Надя

«Роса рассветная
Светлее светлого
А в ней живёт
Поверье диких трав
У века каждого
На зверя страшного
Найдётся свой
Однажды волкодав»

Мои руки потеют. Что за чёрт, никогда такого не было, а сейчас, как некстати… ну не в такой же день! Сегодня всё должно пройти гладко. Нет, не гладко. Идеально. Без единой шершавости, без сучка и задоринки. В этот великий день на неудачу у нас нет права. Мы не можем потерпеть провал, каждый из нас должен сработает чётко, как часы. А как, по вашему, я могу исполнить задуманное, как могу отработать положенное, как могу твёрдо и беспощадно направить цевье автомата, если у меня потеют руки?

Всё всегда не вовремя. Подумать только, мандраж. У меня – и мандраж. Я что, похож на необстрелянного юнца, которому только что оружие в руки дали? Нет, не спорю, когда-то я именно таким и был. И руки у меня потели, когда наводил перекрестье прицела на очередного лютого врага. И пальцы дрожали, резко сдавливая курок, отчего весь смертоносный груз уходил обычно в молоко. Тогда, той самой дикой и кровавой зимой – всё это было. И как только выжить умудрился, до сих пор поражаюсь. Но это было тогда, когда революция только начиналась, а мы, ещё не набравшиеся опыта, истекали кровью в белоснежных полях под Городом. С тех пор прошло два года. Два тяжёлых года фронтового опыта. Сталь, в которую оказались облачены наши молодые юные сердца, закалилась и окрепла. Я больше не боюсь стрелять во врагов. Не закрываю глаза при звуке выстрела и пороховом выхлопе. Когда в прицеле я вижу очередную фигуру, я не чувствую ничего, кроме отдачи. Плохая шутка, я знаю. За два года боёв она нас настолько всех заколебала, что если её повторить прилюдно, можно получить по морде.

Будем честны, за эти самые два года я превратился в циничного и твердокожего сухаря. Меня больше не трогает смерть людей, я к ней давно привык. Не беспокоит меня ни грязь под ногтями, ни дряной паёк, ни снег, уже как полчаса забившийся в мои добротные армейские ботинки, который я стянул с какого-то бедолаги пару недель назад. Сейчас, в данный момент времени, я, и ещё почти сотня таких же сухарей, как я, залёг в буреломе по обе стороны от небольшой лесной грунтовки, покрытой тонким слоем снега. Холодно. Я не очень сильно люблю зиму, мне как-то спокойнее в более тёплых широтах. Я достаточно мерзлявый, стоит сказать, и поэтому существование, а особенно бой в условиях белого покрывала на земле и Нового года в телевизоре всегда были для меня тяжким испытанием. Но, несмотря на это, мои ладони покрылись мелкой гневной испариной…

***

Не знаю, право, с чего начать. Возможно, с декабрьских событий в Городе. Это те самые, после которых вся Страна заполыхала. А может быть, стоит заглянуть ещё глубже, в то болото мерзости, гниения и распада, в котором она как-то незаметно оказалась за последние тридцать лет? Рассказать, например, про импорт равнодушия, что метафизическими составами шёл к нам из-за кордона, пока туда, в далёкие дали уходили вполне себе реальные вагоны с лесом и нефтью? Рассказать про власть, втоптавшую в грязь национальную гордость, хвастливо заверяющую народ о его духовности и непоколебимости, и устроившую тихий, совсем-совсем незаметный геноцид этого же самого народа? Время газовых камер и фиолетовых кристаллов «Циклона-Б» прошло, да. На смену ему пришло мерзкое, подковёрное и лицемерное время удушения полиэтиленовым пакетом, накинутым на твою, ничего не подозревающую, голову со спины. Те же яйца, безусловно, только вид сбоку. И с ширмой благодушия, миролюбия и гуманности. Уж лучше бы просто расстреливали неугодных, чем так. Впрочем, чего это я. Тогда бы революция вспыхнула на десяток лет раньше. Кто с мечом, тот от меча, так сказать. Историческая сложилось, уж извините. Простого и понятного захватчика мы обычно очень быстро прогоняем, а вот со всякими змеями подколодными беда. За тысячу лет так и не научились их распознавать, всё продолжаем на груди греть.

Вытаптывая всё самое лучшее в грязь, объявляя преступниками патриотов, имитируя имперский лоск и величие, все эти «народные избранники» являлись лишь паразитами, раковыми опухолями в организме моей нации. И в конце концов, награда нашла своего героя. Почти поголовно те скоты, что грабили мой народ, извращали его ценности и культуру и переписывали его историю, поплатились. Страна у нас большая, лесов в ней тоже много. Виселиц хватило на всех. И теперь, спустя два года гражданской бойни, лишь какие-то жалкие коллаборационистские недобитки вели упорные бои на юге. Не желают сдаваться, собаки, прекрасно ведь понимают, что их ждёт. Оно, правда, и к лучшему. Если враг не сдаётся – его уничтожают. А никакого желания оставлять эту мразь в живых, лично у меня нету. Пусть даже и спустя какое-то время, трибунал им всем «вышку» повесит. Всё равно. Даже на какое-то время отсрочивать их бесславный конец я не хочу.

Впрочем, это дела давнишние и всем известные. Наверное, всё же стоит углубиться немного в личное. Почему сегодня мы, почти сотня проверенных огнём, водой и медными трубами ветеранов, лежим на зимнем снегу, цепко вглядываемся в чёрную даль автоматных прицелов и глотаем горькие и яростные слёзы.

Началась эта история ровно два года назад, той памятной и страшной зимой, под Городом. Только что отгремел Новый год, который вся Страна встречала в угрюмом насупленном молчании. Ещё бы, ведь прошёл едва ли месяц с того момента, как Гирелевская повела людей на баррикады. Город, а также почти весь регион около него, был освобождён от сторонников старого, гнилого режима. Правда, стоит отметить, что заслуга Революционного Совета тут минимальна, как бы он не пытался доказать обратное. Органы управления на местах захватывались восставшими стихийно, без какого-либо централизованного руководства. По крайней мере, такова официальная версия, принятая даже Советом, несмотря на всё его желание как можно сильнее себя самого нахвалить. Правда, настолько быстро и организованно, что в пору задуматься: а не направляла ли буревестников революции какая-либо невидимая сила? Потому что иначе, все эти самозахваты и бригады ополчения, организованные без какого-либо единого управления, выглядят очень подозрительно. Как бы то ни было, к Новому году Город, в силу своего географического расположения, оказался в глубоком тылу революции. Именно это обстоятельство, а также то, что старая власть, находившаяся тогда в Столице, была слишком ошарашена быстротой революционного блицкрига, дало нам необходимое время на подготовку. Потому что оставлять нас в покое никто не собирался. Небольшие региональные центры и провинциальные городишки, в который успела утвердиться революционная власть, стали его, можно сказать, живым щитом. Как только отгремели новогодние салюты, в тот год отнюдь не такие радостные, как обычно, начались салюты артиллерийские. Лоялисты перешли в наступление. Вооруженные чем попало, слабо организованные, отряды местного ополчения, что сумели собрать в областных центрах вокруг Города, были просто сметены беспощадной военной машиной Диктатора. Эти необученные мальчишки погибали пачками, но погибая, они выигрывали нам драгоценные секунды. И они не были потрачены зря, уж поверьте. За каждый лишний час, добытый кровавой ценой, обучалось лишнее подразделение, лишняя рота той армии, что была призвана дать отпор наступающим врагам.

Тем не менее, мы выстояли. Жертва ополчения не была напрасной. И к середине января, когда лоялисты вплотную подошли к Городу, в белоснежных полях их встретила обученная и натасканная Революционная гвардия.  Встретила только для того, чтобы намертво вцепиться противнику в горло, встать насмерть и не пропустить врага в сердце нового мира. Да, тогда вчерашним студентикам, официантам и программистам противостояла не нацгвардия, что за пару месяцев до этого уже брала штурмом Город, а полнокровные, отлично снаряженные, боевые армейские части. Впрочем, и против них вышли не безоружные дорожные патрули без какой-либо подготовки. Революционная гвардия хоть не имела опыта ведения боевых действий, но имела чёткую организацию, полтора месяца непрерывных тренировок за плечами и негасимый огонь в глазах. Настоящее, подлинное пламя. Тот самое пламя, про которое выражение «крещение огнём». Конечно, определённые церковные структуры основательно потоптались на нём в тёмном далёком прошлом, но, несмотря на все старания, окончательно его запятнать у них не вышло. Меня поймут те, кто летней ночью, выехав на приличное расстояние от больших городов и цивилизации вообще, пристально всматривался в оранжевые языки костра, сливающиеся в своей дикой пляске. Поймут и вспомнят, как вдруг, тихо-тихо, отступает от души тьма. Как искрит, кричит и сгорает в очищающем пламени вся та погостная пыль, что налипла на самой человеческой сути. Как в страхе разбегаются все твои грехи, не выдерживая этой, самой древней из известных человеку, термической обработки. И тебе остаётся только встать из-за костра, чтобы ощутить самого себя.  Ту самую личность, того самого человека, которого многие из нас теряют под асфальтовым гнётом городов. Правда, чем греховнее человек, чем глупее он, и чем дешевле его душонка, тем с большей вероятностью он притащит с собой к костру бутыль водки, перепутав чувство светлой чистоты с состоянием опьянения. А они, конечно же, между собой не имеют ничего общего.

Окрестности Города стали полем жестокой битвы. Ни одна из сторон не хотела отступать. Но, видимо судьба, а может быть и сам Бог, были на нашей стороне. Сильные морозы хорошо ударили по линиям снабжения лоялистов, в самый критичный момент дав нам необходимую передышку. Плюс ко всему, генералы, прикормленные Диктатором, оказались совершенно никудышными вояками. Посылая своих собственных солдат в убийственные лобовые атаки, они сильно подорвали свой авторитет в войсках, резко увеличив поток дезертиров и перебежчиков. Что, конечно же, было нам исключительно на руку. Сейчас, с высоты прошедших лет, мне кажется, что операцию по захвату Города планировали какие-то идиоты. Говоря по правде, покончить с революцией можно было ещё до конца января, однако бездарные генералы видимо все свои стратегические способности растеряли в круговороте бесконечных банкетов и штабных попоек. Поэтому, к счастью для нас, ничего у них не вышло. Лишь людей угробили да танки пожгли.

Впрочем, в тот страшный январь я и не думал жаловаться или смеяться над тройными подбородками лоялистского генералитета. Нам приходилось туго. Очень туго. На нас, не имеющих ни танков, ни авиации, обрушилась вся мощь армии Страны. Спасла нас, наверное, действительно чистая случайность. Какой-то молодой лейтенантик из рядов гвардии заплутал вместе со своим взводом в зимних лесах под Городом и случайно вышел на батарею лоялистских РСЗО. Прекрасные машинки. Кто не попадал ни разу под ракетный обстрел, тот никогда не испытывал то, ни с чем несравнимое ощущение первобытного ужаса, подкрепляемое падающими комьями земли и адским свистом снарядов. По-настоящему апокалиптическое зрелище. У нас тогда таких игрушек не было. Людей у того лейтенанта было немного, пара десятков всего, не больше взвода, как я уже говорил. А вышел почти на целую роту, сто с лишним человек. Парень, правда, оказался не робкого десятка и живо сориентировался. Наглый до безумия, размахивая белой тряпкой, он спокойно подошёл к батарее и заявил первому попавшемуся солдатику, что те, дескать, окружены силами двух батальонов. Незамедлительно последовало предложение сдаться. Сомнения и возражения другой стороны лейтенант тут же пресёк резким выкриком в сторону леса, в котором залегли его немногочисленные подчинённые, приказывая открыть огонь на поражение. Перспектива быть «немножко убитыми» солдат, людей тоже подневольных, не особо впечатляла, и поэтому вся батарея, недолго думая, капитулировала. Так тридцать с хвостиком людей взяли в плен почти сотню, вместе со всем снаряжением, обмундированием и реактивными самоходками.
 
С помощью этих самоходок мы смогли создать необходимый перевес на некоторых особо важных участках фронта, из-за чего, впервые с начала боевых действий, нанесли лоялистам ряд поражений. А потом плотину прорвало. Поток дезертиров, солдат, уставших от идиотских приказов и равнодушия начальства, был так велик, что Революционный Совет в один момент растерялся и даже не знал, что с ними со всеми, собственно, делать. А уходя от прошлых хозяев, перебежчики обычно прихватывали с собой и всякое полезное добро. Поэтому, очень скоро гвардия разжилась танками, бронетранспортёрами, артиллерийскими установками и даже авиацией, из-за чего, ближе к концу февраля чаша весов окончательно склонилась в нашу пользу. К началу весенней распутицы мы были уже у Столицы.

Там, во время Городской операции родилась и закалилась, словно булатная сталь, Революционная гвардия. В рядах которой, я, пришедший туда необстрелянным наивным студентиком, нахожусь и по сей день. Той страшной зимой состоялось моё первое боевое крещение. Страшное, кровавое крещение, ни разу не похожее на расслабленное созерцание языков пламени. Крёстным моим отцом стал сержантский крик, а купелью – лужа растаявшего от жарких выстрелов снега. Ну а иконой, образом Божьей Матери, на который я смотрел в часы смуты и сомнений, стала женщина, чьё лицо и сейчас моментально всплывает в памяти.
Надя.

Не знаю, что мы бы все делали без неё. Пропали бы, наверное. Легли бы всей своей молодецкой компанией ни за хвост собачий. На нашем участке прорвали бы фронт, зашли в тыл к обороняющейся гвардии, размолотили бы там всё в пух и прах. И всё, конец настал бы в ту же секунду революционному Городу. «От того что в кузне не было гвоздя…». От того, что не было в нужное время в нужном месте одной красивой и доброй девушки. Нет, не девушки даже. Женщины. Девушки сидят в тёплых кофейнях и строят глазки проходящим мимо красавчикам в стильных пальто и с ухоженными причёсками. Нас же красавчиками сложно было назвать. Потные, чумазые, небритые, все в пороховой гари, с замёрзшими соплями на лице и трёхэтажным матом на устах. Ни разу не идеал мужской красоты, я знаю. Даже пальто не было. Впрочем, нам, собственно, и не до этого было вообще. Не до ненужного и лишнего лоска. Все наши смутные и тревожные мысли занимали жизненно важные размышления, о том, как бы цинк лишний раздобыть или у кого бы сигаретку стрельнуть. Но она нас всё равно любила. Надя, в смысле.

Медсестричка, записалась помогать раненым ещё в первые дни революции. Кажется, у неё кто-то был. Но не скажу точно. Она не распространялась об этом, да мы и не спрашивали. Нам было ни к чему знать. О том, чтобы воспринимать её как объект сексуальных фантазий ребята нашей роты даже не думали. А за косой взгляд в её сторону любой рисковал получить в зубы.

Маленькая, почти миниатюрная девушка, очень молоденькая, даже младше меня. Лет восемнадцать можно ещё дать, больше – точно нет. Милейшая девочка, в метре и шестидесяти сантиметрах её невысокого роста скопилось столько милосердия, столько материнской любви и заботы, что хватило бы не только на всю нашу гвардию, но и вообще на все армии всей земли. Юное создание, которое больше всего напоминала мне бабушку. Да, бабушку. Такую старенькую, кругленькую, почти карикатурную. Ту самую, из старого стихотворения, которая «танкисту-внуку достала папирос». Гордая этим своим таким маленьким и одновременно таким большим приобретением, цепляющаяся, проездом в прифронтовом жёлтом трамвае, своими цепкими, нежными и сморщенными пальцами за эти двадцать табачных цилиндриков. Просто потому что сейчас в тех цилиндриках – вся возможная материнская любовь, что есть в этом мире. И этот светоч, единственный светоч во всём густом военном мраке, она обязана донести. Донести несмотря на убаюкивающий, ядовито-спокойный стук колёс. Донести, несмотря на скудный паёк и постоянные бомбёжки. Донести, потому что именно на этой концентрированной любви и держится весь фронт. Весь, до единого солдата, до последнего патрона. И не важно, в чём это любовь выражается: в горьком табачном дыме, который выпустит, довольно морщась, внучок, стоя рядом с трещащим и нетерпеливым танком, или в нежном, почти забытом прикосновении ротной медсестры, которая за все эти грозные дни действительно стала тебе сестрой. Не по крови пусть. По любви.

Она прошла вместе с нами все те бури и грозы, все те адские котлы, в которых мы, по зову долга, были вынуждены вариться, одаряя каждого из нас вниманием и милосердием в равной мере, сколько ей позволяли её такие скромные и такие безграничные возможности. И при этом не забываем о бесконечных перевязках, шинах и инъекциях адреналина. Она же была медсестрой, в конце концов. Врачевателем, в первую очередь, тел, а не душ. Впрочем, Надя успешно совмещала эти две почти несвязанные между собой профессии. Она была подобна той, старой и ветхой семейной иконе, которую передают из поколения в поколение. Икона эта стоит углу, пылится, мешается и вообще всех сильно бесит. Вот только всё равно, из пожара выносят именно этот святой образ, жертвуя и деньгами, и документами. Также и с Надей. Были в нашей роте и капитан, и полевая кухня и арсенал. Но всё равно, во время каждой атаки мы упорнее всего защищали именно лазарет. И я клянусь, чем ближе враги подбирались к огромному шатру с красным крестом на боку, неизменно пахнущему антисептиком и кровью, тем мы яростнее дрались, и тем ярче светился благородный гнев в наших глазах. Так мы платили за ту любовь, что эта милая и бескорыстная девочка дарила нам. Мало того, эта плата, что тогда, что сейчас, нам всем казалась недостаточной. Просто потому что одно-единственное ласковое прикосновение женской ладони стоит сотни вражеских трупов, две тысячи пройденных километров в полной выкладке, четыре безнадёжные обороны и три отчаянные атаки. А может быть и больше…

***

Война шла к своему логическому завершению. Лоялисты были полностью и безоговорочно разгромлены, это стало ясно ещё с потерей для них Столицы. Не исправил их положение и спешно созданный Фронт Спасения Страны, который они сформировали из оставшихся верными канувшему в небытие Диктатору дивизий на юге Страны. Впрочем, к чести Фронта стоит сказать, что он продержался гораздо дольше, чем сам Диктатор. И даже провёл несколько ощутимых в стратегическом плане наступлений, один раз чуть было не подойдя к Столице. Это, правда, уже не могло ничего толком изменить. Наши ряды стремительно пополнялись новобранцами, численность же Фронта как начала падать в сериях непрерывных боёв, так и продолжала своё падение всю войну. Резервов у них не было. Да оно и понятно. Тамошних генералов мало волновали вопросы пропаганды и привлечения населения на свою сторону. Да и само население не сильно горело желанием драться за непонятно куда пропавшего Диктатора и старые, осточертевшие всем порядки. Безусловно, существенная часть офицерского состава Страны в почти что едином порыве влилась во Фронт, но, право сказать, чего стоит командир, пусть даже самый талантливый в мире, если ему некем командовать? Поэтому да, тактически они нас громили, иногда очень тяжко и иногда очень больно. Но стратегически Фронт с каждым новым днём всё сильнее войну проигрывал.

Шла последняя военная зима. Нет, конечно, бои ещё велись, но всем было ясно, что Фронт окончательно падёт максимум к осени. Именно поэтому мы расхрабрились, расслабились и совершенно перестали бояться. Честное слово, будь я какой-нибудь большой шишкой, собственноручно бы расстрелял всех наших командиров, да и нас самих в придачу, за такую отвратительную дисциплину. Господи, да взять бы только нашу караульную службу! Мимо наших часовых не то, что мышь проскочила бы – три слона прошагали, они бы и не заметили. Хотя мы этого всего безобразия, конечно же, в упор не видели, а наши офицеры на всё это закрывали глаза. Конечно, как иначе? Воздух близящейся победы бил своим крепким ароматом прямо в ноздри, путал мысли и замыливал глаза. Фронт вяло огрызался и откатывался всё дальше на юг, прямо к горным хребтам, где наше командование планировало их прижать к ногтю и окончательно разгромить. Атаки лоялистов всё больше напоминали какие-то бандитские рейды, те самые, которые «ударил-убежал». Вреда такие набеги наносили немного, больше на нервы действовали. Так, постреляют в молоко, шороху наведут, чего-нибудь сопрут, что плохо лежит – и дёру. Техники мы у противника не видели уже очень давно. Сожгли всю, наверное. Так что, наше моральное и физическое разложение было совсем неудивительно.

На этом нас и поймали. Правильно говорят, что войны выигрывает не оружие. Не танки, не самолёты, не корабли и даже не ракеты с лазерным наведением. Войны выигрывают слова: «Так точно!». Дисциплина, дисциплина и ещё раз дисциплина – вот путь к победе. И любая армия, что потеряет чувство порядка и субординации априори обречена на поражение. Ну, или хотя бы на очень чувствительный удар. Иногда, этот удар может быть такой силы, что живые после него будут завидовать мёртвым.

Это был один из первых январских дней. Наша часть медленно-медленно отходила от Нового года, который мы все праздновали с большим размахом. Впрочем, отходила – это сильно сказано. Скорее, слегка уменьшила количество выпитого алкоголя. А чего? Почему бы нам и не выпить, в конце концов? Победа-то уже не за горами, победа-то, вот она, пару шагов до неё осталось. Имеют ведь солдаты-победители право на праздник?

Вот только враг наш не пил. Он вообще не праздновал. Ему не до этого было. Ему бы шкуру свою спасти, а нашу если не разорвать, то поцарапать. Желательно до кости. Поэтому наш лютый враг сидел в своей зимней лесной чаще и стирал эмаль зубов, с ненавистью глядя на наш праздник. Сидел, наблюдал и заводил сам себя. Доводил до предела, до самого нельзя. А когда терпение стало выше его собственных сил – выпорхнул из своего логовища волной огня и стали.

Это был не бандитский отряд налётчиков, отчаянные атаки которых мы привыкли отражать. Нет, совсем нет. Это был остаток, огрызок от профессиональной армии Фронта, которая в своё время попила у нас немало крови. Глубоко мотивированные, хорошо подготовленные и оснащённые, укомплектованные лучшими бойцами, которых ещё мог предложить разваливающийся Фронт, они дрались уверенно и отчаянно, ни разу не походив на тех полумародёров, что нам обычно попадались. Те бездари – котята, лениво царапающие хозяйскую руку, скорее от скуки, чем действительно сражаясь. Эти же – настоящие звери, загнанные в угол. Идейные.

Они ударили по нашему лагерю утром. Не в предрассветные часа, которые так облюбовали разномастные писатели в качестве времени внезапного нападения, нет. Именно утром, когда солдаты еле-еле продирают глаза, потягиваются и, сонно зевая, бредут к импровизированным санузлам для проведения утреннего моциона. Самая поганая пора. Самая беззащитная.

Часовых, которые лениво чесали языки с только что проснувшимися солдатами, перестреляли как куропаток. Пацаны даже охнуть не успели. А ведь это были не необстрелянные желторотики, только вчера выползшие из учебки. Напротив, закалённые в боях ветераны. Самые настоящие псы войны, пусть даже им и не было двадцати пяти. Честные солдаты, прошедшие огонь и воду и, наконец, решившие расслабиться. Всего на секунду расслабиться, правда. Этой секунды, правда, было достаточно.

Наш лагерь мгновенно превратился в огненный ад. Между горящих палаток и бараков метались сонные, наполовину раздетые люди, которых немедленно, со страшным, смертельным гулом, срезали автоматные очереди. Некоторая часть бойцов пыталась сохранить подобие организованной обороны, но все их попытки были тщетны. Снайпера, словно на охоте, щёлкали наших офицеров как орешки, сами оставаясь вне досягаемости под прикрытием тёмных, вековых елей. А пехота противника, окружив наше расположение, всё туже и туже затягивала удавку. Поливая нас от бедра, в полный рост, совершенно не боясь, подходила всё ближе к месту боя.

В тот день я недосчитался очень многих друзей и боевых товарищей, с которыми плечом к плечу прошагал почти всю войну. Окружение – очень страшная вещь, поверьте мне. Ты мечешься, словно загнанный зверь, из угла в угол, судорожно водишь стволом автомата из стороны в сторону, не понимая, откуда исходит главная опасность, в каком направлении нанести удар. А враг спокойно, как на учениях, ловит твою паникующую фигуру в перекрестье прицела и плавно нажимает на спуск. Ему-то чего бояться? На него сзади никто не напирает. Я и сам в тот, не побоюсь этого слова, роковой час был одной ногой в могиле. Чудом мне, и ещё нескольким десяткам человек, удалось вырваться из окружения. Чудом нам, полуголым и едва вооружённым, удалось уйти от преследователей по зимнему лесу. Чудом, не имея ни карт, ни компасов, удалось выйти к своим. Чудо. Иначе я это назвать не могу.

Мы не погибли. Дошли до своих позиций. Доложили командованию, как всё было. Получили нагоняй за оставление боевых позиций. Согласились кровью искупить вину и войти в состав бригады, которой поручено было организовать антипартизанский рейд с целью нахождения и ликвидации той самой вражеской группировки. Хотя, особо нас и заставлять не надо было. Мы и так горели желанием отомстить за павших товарищей. Око за око так сказать.

Впрочем, несмотря на всё наше бахвальство, нацеленное в основном на наших новых сослуживцев, была одна вещь, о которой каждый из нас предпочитал не говорить. Нет-нет, да мелькнёт среди бравады, что ты, мол «в бараний рог скрутишь этих козлов» мимолётная пауза, потухнут на секунду глаза, а на лице тёмными расщелинами онемеет маска боли. И сразу понимаешь, о чём думает твой товарищ. Надя. Где она? Где тот наш самый светлый ангел, чьи крылья всегда спасали нас от копоти нашей Родины, чьи прикосновения стирали пороховую гарь с наших юных лиц, а тихий добрый голосок заглушал разрывы шрапнели? Что с ней сейчас? И, не признаваясь даже самим себе, мы шли туда не товарищей спасать. И не мстить мы туда шли. Мы шли туда проводить поисково-спасательную операцию одной-единственной молоденькой девочки, которая стала для нас для всех одновременно и сестрой, и матерью, и другом. Которая стала для нас настоящей женщиной.

Нас всех пробрал холодный пот, когда, спустя несколько дней, после начала операции, мы вышли к месту нашего старого базирования. Всё, что могло быть сожжено – было сожжено. Повсюду валялись полуголые трупы: нападавшие так и не удосужились их захоронить. Большая часть снаряжения, а также вся техника, пропали без следа. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять, кто ими сейчас пользуется. На наших спальных палатках багровели тёмные пятна засохшей крови. Тела некоторых наших товарищей, что так и остались непогребёнными, уже начали обгладывать дикие звери, которых было порядком в здешних лесах. Мы все, как по команде, оголили головы. Почтить память павших, особенно в таком деле как наше – это святое.

Но самым страшным оказался венец этой мрачной картины. Посреди пулевых дыр, посреди мертвецов, следов тяжёлых солдатский сапог и рассыпанных гильз возвышалась просторная палатка с красным крестом. Она у нас обычно почти пустовала, разве что кто-то из солдат сожрёт что-то нехорошее и сляжет с животом. Воевать, в конце концов, умели все, салажат к нам в часть не присылали. И вот, мы, сгрудившись у грязной хлопающей входной шторки, стоим перед входом в полевой госпиталь и боимся. Боимся отчаянно, панически. До холодного пота и дрожи в коленках. А шторка всё хлопает и хлопает на холодном зимнем ветру. Будто бы приглашает войти. Словно ласково манит рукой и тихо шепчет, выбивая тканевыми зубами тебе на ушко дробь: «От судьбы не уйдёшь…»

И мы входим. Мы, все те, кто остался жив после того страшного налёта, толкаясь в проходе и отчаянно жмуря глаза, входим в помещение. И сразу же видим Александра Васильевича – нашего полевого хирурга. Его зрелое, следка морщинистое лицо с огромной чёрной бородой смотрит своими съеденными глазами в потолок палатки. Он не был плохим человеком. Циником – да, жутким циником был. Но это у врачей, особенно у хирургов, профессиональное. Им – можно. А вот кому из врачебной братии чёрствым и сухим быть нельзя – так это молоденьким санитаркам, у которых всей практики едва на два года. Тем самым санитаркам, одна из которых лежит в паре метров от своего начальника, прижавшись своей бледной, мёртвой щекой к промёрзлой, чёрной земле.

До того страшного и изуверского дня я никогда не видел, чтобы почти сотня здоровенных мужиков, прошедших огонь, воду и медные трубы разом падали на колени. У всех у нас, как по команде, подкосились ноги, отказываясь, видимо, ходить по земле после такого. А дальше начался форменный ужас. Мы выли, ревели, кричали благим матом, вырывали клоки волос и в отчаянии молотили кулаками стоптанную землю. Таким образом мы поминали покойницу. Знаю, она явно хотела по себе более достойную призму. Но, по-другому мы не могли. Не было сил. Впрочем, я клянусь, ни один мужчина, каким бы он стальным человеком не был, не смог бы вести себя иначе, видя перед собой мёртвую Женщину…

***
…Мои руки потеют. Такова цена их непрощения. Впрочем, возможно это всего лишь последствия утомительного четырёхкилометрового марш-броска через лесные сугробы, который я только что вынужден был проделать. Хотя я и не хочу так думать. Это слишком мерзко и… приземлённо что ли. Пусть лучше мои руки действительно станут орудием Немезиды. Суровым и справедливым. Совершенно неподкупным.

Мои ладони покрылись испариной. Возможно, именно эту цену я должен был заплатить за то, чтобы они в нужный момент не дрогнули. Но, сердце мне подсказывает, что цена эта на самом деле была куда выше. И меряется она не в капельках пота, а в трупах товарищей и людей, что сияли небесным светом. Людей, что вселяли надежду и одним своим существованием давали понять, что этот проклятый мир ещё держится. Пусть на последнем издыхании, пусть хрипит и кровоточит. Но держится.

Если меня спросят, можно ли как-нибудь измерить месть, я дам ответ. Месть измеряется в потускневших нимбах и отрезанных крыльях. И именно за этим я сейчас сижу в лесной засаде, судорожно ловя на мушку колонну солдат, широко шагающих по грунтовой дороге. Чтобы, в конце концов, получить товар, за который уплачена такая большая и беспощадная цена.

С того момента, как мы нашли тело Нади прошло, на самом деле, не так много дней. Неделя, может две, я точно не считал. Правда, за прошедшее время я понял одну очень важную вещь. Если мы хотим построить мир, где людям, подобным Наде не нужно будет штопать раненых и отрезать гангренозные конечности, где молодым парням не нужно будет глотать комья ярости, снаряжая магазин патронами, мы должны научиться не прощать. Не разучиться прощать, нет. А именно что научиться не прощать.
 
Добро, свет, Бог, называйте как хотите, это немного не то, что понимают в современном пластмассовом мире. Добро – это не рассеянный пацифистски настроенный дядечка-учёный, с вечно спадающими с переносицы очками и надетым наизнанку свитером. Тот самый, который мило и глупо улыбается и за всю жизнь не обидел ни мухи. Нет. Такой человек будет чуть меньшим злом, чем какой-нибудь жутчайший тиран, жрущий младенцев на завтрак. И злом он будет, потому что не умеет бороться, не умеет драться по-настоящему, по-звериному, не считаясь с потерями. Привыкший вечно уступать и всех прощать, он совершенно не умеет ненавидеть. А значит, не умеет и любить. Именно поэтому этот человек опаснее трёх танковых дивизий, прислуживающих какому-нибудь очередному Тёмному Властелину.

Добро, это тот самый офицер, что будет, обливаясь горькими, яростными слезами, лупить по координатам своих людей, прекрасно зная, что другого выхода у него нет, и что парням этого обстрела не пережить. И, не поверите, после этого ужасного события он всё-таки доведёт войну до конца и разгромит врага. Просто потому что он помнит лица тех ребят. Помнит их имена и голоса. И по этой же причине, кстати, его, до конца жизни в его монастырской келье, куда он себя добровольно заточит после окончания боевых действий, будут мучать кошмары о том самом ужасном приказе.

Добро, это не тот человек, который будет аккуратно ссаживать муху с молодого, некрепкого ещё стебелька, пока вокруг очередные изуверы насилуют и убивают его друзей и подруг. Добро – это та сила, которая своим непрощающим мечом рассечёт надвое подлецов и душегубов, отомстит за девичий крик и материнский слёзы. И пусть у него даже пресловутых кулаков нету. Зато, у Добра точно будет незатухающий свет в глазах. Свет отмщения и возмездия, которое должно свершиться. Обязательно должно свершиться, просто потому что иначе нельзя. А раз так, значит и оружие, он, как и встарь, добудет в бою.

Колонна лоялистов поравнялась с засадой. Лейтенант по ту сторону дороги от меня дал условный сигнал, по-охотничьи крикнул кукушкой. Время пришло. Око за око…