Модистка, продолжение гл. 21, часть 1

  Это было давно, — начала бабушка свой рассказ. — Так давно, что я иной раз сомневаюсь: было ли это на самом деле? И со мной ли это случилось, или с другой какой-нибудь девушкой.

  Я была единственным ребенком у моих родителей. Других детей у них не было и не могло быть. Меня очень любили, баловали, как только могут баловать детей в обычной крестьянской семье. Но моей отец не был обычным крепостным своего барина Афанасия Степановича, он был определен им старостой над тремя близлежащими деревнями и слыл среди крестьян зажиточным, доверенным барина, с ним считались и уважали его.

  С малых лет я росла под строгим наблюдением своих родителей. Они очень любили меня и буквально тряслись надо мной, как над дорогим сокровищем своим, боясь потерять. Я была хорошенькой на личико девочкой и все, кто приходил к отцу или матери говорили, что у них красивая дочка.

  Когда мне исполнилось шестнадцать лет я расцвела и раскрылась как бутон   прекрасной розы во всей своей красе. Парни стали заглядываться на меня, а некоторые засылали к отцу сватов. Но отец всем отказывал, в его мечте было выдать свою любимицу за зажиточного парня, смекалистого и умелого, каким являлся он сам.
 
  Но судьба распорядилось иначе, его мечта, осталась — мечтой.
Увидел меня, как-то барин, Афанасий Степанович и сразу же решил взять меня в дом служанкой для своей жены.

  Барыня, — Елизавета Петровна, хоть не так еще и стара была, не интересовала его больше, как женщина, потому, я думаю, и взял он меня в дом служанкой — виды на меня, видать имел.

  Только ничего у него не вышло и причиной тому был его сын, Николай Афанасьевич — красивый, статный молодой, девятнадцатилетний юноша, возвратившийся в отчий дом из Парижа, где обучался всяким наукам, в тот же самый день, как я стала в их доме  служанкой.

  Николай Афанасьевич как увидел меня, так и влюбился сразу, и я в него влюбилась, сразу же тоже, хоть знала, что мне, крепостной девушке не положено было влюбляться в барина, а поделать ничего с собой не могла, спокойствия лишилась. Все дни об нем только и думала, ночью спать не могла, о нем грезила, но виду старалась не показывать.

  Встретился он мне, как-то во дворе: барыня, Елизавета Петровна меня послала, котенка ее, убежавшего, отыскать и принести. Нашла я этого проказника несу, глажу и выговариваю ему:
 
  — Шалунишка-ты этакий, разве можно убегать от своей хозяйки, а кабы собаки попались. Разорвали бы, мигом тебя, ты и пикнуть бы не успел.
  Поднимаю глаза от котенка и вдруг вижу молодой барин, Николай Афанасьевич прямо на меня идет и улыбается. Сердечко мое так и ёкнуло, зарделась я вся краской, а он подошел ко мне и стал гладить котенка, гладит его, а сам смотрит не на него, а на меня и улыбаясь говорит, так ласково:

  — Молодец, Устинья, быстро котенка нашла, а то собаки наверняка разодрали бы его, и шкурки от него не оставили бы, — говорит он так и котенка гладит, а сам смотрит не на него, а на меня, да нет, нет и коснется, как бы невзначай моей руки, на которой я держу котенка, и поглаживает ее так нежно, нежно; я молчу, будто не замечаю, а у самой волна по всему телу прокатывается.

  Наконец, я спохватилась: «Да что же это я молчу? Что молодой барин обо мне может подумать? А если кто из людей увидит, иль того, хуже — барыня или, барин, Афанасий Степанович увидят?» —

  Подумала я так, а что делать, не знаю, и никак не придумаю, — руку отдернуть — котенок тут же убежит. Может, второй раз словить его мне вовсе не удастся, тогда барыня сильно осерчает, уж больно люб ей этот котенок. Вот в такое безвыходное положение я попала. Но вдруг откуда-то сами особой слова нашлись.

  — Барин! — говорю, — Николай Афанасьевич, позвольте мне пройди, — барыня, ваша матушка давно меня дожидаются, осерчают очень они на меня, за то, что так долго ловила котенка.
 
  После этих моих слов, расставил он в стороны руки, манерно так, и говорит с улыбкой: — пожалуйте, Устинья, —  я вас не держу, — и отошел в сторону.

  Вошла я в дом, иду в покои барыни, а в ногах и во всем теле дрожь непонятная, и унять ее нет никаких сил, а из головы все слова его не выходят: «пожалуйте, Устинья, — я вас не держу» — как вежливо он ко мне обратился! На «вы» назвал, будто я не крепостная и не служанка.

  Весь день этот, до самого вечера я ходила под впечатлением этой внезапной встречи во дворе, а, когда легла в кровать, заснуть не могла, ворочалась с боку на бок, о нем все думала и встречу эту во дворе вспоминала.

  Вдруг слышу легонький, ели слышный стук в дверь, соскочила я с кровати, и на цыпочках к двери подбежала, ухо к ней приложила, дыхание унять не могу — чувствую, что это он за дверью стоит.

  С минуту, наверное, так стояла, а может больше, прислушиваясь: не постучит ли снова?  — Ан нет, тихо, — и вдруг, слышу шёпот:

  — Открой, Устинюшка, не мучай меня. Затряслась я вся, от его слов, стою не живая, не мёртвая, и что делать не знаю.

  Вдруг слышу пять его шепот:
   — Открой, Устинья, измучился я весь — ни спать, ни есть не могу, с ума по тебе схожу!
 
  После услышанных этих его слов, рука моя потянулась к задвижке, но мне ее было никак не отодвинуть, рука не повиновалась, будто была не моя вовсе; несколько раз пыталась отодвинуть задвижку в сторону, и каждый раз, не получалось. Потом все-таки получилось, дверь распахнулась, я увидела его. Голова моя закружилось, перед глазами поплыло все, и я лишилась чувств, он подхватил меня, не дав мне упасть, и положил на кровать. 

  Когда я пришла в себя не помню, открыв глаза, я увидела его встревоженное лицо, он сидел возле меня и гладил мне руку. На лбу у меня лежал мокрый его носовой платок.

  — Устинюшка, как же ты напугала меня? — проговорил он. —  Как ты себя чувствуешь, голова не болит?

  Нет, — сказала я, и сняв со лба платок, который был уже почти сухим, хотела отдать ему, но он перехватил мою руку с платком и крепко сжал ее.
  ,— Скажи, нравлюсь я тебе хоть немного?  — спросил, и в глаза мне глядит, таким проникновенным ожидающим взглядом, что от него невозможно никуда деться и спрятаться, и нужно отвечать.
 
  Покраснев до краев волос, я сказала: — да, а потом, как-то само получилось, добавила, — и очень даже.
  — Он схватил меня и стал покрывать всю, с головы до ног, поцелуями, приговаривая: — как я рад, как я рад!

  В эту ночь у нас все и произошло, что и должно было произойти, и что мы оба очень желали, чтобы оно произошло.

  Мы стали встречаться после этого каждую ночь, теперь я не закрывала дверь на защелку, и он это знал — она для него всегда была открыта.