Комната, в которой никогда не было солнца

Вихрится леденистая мгла по серо-синей тени двора, наметаясь в снежные барханы у малейшей возвышенности. Морозом не просто тронут - пропитан дворик: стены домов, вечно сыреющие и плачущие, не просыхали никогда, копя влагу в своих цементных порах. А теперь эта влага исходила от них замогильным холодом, усиливаясь тенью и трескучим морозом.

И лишь в предобеденные часы освещался двор подрумяненными скупыми лучиками солнца. Да и те, испуганно взглянув на ледяную хмурь домов и не сумев развеселить их своей игрой в снежных искрах, сбегали оттуда дальше, в другие дворики.
Но, прежде чем убежать, лучики всё же обегали на какое-то время все окна, с любопытством пытаясь понять, кто же может жить в таком дворе.

И чаще всего видели они страшные картины полусгнивших семей, если так можно было назвать то, что там оставалось от них. Скорее, засохшая и выскобленная, плесневелая хлебная корка самого слова без внутренней начинки смысла оставалась внутри этих сырых домишек.

И, уже не надеясь видеть ничего нового, лучи спешно ускользали, не стремясь заглянуть в последнее окно - ещё одна картина жестокости их не соблазняла.
Это окно принадлежало единственной комнате небольшой квартирки, находящейся на пятом этаже в последнем подъезде, в самом угловом месте - стыке домов.

Её расположение было весьма и весьма странным: ни у одной квартиры не было двойного выхода, а у этой - был.

Но её единственному обитателю, двадцатитрехлетнему Гавару, было не до второго выхода своей квартиры. Он уже и не помнил про него с тех пор, как отец с матерью два года назад сделали здесь ремонт. Родители хотели помочь сыну освоиться в незнакомом городе, и при переезде, по возможности, устраивали дела по хозяйству, зная, что Гавару будет не до мелочей обустройства квартиры. И были до чудовищности правы, ведь спроси вы у этого мрачного молодого человека, какого цвета стены его комнат, какие занавески в его спальне - он бы ни за что не ответил, продолжая смотреть пустым взглядом и желая сбежать от вас поскорее.

Родители изредка звонили, надрывая своё сердце над единственным сыном и боясь за него. Но в ответ всегда слышали тусклый и бесцветный голос Гавара, всегда говорящего одно и то же: что у него много работы, что всё нормально, что он тоже их любит и приезжать к нему не нужно. Слова никогда не скрашивались ни единой интонацией или эмоцией, казалось, что они тонули в слое серой пыли, подобно той, что мягким слоем окутывала вещи в его квартире. И всё реже звонили родители, смотрели втайне друг от друга детские фотографии их мальчика, утирали украдкой набежавшую слезинку. А Гавар всё меньше и меньше помнил о них, забывая лица и голоса отца и матери всё сильнее: работа сжирала его так же стремительно, как костёр пожирает бересту…

* * *

«…Снова эта кутерьма. И что им вечно от него нужно-то? Ведь выполняет он свои обязанности, зачем что-то ещё вешать на него? Орёт что-то снова…» - именно такие мысли вертелись в голове у парня, пока начальник пытался донести до него, что документы необходимо забрать именно сегодня, ведь сроки сдачи проекта начинали поджимать, и следовало вносить радикальные изменения как можно скорее.

 Но его слова не доходили до сознания работника, который стоял перед ним как не подготовившийся ученик у доски – он сложил руки за спиной и тупо смотрел в глаза, напоминая мёртвую рыбу, глаза которой помутнели, затянувшись белёсой склизкой плёнкой.

- Гавар! Гавар, сукин ты сын, я тебе в четвёртый раз говорю: поезжай за документами сейчас! Слышишь ты меня? Ну что ты смотришь на меня, как амёба? Мне умолять тебя нужно?

- Аркадий Леонидович, но говорили завтра же…

- Завтра сдать проект нужно!  А тебе ещё вносить кучу серьёзных правок! Если проект прогорит, фирма накроется. И тебя это корыто тоже прихлопнет собой! Услышал?

- Ладно, понял… - Гавар, подобно тени, подошёл к письменному столу, забрал документы и утверждённый приказ о завершении проекта.

- Отлично. Жду тебя до восьми вечера, - начальник, ладный низенький мужчина среднего возраста, выдохнул, словно снял с себя груз в несколько десятков килограммов.

* * *

Домой парень вернулся в первом часу ночи. По дороге машина едва не перевернулась – сильная метель мотала несчастную четвероколёсную, словно та была бумажным самолётиком. Если бы ещё доля секунды, если бы отвлёкся он хоть на мгновение – не сосчитать ему бы своих косточек. Гавару хватило сил выкрутить руль и вернуть управление. Но никаких эмоций не было на блёклом лице – будто не случилось абсолютно ничего. Даже смертельная опасность не изрисовала лица его ни единой судорогой, ни намёком на страх – ни-че-го.


* * *

Холодные окна тёмной его комнаты. Усталый вздох – снова отключили электричество, а значит обогреватель вновь не работает. Снова дрожать, пытаясь уснуть под ледяным, влажным от сырости одеялом, снова считать бесконечный перестук часов на столе.

 - Ох, чёрт, ну, когда, когда же наступит рассвет?!

Но только тихий стон вырвался из его слабой груди вместо крика – какой смысл кричать, когда это не изменит ни течения времени, ни его самого?

* * *

Пять часов пятьдесят пять минут. Сил нет больше лежать, а глаза вновь досуха выпиты ночною синью.

Чёрный как нефть кофе курится белым дымком в подсинённой темноте комнаты, свитер, подаренный когда-то матерью, покусывает горло и кисти рук, но даже он не в силах освободить от сырого холода комнатушки.

Сегодня ведь у него выходной. Но начальство вновь требует быть на работе, под предлогом того, что никто другой не изучил проект так, как он, внося правки. Вновь мотаться по задыхающимся от снега улочкам, петляя и уворачиваясь от снегоуборщиков ради жалкого получаса демонстрации – Гавар резко вздёрнул плечом, представив, как вновь нужно объяснять этой серости одни и те же вещи ради «галочки», натягивая фальшиво-вежливую улыбку. Как глупо повернулась человеческая жизнь – крутится возле каких-то канцелярских скрупулёзностей, натужно пыхтя и потея ради какой-то завитушки на клочке бумаги.

- Господи, да когда же уже встанет солнце?! – он закрыл лицо руками, оттянул веки вниз, смеривая страшным, неживым взглядом бесконечное тело тёмной хмари, вечно сидящей в его комнате, таращащейся на него своей пустотой глазниц. – Когда ты свалишь, проклятая?.. – низким не своим голосом то ли прорычал, то ли прошипел сквозь зубы Гавар.

Последняя фраза скатилась в затихающий шёпот и камушком булькнула в тишине. Сырая мгла не отвечала ему, да и что она могла бы сказать? Ведь солнца тут никогда не бывает. Даже днём. И некому выгнать хмарь из её самолично присвоенного обиталища. Некому?..

Парень вскочил, оставив уже остывший кофе нетронутым. Он больше не может вынести этого пронизывающего ледяного безмолвия: хоть на улице почти никого, всё-таки там не так страшно.

Накинув куртку, он вышел из квартиры, захлопнул с силой дверь. Замок дал о себе знать тихим щелчком – клак!

А Гавар уже летел по спирали бесконечных, сжатых гармошкою, пролётов лестницы: «Скорее, скорее, скорее!»

Он не помнил уже, как добежал до центрального парка. Только хриплое тяжёлое дыхание подсказывало, что, подобно загнанному оленю, стрелой пронёсся он сквозь ущелья городских улиц.  Непривычные к такой нагрузке мышцы сводило от усталости, о лёгких было и вовсе нечего говорить. Гавар опустился на скамейку под заснеженным огромным дубом, пытаясь восстановить дыхание.

- Ну и шикарная у тебя шевелюра, дедушка, прямо-таки праздничная, белая! – молодой человек выдохнул и, запрокинув голову, рассеянно улыбнулся заснеженному дереву. – Ты прямо как из сказки про кота на цепи, как его там, Пушкина что ли? Да, точно его.

Внутри ёжилось нарастающее нетерпение, подскакивало и пыхтело. Что-то должно произойти – так можно было понять это настойчивое пыхтенье. Но спустя полтора часа ничего особенного не произошло: только снег вновь начал свой монотонный полёт. А может, всё же падение? Кто знает, ведь при любом из исходов в конце всегда ждёт встреча с землёй.

* * *

Оживившее его было нетерпение перекрыло опустошением. Да чего ему ожидать-то? Вот скоро уже сработать должен был бы будильник, чтобы собраться и поехать на презентацию проекта. Но в нём уже нет необходимости, ведь бессонница – самый жестокий будильник, более бдительный и внимательный сторож, не позволяющий сомкнуть век даже одного раза.
Гавар медленно поднялся, похрустывая затёкшими от неподвижного сидения конечностями. Если не торопясь вернуться домой и взять документы и ключи от машины, то он вполне успеет взять нормального кофе, чтобы не уснуть прямо на презентации.
 
* * *
Презентацию же провели в установленное время, никакое происшествие не нарушило плана, ни одного лишнего слова не высказали против, ни одного вопроса – всем было абсолютно плевать, что оформление этой дешёвой газетёнки изменилось хоть как-то. Интереса к ней было не больше, чем у трёхлетнего ребёнка – к агроинженерии. Но если та приносит пользу, то газетка жила только благодаря пенсионерам, всё ещё покупавшим её для разгадывания очередного кроссворда или для просмотра телевизионной программы, даже не открывающих эти сплетни.  Ещё лет пять – семь, и газета закроется, окончательно опустошив карманы своего глуповатого директора, слепо надеющегося на обратное при столь очевидных фактах. 

«Может, уволиться? - впервые промелькнуло в мыслях Гавара. – Навещу наконец родителей, найду нормальную работу, а не эту, где за копейки вкалываю как ишак, и где меня не воспринимают за человека… Только где, кому я нужен такой?..»

Сомнения терзали его, усиливая и без того неприятное состояние помутнённого разума. Мало того: утреннее предчувствие не давало покоя, нашёптывая, что ему необходимо вернуться в парк, на скамейку, что его там ждут.
«Совсем крыша поехала», - с досадой отметил Гавар своё смешанное состояние.

* * *

И снова пять с копейками, почти шесть утра. Неважно уже, сколько времени и какая погода. Только вновь и вновь жгучее предчувствие гонит его на заветную скамейку возле волшебного дедушки-дуба. И каждый раз дыхание его сбивается не только бегом, но и тревожным ожиданием: а вдруг?..

Но скамейка раз за разом оставалась пустой, а площадка перед ней – покрытой девственно белым, ровным слоем снега. И только дедушка сочувственно покачивал белым от седины снежным пухом своих волос, невзначай роняя несколько пушинок. Те падали, медленно вырисовывая в воздухе скорбные спирали, словно строчки какой-то неведомой старинной грустной песни, слышать которую и понимать было позволено лишь одинокому молодому человеку, стоявшему внизу.

Раз за разом сменялось воодушевлённое его состояние ожидания на унылое отчаяние: уголки его губ неизменно растягивались в жалкую улыбку, словно извинялся он за этот непозволительный ему приступ радости. Вновь горбилась его спина и опускались плечи, а возникавшее во время бега чувство крыльев за спиной – болезненно разбивалось о реальность.  Как хорошо, что в такой час нет на улицах тех, кто мог бы высмеять его боль, посчитать его поведение инфантильной глупостью. Хотя что же на самом деле это? Болезнь? Да, болезнь комнаты, в которой никогда не бывает солнца.

 Холодная синь выпивала его всё сильнее, разливая чёрные озёра в его глазах…

* * *

В непроходящем, но растущем в геометрической прогрессии беспокойстве минуло две недели, промелькнувших как скоростной поезд мимо стоящего на станции – только ветер от его хода слегка колыхнёт прохладной волной волосы, да снова тишина, будто и не было ничего.

При появлении Гавара на рабочем месте все служащие избегали встречи с ним, чтобы не попасть под тяжёлый его гнетущий взгляд. Их пугало странное изменение коллеги, ранее просто спокойно-равнодушного человека, но ныне – не похожего даже на свою тень. Начальник, если замечал отрешённый взгляд Гавара, устремлённый куда-то в пустоту, старался не обращать этот пустой взгляд на себя, и лишь с осторожной боязливостью клал на стол новые документы и статьи для работы. Благо даже в своей отрешённости Гавар выполнял работу, хотя это и напоминало конвейерное производство, будто на месте юноши сидел робот.

* * *

- Ты улыбаешься как собака! А-ха-ха-ха-ха! Посмотрите, какой у него оскал! Так вот куда пропала Нина, она не переехала, это он её сожрал вместе с её предками! Пха-ха-ха! – Штырь измывался над стоявшим перед ним мальчонкой. Тот жалко улыбался, не совсем понимая, что говорит этот старший мальчик, но непонимание показать не решался, и, принимая обстановку за дружелюбно-весёлую, старался улыбаться, как учила его мама – открыто и искренне. Ведь ребята же просто шутят, правда?

- Чё вылупился, рыба-пила? Хорош скалиться, а не то я выбью тебе эти твои зубищи! Ну, кому сказал?! – высокий мальчишка, года на три старше его, нависал, потрясая кулаками. Но малыш только сжимался, продолжая улыбаться и не уходя.

- Я… я только хотел поиграть вместе с вами!.. – еле успел пролепетать ребёнок с неизменной улыбкой.

Но его никто и не слушал. Били жестоко, как умеют бить только дети, ещё не слишком сознающие, что творят. Били ногами – в живот, в грудь, Штырь старался попасть, как и обещал, прямо в зубы, чтобы раз и навсегда этот головастик забыл, как смеяться таким нахальным образом перед ним, грозой двора, шестых классов и всех младших.

В толпе не помнил уже никто, за что и кого они били. Кто-то уже просто прыгал, стоя на спине распластавшегося в жидкой грязи мальчика. Он уже давно оставил попытки сбежать, стараясь только закрыть хоть как-то лицо, голову и живот.

- Эй, дети, что же вы такое делаете-то, а? Вот бессовестные! А ну, где ваши родители? Как ваши фамилии? Вот ты, кто ты? Мама где твоя?! Я тебя бесстыжий спрашива-а-аю! – Клавдия Петровна, соседка по лестничной площадке, трясла за шиворот Штыря, повисшего в её мощных натруженных руках безвольной тряпочкой, пока остальные, словно мошкара при сильном ветре, прятались во все щели двора, скрываясь с места преступления, наказание за которое наступило бы неминуемо.

- Да пошла ты, тётя! – Штырь извернулся и укусил Клавдию за руку, но та только поморщилась и дала ему подзатыльник.

- Я последний раз спрашиваю: кто твои родители?  - она уже выкручивала долговязому извергу ухо, и то начинало приобретать пунцовый окрас.

- Да Колесниковых я, отпустите! – Штырь плевался и брыкался, стремясь высвободить саднящее ухо.

- Ещё поговори мне! Иди, похвастайся отцу, каким ты героем у него растёшь! – Клавдия Петровна расслабила руку, и её жертва рухнула на землю, где, впрочем, долго не задержалась: Штырь вскочил и пулей убежал подальше от опасного места.
Клавдия же бросилась к мальчугану в грязи.

- Гавар! Гавар! Бог мой, за что ж они так тебя? Ты живой?.. – Клавдия Петровна подняла ребёнка, положив на колени, и отирала его личико от грязи и сочащейся крови. Мальчик только тихо застонал, поднялся, шатаясь, на ноги и выплюнул странный кровавый сгусток, оказавшийся выбитым молочным зубом.
Вот такая зубная фея пришла к Гавару за первым зубиком…

* * *

Тот злополучный случай не был единственным, но лишь открывал бесконечную череду. И каждый раз событие твердило Гавару, что среди людей он - чужак. Каждая из попыток хоть как-то прижиться в обществе, стать таким же, как все, смеяться, веселиться – каждая из них оборачивалась новым провалом.  Он всё больше отворачивался от мира людей, превращаясь из запуганного, осмеянного и вечно избитого ребёнка в мрачного апатичного юношу. За окружающими он привык наблюдать, ожидая вечного подвоха, мысленно подмечая малейшие детали, способные рассказать ему о характере их хозяина, его возможных поступках. И чем больше он подмечал, тем меньше становилось желание общаться с кем бы то ни было.
Редко-редко входили в его жизнь действительно хорошие люди, вот как тогда, впервые – Клавдия. Но и те уходили настолько быстро, что Гавар положил больше никогда ни к кому не привязываться ни при каких обстоятельствах. Стоило только привязаться, как человек, часто даже не подозревая о том, умело сдирал защитные оболочки, и прикасался к обнажённой животрепещущей плоти, и та содрогалась, сжималась от резкой острой боли, отчего каждый раз хотелось ногтями разодрать грудь и вырвать изнутри эти чужие руки, а лучше того - эту живую, ощущающую такую человеческую боль нежную розовую плоть.

И с каждым разом всё более грубыми и чёрствыми оболочками скрывалось сокровенное живое нутро, всё реже удавалось пробиться до него даже самому Гавару. Потому постепенно он и оставил эти попытки, полагая, что так будет намного легче, ведь не будет больше боли и опустошения, если запретить себе чувствовать что-либо.

Но теперь жизнь доказывала ему, что всё не так просто. Она била ровно по шрамам, по грубо и неровно наросшим слоям практически каменных оболочек, окутывавших его чувства и душу безопасным коконом, нерушимой твердыней безразличия.  И кокон осыпался, снова обнажая местами то чувственное и трепетное, что скрывал столько времени так тщетно…

* * *

Сегодня он твёрдо решил не идти на работу. Отправил сообщение, что он заболел - большего и не нужно. Итак работал без единого больничного и отпуска, хватит.

Снотворное не помогало, и он вновь пролежал с чувством смутного ожидания до самого утра, удивлённо прислушиваясь к внутреннему потрескиванию оболочек.
Даже не смотря на часы, Гавар знал – сейчас 5.55. Он вновь быстро собрался и побежал к парку, не видя ничего вокруг.

Сердце вновь трепыхалось выловленной рыбёшкой, стремящейся вновь ускользнуть в воду. Но парень знал, что как только увидит пустую скамейку – внутри всё уляжется, будто залитое ледяной волной пламя.


Но не в этот раз, нет…


Хоть скамейка вновь была свободной, всё же детали чьего-то присутствия встали перед взором Гавара как рекламный баннер – неумолимым броским криком.

Площадка перед скамейкой было покрыта строчками крохотных следов. Следов, рассказывающих, как метался туда-сюда в нетерпеливом ожидании и раздумье оставивший их человек.

Гавар замер, не решаясь подойти ближе к заветной скамейке. Зачем-то попытался сосчитать следы, но сбился и перестал. Встал на цыпочки и осторожно, след в след, стараясь не рушить формы маленьких ямочек, прошёл к скамейке.

- Что, дедушка, теперь не я один, сумасброд, навещаю тебя так рано? – он нервно хохотнул, но вдруг заметил, что на скамейке что-то лежало, заметное только с близкого расстояния.

Юноша отгрёб снег, который уже успел припорошить предмет, и в его руках оказалась тоненькая полоска бумаги с семью приклеенными крохотными незабудками. Трясущимися руками Гавар разверну записку и поднёс её к глазам:


«В то время, когда солнце целует землю в последний из многих тысяч раз за день, уходя на ночной покой, чтобы утром вновь дарить ей свою любовь, луна стремится быть земле сестрою нежной».


Он вчитывался в эти три строки множество раз, понимая и не понимая их смысл. Глаза от натуги и скудного утреннего освещения болели, всё плыло, и буквы плясали уже бессмысленными волнообразными символами, начертанными спешащей и срывающейся рукой - некоторые петли букв были вытянуты настолько, что казалось, пишущему пришлось приложить немало усилий, чтобы взобраться вновь вверх по витиеватым ниточкам чернильных плетений для продолжения письма.

Гавар суетливо заходил по площадке, уже не боясь разломать хрупкость следов незнакомки. Да, именно незнакомки, уж слишком крохотны её ножки, уж слишком нежно смотрели буквы записки.

- Дедушка, она ведь это оставила для меня, точно для меня! – он с надеждой покосился на темнеющий мощный ствол. - Только откуда знала, что именно я это буду, что я пойму её следы, её строчки? И ведь недавно ушла: бумага не успела намокнуть! И чудится ли, что чувствую я нежный цветочный аромат… - он растерянно опустил руки с листочком бумаги, осел на скамейку. Отстранённый его взгляд был направлен на голубое семицветие, прикреплённое к записке.


Снег прекратился, и где-то вдалеке слышны были обыденные утренние звуки. Мир, словно мокрая собака, отряхивал с себя сон, постепенно переходя в дневную фазу своего существования. Приступали к работе дворники, позвякивая металлическими лопатами и шаркая мётлами по брусчатке, пищали домофоны и отплёвывали заспанных людей. Те морщились от холода, перетаптывались в раздумье раза три, и нехотя шли к машинам, чтобы прогреть их моторы и счистить снег. Вели гулять собак недовольные отцы, чьи дети клялись им, что будут ухаживать за питомцами сами, «честно-честно».

Гавар вслушивался в звуки просыпающейся жизни, и с чудовищной силой вдруг пришло понимание:

 - Я ведь и не жил-то ещё никогда…

Он вновь перечитал записку. Может, здесь скрыта подсказка?

Солнце, целующее землю в последний раз, луна… Скорее всего, это вечер, когда солнце только-только заходит, а луна уже встаёт на стражу покоя своей сестрицы.  Значит, решено.

* * *

Вернулся домой и тут же лёг спать. Ни одна мысль ни посмела прикоснуться своими ледяными губами к его пылающему лбу. Тёмная хмарь испуганной нашкодившей собакой сжалась в углу, разве что только не скуля. Комната чувствовала, что её хозяин стал меняться, и комната менялась вслед за ним, радостно отряхиваясь от нежилого запаха, словно расправила отсыревшие и тусклые плечи.

А где-то за окном солнце уже склонилось к сонной земле, уже касаясь губами её лба, и его любопытные посланники-лучи обежали в последний раз окна всех домов, с удивлением заметив ещё одно, зарумяненное оттаявшим кружком.

А Гавар проснулся спустя несколько минут и понял, что время пришло. Он спешно отправился к парку, по пути с волнением с восхищением прикасаясь к письму в кармане, которое отвечало ему тёплым мелодичным похрустыванием бумаги.

* * *

Впервые бежит он сюда вечером, а не рано утром.  Улицы затаили своё шумное дневное дыхание, сменив его на осторожные тихие вздохи, полные любопытного ожидания: что-то сегодня будет?

Гавар завернул за последний на своём пути угол дома и оказался прямо на открытой площади перед парком. Его шаги стали пружинистыми и лёгкими, словно он решил попробовать кошачью походку. Шаг. Шаг. Ещё парочку. Глаза выдёргивали из пространства несвязанные куски, нетерпеливо ища. Но картинка не связывалась воедино, прыгая перед взглядом разрозненными кадрами.  Но возле скамейки всё также было пусто. Внутри всё оборвалось.

- Но… мне же не показалось… вот письмо… - он растеряно пощупал в кармане хрустящий листок, посмотрел на рисующийся на фоне ещё светлого неба силуэт дуба.
 – Рано?.. рано…

Гавар закрыл глаза, медленно втянул воздух и стал выдыхать, считая до пяти:

- Раз… Два… Три… Четыре…

- Пять… - к его голосу добавился тихий и робкий голос, завершивший его счёт.

Гавар резко открыл глаза, слегка пошатнувшись и теряя чувство равновесия. И упал бы, если стоящая подле него незнакомка не поддержала его за локоть.

- Простите, видимо, я вас напугала… Но… Вы ведь?..

- Нет, всё в порядке… - он задыхался от захлёстывающего его волнения, он чувствовал тонкий цветочный аромат среди зимнего яростно хрустевшего мороза. – Это ведь вы оставили эту крохотную записку? – Гавар выудил дрожащими пальцами сложенную записку и покачал ей в воздухе, показывая девушке, ликуя верным толкованием загадки. Та смущённо закивала головой и протянула тоненькую руку в чёрных перчатках.

- Меня зовут Яролика. Это наверное такая смешная и наивная ситуация, но знаете… - девушка мяла и комкала снятую в волнении перчатку.
 
- У вас такое мелодичное имя, даже, я бы сказал – поэтичное. Моё имя Гавар. Извините, я перебил вас… - он встревоженно выставил вперёд руки, боясь, что его спешащие жесты огорчат незнакомку.

- Нет-нет! Что вы… - та легко и добро улыбнулась: на её щеках отпечатались две крохотные ямочки. – Гавар, ты… - она нерешительно замялась.

- Давай на ты, Яролика, - правильно понял её замешательство Гавар.
 
— Это так наверное странно, мы видимся впервые, но я думаю, что знаю тебя несколько жизней. Наверное, я глупая и наивная фантазёрка, но вот уже как две, или три недели я жила со странным волнением: тревожное ожидание…

- Будто знаешь, что скоро произойдёт что-то заведомо счастливое, и не можешь дождаться? – оживлённо спросил парень, совершенно ясно узнавая чувство, возникшее и растущее с такой быстротой у него в эти дни.

- Да… И ты уже в этом ожидании счастья – счастлив. Неужели?.. – Яролика с надеждой перевела смущённый взгляд на своего собеседника и слегка подавшись к нему.

- Верно. Я прихожу сюда каждое утро, гонимый тем же чувством – ожидание, - Гавар потупился, протянул руку девушке и качнул головой. – Пройдёмся? Погода чудная… И дедушка сегодня более добро и ласково смотрит на нас. Думаю, он знал и ждал этого.

Яролика взяла парня за руку и её брови поднялись удивлённым домиком:

- Дедушку? Ты же про этот чудный дуб? – она восхищённо выдохнула.

- Да, про него самого! - Гавар улыбнулся, но со спешкой погасил улыбку – мальчишеский урок детства не прошёл даром. 

- Нет-нет, не прячь улыбку! – Яролика требовательно округлила глаза. – Не надо бояться этого! – она удивительно чутко улавливала тонкие моменты его душевного колебания, будто переживала их за него.

- Ох… Я постараюсь…

* * *

Они бродили по парку всю ночь и говорили, говорили, говорили… Обо всём на свете, и им казалось, что они знают друг друга целую вечность.

- Знаешь, я прятался за скорлупой, но всегда был в каком-то ожидании, неясном мне тогда. А теперь точно знаю – ожидании тебя, - Гавар смотрел в лицо своей спутницы, разрумяненное прогулкой и ночным морозом, и улыбался, нисколько не боясь её осуждения. – Теперь всё будет по-иному.

- Я верю, что теперь точно всё будет налаживаться, и жизнь изменится, - Яролика мягко улыбнулась и сжала его руку. -  Смотри! Рассвет начинается! Давай повыше? – она потянула его за собой, и оба они побежали к разлёгшемуся поблизости холмику с беседкой, построенной ещё полтора столетия назад бывшим хозяином этого парка, неким графом для любимой жены. А теперь двое нашедших друг друга среди тьмы, стояли возле этой беседкой, освещённые изнутри своим счастьем. Занималась зоря.



Нельзя описать небо обыденными, грубыми цветами, потому что его цвета – неповторимо священны.

Небо даёт каждому из нас свой благословенный оттенок, и никогда не повторяет их снова, что уж и говорить об их сочетании.

Цвета вдруг, словно невзначай начали движение: они неутомимо сменяли, перекрывали друг друга мягким наплывом так, что было сложно понять, где заканчивался один цвет, и начинался другой... Глубокий своей синевой плат неба высветлялся и лился прохладно-жёлтым, лёгким оранжевым, стеснительным розовым… И вдруг, небо внезапно загорелось ярким и девственно чистым пламенем, брызнуло яркими осыпающими осколками звёзд, стрясая их с сонного чела, выпрямилось и заиграло переливчатыми и звонкими золотыми струнами, словно наконец поняв, как играть аккорды рождённого дня.

Гавар стоял, потрясённый и онемевший, не в силах ни шевелиться, ни говорить. Даже дышать было ему боязно, чтобы не спугнуть торжественного выезда этой царской особы на её законное место. И город словно приветствовал светило, взбухнув новыми звуками и гомоном, взорвавшись светом и жизнью.

 А Гавару казалось, что не город то звучит, а торжественный марш сопровождает первый вход светила в его жизнь...

Комната, в которой никогда не было солнца, оставила его навсегда, сменившись величественным рассветом и теплой рукой в его руке.