Митрохина боль

– Эт хто тама стучить! Иду-иду! – И Митроха,  с кряхтеньем поднявшись с лавки, подошёл к двери и откинул крючок.
 –Степаныч, дорогой, проходи вот сюды к столу, садись на   лавку.
 Какой жа ты всё жа молодец, што не забываишь нас, старых. Ить как свет в окне, боле-то некому нас проведать. Хто помяр, постарей, каки были из родни, а боле всё – нету никаво у Митрохи.
 И бабка моя захворала, ляжить вон третий день и молчить. Я грю, ты хоть чавой-то мне скажи, а она молчить и всё.  Я уж и фершала вызывал, та поглядела, чавой-то там ошшупала, давлению памерила, тимпиратуру тожа, а вродя всё нормально.
 Я грю, а чаво жа она тада ляжить и молчить? А фершальница наша, баба здоровая, кровь с молоком, поглядела на мине и грить: – Дед, эта у ей дипрессия приключилась, весенняя, чавой-то ей не хватаить.  Я грю, а чаво она тада малчить?
 Тах-та и сказала ба, чаво ей нада та. А фершалица и грить:
 – Ничаво ана табе не скажить, можить, она и сама не знаить, чаво ей нада. Вот нада и всё, а чаво – не знаить. Эт у нас, баб, тах-та бываить инагда, нада чавой-то, а чаво не знаим! Но ты дед особо-то ни беспакойси, поляжить-поляжить и встанить, и заговорить, успеишь – наслухаиси!
 А када встанить, када заговорить, ничаво не сказала, и таблеток никаких ни дала. Ничаво, грить, не нада, сама встанить, сиди и жди. Вот я  третий день и сижу, жду, када мая бабка встанить или хотя ба заговорить со мной. Ничаво!
      Я уж пыталси и материть её по всякому, она вить всягда  огрызалась, а эт молчить и всё, как будто эт ни её касаица. Даа, сижу вот тута и спаминаю всю нашу жисть, мать её через коромыслу!
– Дед, ты б хоть сейчас-то не ругался, при больной!
– Ды какая она больная, тока вид делаить, фершал жа сказала, што у ей ничаво нету. Хушь ба огрызнулась разок, никак. Тах-та у ей было, када я с войны пришел, а ана тада как остолбенела, стоить и молчить, тваю мать!
- Я чятыри года в окопах вшей кормил, со смертей в хоронючки играл, пришел вот, а она малчить, и хушь ба закричала или обняла ба.
 Нет, стоить молчить и всё! Часа три я её растормошить никак ня мог. И так, и сяк, а она как маникен с витрины, я их в  Явропах нагляделси, во! А потом када отошла чудок, понясло, што я её остановить ели смог.
 А она мне рассказала всю свою жисть, как они тута в калхози в войну воявали под Мироновым рукаводством. Эта, кстати, твой дед был, во!
       Ить, я када на вайну ухадил, мы тока год с ней, апосля свадьбы и помиловались-та, боле ета проклятая немчура не дала, суки, воявать ушел. А када ухадил, мая нинаглядная на сносях, беременна, значить, была.
 Уж как мы радовались, сына ждали, помошника. А тут война, итить твою, всё перевернула! Када мы на фронт ушли, ну все мужики считай, остались наши бабы одни в колхозе работники да старики и старухи дома с малыми детями, вот. Всё на них, на бабах, чатыри года и дяржалось!
 Дааа! Как лошади ломовыя гробились в ентом колхози! И попробай тока не выйди на работу, сразу как врага народа оформють! Да и трудодни нада была зарабатывать, штоба кармить, и дитей и стариков. Вот бабы и пластались с утра до вечера, штоба выжить, и на фронт хлебушка дать! Даа! И вот в первую жа зиму приключилась с маей Аксиньей бяда, твою мать!
              Дед прикрыл глаза и  взялся за голову, заплакал.
–Дед, вы чего это, сговорились что ли, одна молчит, а другой слёзы лить начал!  Ну-ка  прекрати, ты же мужик, фронтовик, ордена, медали, а слёзы льешь!
– Ды как жа, сынок, ни лить, ить  спомнить страшна, што была-та. Ладна, боле не буду.
– И чего это с твоей Аксиньей приключилось! Только  не реви!
– Да ить как жа, баба молодая, глупая, ходила с животом до последнего на работу, моих стариков, Царствия им Небесная, кормила. А зимой на ферме коров доила. А ета труд, я те скажу, тяжелай, мужиков-та нету.
 И корма раздавать сами, и убирать, чистить тожа, а потом ишо и доить! Вот тах-та и додоилась, што случилси у ей выкидаш, прям на ферме, во время дойки. Чуть кровью не изошла, спасибо была у нас бабка, знахарка, выходила, своимя припарками да отварами.
 Жива осталась мая Аксинья, а вот дитей у нас болей не получилось, как мы ни старались.
 Ну я её ни в чем не виню, время такое было, да и за стариков спасибо! Када я с войны пришёл, они ишо живы были, дождались мине, благодаря Аксинье.
 А она-то ить сирота была, мать у ей умярла,  када  она ишо маленькой была, с отцом росла, да тетка, упокойница, за ей приглядывала. А отца как взяли на фронт, так там и сгинул, без вести пропал. А када мои старики один за другим померли, мы и остались одни.
       Вот такия дела, всю жисть я те высказал, хоть наговорилси с тобой, пока она молчить-та. А када заговорить, не знаю, буду ждать. Вот пока молчить, я ей и высказываю всё, споминаю. Ей, можить, и не нравица, а молчить. Дааа, а кормить я её силком с ложки кормлю.
 Вчярась не захотела, так я ей хотел по загривку по привычке, да спомнил всё, пожалел. А материть материл, по всякаму, думал, можа, разозлю, заговорить, нет никак не получаица. А вить глядить! Чаво глядишь-та, скажи чаво-нить, хучь матом, я ни обижусь.
– Дед, я тебе сейчас продуктишек подброшу, я тут бабушке привёз,  у неё всё есть. А это вам, подкормишь свою ненаглядную, глядишь, и встанет она, и заговорит с тобой. А вот матом ты на неё больше не ругайся, чтобы я не слышал, понял?!
 – Ды, эт я любя, а так как жа не ругаца, када всю жисть в деревне. Тут без мата никак нельзя. Как дурак будишь ходить, как ета без мата! Ни поймуть, мать твою! Во, вишь опеть, ну никак нельзя!
 А за продукты спасиба, выхожу я свою Аксинью, ишо и споем и спляшим, дай срок. Правда Аксинья? – и дед снова глянул на лежащую бабку, с  надеждой.
     А у той вдруг показались слёзки из глаз.
– Во, я ж грю, жить будим, и большое табе спасиба, што не забываишь нас! – И дед, наклонившись над бабкой, вдруг поцеловал её в губы.
       Степаныч вышел во двор, закурил:
– Какую же сложную жизнь пожили старики!? Даа! – и пошёл к машине.