de omnibus dubitandum 116. 76

ЧАСТЬ СТО ШЕСТНАДЦАТАЯ (1915)

Глава 116.76. НА ЖИВОМ ВСЕ ЗАРАСТАЕТ…

    За годы войны Зося стала совсем военным человеком. Звиняч не раз переходил из рук в руки, деться было некуда, пришлось побывать под обстрелом, пережить дни отчаяния и бесприютности, видеть разорение насиженного гнезда, хватить голоду и холоду.

    Но на живом все зарастает. Затянулись, заросли и раны детского сердечка. И в самой разоренности родного угла, в бивуачной тесноте, непристалости, для маленькой Зоси была своя прелесть. Она искренне не понимала, почему иногда мать ходит-ходит, да вдруг всплеснет руками и навзрыд зарыдает над разбитым роялем. Почему порой отец качает безвременно поседевшей головой так горестно и безнадежно, и тихо, угасающим голосом, кого-то жалобно убеждая, повторяет:

    — Божья воля… Божья воля…

    Зося ко всему приспособилась быстро и была довольна. Мать не раз печально говорила, что вот уже семь лет девочке, а она и читать не умеет. Зося не находила в этом большой беды. Другое дело — башмаки прохудились, но и это претерпеть можно, как можно приучить себя спать на двух стульях или в уголку на полу, рядком с Теклей, от которой так тепло пахнет коровьим хлевом. А утром добыть у повара Новикова горячей вареной картошки с крупной солью и бежать за костел, смотреть солдатское ученье, слушать солдатские песни и маршировать в ногу с ротой, когда она идет на обед.

    Любила также Зося провожать транспорт с ранеными. Был у ней приятель — большой, черный солдат Карапет, конюх. Иногда, если Зося очень шалила около лошадей, он сердито рычал на нее:

    — Дурышь? зачем дурышь такой болшой дэвочка? Ухо атрэжю!

    И страшно таращил свои огромные, черные глаза. Но Зося не боялась ни этих страшных глаз, ни белого оскала зубов, — привыкла. И знала, что Карапет все равно посадит ее с собой рядом на облучке двуколки, и она от школы прокатится за костел, до перекрестка дорог, где стоит гипсовая Богоматерь.

    Но самое высокое удовольствие доставлял ей турок Мамет-Оглы, возивший на сером муле воду из речки на питательный пункт. Когда она, издали видела голову, красиво обмотанную башлыком, она знала, что это — Мамет и бежала навстречу.
— Мамет-Оглы! Мамет! добры-день!

    Он отвечал ей тихим, ласковым лошадиным ржанием:

    — Гы-гы-гы.

    И Зося каждый раз с любопытством заглядывала ему в рот и удивлялась, почему это у него такая черная дырка, как раз там, где у всех людей передние зубы.
Мамет сажал ее на мокрый бочонок. Упираясь ногами в передок дрог, Зося с высоты радостно обозревала весь свет — знакомый, но сверху такой новый и интересный. Ей очень еще хотелось, чтобы в руках у нее были вожжи, как у Карапета.

    Но Кючук, маленький мул, возил воду без вожжей, знал дорогу. Иногда Мамет вместо вожжей давал Зосе хвост Кючука, очень грязный и жесткий, но это было ничего: Зося с удовольствием подергивала за этот хвост, как Карапет дергал вожжи. Кючук терпеливо выносил это, но иногда для потехи брыкался и попадал ногой по передней оси.

    Зося звонко хохотала. Ласково, по-лошадиному, ржал Мамет:

    — Гы-гы-гы…

    Памятный для Зоси день начался слезами. Она ждала Мамета с речки и от скуки обгрызала еловую веточку. Показался Мамет и серый Кючук с бочонком. Зося хотела крикнуть: «день добрый!» — глотнула воздуха и подавилась, — острая боль в глотке заставила ее закричать благим матом. Через несколько минут весь пункт метался в тревожной суматохе: Зося подавилась.

    Ахала и, вопила мать, голосила Текля, кричал повар Новиков:

    — Доктора! доктора давайте!

    Прибежал испуганный, белый, как стена, отец, прибежала дежурная сестра Радкевич. После недолгих поисков наткнулись в парке на Милитона Андреевича, того седого пана-доктора, с которым очень дружила Зося: пан-доктор делал ей из бумаги замечательные стрелы, которые перелетали через всю столовую и ловко попадали в цель.

    Пан-доктор взъерошил седые волосы, посмотрел в рот Зосе и спокойно пробасил:

    — А-а… ну, это мы сейчас… Сестра, пожалуйста пинцетик…

    Сестра постучала в стену перевязочной — фельдшеру Мартынычу: — пинцет!

    — Х-хо! это нам — раз плюнуть… по-чеховски! — басил доктор, держа Зосю за смуглый, с янтарным отливом, подбородок и смеющимися глазами глядя в ее черные, как тернинки, глаза, налитые слезами. Бас этот действовал, как теплое дыхание печки с хлебами на проголодавшихся и озябших, — приятно, ласково, успокоительно.

    — С-сию минуту…

    Пан-доктор взял из рук Мартыныча блестящую металлическую штучку и сказал:

    — Ну-ка, раскрой ротик, да побольше… Ну же! Пошире! Чтобы две шоколадные плитки сразу можно было посадить… Вот!..

    Прищурив глаз, пан-доктор ловко ухватил концами блестящей штучки еловую иглу, застрявшую в глотке, и Зося сразу вздохнула с облегчением.

    — Ну вот… ну? а ты плачешь…

    Слезы уже прошли, но Зося все еще икала от конвульсивных рыданий.

    — Ну, поцелуй меня!

    Она поцеловала пана-доктора и укололась об его подбородок, на котором выступила короткая щетина. Засмеялась.

    Потом пошло все удивительно забавно и смешно. Веселый был день. Успела съездить за водой с Маметом, играла в снежки с Попадейкиным и Керимовым, ходила с сестрами Лизой Чихиржиной и Турман искать по Звинячу, нет ли где голодных солдат.

    На кухне, как всегда, а в эти последние недели особенно, готовилось много обедов. Все ждали, что, как было в метель, прихлынут мокрые, озябшие, усталые солдатики и их надо будет накормить и согреть хорошими щами.

    Солдаты и после метели охотно заглядывали на пункт — уже не очень усталые, сухие и веселые. Но потом кто-то там, у них, распорядился, чтобы таких не пускать обедать, и с тех пор стояли у дверей два сердитых солдата с красными повязками на рукавах, — и это очень волновало сестер потому, что, некому было есть приготовленных обедов.

    Сестры возмущались. Не раз при Зосе они наседали на генерала, чтобы он потребовал от кого-то удалить солдат с красными повязками на рукавах. Генерал посмеивался, отмахивался от них. Один раз куда-то ходил и вернулся с офицером — таким же толстым, как и сам.

    Офицер тоже посмеивался и говорил о каких-то лодырях. Пан-доктор тоже посмеивался. Сестры негодовали.

    Некрасивая сестра Ксения Исполатова шипела, как сердитая гусыня, и говорила генералу:

    — Я бы вам рекомендовала с недельку посидеть в окопах… Вам это пошло бы на пользу!..

    Зосе было жалко, что генерал послушает сестру Ксению Исполатову и уйдет в окопы, — он частенько давал Зосе шоколадки.

    Но, слава Богу, генерал не ушел, остался на пункте, и сестры каждый день пилили его. А иногда он кричал отчаянным голосом:

    — Посадите меня на эту ель, я брошусь с нее вниз головой, — жизнь опостылела!..

    Вместе с сестрами и Зося ходила по Звинячу и спрашивала у встречных солдатиков, не хотят ли они есть? Многих из них она знала в лицо и по фамилии.

    — А подивиться, пани, це Хвиник йде?..

    Курносый солдатик Фиников сделал под козырек, подмигнул Зосе глазом, а сестрам сказал, улыбаясь во всю улицу:

    — Здра-и-желаем, сестрицы!

    — Здравствуйте, здравствуйте, Фиников! — радостно отвечали сестры: — ну, вы обедали?

    — Так точно, сестрицы…

    — Может, зашли бы чайку попить?

    — С удовольствием бы, сестрицы, для разгулки времени почему бы не зайтить, ну… никак нет, невозможно… Сами знаете…

    — Да, да… увы!.. — вздохнула сестра Турман.

    — Строго стало… тово…

    Фиников опять подмигнул Зосе — весело и беззаботно.

    — Да… к стыду и сожалению… — мрачно сказала сестра Чихиржина.

    Фиников, видимо, смотрел на вещи не столь мрачно, как сестры, не чувствовал ни стыда, ни сожаления и широко улыбался, показывая редкие, широкие зубы.

    — Знаете, сестрицы, начальство, оно — взглядное: как ему взглянется… «Не сметь!» — и кончен разговор.

    Он высморкался в сторону, утер нос рукавом и, как бы мимоходом, добавил:

    — Мне ведь об Масляной, на прощеный-то день, — помните? — заглянули — извините — в задние ворота…

    — Как?

    Обе сестры большими, изумленными глазами глядели на беззаботно улыбающегося Финикова.

    — Так точно. Двадцать пять…

    Зося с испугом увидала, как краска залила вдруг лицо пани Чихиржиной, и сестра умоляющим голосом проговорила, почти простонала:

    — Не может быть!

    — В двадцатом веке! — прибавила маленькая Турман тем грозным, твердым голосом, каким она обыкновенно распекала только генерала.

    — По штанам, конечно, не по голому, — успокоительно сказал Фиников: — а кабы по голому, извините, — накрасили бы по первое число…

    — Боже мой! И это — в двадцатом веке!

    — Так точно, — вздохнул Фиников.

    — Что — «так точно»? — сердитым голосом сказала сестра Лиза Чихиржина: — деревянный вы человек! Вы как будто и не чувствуете! Как будто это и не вас касается… «Так точно…».

    Фиников слегка смутился и, оправдываясь, сказал:

    — Так точно, сестрица. Старшой и, то говорит: — «никак ты, Фиников, железный, — и не охнул! Я говорю: ничего, солдат солдата не убьет, мол…»

    Зося не очень понимала, почему сестры сердились на Финикова, а Фиников был весел, подмигивал ей глазом и ни на кого не сердился. Сестры, вернувшись домой, с негодованием говорили: — вот что делается у нас в двадцатом веке!

    И, было немножко похоже, что им доставляет удовольствие негодовать и рассказывать, как претерпел в двадцатом веке Фиников за посещение питательного пункта. Они рассказали об этом всем сестрам, студентам, генералу.

    Генерал выслушал, но отнесся к рассказу равнодушно:

    — Вот злонравия достойные плоды! — сказал он и прибавил: — вашего, конечно… Это я из «Недоросля»…

    Сестра Турман вспыхнула и стала вдруг похожа на злую черную собачку с короткими ножками.

    — Ваше сердце радуется, конечно? — едко бросила она.

    — Хорошо бы и вас вот под ружье поставить… часика на два…

    Сестра Татьяна Александровна воинственно закричала, наступая на генерала:

    — Руки коротки!

    — Как вы смеете! Мы вас в сугроб!..

    Зося замерла от восторга и страха: сестра Варнек щукой кинулась на генерала и стала толкать его в снег. Генерал уперся. На помощь Татьяне Александровне бросилась Марья Ивановна, потом маленькая Курепина, за ней и Зося.

    Генерал несколько мгновений как бы раздумывал, падать или нет, потом грузно ткнулся в сугроб. Текля, стоявшая у хлева, всплеснула руками и раскололась звонким смехом. Выскочил из кухни Ромка, потом повар Новиков — захохотали. Вышел из палаты пан-доктор, загудел басом: у-у! у-у! хо-хо-хо! гу-гу-гу! И все хохотали над толстым генералом, выбеленным в снег…

    Было так весело, так смешно, что Зося долго не могла успокоиться — все душил ее буйный смех. И даже вечером, когда ужинали и после ужина сидели за чаем, она, сидя в дверях маленькой спаленки, не могла без смеха взглянуть на толстого, серьезного генерала, слушавшего споры студентов.

    Неудержимый смех накатывал внезапной волной. Мать оглядывалась и грозно потрясала пальцем. Зося изо всех сил крепилась, но все-таки фыркала, словно бутылка игристого квасу, и вслед за ней Текля, и обе, уткнувшись головами в кровать, тряслись с минуту, как в жестокой лихорадке.

    В этот вечер долго сидели. Зося уже насмеялась вдосталь, притихла, стала дремать. Отец играл на скрипке. Пан-доктор и Ромка пели.

    — Дэ-э-э-ж ты… до-ля… — запевал Ромка протяжно и грустно, немножко петушиным своим тенорком…

    Пан-доктор, втянув подбородок и сделав страшные глаза, вступал басом и быстро, словно стараясь обогнать Ромку, выговаривал:

    «Дэ-ж ты, доля? дэ-ж ты, доля?»

    И Зосе казалось, что он ругает кого-то своим толстым голосом. Она нашла старую бумажную стрелу и пустила в него. Стрела пролетел очень близко от генерала.

    Генерал сделал вид, что испугался, дернул головой и расплескал стакан с чаем. Опять хохотали все. И звончей всех Зося.

    Вошел казак, вестовой из штаба корпуса. Подал генералу пакет. Как и все, Зося притихла и с замиранием любопытства следила, как генерал вскрывал пакет, как зачем-то отдал конверт казаку, хотя мог бы отдать и ей — на стрелы, — как стал пробегать глазами бумагу, а бумага, словно перезябши за дорогу, мелкою дрожью трепетала в его руке.

    — Господа, послезавтра — поход, — сказал генерал, и Зосе показалось, что голос не его, а чужой, словно кто-то сзади уткнулся лицом в широкую генеральскую спину и нарочно измененным глухим, таинственным, пугающим голосом сказал слово поход, от которого вдруг все всполошились, как мухи, пригревшиеся на окошке, от звука хлопушки. У мамы глаза стали большие, испуганные, отец сразу как-то сжался в комочек.

    Поход? Это же весело, даже сердце прыгает от радости! Поход — так поход! Зося сядет на облучок к Карапету, маму и Теклю — в двуколку, папу с солдатами, Ромку — к студентам…

    И будет так интересно!..