Рассказ второй. Педагогическая поэма

«Кушать очень хочется. А они все там сидят, смеются, на столах тарелки с вкуснятиной. Даже торт девочки испекли. А я тут, в гардеробной. Сан Саныч зашел, сказал помочь накрыть на столы и снова в гардеробную идти. У меня даже слезы навернулись – так обидно, ну что я такого сделала, и кушать охота, и все там смеются, а я должна сидеть тут. До утра. Саныч со мной говорил, сказал, что кто Правила нарушает, должен осознать. То есть работать наравне со всеми, а вот праздник – ни-ни! И главное, смотреть можно, как там едят, веселятся, а ты как будто умер. И никто на меня не смотрит. И со мной не говорят. До завтра. Как будто у меня воши или еще что похуже. Ой, фуу!

Я уже так пожалела, что из дому ушла. Папа с мамой, наверное, там с ума сходят. Ищут меня. Но отсюда не выпускают. Девочки мне потихоньку сказали, что Саныч не выпускает, пока человек надежным коммунаром не станет. А все эта Милка дурацкая! Зря я ей тогда пожаловалась, когда меня мама полотенцем за «двойку» отшлепала. Было ведь не больно. А у Милки отец алкаш и ремнем ее мутузит. А мамы нет, мама от них куда-то делась. С ними еще бабка старая живет, из ума выжила, но злющая, как пчела. Милка и решила в коммунары податься. Откуда только она все знает! Вот, узнала же про коммунаров. Она так хвасталась, будто уже в коммуне состоит. А тут еще заслужить надо. Саныч каждый день нам «Уроки юных коммунаров» проводит. Говорит, что мы должны быть смелыми, трудолюбивыми, честными, ответственность там, все такое. Книгу про Макаренко читает. Нет, ребята здесь, конечно, нормальные, они не матерятся, не ругаются, слушают, что Саныч говорит. Мы сами все делаем – моем, убираем, готовим и все такое. Саныч – он очень хороший. Он честный, смелый, справедливый. Если кто-то нарушит Правила коммуны, он наказывает. А так – нет, и послушает тебя, и подскажет, если у тебя что-то не получается.

Милка говорит, что коммуна для ребят, у которых трудное детство – родители там пьют или вообще никого, детдом. И что Саныч самый лучший человек на земле. Только строгий. Но так надо. Это же коммуна, а Правила нарушать нельзя.

Дом большой, как деревенский, только что туалет и душ есть. Ну, не очень-то тут красиво и уютно, но мы стараемся.

Господи, божечка, как же я домой хочу! Я каждую ночь плачу. Я у Саныча просилась отпустить меня домой, но он только улыбнулся и по голове меня погладил. А потом долго и серьезно разговаривал. Что если родитель ударил ребенка, то он не имеет права оставаться родителем. Еще много чего, я не запомнила. Я тогда плакала сильно.

Не хочу на них смотреть, как они за столами сидят и хохочут, сценки разные театральные обсуждают. Это у Саныча новая идея. Он говорит, искусство облагораживает человека, и теперь мы будем не просто коммуна, а театр-коммуна. Я чуть-чуть прикрою дверь, чтобы из большой комнаты не было видно, что я в коридор и на улицу.

Если вдруг увидят, я скажу, что просто подышать вышла. Это пока я до забора добираюсь. Тут дыра есть, замаскированная, я сейчас вылезу через нее и домой пойду. А что, я ведь свободный человек, и имею право домой пойти. Меня же не арестовали полицейские. В тюрьму не посадили. Саныч же сам говорит: «Будьте свободны, будьте свободны!».

Холодно очень. Я пальто свое побоялась разыскивать, чтобы время не тратить. И чтобы не шуметь. Только сапоги резиновые чьи-то взяла. И кофту.

И вдруг слышу – бежит кто-то! А это Милка, и Геныч с ней! Они мне пальто и шарф, и шапку, и даже варежки, хоть и не зима! А Геныч маленький еще, он ничего не понимает, Милка ему сказала, что мы просто в город погулять пошли, в большой магазин за конфетами. Милка трясется вся, боится страшно, что Саныч нас вот-вот хватится! Вот же она какая храбрая! Настоящий друг! Она мне шепотом рассказывает, что ей девочки старшие рассказывали, что иногда плохие коммунары пропадают. И больше их никто никогда не видит. Милка очень боится! А я не боюсь. Чего бояться – улица большая, кругом люди идут, машины едут, никто нам ничего не сделает. Мы доходим до того места, где перекресток, а над ним на горке «Супермаркет» возвышается. Мне отсюда еще топать и топать, но я дорогу примерно знаю. А Генку мы назад отправляем, он еще маленький, он устал и вообще. Генка ноет, что хочет в магазин и конфет. Милка его уговаривает, что купит и вернется. Пусть только он топает обратно, а то все заметят, что его нет.

Вдруг Милка подымает голову и начинает прислушиваться. А потом хватает нас и тащит по лестнице наверх, в «Супермаркет».
- Давай, давай! Это Саныч! Это его мотоцикл! Прячьтесь, пока он нас не увидел!
Мы бежим, прыгая через две ступеньки, и забегаем в магазин. Там народу пресс, особенно у касс, и у кабинок для сумок. Я там пытаюсь спрятаться за тетьками и Генычем, а Милка бежит в сам магазин, и я ее не вижу. И вдруг я вижу Саныча. У него глаза круглые, белые и бешеные. Он меня тоже видит, и быстро идет ко мне, расталкивая людей. А я пытаюсь спрятаться за Генку, а он маленький. И тут Саныч выхватывает молоток, и я кричу, но молоток…точно в темя…»

- Манюня, завали уже свой «третий глаз». – У меня ходят ходуном руки, в которых положено крепко держать видеокамеру. Я осторожно кладу хрупкий предмет на облезлую стойку и бережно обнимаю худенькие плечи подруги, которые тоже ходят ходуном. Глаза у Манюни плотно зажмурены, губа закушена, из-под наращенных ресниц плывут тушь и слезы. Ноги ее не держат, и стоило мне прикоснуться, тут же переламываются в коленках. Я ищу, куда бы приткнуть это «чудо», начинаю уже злиться, - тоже, между прочим, не железная все это пережить! – и тут нахожу взглядом наших ребят. Вручаю Игорю трясущуюся заплаканную Манюню, попутно объясняя, что ее экстрасенсорные способности зафиксировали огромный выплеск потусторонней энергии, что и произвело такой эффект на экстрасенса, вижу уважительно оттопыренную игореву губу, и оборачиваюсь к Славе. Он, впрочем, как и всегда, на телефоне. Очень важные переговоры. Очень экспрессивно. Жестикулирует. Мне. В смысле, «снимай давай, для чего мы тебя брали, видеооператор хренов». Я нежно люблю этих ребят, они просто помешаны на паранормальностях. Блог ведут, сюжеты снимают. На эти съемки аж в другой город скакать пришлось, здесь старое здание на горушке над перекрестком много лет пустует и про него байки разные ходят.

- Все-все, народ, - командует Славян, закончивший наконец переговоры. – Освещение уже не то, завтра доснимаем. Девочки, айда на фатеру! Жратинг хотца!
- Славик, мы в магазин. – Я делаю простое лицо и очень честную улыбку. – Вы там давайте, а мы подтянемся.
- Деффки, чот вы не компанейские, - начинает было Игорь, но я тут же ставлю в прениях точку обещанием принести «пивчика с рыбасом».

- Манюня, - говорю я самым проникновенным тоном. – Давай подбирай сопли девичьи. До того, как здесь соберутся открыть супермаркет, еще год как минимум, а то и все полтора. Ты «булочки» свои аппетитные напряги и потопали в отдел образования, пока не закрылся.
- Зачем? – хлюпая носом и разглядывая себя в зеркальце, интересуется Манюня.
- Зачем? А кляузу писать. Что Сан Саныч этот - кем он там сейчас в 53й школе, физруком работает? – до девочек молодых домогается. Педофил, значит.
- Но это же неправда! – у Манюни от обострения чувства справедливости аж зеркальце выскользнуло.
- А мы, Манюня дорогая, не правду сюда искать приехали. Нам бы, боевая подруга моя, вероятностные векторы развития судеб поменять. Вышибить, стал быть, Саныча из работы с молодежью. Слухи распустить. Желательно, чтоб совсем отсюда уехал.
- Ну а если все окажется напрасным, и он просто организует свою «коммуну» где-то еще?
- Мария. – Тут она смолкла, поскольку я именами зря не бросаюсь. – Я бы его убила. И ты это знаешь. Но он еще ничего не сделал. Он еще даже ни о чем таком не подумал. Мы просто меняем вектор развития судеб.
- Ааа! – облегченно выдыхает подруга, и мы дружно подхватываемся, чтобы покинуть это малосимпатичное место.

Напоследок, воровато оглянувшись, я как бы случайно роняю меж досок порога заговоренную иголку. Хрен вам, бояре, а не супермаркет. И иду – быстренько-быстренько. Не дай Бог, Манюня увидит – заклюет! Терпеть не может всякие суеверия и «бабкины штучки».