Хозяин безлунной Москвы. Глава 27

 
               
                Глава 27.
     Матёрый Беркширский чёрный хряк с кокетливыми белыми отметинами на вогнутом курносом рыле, завитом хвостике и под аппетитными окороками громил привычно, с тонким знанием дела, покинутую Феней кухню, снося налитыми бёдрами вёдра с новым урожаем: пупырчатыми колючими огурцами, розовыми благоухающими яблоками, молодыми картофелем, свёклой и морковью, лениво надкусывая всё подряд, задорно хрустя, кропя пол летящими изо рта ошмётками и слюнями, скорее для удовольствия и из хулиганства, а не насыщения, поскольку кормили эту наглую тварь так, как не кормят добрую половину рода человеческого, населяющего города и сёла великой империи. Значит Нимфодора Данактовна (тьфу ты, сам владыка подземного мира Эр-Каан язык сломал бы не в силах произнести ни одного русского имени-отчества) опять выскользнула из дома, забыв прикрыть входную дверь, позволив скотине разгуливать по барской территории. Значит снова придётся за ней идти, поскольку сама ни за что не вернётся, и подстерегать у столярной, ожидая, пока могучая стоеросовая дубина Демьян не закончит лобызать послушно жаркие уста, дабы в лес потом не забрела и в студёной Раздерихе не утонула.
- Ну-ка, Калистрат, - топнула сердито ножка, грозно сдвинулись сонгольские брови, - пошёл быстро отсюда.
    Как же, так он её и послушал! Хряк нагло захрустел здоровенным огурцом, довольно похрюкивая, точь-в-точь, как её мерзкий прежний хозяин. Величественного породистого свина на самом деле звали Фереспондом, в честь одного из развратных спутников греческого бога вина Диониса, но Гоа-Марал доставляло особое, непередаваемое удовольствие называть его именно Калистратом.
- Брысь, - она схватила веник, хлопнув с размаха по паюсной, вымазанной грязью спине, выгнувшейся с грацией бурого медведя в сторону удара, словно призывая повторить.
   Ну и «фортило» же ей с безмозглыми животными и такими же, в полном отсутствии ума, женщинами! И за что только Тэнгри посылал суровые испытания? Хотя, по сравнению с не в меру болтливым пошлым арой, шаловливый, но не говорящий хряк казался истинным, пусть тупым, но милашкой. Содрав с гвоздя моток крепкой верёвки, распустив и поспешно соорудив аркан, девушка набросила петлю на массивную шею и потянула на себя, но внезапно придушенный Калистрат-Фереспонд, подпрыгнув и забрыкавшись, словно конь, рванул резко с места, истошно хрипя, настолько быстро, что она, не удержавшись на ногах, грохнулась на пол, проехала вокруг стола и, прочертив молодой грудью дорожку на пыльном дубовом паркете коридора, вылетела пулей вслед за ним на расшатанное и испоганенное донельзя балованной, свободно разгуливающей по усадьбе скотиной широкое крыльцо и только там решилась, поборов упрямство, отпустить удавку, пока свин не изуродовал её, протащив по ступеням. Сбежав вниз на сочную траву, обиженно задёргав головой, пытаясь выпутаться из ослабевшей петли, варвар обернулся, посмотрел на преследовательницу взглядом, полным недоумения и скорби, вероятно, по поводу жестокости людей, и только пустился в обратный путь прочь с негостеприимного двора, как ткнулся пятаком в невесть откуда взявшиеся узкие колени, прикрытые, к огорчению, отвратительно пахнущими чистотой юфтевыми штанами. Костлявая рука освободила жирную породистую шею от лассо, бросив его на порог, к ногам тяжело дышащей измаранной, раскрасневшейся и растрёпанной девушки, бараний голос проблеял мягко и виновато:
- Опять Макар не уследил за этим обормотом.
- Скажите вашему скотнику, - она раздражённо сдула упавшую на лоб угольную прядь, - что коли ещё раз Калистрат.., то есть Фереспонд к барскому дому подойдёт, не видать ему работы, как своих ушей. Я уж позабочусь об этом.
- Передам обязательно, - узкое бесцветное лицо с аккуратно стриженой белёсой бородкой растянулось в преданной улыбке. – Как мне отрадно вас видеть, уважаемая Гоа-Марал, - он единственный из всех русских никогда не коверкал её имени, - как счастлив смотреть в ваши волшебные очи! В гневе вы ещё привлекательней. Не в первый раз замечаю. Извольте сегодня прийти ко мне на чай, - широкополая шляпа вежливо слетела с коротких соломенных, торчащих вверх волос. – У меня нынче пряники, Тульские. Слышали о таких?
- Я вам не дикарка из африканского племени! - вызывающе фыркнула она. - И слышала, и ела – сущая гадость! Предпочитаю более изысканные десерты! – юная сонголка яростно хлопнула дверью, вынудив собеседника, покорно опустить голову и понуро удалиться вслед за довольно виляющим хвостиком хряком. Её раздражал этот хлипкий влюблённый управляющий с его добрыми телячьими глазами и глупой, не от мира сего, улыбкой, сурово оборвавший очередную мечту о беспечной жизни в достатке.
      Равнодушно пройдя мимо разгромленной кухни, раздумывая, чем бы шантажировать Феню за покидание поста и порчу барского урожая, Гоа-Марал направилась в свою комнату, дабы переодеться и перечесать растрёпанные смоляные косы.
       В её широком просторном покое, увешанном по стенам фигурками блаженно улыбающихся онгонов, с большой кроватью с мягкой периной и высоким вместительным шкафом, в который особо нечего было вмещать, дышалось легко и комфортно, не в пример душной каморке в особняке мерзких Белокопытиных, хотя солнечные лучи, пробивавшиеся сквозь окно, неумолимо указывали на облако скопившейся пыли, но что поделать: наводить порядок юная горничная отродясь не любила. Помещение скорее смахивало на спальню господской жены, чем прислуги. Да и охочие до разговоров старожилки поместья шептали, что раньше оно входило в число личных апартаментов давно сбежавшей вместе с малым дитём супруги от беспросветно пьющего и гулящего барина, отпетушившего и обрюхатившего от скуки сразу двух, приставленных к ней в качестве приданого невинных служанок. Задрав надменно голову перед овальным, с грязными разводами, зеркалом в бронзе, потомственная принцесса из рода Борджигин распустила волосы, возвращавшиеся постепенно к природной густоте после несправедливого рукоприкладства старой сбрендившей с ума купчихи, неспешно их расчесала и заплела, закрепив розовыми, под цвет нового платья, а не противными кипенными, указывающими на статус прислуги, лентами, всмотрелась с восторгом в скуластое лицо, волшебные жёлтые с голубой каёмкой глаза, и подумала, презрительно покривив упрямо выдающейся вперёд крупной нижней губой: «Как же бестолковы эти русские богачи, до сих пор не взявшие её, такую красивую и благородную замуж или хотя бы на достойное содержание!»
         Конечно, жалеть о расставании с неоправдавшим её надежд, древним, как объедаемый жуками кедр, Белокопытиным, вечно воняющим луком, не приходилось, учитывая более привилегированное положение у второго хозяина. Но существовало несколько страшных «но»: нападёт ли на её след Бодончар, коли явится в Москву, заметит ли скромное послание, оставленное возле купеческого особняка, разыщет ли в глуши вне Первопрестольной?
    Гадкое кручинное существование в объятиях престарелого любовника длилось до той удивительной для старой столицы поры, когда завершились ночные холода и отцвела ароматная черёмуха, выпустив в разом раскалившийся от жары воздух тысячи крошечных белоснежных лепестков, создавая ощущение, что Тэнгри кропит презрительно семенем город иноверцев, уничижительно смеясь над ними вместе с обожаемой женой Умай. Гоа-Марал хотела всего лишь избавиться от ненавистного болтливого ары, изводившего её обидными фразами, повторяемыми за владельцем, отворяя ежедневно с наступлением тепла замок массивной клетки, иные цели в бесхитростном плане не наблюдались. Но всё сложилось иначе.
    В один из особо раскалённых майских вечеров, Калистрат Тереньевич, изволив отужинать, втиснулся в кабинет, где ожидала его зазноба, старающаяся не морщить с отвращением ровный длинный нос со слегка сплюснутыми ноздрями, и, стянув мятые штаны, бросив их в кресло, направился к ней, призывно потрясывая, как несвежая уличная девка, обвислыми бёдрами, поигрывая очередными бусами из стекляруса в жирных пальцах. Внезапно замерев, тяжело и судорожно вздохнув, он, наконец, почувствовал, что в комнате слишком душно и кинулся распахивать вечно запертое с самой осени окно, вернувшись после к делам «сердечным». Попугай вдруг стукнул крепким клювом по разом распахнувшейся створке клетки, рванул на свободу, пропорхал над любовниками, крикнув напоследок: «Эх-ма, ублажила, как всегда», вылетел на улицу и, с наслаждением подбрасывая широкими разноцветными крылами кипенные черёмуховые лепестки, устремился в темнеющую даль. Белокопытин отчаянно взвыл и, пока она успела что-либо сообразить, бросился к двери, отодвигая щеколду, забыв, в каком виде находится, и выбежал в коридор, чуть не воткнувшись вздыбленной булавой в проходящую мимо по коридору чопорную супругу.
     Глава семейства почему-то отделался лишь убийственным взглядом маленьких морщинистых глазок Домны Капитоновны и суровым упрёком: «Докатился: уважаемый человек и с басурманкой», а её жестоко оттаскали за косы, значительно их проредив, и попросили до полудня покинуть «благочестивый» дом, даже не надеясь получить расчёт. Глотая слёзы, Гоа-Марал утаилась в каморке, вскоре узрев сунутый под дверь, видимо Калистратом, конверт с жалованьем и даже премиальными в размере двенадцати рублей. Свалив нехитрый скарб в мешок, вытащив из туеса, запрятанного под кровать, записку, врученную ей намедни в который раз встреченным в аптеке настырным «любителем молоденьких» Антоном Архиповичем, в которой значилось местонахождение поместья, повторив его несколько раз, заучивая (элементарная русская грамота – единственное, чему обучил детей равнодушный к ним Угэдей), она спрятала письмо обратно в короб и забылась мучительным тревожным сном, в котором выкалывала по очереди глаза всем членам тошнотворной семьи Белокопытиных.
    На рассвете Благородная Лань вышла на крыльцо ненавистного дома, в котором так и не стала хозяйкой, нацарапала гвоздём на камне, расположенном справа от порога крестоносный знак брата – Большую Медведицу в четыре времени года, зарыла под ним туесок с запиской, особо ни на что не надеясь, и отправилась на базар в поисках поставщика, прибывшего с товаром из Озерецкой волости Московской губернии, из поместья Вепринка или какого соседнего, готового вместе с ней вернуться за умеренную плату в родные края.
    Антон Архипович, вырванный из сладостного царства сна и, судя по заметно отёкшему лицу - после обильных возлияний накануне, несказанно обрадовался приезду «маленькой сонголочки», нахально засверкав в предвкушении блёклыми серыми, видно выцветшими с возрастом глазками, заселив её в комнату для прислуги в нижнем этаже, предложив для более доверчивого знакомства, испив кофе, пока челядь подготовит всё необходимое, отправиться в баню. Опять баня! Видно они собирались преследовать её до конца жизни. По окончании дебютной близости в жаркой парилке, он выказал своё неудовольствие по поводу отсутствия целомудрия у свежей любовницы, пояснив прямо, что любит рушить девичьи бастионы первым, но уже спустя каких-то полчаса, лежал обездвижено на полкЕ, восторженно уставившись в потолок после её «особых» ласк, намотав на одеревенелую руку смоляные косы, бормоча, что такого ему испытывать ещё не приходилось, и ни одна русская девица не дарила ему подобного сказочного блаженства. Высоко оценив её раскованность и «умение успокоить нервы видавшего виды уставшего мужчины», Раздерихин переселил «Маралочку» на второй этаж, в лучшую пустующую комнату, поближе к своей, положив жалование, но позволив не расхаживать в строгих одеждах горничных и не усердствовать в уборке, отдавая предпочтение только его покоям и покою, и даже подарил колечко, пусть маленькое, очевидно ношеное, но золотое, «царское», с крошечным александритом, а из поездки в Москву привёз ей в подарок пару, пусть не сшитых на заказ, готовых, но вполне приличных ситцевых платьев.
       Антон Архипович пользовался упругим цветущим шестнадцатилетним телом без устали каждые день и ночь, обращаясь с девушкой, как балованный мальчишка с нежданно заведённым в доме приблудшим котёнком, то грубовато оглаживая и нещадно тиская, то свирепо щипая мускулистые бёдра и впиваясь зубами в гладкую шею. Как ни странно, развязность и цинизм барина, его прямолинейность в вопросах близости Благородной Лани нравились больше, чем приторная нежность Белокопытина. Раздерихин, к счастью не любившей лука, правда вечно пахнущий перегаром, никогда не называл её «лялечкой» и «лапушкой», а её грудь «крошечными мякишечками», как Калистрат, предпочитая незатейливые русские определения объекта, без всяких уменьшительно-ласкательных слов, за что вызывал в ней особое уважение. Он брал её жёстко, мало говоря, активно действуя будь то в спальне, на кухне, в кладовой, в амбаре или в лесу, куда приглашал прогуляться «для разнообразия», неизменно спрашивая после экстаза: «Ну как, жива сонголочка моя?» - без всяких сантиментов. Когда приезжали визитёры – соседские помещики в окружении фривольных визжащих девиц с ящиками со спиртным, барин требовал, чтобы обслуживала попойку только она. Весёлый и пунцовый, он, нагло лапающий какую-нибудь заезжую гостью, успевал заодно провести ладонью по её возмущённому паху, выкрикнув заплетающимся языком: «Как вам, друзья, моя экзотическая горничная? Хороша! Не правда ли?»
       Самое ужасное, что Гоа-Марал физически ощущала как погружается в любовь к этому бездушному человеку, гораздо более сильную, чем к собственному, такому же чёрствому брату. Ей нравились его жестокость и буйность, она жаждала завладеть его холодным сердцем, а заодно и явно приличным состоянием. Но Антон Архипович упорно не переступал сословную черту, их разделявшую, и о чувствах не говорил. Похоже, единственной его страстью были Беркширкские свиньи, да Англерские коровы. Пил он изрядно, судя по рассказам местных старух, всех девок окрестных пообтрепал, но хозяйство вёл отменно и продавал мясо, молоко и овощи в московские лавки по весьма выгодным ценам по причине высокого качества продукции.
        Благородная Лань, совсем забыв о Бодончаре, утонув в душевных переживаниях, тратила всё свободное время на завлечение в сети «богатыря», которого ей через брата посулили боги, пусть не такого здоровенного и красивого, как тот, однажды виденный всадник на вороном коне, но всё же достаточно высокого, не в пример низкорослым представителям народов Сибири, хоть и слегка обрюзгшего, безуспешно дымя чабрецом перед разомлевшими фигурками онгонов. В какой-то момент ей почудилось, что Антон Архипович стал трепетней к ней относиться. Однажды он даже спросил, уговаривая на кухне бутылку «Смирновской»:
- Тебе не скучно со мной, Маралочка?
- Нет, - кокетливо ответила она, болтая босыми ножками, сидя у него на руках. – Мне с вами хорошо.
- Вот и чудесно, - кивнул барин удовлетворённо, опрокинув в рот стопку. – И мне с тобой весело.
      А следующим вечером, (о великий Тэнгри!), он предложил ей оставаться на всю ночь в его постели. Дело, очевидно, шло к более выгодным отношениям, то есть почётному статусу содержанки. На брак она не рассчитывала по причине разных вероисповеданий и его, видимо, семейного, несмотря на побег жены, положения. Негаданно, плавный, многообещающий и воодушевляющий ход событий нарушило печальное происшествие, явно к чему-то спланированное богиней Огня Ут, случившееся в соседнем поместье, коим владел отставной полковник Модест Миронович Казначеев, кузен Раздерихина.
    В середине июня небо над Вепринкой озарилось бушующим где-то поблизости пожаром, в окна потянулся удушающий запах гари. Жители имения повыскакивали из домов, похватали вёдра и ушаты и бросились навстречу густо валящему дыму. Когда толпа сердобольных крестьян добралась до сопредельной усадьбы, тушить уже было нечего: барский дом выгорел дотла, глава семьи погиб, а его вдову, облачённую в выпачканную гарью ночную сорочку, с опалёнными до самой головы волосами, лежащую на траве, пыталась привести в чувство местная челядь. Прибывшая наутро полиция, осмотрев пепелище с одиноко возвышающимися над ним печными трубами, лениво допросив пришедшую в себя мадам Казначееву, переночевавшую в избе собственной древней няньки, никакого происшествия в скорбном инциденте не узрела и спешно покинула наводящее уныние место.
    Антон Архипович, внезапно поступив, как вполне благородный человек, вероятно, по причине родственных связей, после похорон кузена пригласил вдову пожить у себя, пока не отстроят новый дом, благо деньги у неё имелись в Московских банках, а единственный сын находился далеко, обучаясь в столичном кадетском корпусе, не ожидая, что она отравит ему беззаботное существование. Нимфодора Данактовна была женщиной со странностями. Пару первых дней её пребывания в усадьбе Гоа-Марал объясняла её поведение шоком от разразившегося несчастья, пока Раздерихин не шепнул о давно подмеченной им чудаковатости соседки, за которой погибший супруг из года в год ходил по пятам, и о своих несбывшихся чаяниях на её примерное поведение во время траура. Для начала, по переезде, она ушла гулять и заблудилась в лесу, потом чуть не утонула в реке, изволив искупаться, наконец, слоняясь без дела по поместью, забрела в столярную мастерскую, узрела здоровенного и туповатого молодца Демьяна, воспылала к нему не приличествующей её положению страстью и принялась преследовать парня, мешая спокойно работать. Если барыня находилась в отведённых ей покоях, из них непрестанно неслись грохот падающих предметов, звон разбиваемой посуды и отчего-то весёлые напевы. Хотя, при разговоре с ней никаких отклонений не обнаруживалось: она легко поддерживала диалог с помрачневшим с момента её прибытия родственником о погоде и разведении скота, уборке урожая и выгодных точках сбыта. О прошлом Антон Архипович не спрашивал, поскольку ему было на него наплевать, и она к воспоминаниям не обращалась, будто не было никогда никакого мужа и не произошло большого несчастья. Дабы с Нимфодорой Данактовной не приключилось очередной беды, «ещё ему не хватало за её гибель отвечать», Раздерихин приставил к ней Гоа-Марал, как «человека, которому полностью доверял», резко заявил, что дико устал от полоумных баб, собрал вещи, да и отбыл в заморские страны, чмокнув на прощание юную любовницу в нахмуренный лоб, посоветовав не скучать и по мужикам часто не бегать.
     Как только он покинул поместье, брошенная сонголка провыла всю ночь перед насупившимися фигурками онгонов, обвиняя их в полном равнодушии к своей особой персоне, которой, как истинной принцессе давно стоило посмотреть мир и озолотиться, и упорном нежелании помочь ей создать выгодную партию. Она бросилась в постель, трясясь от злобы, скрипя в ярости зубами, пронзая мысленно стрелами из лука выцветшие серые глаза, с тоской признавая, что её уникальное умение удовлетворить мужчину не гарантировало не только союза с ним, но и просто возникновения элементарных чувств и преданности вкупе с достойным содержанием.
       Однако, с сумасбродной барыней она подружилась и даже прониклась к ней симпатией. В свои тридцать четыре года мадам (именно так она повелела себя называть) была стройна, красива, несмотря на стягивающий изящную опалённую голову чёрный платок, и чувственна. На последнее указывали вечно расширенные зрачки больших, со скорбно опущенными внешними уголками, карих блестящих глаз, от чего они казались чёрными, и лёгкое подрагивание изящно очерченных влажных маленьких губ, особенно заметные в те непростые моменты, когда приходилось хитростью её выкуривать из столярной мастерской, дабы не мешала трудящемуся в поте лица рослому Демьяну, и прогуливать её по лугу, заставляя собирать цветочки и разглядывать бабочек, отвлекая таким бесхитростным образом от предмета вожделения. По вечерам они мило, словно подруги, сидя за столом друг против друга, поглощали вполне сносную стряпню Фени и щебетали ни о чём. Правда, Гоа-Марал совершила несколько попыток узнать хоть что-нибудь о прошлом госпожи, но они не увенчались успехом. Как только звучали нежелательные вопросы, Нимфодора Данактовна принималась напевать куплет из какого-нибудь романса, а прервав песнь, ловко переводила разговор на другие, общие темы. К тому же, она часто одаривала юную сонголку то рубликом, то, чем посущественней – сапфировой булавкой или шпилькой с гранатом, постепенно вынудив девушку идти у неё на поводу, то есть не интересоваться опалённой огнём жизнью четы Казначеевых и не мешать навещать громадного плотника.
     В тот самый период полного, абсолютно расслабленного безделия, ещё и сулившего причитающееся жалование от коварно покинувшего её потенциального гражданского мужа, Благородной Лани стал оказывать знаки внимания управляющий поместьем, щуплый неказистый Христофор Феоктистович, мужичонка лет тридцати, бледный, словно больной чахоткой и белёсый, с ласковыми коровьими глазами. Он ухаживал иначе, совсем непривычно, ежедневно поднося ей букеты алых, свежесрезанных роз, целуя руки, восхищённо превознося блеющим голосом её экзотическую красоту и дивные очи, восторженно бормоча: «Люблю глаза твои, мой друг, с игрой их пламенно-чудесной, когда их приподымешь вдруг, и словно молнией небесной, окинешь бегло целый круг...»
- Это вы сочинили? – спросила она, кокетливо поведя плечами, впервые услышав ладно сложенные строки.
- Нет, - растянулся в улыбке управляющий. – Автор сего упоительного произведения – Фёдор Иванович Тютчев, великий русский поэт. Знаете такого?
- К чему мне интересоваться вашими поэтами – тунеядцами? – вспыхнула злобой Гоа-Марал, уличённая в невежестве.
- Ах, простите, я нисколь не хотел вас обидеть. Понимаю, вы очень заняты, не до того вам, - Христофор Феоктистович галантно и виновато облобызал сухими потрескавшимися шершавыми губами тыльную сторону ладони разгильдяйствующей юной сонголки.
       Изо дня в день он приглашал «прелестную азиатскую принцессу» к себе в гости на чай, а Благородная Лань всё не могла взять в толк, выгодна ли для неё связь с романтичным управляющим, сулит ли какие барыши. На богатыря, напророченного шаманом, он точно со своим крохотным росточком не походил. Но может, брат чего не понял, может, к примеру, речь шла о богатырской силе духа? И потом где находился тот самый брат? В итоге, расспросив мадам на позволенную для разговора тему и выяснив, что должность сия весьма престижна и высоко оплачиваема, она, прихорошившись, решительно направилась к большому деревянному причудливому терему, расположенному на окраине поместья на берегу Раздерихи. Испив чая с конфетами под влюблённым взглядом телячьих глаз и с тоской выслушав цитаты знаменитых русских бездельников, восхваляющих женские очи, перси и ланиты, разглядывая оценивающе явно дорого обставленную гостиную и огромные иконы в золотых окладах, Гоа-Марал уверенно поднялась, подплыла к своему обожателю, завлекательно покачивая крепкими бёдрами, демонстративно расстегнула пуговки на лифе платья, частично оголив маленькую грудь, дерзко не прикрытую бельём, присела перед ним на корточки и, нахально протянув пальцы к животу поклонника, дёрнула за пояс юфтевых штанов, пытаясь развязать. Христофор Феоктистович густо вспыхнул краской, схватил её за кисти рук и вскочил, потянув за собою вверх, сурово запахнул развёрстый лиф, вцепился чёрствыми ладонями в высокие прямые плечи гостьи, уперев строгий взгляд в жёлтые с голубой каёмкой растерянные глаза и заблеял возмущённо:
- Да как же вам не стыдно? Как не совестно? Такая молодая и уже такая распутная! Понимаю, что Антон Архипович испортил, он просто так на службу не взял бы. Но надо конфузиться сего факта, а не гордиться порочностью! Апостол Павел писал: «Блуд и всякая нечистота и любостяжание не должны даже именоваться у вас...», -белёсые ресницы часто захлопали в праведном гневе. – Или не один барин? Сколько их было всего? Говорите же! – он сильно и больно её сотряс. - Я должен знать!
- Не ваше дело! Я не обязана перед вами отчитываться, - девушка испуганно вырвалась и бросилась к выходу.
  Догнав её, управляющий застыл у двери, не давая пройти.
- Не серчайте, - замотал он возбуждённо соломенной головой. – Я спасти вас хочу и в жёны взять, пусть и запачканную, поскольку сердце изнемогает от любви. Только вначале мне необходимо выполнить свой христианский долг и очистить вашу осквернённую душу покаянием, на путь истинный направить. Барин не откажет, я ему откупную заплачу. А вы поживёте у меня с годок взаперти, аки сестра, штудируя Священное писание, зубря молитвы, учась кротости и покорности перед будущим мужем, затем окреститесь, а потом и обвенчаемся.
- Пожить взаперти? С годок? Покорности? Да вы, видимо, сбрендили! – жестоко расхохотавшись в пунцовое лицо, Гоа-Марал оттолкнула хлипкое тело, пнула ногой дверь и пошагала прочь из сумасшедшего терема, застёгивая на ходу платье. Обернувшись, она крикнула злорадно: - Чтобы я сюда ещё хоть раз пришла?!
- Я всё равно буду ждать, - промямлил он вслед.
     Завершив воспоминания, в который раз спросив с упрёком Тэнгри: «Отчего он так к ней жесток?» Благородная Лань расправила бантики на розовых лентах, вплетённых в косы, и, вспомнив о барыне, направилась в столярную, пока та, насладившись равнодушными поцелуями Демьяна, не ускользнула погулять. Подкравшись к добротному срубу, юная сонголка заглянула осторожно в крохотное оконце и остолбенела: Нимфодора Данактовна изгибалась в экстазе, лёжа на покрытом опилками полу, крепко прижатая к нему могучим плотником. Чёрный платок валялся в стороне, изящная дворянская головка сверкала гладкой выбритой кожей. Всё-таки она добилась своего.
- Шанди, Шандечка - донёсся до горничной счастливый крик мадам. – Одного тебя люблю, всю жизнь люблю. Наконец, ты снова мой.
   Девушка отпрянула в сторону, прижавшись спиной к ладно сложенным брёвнам, ошарашенно уставившись в Хухэ Мунхэ Тэнгри, придя к выводу после недолгих раздумий, что как ни вороти, к простому имени Демьян и оригинальному Модест странное обращение «Шандечка» вряд ли могло иметь какое-то отношение. Хотя кто их знает, этих полоумных русских? Может речь шла просто о горячо любимом, отправленном на колбасу хряке.
    Вечно Синее Небо скрыла чья-то тень. Она опустила ослеплённый солнцем взгляд на выросшего перед ней могучего мужика с пышной бородой.
- Еле нашёл, - тяжело выдохнул он, утерев рукой пот с запылённого лба. – Я тебя, девчуха, с базара привёз сюда по весне, коли помнишь.
- А, теперь узнала, - неуверенно улыбнулась Гоа-Марал, когда чёрные пятна перестали прыгать перед глазами, ощущая, как от предчувствия опасных перемен слабеют ноги.
- Вот и чудесно. Держи. Велели передать лично в руки. За всё уплочено, - мужик сунул ей запечатанный конверт, развернулся и скрылся за углом столярной мастерской.
    Вскрыв затрясшимися руками тонкую жёлтую дешёвую оболочку письма, развернув сложенный вдвое листок, моментально узнав известный с детства корявый почерк, она прочла скупое: «Живой. Послание нашёл. Скоро прибуду», и вместо подписи знак Большой Медведицы в четыре сезона.
   Спустившись вдоль стены вниз к скошенной траве, упав в неё на колени, Благородная Лань ткнулась немного приплюснутыми ноздрями в пахнущую забытым братом весточку и тихо заплакала.

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ...