Глава первая Исток. Часть пятая

Марии Семеновны на следующий день в школе не было, у нас была другая учительница. Через неделю она пришла такая же как всегда. Девчонки организовали поздравление её с наградой. Она сказала всем большое спасибо и повторила это несколько раз. Я стоял и думал, разве так поздравляют человека? Сюсюкают и не знают толком что сказать, двух слов связать не могут! Вот я! А что я? С этой мыслью я досидел уроки и с ней же примчался домой. Мысль была, только я не знал как её решить. Надо купить ей подарок, придти к ней домой и сказать: так, мол, и так, Мария Семеновна, вот вам подарок, поздравляю вас с орденом.
 
Я подошёл к матери, которая вошла в дверь и, ткнувшись головой ей в живот, не то чтобы громко, но с дрожью в голосе сказал:

– Мама, можно я подарю Марии Семёновне подарок?

– Какой, сынок подарок? Нет ведь у нас с вами ничего.

– Мама, ну пожалуйста! – твердил я.

Мать погладила меня по голове.

– Добрый ты у меня и жалостливый. Что же я тебе дам?

– Ну что-нибудь.
 
Мать подала мне двадцать копеек. Я зажал монету в кулак и кинулся вон из бани. Не переводя дух я влетел в магазин. Магазин назывался «Хозтовары». Я добросовестно вытер грудью пыль с поручня прилавка пока рассматривал товар. Товара было много. Примус, стёкла от лампы, ремни, сбруи и хомуты – всего не перечислить.
 
– Что тебе, пацан? – рыкнул на меня огромный мужик из-за прилавка.

Я несколько оробел, но быстро оправился и сказал:

– Товар выбираю, что купить. Деньги у меня есть.

Я увидел стаканы. Они стояли в несколько рядов и отсвечивали грубыми гранями. А что? Стакан это тоже вещь! Чай можно из него пить! Наклеить на его бок бумажку и подписать, что дарит вам стакан ученик первого класса Дружинин Витя, да и что-то ещё можно придумать!

Я получил стакан в руки и шесть копеек сдачи. Я нёс его как драгоценность. От школьной тетрадки я аккуратно оторвал листочек и подровнял его квашенником. Я написал, стараясь блеснуть каллиграфией: «Марии Семёновне, от ученика первого класса Дружинина Вити». Теперь нужно было приклеить эту прокламацию к стакану. Выход я нашёл сразу. Долго-долго жевался кусочек из причитающегося вечером мне пайки хлеба. Когда во рту осталось одно воспоминание о съеденном, я своим хлебным языком зализал тыльную сторону бумаги и прихлобучил её к стакану. Надпись шла вкривь и вкось, к  тому же, от моего зализывания бумага промокла. Я долго дышал на неё, подносил к окошку, к горячей печке пока не решил, что всё находится в лучшем виде. Я шёл по улице и нёс стакан за пазухой. Дом, в котором жила Мария Семёновна я знал, но в подъезде оказалось две двери – направо и налево. Я наугад постучал в первую. За дверью что-то стукнуло, дверь открылась из неё показалась тётка.

– Тебе чего, мальчик?

– Мне Марию Семёновну.

Она осмотрела меня с ног до головы. Наверное, мой вид не внушал ей доверия. И тут я услышал голос:

– Кто там?

Это был голос Марии Семёновны.

– Это я! – выкрикнул я непроизвольно и юркнул в дом.

Вышла Мария Семёновна, была она не такая как в школе: волосы были короткие, белые и висели просто так, она была в халате и держала в руках большой моток ниток, я знал, что это называется пряжа.

– Витя? Проходи, сынок, что-то случилось?
 
Она, наверное, поняла, не могла не понять, что я пришёл не просто так.

– Мария Семёновна… Мария Семёновна…
 
И озлился. Вот «я-я», а сам двух слов связать не можешь. Я полез за пазуху и вытащил стакан.

– Мария Семёновна, вот вам стакан в подарок, я поздравляю вас с наградой и обещаю хорошо учиться.

Не могу утверждать, что Мария Семёновна вытирала слёзы, но хорошо помню, что в руках она держала большую клетчатую тряпку и тёрла ей глаза. Я в то время не знал, что существуют носовые платки.

– Спасибо, сынок, я поставлю его в шкаф и буду пить из него чай по большим праздникам.

Она посадила меня на стул и сказала:

– Посиди.

Она ушла в комнату и быстро вернулась.

– Вот, Витя, посмотри.

И раскрыла передо мной красную коробочку. Внутри на красном материале лежал орден с изображением Ленина. Я разглядывал такую редкую вещь. Мария Семёновна закрыла коробочку. Из стоящего напротив шкафа со стеклом достала большую книгу, села к столу, развернула её, взяла ручку-перо и чернильницу. Я сразу прочитал книгу на торце: А. Гайдар. Мария Семёновна закончила писать, зачем-то помахала рукой над написанным, потом пододвинула книгу ко мне и сказала:

– Прочитай, Витя.

Ровненькими буквами и строчками рукой Марии Семёновны было написано: «Ученику первого «Б» класса Вите Дружинину как память от Семёновой М. С. Мишкино, 1947 год».

– Учись, Витенька, учись. Учись всегда и будь добрым.

Она погладила меня по голове. А я, помня наставления матери, чтобы долго не задерживался, сказал:

– Я пойду, до свидания, Мария Семёновна.

Я был очень рад, что всё так удачно получилось. Я был доволен собой. Особенно был рад книге, подумать только, вот так взяла и подарила! И ведь не каждому такие подарки делают. Философствуя я шёл в наше банное логово. Галина, моя сестра, стала важничать и называть меня обидным словом «мелюзга». Она изводила меня разговорами о чертях и нечистой силе, о том, что эта сила есть везде и в нашей бане. Я с ужасом представлял время, когда я останусь в бане один. Уж тогда эта нечисть точно явится вся сразу. Наводили смуту в душу разговоры старших, что скоро будет время, когда хлеба будет завались, а мануфактура будет лежать на полках и никто брать не будет.
 
Однажды вечером мать долго что-то толкла, тёрла и несколько раз, развязав белый мешочек, доставала белый порошок. Запах в бане был такой хлебный, что в нём растворился неистребимый дух бани. Утром на столе красовалось решето доверху наполненное белыми кругляшками. Это было печенье, один из шедевров материного искусства. Я не могу сказать по каким соображениям выбор пал на меня, не думаю, что мать разглядела во мне талант продавца, но продать это изделие на «столиках» было поручено мне. Сколько просить и как продавать было сказано и пересказано. Скорее всего расчёт делался не на мой талант, а на мой внешний вид, потому что самый законченный скряга, видя такого заморыша, раскошелится и купит. Я взял решето, получил последний инструктаж и отбыл на «столики».

Я пристроился с решетом чуть поодаль от бойких торговок и стал ждать покупателей. Раз или два кто-то спросил «по чём», я отвечал, проходили мимо. Подошла тётка, понюхала печенину и купила две или три штуки. Я возрадовался началу торговли и подумал, что мать только ошиблась в цене – надо было просить больше. Но решить вопрос о цене сам я не решился. Шло время. У меня засосало в желудке, а соседство с моим товаром становилось просто невыносимым. Я взял один кругляш из решета и внимательно его осмотрел. Правильного круга не было. Края были не ровные. Я осторожно откусил неровность и захрустел им на зубах, еще и еще. Кругляш приобрёл пусть не идеальную, но приличную форму. Дело пошло на лад, товар предстал в другом виде. Моей подделки было незаметно, а стоять мне стало веселее. Я ожидал покупателей, стойко перенося время. Я устал и хотел спать, на улице было холодно и дул ветер. Торговки потянулись от столиков домой. Какая-то тётка подошла и потрепала меня по плечу.

– Мальчик, иди домой, у тебя печенье никто не купит.

– Почему? – я удивился так искренне, что тётка даже поперхнулась и не договорила то, что хотела сказать.

– Иди домой, у тебя же всё печенье закусано.

Для меня это разоблачение прозвучало как приговор. Я поднял решето и поплёлся домой. В душе тлела надежда, что мать может не заметит, скажу, что никто не берёт. Я ввалился в баню и бодро поставил решето на стол. Если тётка пристально рассмотрела подделку, то материнский взгляд немедленно просёк суть. Я был жестоко выдран пресловутыми вожжами. Мать била меня и свирепо тыкала в шею. Я не оправдывался, скулил и вертелся, как юла. Она выкинула меня за дверь и занялась своими делами. Через некоторое время высунулась Галька и сказала:

– Айда домой, мать не сердится.

Я проскользнул в баню, мать сидела у стола и шелестела мелкими бумажными деньгами. По лицу её было видно, что она не в восторге от финансовых дел, наверное, она не ожидала такого краха от моей продажи.

Я говорил, что в нашем дворе жила семья Ковалёвых. В семье было двое детей, девочка Рита была моего возраста, а мальчишка Галин ровесник. Мы учились в одних классах. Все они были гладкие и мордастые. Особый огонь был сосредоточен на мальчишке. Наша Галина с подружками дали ему прозвище «Сика». Расшифровывая и скандируя они кричали:

– Сикендий Иванович, Ковалёв Адамович!
 
Что это обозначало они не знали и сами, но парнишка ревел белугой. Рита Ковалиха, видимо, изнывая от безделья и лени, она сидела от меня в школе через одну парту, видела у меня книгу, подаренную Марией Семеновной. Она решила выклянчить у меня картинку из неё, когда она предложила вырезать картинку из книги, ей предложенными ножницами, я без промедления смазал ей по шее. Ковалиха пустилась в рёв и убежала домой. Изменив тактику она пошла в наступление с другой стороны, она появилась в дверях с двумя пластинами белого хлеба, намазанных маслом и посыпанных сверху сахаром. От одной пластины она лениво откусывала хлеб, в другой руке был такой же кусок, даже больше по размеру.
 
– Дай картинку – хлеб получишь.
 
– Врёшь! – усомнился я.

– Дай картинку, хлеб отдам.

Мне было бесконечно жаль портить книгу, но и в то же время Ковалиха могла передумать. Я напрягся душой и с треском вырвал страницу из книгу.

– На, держи, курва рыжая! Давай хлеб!

Мы обменялись товаром. Я жевал хлеб, впитывая его не в желудок, а сразу в кровь. Через час другой Ковалиха снова появилась в дверях. Я набычился и спросил:

– Чё надо?

– Да так. На свою картинку, она мне уже надоела.

Я поднял картинку как живую и вложил её в книгу. Хлеб был съеден, а мне было жаль и стыдно, что я огорчил Марию Семёновну и не сберёг её подарка. Я долго мучился совестью и потом рассказал учительнице о своём проступке. Наверное, Мария Семёновна была очень хорошим педагогом. Я запомнил дословно её слова:

– Ничего плохого тобой не сделано, а эта девочка просто плохой товарищ.

Близилась зима, пролетал снег, дул порывистый ветер, было сыро и слякотно. В бане сумерки стали гуще и плотнее. Банное окно затягивало туманом и к утру – небольшой изморозью. Холодно. Мы с Галей рыскали по всему околотку, подбирая щепки и всё, что могло гореть, совали в печку и поджигали. Топливо сгорало, не успевали ещё погаснуть последние угли и искры, мы открывали кружки на печке и совали туда свои ноги по колено. Приятно обжигало ступни горячей золой. Что до того, что грязь и пыль от печной золы клубилась к потолку – лишь бы было тепло. Керосину не было и мигушку зажигали только по крайней необходимости. Темнело рано и быстро.

– Давай играть? – спрашивает Галина.

– Как?

– В прятки!
 
– Не, я не буду.

– Боишься? Тогда я буду про чертей рассказывать.
 
Я искал выход, как её умилостивить и не найдя способа провоцировал её на драку. Она охотно принимала это и мне доставалось на славу, но я был доволен тем, что про чертей она не вспоминала. А вообще Галька была горазда на выдумки, знала массу побасенок, и, как правило, всё было замешано на гробах, могилах. Мистика так и лезла из неё и несла она порой такую околесицу, словно вчера её сам леший провожал от школы до дома.

Одежонка у нас была условная, продувалась и проветривалась насквозь. Хорошо было одно, что школа находилась недалеко от дома. Мать наказала нам – в школу не опаздывать. Конечно, это нами соблюдалось без пререканий. Мы приходили в школу пораньше потому что в ней было относительно тепло, но мне стало мешать одно обстоятельство из-за которого я стал опаздывать на уроки. Меня постоянно бил один парнишка и я ничего не мог противопоставить ему. Парнишку все из нас уважительно называли Коляга (Николай). Был он выше нас на целую голову, толстомордый и хулиганистый. Он был сыном начальника милиции. Что такое НКВД нам в ту пору было не очень понятно. Одет он был прилично и тепло. По приходу в школу он становился раскорякой на лестничной площадке второго этажа. Каждый из нашего брата, проходящий мимо, получал увесистый тумак. Меня он не трогал, наверное, боялся, что я рассыплюсь. Но однажды всё резко изменилось. Поднимаясь по лестнице я увидел на шее Коляги моё кашне, небрежно завязанное вокруг его шеи. Я запнулся и остановился перед Колягой.

– Чё зенки выпучил? В рожу хочешь?

Я молчал.

– Ты, падла, – Коляга поднёс кулак к моему лицу.

Я не знаю как у меня получилось, но я, озлобившись на подлость и наглое воровство, не задумываясь врезал кулаком ему между глаз. Коляга выпучил глаза и качнулся к стенке, тишина на лестнице была мёртвая. Я дёрнул за концы кашне, но оно было замотано на колягиной шее. Удар Коляги был настолько мощным, что я полетел с лестницы вниз, не задевая ногами ступенек и был принят на руки толпой пацанов, стоящих внизу. Я рванулся по лестнице вверх с упрямством и решительностью смертника и ещё более сильным ударом был сброшен внизу. Я лез вверх, падал и снова лез. Я видел всё в каком-то розовом тумане и не помню в какой раз, но когда я полез снова вверх, то удара не получил.
 
Я сидел в классе за партой, у меня кружилась голова и на парту капала кровь. Мария Семёновна умыла меня, взяла за руку и повела в учительскую. Там стоял Коляга, был он совсем не страшный, а какой-то пришибленный. Он размазывал по щекам слёзы и тянул:

– Не буду!

Мария Семёновна, видимо, могла быть злой.
 
– Я доведу до Николая Филимоновича поведение его сына!

По её лицу ходили красные пятна. Я заметил, но не мог понять почему многие учителя смотрели в пол, ни на меня, ни на Колягу, ни на Марию Семёновну. Отец у Коляги был личностью особой.

Я начал опаздывать в школу, но это меня не спасало. Коляга добросовестно поджидал меня возле школы, для него была пара пустяков пропустить урок или два. Он бил меня каждый раз. Сколько бы всё это продолжалось я не знаю, трудно сказать, но всё дело изменил случай.

К нам в баню заглянул дядя Роман, подымил махоркой и сказал:

– Ну чё, Дружинин, живой?

Я заревел как телок. Дядя Роман искреннее удивился такой реакции и спросил:

– В чем дело?

Я замолчал. Потом дядя Роман стал меня пытать и я с рёвом рассказал ему о своей беде. Не знаю какое решение он принял, но не сказав ничего он крякнул и вышел на улицу. Я шагал в школу и готовил себя к предстоящей взбучке. Ну, вот и Коляга.

– Ну чё?! – ощерился он и для начала ткнул меня в спину кулаком и ойкнул. Я поднял голову.

Как сейчас вижу как Коляга висит в воздухе, оторванный от земли мощной рукой дяди Романа. Дядя Роман поставил Колягу на землю и поднёс свой кулак к его лицу, который занял больше половины колягиного лица.

– Запомни, малыш, больше не смей трогать. Я ему за отца. Узнаю, прибью сразу.
Коляга не мог проглотить слюну и кивал головой, вытирая слёзы, на него напала икота.

– Иди в школу! – это мне.

Я ушёл, а Коляга остался на улице. Больше Коляга меня не трогал и даже старался обходить меня стороной.
 
Природа, перед началом зимы, решила дать людям передышку в виде оттепели, даже с сухим теплом. Несколько дней было тепло как летом. Я увидел, что мать ведет на поводу гнедую лошадь, которая тащит пустой одёр (телегу). Она быстро привязала лошадь к столбику, вынесла из бани топор, воткнула его между досок одра и потянула лошадь на выход.
 
– Ма! Ты куда?

– В лес, за хворостом.

Она уже сидела на одре.

– Мама, я поеду с тобой?

– Нет! – рявкнула мать.

– Поеду! Возьми меня.

Разумнее всего для меня было бы прекратить нытьё, но я решил взять её измором. Я ухватился за доски одра.

– Поеду! – настойчиво повторял я.

Мать хлестнула лошадь и одёр с грохотом выкатился на улицу. Следует сказать, что улица Ленина была центральной и многолюдной, к тому же, когда-то улица была выложена крупным булыжником. Грохот был такой, что казалось, по улице движется не меньше как танковый батальон.

– Мама! – вопил я, – поеду!

Мать нахлестывала лошадь, а я продолжал бежать за одром, вцепившись в него руками. Мать не обращала на меня внимания. Она снова хлестнула лошадь, а та взяла в рысь.

– Тр-ру! – закричала мать и лошадь, как вкопаная, встала.

Я налетел грудью на край одра и ошалело взглянул на мать.
 
– Давай, садись, – сказала она ласково.

Я прыгнул на одёр и сел с ней рядом. Давно бы так! Я торжествовал, когда лошадь двинулась дальше. Мать повернулась ко мне и сказала:

– Вот сейчас приедем в лес, я тебя там кончу!

Лихие были времена воспитания. С одра я спрыгнул на ходу и даже не почувствовал приземления на булыжник дороги, мог я ушибиться, что-нибудь сломать, в конце концов, но это никого не волновало, а в первую очередь это не тревожило мать. Но я нисколько не сомневался в намерениях матери и похвалил себя за то, что вовремя покинул одёр.

К вечеру к бане притащился воз сушняка, рядом шагала мать. Молча и споро она свалила воз на землю, перед этим привязав лошадь, смотала вожжи. Я молча наблюдал за ней. Проходя мимо она два раза вытянула меня по спине связкой вожжей и добавила словесно:

– Падина, позорить меня вздумал.

К моей радости инцидент на этом был закончен. Зима вступила в свои права резко и сразу. Тёплые дни закончились. Однажды утром наш предбанник оказался забит снегом так плотно, что входная дверь была открыта матерью с большим трудом. Банное окно было плотно залеплено снегом. В бане стоял густой мрак и собачья холодина. Я летел в школу трясясь всем телом, чувствуя, что если не пересилю мороз, то он меня доконает.

Мой сосед по парте, Пашка Миронов, был такой же как я – худенький и слабосильный, но шустрый и пронырливый. Он всегда знал кто из учителей в школе болеет или отсутствует по другой причине, кто из учеников отличник и кто будет им за вторую четверть и первое полугодие. Он, проходя по коридору, задерживался возле взрослых и наводил ухо, о чем говорят. Мать его была учительница, но учила в другой школе. Отца убили на фронте и Пашка его не помнил и не знал, также как и я. Это нас сближало. У Пашки был брат, он учился в Челябинске и, по словам друга, был очень умным и грамотным. Жили они в своём доме, а не как мы по сараем и баням, и коз не резали на кухне. Их дом, в первое моё посещение показался мне дворцом. Имелись ворота, двор, постройки, высокое крыльцо, застеклённая веранда. Дом был большой, имел много окон, на всех были ставни. В самом доме была кухня, русская печь, палати и три комнаты. На всех окнах висели занавески, стояли вещи ранее мне неведомые: диван, комод. Из двух кроватей одна была деревянной. На одной из полок было очень много книг, но в основном они были из рубрики «Мои первые книжки». Пашка хорошо читал ещё до школы. Мы часто с ним лежали на тёплых кирпичах печки и он, разинув рот, слушал мои рассказы из чего-то мной ранее прочитанного. Ещё у них в доме было две вещи, это шахматы с деревянной доской-коробкой и фильмоскоп, который мы постоянно крутили. Шахматы я видел впервые. Он стал учить меня играть в них.

У Пашки я бывал очень часто. Дом их был недалеко от нас. Вездесущий Коляга спровоцировал нас на конфликт. На большой перемене он со своими подручными пацанами сделали так, что я налетел на Пашку, а Пашка налетел на меня, мы стукнули друг друга как два полена. И не желая помочь друг другу пересилить боль, озлились взаимно. После звонка, сидя за партой мы отодвинулись друг от друга, выказывая полное презрение один к другому. Класс молча наблюдал за нами. Первым пододвинулся Пашка и прошипел мне в ухо:

– Ты после уроков получишь!

– От кого?

– От меня!

– От тебя? Да я тебе счас вмажу, хошь?

Мария Семёновна постучала торцом карандаша по столу:

– Тише!

Коляга и его компания торжествовали, а на следующей перемене нашептали Пашке, что всё это я сделал специально и что меня надо проучить как следует. Перед началом урока Пашка громогласно заявил, что Дружинин сегодня получит. Коляга осклабился:

– Правильно, не чё!

Пашка сжал кулак и показал мне его под партой. Я сделал то же самое. Во мне заговорила обида за такое предательство и загорелся боевой дух. По классу прошёл шелест:

– Драться будут!

Прозвенел звонок и все повалили домой. Только мальчишки из нашего класса не очень спешили. Я вышел первым, Пашка за мной. За ним шли два пацана – что-то вроде секундантов. Мы вольно или не вольно изображали что-то из прочитанного или услышанного. Я заметил, что Коляга со своей кодлой не могут отказать себе в удовольствии понаблюдать за нами, находятся неподалеку. Драться мне не хотелось, но и вины за собой я не чувствовал. Я шагал по тропинке, протоптанной в снегу и слышал как хрустит снег под валенками Пашки. Я повернулся к нему лицом.

– Я тебя толкал?

– Ты? Толкал!

– Нет, не я! Это Коляга специально подстроил.
 
– А ты видел?

– Нет, не видел, но знаю, что это он.

– Я вот сейчас тебе морду намою снегом и ты сразу всё поймешь.

– Ты?

– Я!

Пашка подошёл ко мне вплотную и толкнул меня в грудь. Я развернулся и смазал ему по носу. Мы схватили друг друга в охапку, всхлипывая и сопя, старались свалить друг друга в снег. Пашка удачно дал мне подножку и я, как куль, свалился в сугроб. У меня с ноги свалился валенок, Пашка навалился на меня и стал пригоршнями бросать в лицо колючий снег. Секунданты загалдели, считая, что бой закончен в пользу Пашки. Я не сопротивлялся, мне сразу стало нестерпимо холодно. Пока я надевал валенок и шапку, пока сбрасывал с лица снег, руки мои окоченели и я с рёвом, не обращая ни на кого внимания, побежал домой. Я влетел в баню и заорал пуще прежнего. Мать была дома. Она стащила с меня одежонку, посадила на тёплую плиту, начала растирать мне руки. Руки вдруг заболели так, что я завыл по волчьи. Пальцы крутило и выворачивало. Я соскочил с плиты и заскакал по щербатому банному полу как мячик. Мать положила на плиту печки, ещё хранящую тепло, какой-то тюфяк, положила меня на него и накрыла тряпьём, потом куда-то ушла. Домой пришла Галина, она посидела возле меня и улеглась рядом. Прошло довольно много времени, дверь открылась и вошла мать с кем-то. Мать зажгла лампу и села рядом на лавку рядом с матерью Пашки. Пашкина мать плакала и говорила:

– Ведь ночь на дворе, где же-то он?

Я понял, что Пашка побоялся результатов драки и дома не появился. Матери тихо разговаривали о нас с Пашкой, потом перешли на свои дела. Я уснул. Утром я проснулся, в бане было тепло. От красной плиты шёл жар. В школе мы с Пашкой помирились, и Пашка предложил:

– Давай, как только подрастём, то всыпем Коляге как следует!

– Ладно.

В коридоре школы была поставлена и украшена ёлка. Приходил настоящий дед Мороз с большой белой бородой и с ним Снегурочка. Дед Мороз доставал из большого мешка подарки и раздавал их нам. Первые подарки вручались первоклассникам, я знал, что нас отпустили на зимние каникулы. Всем объявили об этом и всех поздравили с новым 1948 годом.