детства большой спичечный коробок, робко выглядывало из-под раскидистых крон деревьев. Взгляд тогда непроизвольно остановился не на дверях, не на окнах, а на ступеньках, спускающихся в подвал. Они были наполовину засыпаны землёй, которую кто-то выкинул снизу. Минуту стояла неподвижно, осматривая стены, окна, дверь. Опять глянула на ступеньки и начала осторожно спускаться в подвал. Так и есть. Весь земляной пол был перекопан, точнее, просто разбит мотыгами и напоминал поле, вспаханное слабосильным работником на старой лошадёнке. Уже потом соседи сказали, что после изгнания нашей семьи в гетто, в доме поселились какие-то пришлые люди и несколько дней копались в подвале, надеясь найти припрятанные еврейские сокровища.
      Но сейчас перед моими глазами появилась мать с каштановыми кудрями, выбивающимися из-под косынки. Вот мы спускаемся с ней в подвал, в её руках синий носовой платок, в который и поместились все наши сокровища: две цепочки, три кольца, какая-то брошка, серебряный браслет. Большим ножом мать копает ямку в самом углу у кирпичной стены, расстилает платочек, не спеша вынимает из своих ушей серёжки с маленькими красными камешками. Секунду держит их на ладони, как бы взвешивая, кладёт рядом с другими ценностями, завязывает всё вместе, вкладывает в пустую консервную банку и закапывает, присыпая место полусгнившей листвой. Её голос слышу, как сейчас:
       - Если суждено вернуться кому-то, пусть будет на первое время.
       Вот я одна и вернулась. Сижу на корточках в этом углу, как оглушённая, слёзы льются сами, глотаю слюну, ковыряю обломком палки слежавшийся грунт и дрожащими руками вытаскиваю проржавевшую жестянку.
       Это было послание из прошлого, в котором счастье детства так неожиданно сменилось ужасами юности. Тогда невозможно было представить своё будущее. Но оно пришло, похожее на долгий путь в поезде, в который зашла когда-то и где ехала десятки лет. За окном вагона мелькали станции: школа, гетто, лагерь, спасение, репатриация, кибуц, семья, работа, дети, утраты, внуки, пенсия, воспоминания.