Добрый дедушка

Баба Вера постучала в окошко со двора и пожелала доброго утра. Эта скромная седовласая женщина, лет восьмидесяти от роду, была светла и благообразна, как и многие пожилые люди в предзакатном возрасте, всегда носила платок на голове какого-то неопределённого цвета, возможно, когда-то он был чёрным, но со временем потускнел и приобрёл серо-бурую окраску; шерстяную кофточку, вязанную тонкими спицами, никогда не снимала, даже в самую жаркую погоду, а юбку носила то светлую, то чёрную в зависимости от времени года.
По её рассказам, в молодости своей она вышла замуж за русского Тихона Ивановича, глубоко верующего человека; зимою он шил верхнюю одежду, костюмы и тулупы из овчины, и возил продавать её в Чебоксары, Казань и Москву. Жили они дружно, растили троих детей, которых с раннего детства приучали к строгому укладу христианской жизни: в одно время просыпались и вставали на утренние правила, потом принимали святые дары и только в обед вкушали плотно, в десять вечера читали правила на сон грядущим и отходили ко сну; вещи в доме лежали, стояли и висели на своих строго определённых местах. Тихон Иванович своим деточкам любил повторять: «Слово крестьянин произошло от слова христианин», получая при этом внутреннее удовольствие. В 1931 году их раскулачили: отобрали дом, описали вещи, которые вывезли на их же лошади. Вскоре Тихона Ивановича арестовали и отправили на год в ссылку, а потом и в тюрьму. В Великую Отечественную войну два старших её сына, два кормильца, ушли на фронт и не вернулись, а младшая дочь после войны поступила в МГУ, после окончания которого вышла замуж за москвича и осталась жить в Москве. Баба Вера говорила, что сыновья её – в Царствии Небесном, а за дочь, зятя и внуков она молится.
– Деточки мои, – улыбнулась нам баба Вера; окно, занавешенное тюлем от мух, было раскрыто настежь, и баба Вера говорила с нами со двора, – проснулись? Не забыли, что сегодня праздник Преображения Господня, всенощное бдение?
– Уже сегодня? – удивился Владимир, подошедший к подоконнику; солнечные зайчики ласково играли на веточках широко распустившегося папоротника в большом глиняном горшке, передразнивая сонную мохнатую муху своими забавными играми.
– Да, сегодня, деточки мои. А 14 августа Крест вынесли и начался Успенский пост. А вы поститесь?
– Нет, баба Вера. Простите нас, грешных.
– Что вы, что вы, деточки мои? Я вас нисколько не осуждаю, я хорошо понимаю вас.
– Мы будем поститься, баба Вера, мы просто не знали, что начался пост.
– Поститесь так же, как и в Великий пост, до Успения Пресвятой Богородицы. А завтра можно вкушать рыбу.
– Спасибо Вам.
– И ещё, деточки мои, соберите в саду красивых яблочек, завтра батюшка будет освящать яблочки.
– Хорошо, баба Вера, мы это знаем, нам говорила об этом наша мама.
– Ваша мама за Христа пострадала, мученица она, и вы молитесь за неё, – сказала баба Вера и пошла быстро со двора, увидев проходившую мимо женщину.
Когда мы вышли с Владимиром в сад, чтобы собрать красивых яблочек для освящения в церкви, он попросил меня поискать их под грушовкою, а сам поспешно зашёл почему-то в баню. Плоды грушовки называли у нас в деревне «спасовками», красивых и спелых лежало под яблонею много. Без особого труда я собрал маленькое лукошко, но Владимир так и не появился.
– Эй, Влади-имир! Ты чёго застря-ал? – позвал я брата певучим голосом. – Я собрал уже я-яблочек.
Владимир не отзывался. Я пнул ногою в дверь бани, и увидел брата сидящим на лавочке с опущенною на грудь головою.
– Я собрал яблочки, – сказал я неловко, понимая, что помешал Владимиру думать о чём-то своём, и быстро, уязвлённый своим невежеством, побежал домой с лукошком красивых яблочек.
Мы отправились в церковь после полудня. Солнце палило нещадно, и мы надели на головы светлые соломенные шляпы, которые купил нам на цивильной ярмарке отец. Было нас четверо: баба Вера с дорожною клюкою в руках, блаженный Пётр, старший наш брат, Владимир с корзиною красивых яблочек и я с небольшим узелком постных пирожков и булочек, которые испекла на праздник баба Вера. Сладость медовых благоуханий, несмотря на знойную жару, полевых цветов и трав, и гул насекомых с ярко выраженным жужжанием пчёл и стрекотанием кузнечиков, и переливчатые причитания перепелов – всё это, живое и вечное, радовало наши исстрадавшиеся сердца. В дополнение к этой радости волновало ещё и предощущение скорого начала Божественной службы, по которой мы соскучились, лишившись на долгих два месяца не по собственной воле.
И вот Владимир вырвался вперёд нас и закричал:
– Бо-ог, я люблю-у-у Тебя-а-а!
Пётр умилённо засмеялся и, словно младенец, повторил:
– Бо-ог, я люблю-у-у Тебя-а-а!
И баба Вера засмеялась, как младенец, словно скинув с десяток лет, воздела руки к небу вместе с клюкою своею и слабенько закричала:
– Бо-ог, я люблю-у-у Тебя-а-а!
И запела своим старческим чуть хрипловатым голоском:
– Слава в вышних Богу, и на земли мир, в человецех благоволение!
А мы все дружно подхватили, и, хотя наше пение было нестройным, – юродивый Пётр вообще пел так, словно медведь ему на ухо наступил, – мы всё равно испытывали при этом пении сладостное блаженство. Несмотря на то, что всё вокруг было переполнено торжеством и благодатью, в сердце моём время от времени вспыхивали неизъяснимые угрызения совести: мой поступок по отношению к воспитательнице детского сада не давал мне покоя. Она, Тамара Сергеевна, в своём повседневном платье из голубых васильков, с немою укоризною всплывала в моём сознании.
– Что-то Андрюшенька загрустил? – заметила баба Вера.
– Он камень кинул в Тамару Сергеевну, – проябедничал наивный Пётр, натужено выговаривая слова.
– Как это кинул камень?
Я обрадовался тому, что наконец-то могу облегчить свою душу и выговориться о вчерашнем происшествии. У греха есть особенное свойство ложиться грузом на совестливую душу и сдавливать её, пока человек сам не раскроется. Не зря же святые отцы говорят, что лучшее лекарство от греха – исповедь.
У нас в деревне судачили, что «вощпитателка» завлекает нашего батюшку. У моей мамы и Тамары Сергеевны состоялся нелицеприятный разговор, который не загладил отношения, а ещё более разрыхлил почву для обжигающих душу сплетен. Рассказывают, что обе женщины вцепились друг дружке за волосы так, что их невозможно было разнять. На помощь позвали отца. Он тщетно уговаривал маму отпустить волосы Тамары Сергеевны, а потом – и что на него нашло! – сильно поколотил её. Мама так и не смогла простить ему этого. Силы её таяли на глазах. Бывает, безмерна любовь к ближнему, и если ближний не отвечает взаимностью, то влюблённый быстро угасает, как светильник, потерявший источник питания. Мама часами сидела, не шелохнувшись, дома; лицо её побледнело и высохло, а глаза, напротив, заблестели диким огоньком. Вскоре её отвезли в районную психиатрическую больницу. А я же наполнился возмездием по отношению к воспитательнице и вот – кинул в неё камень.
Я рассказал, как всё произошло, надеясь на снисхождение, но баба Вера почему-то покачала головой и строго сказала:
– Не знаю, что и думать, Андрюшенька. Чай, рассказать об этом отцу Михаилу? Тут не всё так просто. Быть может, и я поступила бы так же.
– Баба Вера, а ваши сыновья дрались когда-нибудь? – спросил Владимир бабушку.
– Конечно же, дрались, они были такими же, как и все, мальчиками; ничем особенным не отличались от других.
– А бывают ли такие мальчики, которые никогда не дерутся? – снова спросил Владимир, и по тому, как он серьёзно произносил эти слова, я понял, что вопрос имел для него большое значение.
– Ой, деточки мои, конечно же, бывают! Это мальчики, предызбранные Богом. Вот, например, Боголеп Черноярский… Он уже с младенческих лет постился по средам и пятницам и не вкушал от груди матери молока.
– А если мальчик не предызбранный, можно ли драться ему?
– Драться никому не можно. Драться – грех, деточки мои. Ну-ка, Владимир, как сказано в Писании: «Если тебя ударят в правую щеку, обрати другую»…
– Слышасте, яко рeчено бысть: око за око, и зуб за зуб. Аз же глаголю вам не противитися злу: но аще тя кто ударит в десную твою ланиту, обрати ему и другую.
– Вот, Владимир, если хочешь быть сыном Отца Небесного, не дерись.
– А как же Илья Муромец? Он же был богатырём и дрался с полчищами врагов.
– Илья Муромец – предызбранный Богом. Он, деточки мои, мальчиком как раз и не дрался ни с кем. С детства лежал недвижимый, были ноги парализованы у него. Сама кротость и любовь сияли в очах его. Мог ли драться он?
– А как же он стал русским воином?
– А вот исполнилось ему тридцать лет. И пришли к нему в дом три святых старца и со властию говорят: «Поди и принеси нам напиться». А как он мог принести, он же немощный? И вдруг встаёт Илья, получая помощь свыше. Был он послушным и приносит им целое ведро воды. «Выпей сам», – говорят ему старцы. Илья выпивает. «Что ты в себе слышишь?» – «Слышу в себе силу, древо с корнем вырву из земли». – «Принеси ещё ведро». Илья приносит. «Выпей и это ведро», – говорят ему старцы. – «Что в себе слышишь теперь?» – «Если бы кольцо ввернуть в землю, – отвечал Илья, – я бы повернул землю». – «Это много, – говорят ему. – Принеси третье ведро». Илья приносит третье ведро. «Выпей». Илья выпил, и силы у него стало меньше. «Будет с тебя и ;нтого», – говорят старцы и уходят. Вот так исцелили его, деточки мои, Духом Святым и Промыслом Божиим.
– Почему старцы сказали, что силы много у него? – спросил я бабу Веру, потому что у меня промелькнула мысль: «Разве плохо, что силы много? Чем больше силы, тем лучше».
– Потому что жил тогда же богатырь Святогор необъятной силы. А какой же прок от силы этой? Как встанет он, земля дрожит и не держит его. И лежал Святогор неподвижно, и печалился, и сам был не рад своей силушке.
– Но Илья Муромец всё равно же стал воевать с врагами, – сказал Владимир.
– Вот в этом и вся суть. Бог дал ему такую силу, чтобы он защищал Святую Русь от супостатов. Бог благословляет воинов защищать свою родину от супостатов, чтобы зло не распространялось по земли.
– Баба Вера, Вы помните в Евангелии от Матфея капернаумский сотник получает похвалу от Иисуса Христа, Господа нашего?
– Да, Он сказал: «И в Израиле не нашёл Я такой веры». Вот какой похвалы удостоился воин от Самого Господа! «Личного врага люби, врага Христа ненавидь, врага Отечества – бей!» – говорил святитель Филарет Московский. Посмотрите, как воевал Илья Муромец! Он сначала силу свою показывал – разобьёт, бывало, сыр-кряковистый дуб, и расступаются перед ним разбойники с поклоном. Имел копьё христианское, с крестом. Никогда не бил первым, а всех любовью ублажал. Как-то в поле налетел на него Збут-королевич, запустил в Илью стрелу из лука, но стрела поломалась о доспехи. Илья мог его побить палицею тяжкою, а наместо того он схватил королевича в белы рученьки и бросил выше дерева стоячего, а потом подхватил его и стал расспрашивать. Вот какой был Илья Муромец, великодушный сын Божий!
Таким образом, вдоволь наслаждались мы разговорами о Боге и христианской вере каждый раз, когда шли в церковь. Мы нисколько не опасались, что нас в поле кто-то услышит – разве что зверьки притаившиеся и птицы перелётные! Баба Вера с волнением рассказывала нам жития святых, она читала их ежедневно, как осталась одна в своём стареньком одиноком доме, и «Жития святых» святителя Димитрия Ростовского знала почти наизусть.
Праздник Преображения был примечателен для нашего прихода тем, что являлся престольным и каждый год приезжал к нам в это время владыка Николай. Встречали его радушно, с хлебом-солью. Со всех сторон стекались богомольные люди. От храма и до самой околицы села выстилали дорожку из ковриков, половиков и полотенец и бросали на неё различные предметы из обиходной утвари: брошки, расчёски, носовые платочки, мыло и прочие безделушки; а по краям её стелили много-много душистых цветов. У людей было поверье, что якобы на все эти вещи от архиерея нисходит благодать Божия; и батюшка Михаил ничего не мог с этим поделать, как ни старался. Была ещё одна прихоть у чувашей: на церковную кружевную ограду и деревья, выросшие внутри самой ограды, привязывали поминальные тряпочки, и с этим тоже ничего не могли поделать. Царская власть, а затем и советская запрещали язычникам строить святилища и капища, а лукавый ум не дремлет, и чуваши, поклонявшиеся верховному богу Тура* и другим ему подвластным богам, перенесли представления свои в церковную ограду: христианство смешалось с язычеством – чуваши наивно полагали, что их боги живут в христианской церкви. Владыка Николай обычно с радостною улыбкою выходил из своей бежевой «Волги» и, как ясное солнышко, на всех призывал Божие благословение, осеняя богомольцев крестным знамением. Потом он в сопровождении своих иподиаконов, несмотря на свою старческую немощь, с Божией помощью поднимался по ковровой дорожке через всё село до самой белокаменной церкви, которая славно возвышалась на вершине холма; и богомольцы тянулись вослед ему так, что у паперти возникали столпотворение и давка и самому архиерею трудно было пройти в храм; но тут, как по мановению руки, находились бородатые мужики, они-то и раздвигали народ, создавая коридор для прохода.
Помню, когда мы вышли из леса по дороге в церковь, радостно звенели колокола и народ, выстроившись в два ряда вдоль ковровой дорожки, встречал архипастыря c цветами и радушными улыбками. Мы пристроились в один из рядов и застыли в ожидании чего-то необыкновенного. Владыка в то время приближался к нам. В чёрном клобуке и чёрной мантии, с панагией на груди и посохом в руках, чуть наклонившись вперёд и опустив глаза долу, он словно плыл по воде как по суху. Маленького роста, белобородый, с глубоко посаженными глазами всем своим видом напоминал доброго дедушку Мазая.
Стоявшая напротив нас круглолицая рябая женщина в белой туникообразной рубахе и зелёном атласном саппуне** держала в руках большой кусок хозяйственного мыла и шептала про себя то ли молитвы, то ли заклинания, потом вознесла свои глупенькие глазки в небо и бросила мыло на дорожку, но владыка на это мыло не наступил, а прошёл мимо. Женщина подняла кусок мыла, побежала вперёд и снова бросила его перед владыкою, а наш архиерей повернулся к своему иподиакону, следующему за ним, и, как озорной мальчишка, улыбчиво спросил его: «А ты почему на это мыло не наступаешь?» Это событие так сильно потрясло верующих, что по рядам пробежали ропот и воздыхания.
Мы пошли за процессией, сопровождающей владыку, и оказалось, что архипастырь передвигался не так медленно, как зрительно представлялось, пришлось идти следом быстро, иногда мы бежали вдогонку. В колонне с нами поравнялся мужчина лет сорока, по-видимому, хорошо знавший бабу Веру, и на ходу поприветствовал её:
– С праздником, раба Божия Вера!
– С праздником! – ответила ему пожилая женщина и сделала в его сторону поклон.
Мужчина был щупленьким и довольно-таки подвижным; цепкие живые глаза, остренький нос, жёсткие скулы и резкие движения подчёркивали в нём твёрдость характера и подкупающую мужественность.
– Будь осторожна, сестра! – сходу начал он. – Следом за владыкою на чёрной «Волге» приехали кэгэбэшники. Шпионят. Владыка сказал: «Не бойтесь их, яко с нами Бог».
Баба Вера кивнула ему головою, а мужчина растворился в колонне шествующих в храм богомольцев. Чуть позже от бабы Веры мы узнали, что этот человек несколько лет сидел в тюрьме как политзаключённый, организовав нелегальную типографию для издания Библии на русском языке.
У паперти церкви образовалась небольшая давка, но потом волнение утихомирилось, и владыка в сопровождении своих служек прошёл в храм. Вокруг собралось много народа, и было понятно, что все в храме не поместятся, но лёгкую суету у ворот упорядочили бородатые мужики, среди которых увидел я и недавно разговаривающего с бабой Верой мужчину. Ярко светило солнце, играя на потускневших от времени куполах разноцветными лучами. У наплывавших со всех сторон паломников было праздничное настроение. Многие приехали группами и, как старые знакомые, оживлённо беседовали друг с другом.
– Наши девки из хлопчато-бумажного комбината часто ходят на приём к владыке, – щебетала красивая молодая женщина в приталенном цветном платье чуть ниже колен. – Владыка всегда их встречает их же словами, которые они говорят по дороге к нему. То, что люди говорят по дороге к нему, он уже знает наперёд.
– Ага-ага, – подхватила женщина постарше, одетая в чёрное монашеское одеяние. – Вот недавно трое иподиаконов решили между собою: «Пойдём, с владыкою поболтаем». Владыка мне говорит: «Трое придут сейчас, поставь чайник». И вот пришли иподиаконы. Отец Захария отвёл их в комнату, где стоит у нас телефон. Владыка мне говорит: «Дай им чаю и сахару, пусть поболтают». А им говорит: «Ну что, давайте, болтайте-болтайте. А у меня с вами болтать нет времени».
Стоявшие рядом с нею посмеялись над этим рассказом, а женщина удовлетворённо заключила:
– Посидели они, чаю попили и ушли. Вот и поболтали чаёк.
– А я как благодарна ему! – всплеснула руками женщина в выцветшем платье. – Он помог мне своими молитвами получить квартиру. Вот как это было. Когда я спросила его, надо ли мне идти на комиссию, чтобы получить квартиру, он ответил: «Ты иди, смело иди». – «А если не дадут?» – «Дадут тебе квартиру. Я буду усердно молиться, чтобы тебе дали квартиру. Ты сразу получишь ордер и ключ». Так оно и произошло. Когда я пришла на комиссию, меня сразу вызвали, выписали мне ордер и сказали: «Вот тебе ключ от квартиры».
– Владыка Николай мне помогает детей вырастить, – встрял в разговор мужчина маленького роста, пухленький, румяный. – Жена моя отошла ко Господу, а на мне два малыша. Владыка любит бедным помогать. Каждый праздник подзывает меня к себе: «Алёша! Иди-ка сюда!» Деньги даёт и говорит: «Поставьте свечки Божией Матери и на праздник». Ой, нищих любит! Вот, Еву знаете? У неё порча была. Падала. Она говорила: «Если владыка мне не поможет, я повешусь». У неё трое детей было. Он каждому из её деточек по 5 рублей давал потихонечку, чтобы никто не видел.
Золотистое солнышко продолжало припекать, хотя наступил вечер и в храме полилась всенощная. Мы пробираемся в церковь с бокового входа, открытого настежь. Владыка возвышается на амвоне в центре храма; и красивое пение архиерейского хора, и стройные ряды сослуживших ему священников, облачённых в снежно-золотистые, как солнышко, ризы, и выходы иподиаконов из алтаря, словно ангелов, с трикирием и дикирием, со свечами и рипидами поражают наше детское воображение. Алтарник и блаженный Пётр также одеты в простенькие жёлтые стихари, и это маленькое, на первый взгляд, событие несказанно радует нас, местных жителей. Непрерывным потоком искривлённою ленточкой взрослые посылают свечи то Спасителю, то Пресвятой Богородице, то Николаю Угоднику, а то и на канун. Иногда мы с Владимиром выходим на свежий воздух, чтобы отдышаться. Но вот выносят Евангелие на чтение, и архипастырь читает проникновенно и певуче:
– Бысть же по словесeх сих яко дний о-осмь, и пое-ем Петра и Иоанна и Иа-акова-а…
Владимир замирает с полуоткрытым ртом, внимательно вслушиваясь в слова из Святого Евангелия, и с безграничным любопытством разглядывает мальчиков со свечами и рипидами. Вот начинается елеопомазание. Слева от архиерея замирает посошник с жезлом в облачении до пят, росточком с меня и с улыбчивым счастливым лицом, и вызывает во мне грустную неприкаянную зависть.
После прочтения правил ко Святому Причащению, мы исповедуемся у батюшки Михаила, и он приглашает нас отужинать с архиереем в его доме, стоявшем в ограде церкви. Мы смущаемся, робеем, но счастливы приглашением.
Уже смеркалось. В низине у почерневшего леса и там и сям разожгли костры – это паломники, пришедшие с разных сторон Поволжья, разбили свои биваки и готовились к ночлегу. В ограде церкви за длинным столом, выставленном для богомольцев, несколько человек ели пшеничную кашу с картошкою – мы с Владимиром часто выбегали во двор и хорошо знали, что готовят на ужин. В просторной беседке три женщины в кожаных фартуках, засучив рукава, молчаливо мыли посуду в больших медных тазах. Все скамеечки у храма были заняты престарелыми людьми или уставшими убаюканными детишками. Некоторые взрослые садились прямо на свои сумки или разостланные на земле одеяла. Двухэтажный деревянный дом приходского священника, построенный ещё в девятнадцатом веке, производил удручающее впечатление. Кирпичная краска на четырехскатной крыше из кровельного железа во многих местах отцвела и покрылась проржавевшими пятнами. На полуовальной фигурной надставке для слухового окна, заколоченного фанерным щитом, одна из досок выпала и образовалась большая зияющая дыра. На цокольной части здания кое-где осыпалась штукатурка и в образовавшихся щелях росла полевая уже пожелтевшая травка, занесённая шаловливым ветром. Несмотря на все эти внешние недостатки, дом выглядел ещё добротно, особенно внутри. Пол и лестница, ведущая на второй этаж, были только что покрашены, а внутренние двери, как и рамы окон, были покрыты белою масляною эмалью.
– Деточки, покушайте со мною, – сказал отец Михаил. – А потом я представлю вас владыке. Его Преосвященство почувствовал слабость, никого не принимает, а с вами желает познакомиться. Так и сказал: «Позови мне этих мальчиков».
Добрый епископ Николай напоминает не только дедушку Мазая, спасающего бедных зайчиков в половодье, но и вбирает в себя всех добрых дедушек из народных сказаний. Простенький в общении, всегда радостно улыбающийся, приветливый и ласковый, он легко находит общий язык со всеми людьми, с кем ведёт свои задушевные беседы. Я бы сказал, что он и сам был, как ребёнок.
– Люди любят владыку, – сказал нам один из иподиаконов, когда мы вышли во двор, ожидая батюшку Михаила после трапезы. – К нему на приём приходит много народа. Обычно к нему приходят со слезами, а уходят радостные, весёлые. Он каждого подробно расспрашивает и отвечает не сразу. Обычно глаза опустит вниз: посидит, подумает, а потом только ответит. В приёмной у него тихо: муха пролетит и услышишь. Просыпается он в пять часов утра и до семи тридцати молится. До десяти вечера спать не ложится. Монахи очень мало спят. Всё молятся и молятся. Владыка часто мне говорит, что здесь мы живём временно, а там будем жить вечно.
– Мне страшно, – сказал Владимир иподиакону. – Зачем он пригласил нас?
– Ты не бойся его. Не укусит, – молодой человек нежно улыбнулся. – Я сам демобилизовался из армии в апреле. Стал ходить на службы в Введенский собор. И вот он подзывает меня: «Ты будешь у меня послушным, будешь приходить сюда в алтарь». Так я у него и остался. Владыка Николай часто приглашает меня к себе чаю пить. Вино никогда не пьёт, ест только постную пищу. Чай он готовит сам. Расспрашивает о семье, об армии, о всей моей жизни. Он воспитывает меня духовно, просит ежедневно читать псалтирь и говорит, чтобы я непрестанно молился.
Окна в гостиной комнате, где поместили владыку с келейником Захарием, выходили во двор; и вот я вижу, как открываются створки среднего окна и выглядывает сам владыка. Я дергаю Владимира за рукав и показываю вверх. Иподиакон и Владимир смутились и замолчали, а владыка сверху ласково нам говорит:
– Ай, деточки-деточки, есть у меня конфеточки. Идите-ка сюда.
– Идите, владыка зовёт, – говорит нам иподиакон, и мы бежим скорее в дом и сталкиваемся в парадных дверях с отцом Михаилом.
– Вот вы где! – говорит батюшка. – А я вас ищу!
На втором этаже отец Михаил робко стучит в дверь гостиной:
– Молитвами святых отец наших, Господи Иисусе Христе, Боже наш, помилуй нас.
– Аминь, – отвечает владыка, и мы дружно входим.
– Ах, вот у нас пришла безгрешная душа! – тут же говорит епископ и ставит нас в недоумение.
– Владыко, простите, – подобострастно кланяется отец Михаил. – Вот мальчики. О них я Вам говорил.
– Да я не Вам, батюшка, а ему, – владыка Николай показывает на меня.
Отец Михаил и вовсе растерялся и не знает, что сказать.
– Камень кинул в женщину? – строго спрашивает владыка меня.
Я киваю головою нерешительно и чувствую, как заливаюсь краскою с головы до пят.
– А ну-ка почитай, как написано в Евангелии о женщине, взятую в прелюбодеянии! – теперь уже строго обращается к Владимиру.
– Приведоша же книжницы и фарисее к нему жену в прелюбодeянии яту, – цитирует Владимир по памяти, – и поставивше ю посредe, глаголаша ему: учителю, сия жена ята есть нынe в прелюбодeянии: в законe же нам Моисей повелe таковыя камением побивати: ты же что глаголеши? Сие же рeша искушающе его, да быша имeли что глаголати нань. Иисус же долу преклонься, перстом писаше на земли, не слагая им. Якоже прилeжаху вопрошающе его, восклонься рече к ним: иже есть без грeха в вас, прежде верзи камень на ню…
– Вот-вот, – говорит владыка. – Они же, обличаемые совестью, стали уходить один за другим, начиная от старших до последних; и остался один Иисус и женщина, стоящая посреди. Иисус, восклонившись и не видя никого, кроме женщины, сказал ей: женщина! где твои обвинители? никто не осудил тебя? Она отвечала: никто, Господи. Никто! Ну, как, теперь понятно вам, деточки мои?
Мы с Владимиром оба кивнули головами.
– Что вам понятно?
Я пожимаю плечами – не нахожу слов, что ответить владыке.
– Не судите, да не судимы будете, – отвечает Владимир. – Не нашлось ни одного человека, кто без греха.
– Вот вам, деточки, конфеточки. Вы сегодня потрудились на славу…
– Владыко, простите, – отец Михаил снова поклонился подобострастно. – Благословите мне идти на Таинство Исповеди. Много желающих причаститься завтра.
– А тебе отцы помогают?
– Помогают, владыко. Отец Сергий, отец Николай Мазуркин и отец Дометиан из Гришино исповедуют.
– Бог благословит, – владыка осенил отца Михаила крестным знамением. – Иди, батюшка, исповедуй.
Как только откланялся священник и закрыл за собою дверь, владыка нас подробно стал расспрашивать о жизни нашей. Мы с Владимиром рассказывали о себе и плакали, а добрый дедушка непрестанно утешал нас и вместе с нами, как дитя, обливался горячими слезами. Долго мы так с ним беседовали за круглым столом. Уже стемнело. У домашнего иконостаса в гостиной тихо горели свечи и лампады. Вот пришёл отец Захария, и владыка попросил его постелить на полу ещё два матраса. Молчаливый монах послушно поклонился и спустился вниз к матушке за постельными принадлежностями.
– Что я вам скажу? – продолжал разговор владыка. – Помните слова Христа: «Истинно говорю вам: что вы свяжете на земле, то будет связано на небе, и что разрешите на земле, то будет разрешено на небе»…
Но тут слова епископа прервали стук в дверь и просительная молитва келейника Захарии.
– Аминь! – сказал владыка.
Монах зашёл и молчаливо начал стелить матрасы на полу у самого иконостаса, где было просторнее.
Потом все мы встали на вечернюю молитву. Отец Захария установил раскладной аналой, приготовил книги и начал монотонно читать. Я чувствую огромную усталость в ногах, незаметно для себя засыпаю и падаю на пол, и слышу сквозь сон, как меня жалеют и укладывают в кровать. Сколько я спал, не знаю, но, когда проснулся, владыка Николай, отец Захария и Владимир сидели за столом и беседовали. В комнате все также горели лампады на иконостасе и свечи на подсвечниках, разливая благоухающие ароматы ладана и воска.
– Старец Павел, – говорил тихо и ясно владыка, – был сыном Черниговского помещика Стожкова. У этого помещика было два сына, старший Иван Павлович и меньший Павел Павлович, будущий старец. По обстоятельствам того времени, родился он вначале девятнадцатого века и по своему знатному происхождению окончил, как и его брат, Петербургскую академию Генерального штаба. Видный, красивый, статный, с военною выправкой, знатного происхождения, богатый и одарённый умственно и физически, Павел Павлович мог сказать, как и Евангельский богач: «Душа! много добра лежит у тебя на многие годы: покойся, ешь, пей, веселись». Его старший брат Иван Павлович так и сделал. После окончания академии он остался в шумном Петербурге, закружился в весёлом обществе аристократов и проводил по-светски свою жизнь, а Павел Павлович после окончания академии усердно читает Евангелие и поражается тремя фразами из него. Первая фраза была такою: «Тогда Иисус сказал ученикам Своим: если кто хочет идти за Мною, отвергнись себя, и возьми крест свой, и следуй за Мною». Вторая, вот: «Кто любит отца или мать более, нежели Меня, не достоин Меня; и кто любит сына или дочь более, нежели Меня, не достоин Меня». И третья: «Если хочешь быть совершенным, пойди, продай имение твоё и раздай нищим; и будешь иметь сокровище на небесах». Эти слова проникают в глубину сердца Павла Павловича и пленяют его волю в Христово послушание, – владыка Николай рассказывает с таким благоговением и решительностью, что мне становиться сладостно и тихо на сердце; хочется невольно подняться и сесть рядом за круглый столик, чтобы ловить поблизости сладкие и чудные звуки, вылетающие из уст милого и доброго дедушки, но страх нарушить красивую ночную идиллию, внезапно открывшуюся мне после непродолжительного сна, поборол во мне это желание; затаив дыхание, я продолжаю слушать увлекательный рассказ владыки, уткнувшись носом в одеяло, пахнущее ароматом ладана и хозяйственного мыла.
– И вот Павел Павлович, – продолжает свой рассказ владыка, – приезжает в своё имение и, получивши по разделу от отца своего часть имения, по которому причиталось ему 300 дворовых крепостных крестьян, всех отпускает на свободу и распродаёт свою часть имения. Деньги, вырученные с продажи, посылает на строения церквей, монастырей, на широкую помощь бедным, сиротам, вдовам и несчастным и, совершенно оставшись неимущим, с котомкою на плечах и с палкою в руках идёт, как простолюдин, пешком по святым местам: сначала в Соловецкий монастырь к преподобным Зосиме и Савватию, затем на Валаам и другие северные монастыри и святыни. Затем приходит в Почаевскую Лавру и, наконец, в Киево-Печёрскую Лавру, в которой и решает свою дальнейшую судьбу, подобно святому Серафиму, Саровскому чудотворцу. Из уст преподобного Досифея преподобный Серафим Саровский, как волю Божию, услышал: «Иди в Саровскую пустынь, там Господь приимет от тебя плоды». Полагаю, в таком роде нечто слышит и Павел Павлович и прямо из Киева направляется в город Таганрог и там нанимается на самую трудную и тяжёлую работу: грузчиком на морской пристани. День и ночь изнуряет себя непосильными грузами, угнетает своё здоровье и силы, и так же, как и преподобный Серафим, носивший в пустыньке своей тяжёлые камни, мог бы сказать о себе: «Томлю томящего меня». Во все дни своего пребывания на пристани Павел Павлович аккуратно посещает все богослужения при Успенском Таганрогском соборе. Он внимательно вслушивается в каждое слово при богослужении, с усердием молится, иногда подходит к угасающим лампадкам и вытирает их, оправляя огонёк; и заметно для окружающих, что оправленные и зажжённые руками Павла Павловича лампадки мерцают каким-то особенным сиянием огня. Достаточно изнуривши своё тело, Павел Павлович закрывается в своей комнате, долгое время не показывается людям, предаваясь усердной молитве и посту. После же, открывая себя миру, он представляется в таком виде: свой светский язык изменяет на просторечный украинский. «Лыхо твоему батькови», – повторяет он людям. В своём исключительном наряде: в самодельной крестьянской свытке, мужицкой шапке, в простых штанах и грубых чёботах, в руках две палки, «герлыки», Павел Павлович направляется в собор, внимательно слушает Божественную литургию и усердно молится. После окончания Литургии выходит из собора и направляется на базар, расположенный возле, и в торговых рядах вдруг со всего размаха бьёт одну из торговок своею «герлыкой». Женщина вскочила и кричит: «За что?» А Павел Павлович бьёт её пуще прежнего. «Ой, Боже! За что, за что?» – плачет женщина. – «Как за что? Что сейчас наробыла?» – Павел Павлович топает ногами, начинает перечислять ей все грехи её: того обсчитала, а тому сдачи не додала, в молоко воду подливала и прочие-прочие свежие грехи её. Торговка с ужасом вспоминает перечисленные свежие грехи свои и падает со слезами в ноги Павлу Павловичу: «Прости меня, прости грешную». – «Лыхо твоему батькови! Шо ты у мэне просыш прощения. Вот святый храм: иди, кайся в нём, та больше цего не робы. Чуешь?..» Павел Павлович, проходя ряды базара, бьёт и другую торговку, перечисляя её грехи и посылая её на покаяние в церковь, так и третью, и четвертую… и десятую, и поднимает на ноги весь базар. И многие люди начинают понимать, что Павел Павлович обладает даром прозорливости, и громадные толпы направили стопы свои к месту, где живёт Павел Павлович. И с этого момента начинается житие старца. Со всех сторон беспрерывным потоком текут к Павлу Павловичу все несчастные и обездоленные, болящие и скорбящие. Через Павла Павловича обильно полилась благодать Божия. Толпы народа непрерывным ручейком идут к нему, получая от него радость и мир о Духе Святом. Появляются почитатели, неотлучно пребывающие при нём. И вот однажды Павел Павлович идёт с одним из таких почитателей мимо моря. Огромные волны бушующего моря мощно выкатываются и далеко разливаются по берегу. «Дывись, Васька, – обращается Павел Павлович к почитателю, – ось бачишь море, скильки воды, а пожар буде в Таганроге, не хвате воды в море тушить пожар. Чуешь?» – «Что Вы, Павел Павлович, говорите? – отвечает Васька старцу. – Сколько воды в море! И как не хватит воды?! Какой уже может быть пожар?» – «А ось побачишь». Не прошло и двух дней, как подул ветер в сторону моря; ветер стал усиливаться и превратился в сильную бурю, и стал отгонять воду все дальше и дальше в глубину моря, откатились воды от берегов на несколько километров. Берега в Азовском море со стороны Таганрога мелкие, и такое случается иногда, хотя и очень редко. И вот, когда ушла с берегов бушующая вода, загорается в городе Таганроге дом, ветер усиливает огонь, и бушующее пламя перебрасывается на другие дома. Вокруг создается тревога: нужно сразу же тушить пожар, но чем? Водопровода ещё не было, бросились к колодцам, но и в колодцах воды немного и глубоко она. Бросились к морю, а в море вода ушла – нет её. Так и сбылось предсказание Павла Павловича о том, что «буде пожар в Таганроге, а воды не хвате в море потушить пожар», – владыка закончил свой рассказ.
Наступившая тишина и тиканье маятника настенных часов с полированным корпусом, порханье у подсвечника и лампады ночной бабочки, разбрасывающей свои прыгающие тени по углам кельи, ублажали моё детское израненное сердце, обретшее здесь, наконец, утешение.
– Поучительная история, владыко, – сказал отец Захария так, чтобы не разбудить меня, совершенно, кажется, не догадывающийся, что я слушаю их, затаив дыхание.
– А чем она поучительна? – весело переспросил владыка своего служку.
– Да тут всё поучительно, владыко. Да хотя бы то, что нет радости и веселья в земных удовольствиях, а только Христос – наша радость и веселие.
– А мне понравилось… житие Павла Павловича… старца… – сказал Владимир задумчиво…
Как долго они ещё беседовали, не знаю, но я снова уснул безмятежно при этих словах Владимира. Благодарю судьбу, что она свела меня и Владимира с этим замечательным добрым дедушкой. Такие встречи оставляют в душе неизгладимое впечатление, важен даже и не сам рассказ владыки и его наставления, а поражают радушный приём и тёплое отношение к нам, сорванцам деревенским. Время, проведённое с владыкою, показалось нам сказочно райским. Его милая улыбка, солнечные глаза, белая густая шевелюра и шелковистая борода, ласковые старческие руки согревали и утешали нас и открывали перед нами совершенно иной мир любви, радости и безмятежного счастья.
Владыка и отец Захария, проснувшись рано, разбудили нас и отправили в храм на утренние правила. Всё вокруг пробуждалось ото сна. За церковной оградой кричали петухи и кое-где раздавались возгласы местных жителей, выгоняющих на пастбище ленивую скотину. По зелёным и пожелтевшим кронам деревьев и пожухлым от солнечного зноя травкам на склоне холма клубился седовласый туман. Солнце поднималось на востоке за алтарём, окрашивая небосвод золотисто-розовым пламенем. Казалось, что вокруг прыгают солнечные зайчики и порхают маленькие ангелочки – так радостно было на душе. И там и сям на паперти церкви ещё сидели утомившиеся за ночь, невыспавшиеся люди, но многие уже поднялись на ноги и готовились к Божественной литургии. У колодца и ручного умывальника у трапезной выстроились очереди – умывались, как ни странно, благоговейно и тихо: возможно, в ограде церкви было не уместно фыркать и восклицать от радости, обливаясь холодною родниковой водою, и люди это прекрасно понимали. В храме богомольцы уже стояли на ногах, ожидая утренние правила. В алтаре шли полным ходом приготовления, и там заботливо хозяйничал наш Пётр – я несколько раз видел его через открывающиеся врата, когда кто-нибудь из священников или иподиаконов проходил внутрь. К нам подошла баба Вера и приветливо сказала:
– Доброе утро, деточки!
– Доброе утро, баба Вера! – ответил Владимир.
– Ну как вам спалося у владыки? – полюбопытствовала она.
Владимир было открыл рот, как его тут же отдёрнула пожилая женщина и громко произнесла:
– Выйдемте во двор!!!
Она так больно ущипнула меня за предплечье, что я чуть не вскрикнул и вопросительно посмотрел на неё. Баба Вера вся затряслась, чего-то испугавшись, на ней не было лица. Рядом с нами стоял мужчина плотного сложения в сером костюме; он лукаво улыбнулся, когда я посмотрел на него.
– Господи, помилуй, – произнесла баба Вера, когда мы вышли из храма. – Мне эти шпионы уже повсюду мерещатся. Как я буду с такими страхованиями причащаться?
Во дворе баба Вера, схватившись за сердце, обессиленно села на скамейку.
– Мне показалось, что рядом с нами стоит кэгэбэшник, а я спросила вас, деточки, о владыке. Я так за нашего архиерея испугалась! Сердце моё так ёкнуло – больно, ой, как больно! Господи, помилуй грешную.
Баба Вера говорила слабеньким шепелявым голосом, едва шевелила губами и выглядела настолько бледной, что всем своим видом напоминала живого мертвеца. Мне слова её были совсем непонятны, потому что я в то время не имел никакого представления о кэгэбэшниках.
– Бабушка, Вам плохо? – спросил Владимир бабу Веру. – Я скажу отцу Михаилу.
– Ой, сыночек, не надо беспокоить батюшку. Посижу, отойдёт.
Владимир всё же сбегал в дом и пригласил матушку. Румяная дородная супруга отца Михаила, которую звали матушкой Анной, прибежала вскоре и захлопотала, словно клуша. Её окружили со всех сторон женщины. Бабу Веру подняли и осторожно, поддерживая под мышками, повели в дом настоятеля. Отошла она ко Господу в двунадесятый праздник на восемьдесят шестом году жизни, где родилась, выросла, вышла замуж и родила своих деточек, почила во время Божественной литургии в доме настоятеля, перед смертью её причастил и пособоровал один из приехавших на праздник священников, матушка Анна в этот же день отослала телеграмму в Москву и родная дочь бабы Веры вовремя поспела на похороны, владыка благословил похоронить старицу на сельском кладбище.
Во время Божественной литургии пришли на праздник ради праздного любопытства и наши деревенские ребята! Они пролезли под ногами взрослых со стороны притвора и встали рядом с нами, о чём-то перешёптывались и хихикали. Мне показалось, что они смеются над Владимиром. Почему они смеются? Я посмотрел по сторонам. Пел сладкозвучно архиерейский хор, в алтаре кадили фимиам, и на огромном сияющем паникадиле горели торжественно восковые свечи. Cводы храма, на которых были написаны уникальные фрески, после революции по непонятным причинам всё время закрашивали белилами, и с правой стороны, где было изображение Вознесения Господня, проявлялся один из ангелов. Его пытались несколько раз маляры-строители закрасить, но через неделю сквозь толщу краски Ангел проявлялся вновь. Я восхищался красотою его. Старожилы вспоминали, что он стоял у ног Христа Спасителя, слегка повернувшись в западную сторону, под его ногами лежали поверженные сиянием Христовым апостолы, Ангел же в правой руке держал копьё, а левою касался одеяния Господня. Черты лика его, тонкие, нежные, чем-то напоминающие лик младенца, излучали безмятежную радость и мудрое спокойствие, светлая одежда с бирюзовыми оттенками переливалась лазурным сиянием, а тёмные крылышки за спиною словно застыли на только что проделанном взмахе. И вот при пении архиерейского хора этот прекрасный Божий Ангел отделился от стены и повис над нами, а я же ахнул, потрясенный увиденным, и заплакал, словно глупый младенец. И вижу, как много вокруг меня, оказывается калек! Вижу вокруг обрубки рук и ног, и костыли, и различные язвы… Боже, я плохой мальчик, обижаю людей и сам обижаюсь! А владыка продолжает служить Литургию, будто ничего и не происходит, но слёзы умиления и счастья градом катятся по его просветленному лику – неужели и он глубоко тронут происшедшим? Оборачиваюсь к Владимиру – Господи, и Владимир плачет! Как лицо его красиво, омытое чистыми слезами! И голова его уже не кажется большой, а мятая белая рубашка на нём излучает лучезарный свет. И снова смотрю на ребят – Стёпка и Ващук*** мне корчат свои гримасы, показывают палец у виска, но кривляние их уже не воспринимаю серьёзно, словно мы находимся в разных мирах, словно между нами непреодолимые расстояния. Но вот зашушукали старушки, приструнивая мальчиков, и ребята один за другим потянулись к выходу.
Позже, когда я вырасту, я узнаю из наставлений святых отцов, что не следует придавать значения мистическим явлениям – нам ли знать Промысел Божий? Возможно, в это время почила баба Вера, и Ангел Божий послал нам привет от неё. Возможно, было Божие произволение, чтобы мы с Владимиром причастились достойно. Раньше я причащался потому, что этого желала мама, а тут я плакал в три ручья, переживший неимоверное счастье от Святого Причащения: мне показалось, что Господь вошёл в меня и все мои страдания и несчастья как бы испепелились и наступила великая радость на душе, в этот миг я любил всех и готов был расцеловать всех без исключения.
Через неделю после праздника Преображения Господня пожаловал к нам в дом директор школы и сообщил, что мы зачислены в физико-математический интернат и должны готовиться к отъезду. Мы спешно собрались в дорогу. На следующий день отец посадил нас в коляску мотоцикла, укрыл чехлом и покатили мы по ухабам через поле. Я уже не сердился на своего отца, смирившийся со всем своим существованием.
Проезжая райцентр, мы заехали в больницу попрощаться с мамою. Она обняла меня и сказала:
– Ой, какой красивый мальчик!
Бедная мамочка! Она, кажется, нас не узнала. Во время свидания с любопытством рассматривала меня и приговаривала:
– Какой красивый мальчик!
Долго мы у неё не сидели. На прощание отец сказал ей:
– Юля, я привёз тебе яблоки и сливы, кушай.



* Тура – верховный бог в чувашской мифологии.
** Саппун – чувашск. передник, фартук.
*** Ващук – чувашск. Василий, Вася.