Дорога домой

   Новый день начался с того, что к дому подъехал грузовик. Долго урчал, стих. С улицы донесся приглушенный бревнами смех и кашель. Кашлял хозяин.
А потом в утробный полумрак хлева ворвалась утренняя прохлада - открылась дверь и вошла хозяйка. Так бывало уже много-много раз: она приносила ведро с поросячьей кормежкой, выливала пойло в корыто, а потом выгоняла Уголька и его Мамку на улицу. Там они ждали других, и потом уходили в поля. Угольку в поле нравилось, не нравился только кнут, громко стреляющий своим длинным, сплетенным в косицу концом.
Но сейчас все было по-другому. Хозяйка зашла в загон к Угольку и Мамке, которую люди звали Зорька, и подошла к нему. Почесала холку. И вдруг сняла с его шеи ремень с колокольчиком. Ремень и колокольчик Уголек носил тоже много-много дней. Так много, что перестал замечать и кожаную лямку и болтающийся на ней колокольчик. Лямка была свободной и совершенно не мешала жить. Когда Уголек щипал траву, она сползала ему на уши и приятно их чесала. А колокольчик давно уже не звенел – как-то Уголек забрел с Мамкой в кусты.
- А ну, лешия! – крикнул пастух и страшно щелкнул кнутом.
Мамка не отреагировал, а Уголек, ломая ветки, царапаясь и продираясь, бросился назад, на край поля. На палящее солнце и злых слепней, впивающихся в глаза и ноздри. Тогда, должно быть, у колокольчика и оторвался «язычок».
Сняв ошейник, хозяйка надела на шею Угольку петлю. Тугую, если дернуться,  петлю из толстой веревки. Один конец веревки хозяйка держала в руках.
- Пойдем… - сказала она Угольку.
Уголек не понял. Потому что выходил из хлева всегда после Мамки. Но Мамка стояла, косила на них глазом и никуда уходить не собиралась.
- Пойдем… - повторила хозяйка и дернула за веревку.
Уголек топнул передней ногой, ткнулся Мамке в вымя, повернулся, задев боком колья, и вышел вслед за хозяйкой из хлева. А Мамка осталась. Косить глазом, жевать, пускать слюни.
Проходя через двор, мимо наваленного до крыши сена, Уголек тоже схватил было клок, но уронил, увидев, как на улице, мимо распахнутых ворот хозяин пронес длинные, тяжелые доски. Вчера вечером он сколотил их них мосток.
На улице было светло и солнечно. Солнце грело и пускало пар – с крыши дровяного сарая, с наброшенного на забор половика, с кучи опилок под хозяйским верстаком с циркульной пилой. Даже кусты сирени с лиловыми, скрученными листьями давали похожее на дым испарение.  Но внизу, по земле, на уровне голяшек Уголька еще стелился холод: трава и стебли репейника были покрыты   матовым, на вид колючим инеем; в канавке, прокапанной под дырявым желобом, замерзла вода, став белой и хрустящей, как стекло. И в чугунке, стоящем у фонарного столба, воду тоже сковал лед. Уголек хотел из него попить, но не получилось – нос его ткнулся в гладкую жесткость.
Машина, приехавшая к Карповым, – «Газон-бортовушка», с шофером Степановым Витькой. Сегодня, во вторник 28 сентября Витька ехал в город. За комбикормом, а заодно и на базар, закинуть на продажу несколько ящиков картошки. И под это дело согласился отвезти Уголька (в сопровождении хозяина) на комбинат.  Рано еще сдавать, но что поделаешь, когда будет такая дармовая оказия?
Уголек – бычок, родившийся полгода назад. Была бы телка, могли бы и оставить, пустив на мясо старую Зорьку. А вот нет, отелилась им. Весь белый, а голова черная. Как крупный кусок антрацита, отсюда и кличка.
Пока хозяйка выводила бычка, Карпов и Витька приладили к машине трап.
- Ну… - хозяин взял из рук жены веревку. Она почесала Уголка за ухом, а хозяин дернул. - Залаз, скотина неразумная!
И полез по трапу в кузов. А Уголек на смог. Дошел до досок и встал, не понимая, что ему делать дальше.
- Да иди ж ты! – сердито тянул веревку Карпов, пережимая петлей горло.
Уголек хрипло пискнул и уперся. Из хлева ему сразу ответила Мамка: «Я здесь, не бойся». Но страх перед наклонными досками, на которые ему нужно вступить, не уходил.
- Да что-же это! Залаз, кому говорят! Верка, а ну стегани его!
- Не пойдет он, - сказала жена, - ему хлеба надо.
- И то, – поддакнул Витька. – Ехать пора…
Хлеб Уголек очень любил. Не только есть, но и просто нюхать. А потом предложившую кусок ладонь облизать....
Так он и забрался в кузов, забыв с помощью хлеба о высоте и узких досках, с которых соскальзывали непривычные к наклонному копыта.
Правая часть кузова была занята покрытыми брезентом ящиками с картошкой. Поэтому Уголька поставили и привязали головой к кабине, сразу за шофером. Карпов кинул ему под ноги сена.   
 Крикнув жене: «Не реви!», забрался в кабину. Машина заработала, дернулась, и Уголек поехал.
Странное стало происходить. Вроде Уголек стоит на месте, а все кругом движется, словно он бежит: улица, усыпанная по обочинам желтыми листьями; тополя, сквозь которые светит и греет солнце; дома, иногда пускающие дымки; черные огороды с набросанной картофельной и морковной ботовой, заборы. И поля, куда Уголька с Мамкой гоняли пастухи.
Уголек стоит, а жизнь движется мимо. Качаясь, подпрыгивая на кочках, притормаживая. А после поворота все быстрей и быстрей…
Тогда Уголек понял, что он летит. Как кричащие гуси, замеченные им над березняком, когда он оставил деревню. Куда летят они? Туда, где лучше! Не чувствуя безостановочной работы крыльев, напряжения мышц и костей. Одни глаза, слух и изумление…
И он тоже стал только глазами и изумлением – какая большая и красивая земля! Легко вмещающая плывущий багряно-золотой лес, нежно-зеленые ковры озимых, скирды…
Потом Уголек впервые увидел широкую реку. Черная блестящая вода отражала режущее глаза солнце. В ней по колено в воде стоял человек в высоких сапогах и с удочкой.  Ватник на нем был такой же, как на хозяине.
Потом он пролетал мимо деревни. Уже другой, не его. У магазина машина встала – Витька выскочил купить папирос. Пока он бегал, в кузове появились мухи. Одна смогла сесть Угольку на бровь. Но сейчас мухи не кусались. Они также как Уголек радовались теплу и солнцу.
И снова он полетел. Снова забыв, что хочет пить и скучает по Мамке.
Однажды он пролетал мимо стада – на буром уже косогоре стояли коровы. Может быть, Мамка там? Уголек замычал, но ответа не услышал, так как улетел дальше, а как останавливаться он не знал.
Через три часа подъехали к воротам комбината.
- Я сейчас, - сказал хозяин Витьке, выпрыгнул из кабины и скрылся в проходной.
И пока хозяина не было, Уголек уловил очень неприятный запах. Такой он уже обонял у себя дома. Неприятным запахом пахли куриные перья, лежащие несколько дней возле колоды, на которой Пеструшке хозяин отрубил голову. Но здесь запах был сильней. И невыносимей. Уголку захотелось, спрыгнув с высокого кузова, убежать, исчезнуть. Только чтобы, не вдыхать этот жуткий и сладкий холод, которым тянет из-за железных ворот. Светит солнце, а холодно! Как страшно. Мамка, где ты?
Через полчаса стало еще страшней – машина заехала на территорию, и Уголька спустили на асфальт: в этом пахнущем смертью месте имелись свои сходни – широкие и металлические.
Кто-то взял его за самую петлю и повел. Решительно и сильно. Так сильно, что Уголек остаться на улице не смог.
Его втащили в полутемное помещение и поставили на железо.
- Сто тридцать восемь килограмм, - крикнул мужик хозяину и что-то написал на бумаге.
- Да ну!
- Иди поставь печать и в кассу.
И довольный хозяин ушел. А Уголек остался…
- Ишь ты! – похвастался Карпов Витьке, - На четыреста шестьдесят пять рубликов потянул.
- С тебя магарыч.
- Само собой, Витек!
И они уехали. Карпов помог Витьке выгрузить на рынке картошку, и пока тот ездил за комбикормом пошел в Универмаг выбирать телевизор. На всякий случай, поскольку еще не решил, что нужнее – цветной телевизор или лодочный мотор.
«Радуга» стоила четыреста тридцать. Изображение и цвет Карпову понравились – показывали «Новости», наши в Афганистане. Но дорого, лучше мотор.
После Универмага Карпов заглянул в винный, где купил курева и десять бутылок «Жигулевского» - две Витьке для начала.
По дороге домой Карпов пил пиво и курил болгарские сигареты:
- Слабые! Но приятно. Надо же – сто тридцать восемь килограмм!  И пивко в самый, что ни на есть, раз! Денек-то сегодня какой был? Благодать!
Карпова Витька высадил у склада. Как раз в тот момент, когда с Уголька сдирали шкуру