Дверь

Я видел, как уходят рыбаки, покидая опрокинутые штормом лодки. Захлебнувшись, они тонут — сначала в море, а потом в небе. Потому что небо — это такое же море, и так же полно соленой воды. Несчастные барахтаются и взбивают небесную воду, как сметану, пока под ногами не появляется твердь. Тогда они просто встают и выходят в открытую дверь. Светлая по краям и с глубокой синевой внутри, она парит среди облаков, сама похожая на облако. Мертвые находят ее безошибочно.
До двенадцати лет я жил с родителями в рыбацком поселке на северном побережье. Мой отец не ходил в море. С детства у него одна рука — сухая, и, зная, что стихия не терпит инвалидов, он выучился на медбрата и работал в городской больнице. Я любил отца, но немного стыдился его, считая, что заботиться о больных — это не по-мужски. Только потом я понял, как нашей семье повезло. Когда в одну штормовую ночь в больше, чем половину домов пришло горе.
Я стоял в толпе вдов и сирот — еще не до конца осознавших свое вдовство и сиротство — и смотрел на обломки лодок, прибитые волнами к берегу. Тучи над заливом разошлись, и в зеленоватой дымке воссияло солнце. Но люди плакали, ничего не замечая вокруг. Они не видели, как небо становится морем. Как едва прорисованная легкими туманными штрихами, распахивается облачная дверь, и шагают к порталу наши суровые мужчины — их отцы, братья, сыновья.
Я помню, как умирал от аневризмы мой родной дядя. Его забрали в операционную, а мы с мамой сидели в больничном коридоре и ждали. Мама беззвучно молилась, а я разглядывал детские рисунки на стенах. Вдруг отворилась дверь, и появился дядя, одетый почему-то в домашний байковый халат, как после душа. Я дернулся ему навстречу, но мама поймала меня за рукав.
- Ты куда? Что случилось?
Дядя кивнул нам и быстро прошел в кабинет напротив, откуда вырвался на секунду узкий луч света и тут же спрятался, как меч в ножны.
- Ты видела? Мама, ты видела? - возбужденно спросил я.
- Что?
- Дядя Франц! Он был здесь! Он жив и здоров!
- Что ты говоришь?
В мамином голосе звенели слезы. Через полчаса дядю вывезли из операционной, накрытого простыней.
Я неоднократно смотрел по телевизору репортажи с места техногенных и природных катастроф, крушения поездов и террактов. И каждый раз люди уходили — в небо, в деревья, в стены домов, в песчаную железнодорожную насыпь... Порталов в другой мир вокруг нас — не счесть, но до чего живым трудно их обнаружить!
Я и не искал, пока в тридцать с небольшим не очутился в тупике. Моя жизнь разваливалась. Жена ушла, забрав с собой маленькую дочку. На работе сократили. Я перебивался случайными заработками. То ночным сторожем, то курьером, то уборщиком в городском парке... И это после пяти лет университета, с инженерным дипломом в кармане. Я все чаще задумывался о самоубийстве. Даже не так — мне претила мысль убивать живое, хотя бы и свое собственное тело. Пока дух метался и страдал, оно просто дышало, ело, радовалось солнцу и первому снегу. Лишить его жизни казалось нечестным и жестоким. Другое дело — выйти через заветную дверь.
Я блуждал днями и ночами — едва только выдавалось свободное время — по лесу и городу, и по девственно-снежным полям, вглядываясь в формы и контуры, в несплошности древесной коры и трещины на асфальте. Однажды я забрел далеко, в какую-то незнакомую деревню. Дул ветер — такой сильный, что, казалось, сдувал с неба звезды. И такой холодный, что заморозил в вышине половинку луны. Она стала тонкой и ломкой, как осенний ледок в лужах. Зябко кутались в метель чужие, темные дома. Их обитатели, должно быть, спали у теплых печек, под пуховыми одеялами. А я продрог до самого сердца и не думал уже ни о каких порталах, а только о том, что сейчас упаду посреди улицы и больше не встану. Говорят, что от холода умирают быстро и безболезненно. Но мало ли, что болтают, да и кто проверял? Я желал смерти, но боялся умирания.
Почему я не постучался ни в один из домов и не попросил о помощи? Это все нерешительность... моя проклятая нерешительность. Я стеснялся будить посторонних людей и, презирая себя за слабость, тащился по глубокому снегу, не видя уже ничего, кроме белой крутящейся мути перед глазами. Чудом я выбрался к автобусному вокзалу. Но та ночь не прошла даром — я сильно простудился и угодил в больницу с воспалением легких.
Я лежал под кислородной маской, при каждом вдохе заходясь тяжелым кашлем. На грудь словно давила гранитная плита, а запястье распухло от капельниц. Время тянулось, как жеваная-пережеваная жвачка, такое же серое и безвкусное. Я не мог спать даже в положении полусидя и таращился в темноту, разбавленную синим мерцанием телевизионного экрана. Мой сосед заснул с пультом в руке, а я не мог встать и выключить телевизор.
И вдруг — словно что-то щелкнуло в голове или кто-то пошептал мне на ухо — но я вскочил на ноги, легко, без кашля и тяжести, и выбежал из палаты. Я почему-то был уверен, что вот сейчас запросто пройду через портал, а нужную дверь узнаю из тысячи. Стало весело и немного жутко, как перед прыжком с парашютом.
Двери тянулись вдоль всего коридора. Я выбрал самую неприметную, узкую и без таблички. Меня словно притянуло к ней, и, конечно, она оказалась не запертой. Дернув за ручку, я шагнул внутрь и очутился в слабо освещенном помещении с единственным окном, замалеванным до половины серой краской. У одной стены стояла чугунная ванна на ножках, у другой — ведра и швабры, прозрачные мешки с тряпьем, столик на колесиках и пылесос в углу. Я замер на пороге, растерянно озираясь. В ней не ощущалось ничего пугающего, в этой комнате, похожей на какую-то подсобку. Мне — в моем помраченном состоянии — она показалась чуть ли не уютной. Но провести остаток вечности в компании швабр и пылесоса? Нет, спасибо. Я рванулся назад — скорее, пока дверь не захлопнулась и не погасли за спиной дежурные «ночники». Их лиловый свет тянулся за мной, как пуповина, пока еще не разорванная... Я споткнулся о порожек и упал. Кажется, ударился головой. Очнулся в палате, под кислородной маской и с капельницей в руке. Минула еще неделя, а может, и полторы, прежде чем лекарства подействовали и я пошел на поправку.
Что это было? Не знаю. Возможно, сон или галлюцинация, лихорадочный бред. Мало ли что привидится с температурой под сорок. Но если тот свет, действительно, такой, то у Господа Бога очень своеобразное чувство юмора.
Я больше не хочу умереть. Живу, наслаждаясь каждым мгновением, солнцем, ветром, общением с друзьями, благоухающим летом и кусачим морозцем, вкусной едой, прогулками по лесу и купанием в реке. Ведь «там» всего этого может и не быть.