Как тзарь Пиотр Осоку Бобритца понимал

     Блюмкин уплющился в гиль, проскальзывая под штапик, заслоняясь ладонью, чтобы не слышать кощунственных камланий Грибницкой, неопрятной тумбой блеклого и волглого тела засохшей в прихожей, ввинчивался, потея, под обои, идущие вздутиями, лишь бы не видеть зловещих ритуалов нечестивцев, начавших уже синхронно подплясывать, подвывая, Грибницкой, кошмарно высимбиотившейся из когдатошной Грибулиной с привесом неизменности идумейских подсмыслов идиотической сути творимого на бровях ахуя и дичи, вползал под тщательно прибитые рейками обрывки древних, еще советских газет, утепленно подкладываемых под обои, инженерным искусством масс знаменуя п...дец и отдаленное дребезжание трамваев. Внезапно Яков прислушался, так как речитатив Грибницкой перемежал усиливающийся гимн борнобойцев.
     - Мы маляры и дух наш крепок,
     Куем мы Путину рога,
     Сменив Гагагарина на мощь конторских скрепок,
     Тебя мы славим, Кусумда !
     Блюмкин взвизгнул от ужаса, представляя торжествующее лицо Познера. Ужасающий рассудок симбиот оконечной маразматичности восстающего в клубеньках патриотической составляющей вызванного ритуалами Грибницкой Йог - Сотота, косматого старца верхом на козле, озаряемого радужными шарами и парящими в невесомости стамесками.
     - Это п...дец, - проявился приглушенный годами и расстояниями тенор Шпигельгласса, давно расстрелянного в дальних уму тридцатых, - товарищ Блюмкин, это кромешный п...дец и срака Изабеллы Кларк, онлифанящей дольку малую, ложимую неизбежно на сберкнижку.
     - Она мне сердце согреет, - отозвался внутреннему голосу Шпигельгласса Блюмкин, посасывая бородавку, выросшую за ночь между указательным и большим пальцами, сладко было сосать ее, захватывало дух, а сочившийся из бородавки гной переполнял Яшу лютой радостью приобщения к высокому штилю, к усредненному модой стилю, к прочей херне, натужно нужной человеку в условиях перехода к парнокопытности, - когда я с вами в подвал полезу.
    - Да ты окончательно свихнулся парень ! - завибрировал комариный шепот Шпигельгласса, перебегая через зреющий отит среднего уха в район дислокации тараканов Тараки, коварством политрукастого Клинцевича образовавшихся и поселившихся в голове Блюмкина сто лет назад. - Ты здесь один. Какие  " вы " ?
    Блюмкин оглянулся. Он засох между стеной и обоями, будто клоп или Полоний, разоблаченный Клавдием и давно. Помнится, его шилом проткнули.
    - На, сука ! - еле слышно пискнул Яков, хоть так возвышаясь над серенькой действительностью. А борнобойцы продолжали греметь.
    - Мы маляры и дух наш жосток,
    Куем мы Путину усы,
    Сохатый шел - остались кости,
    Шохатый сол - не ссы.
    - Вшо к шобе и к шобе, - жевал перловую кашу лохматый мужик, почесывая обеими руками поясницу, - шунешь яму ёлку - ту, а он тянет и тянет.
    - Пошел вон ! - желчно вскричал Ибрагим - оглы.
    Мужик встал, рыгнул и вышел из избы.
    - Не балуй ! - просил Блюмкин свою память, подкидывающую этакие вот экзерсисы. - Шалишь.
    Память ворохалась в желудке, барахтаясь смело и гордо среди полупереваренных жамок, вспрыснутых эссенцией. " Какая, на хрен, эссенция ? - думал Блюмкин, хитро меняя грамотку. - Не было никакой эссенции. А рыбу ловил удой ".
    - Я тебе про Раскольникова ! - затеребился к затылку голос Шпигельгласса, прихрамывая окончаниями. - Был такой матрос, Раскольников, Федот Сарматыч, все, бывалоча, громил и громил.
    - Иди на х...й, - взмолился Блюмкин, ощущая ноздрей пролетария манкий запах прислонившейся к обоям женщины, возможно, гнусной, вполне вероятно, глупой и ничтожной, но может, и мужик это, какая разница, - Шпигельгласс. На хрена ты только образуешься в мозге ?
    - Га ! - секутился голос Шпигельгласса, заворачиваясь от ушей к позвоночному столбу.
    Блюмкин выпустил жало и проколол обои, впиваясь в широкую спину прислонившегося человека. Змыкая и шлох, ротно выпивая теплую кровь, Яша насыщался, орудуя умом дальше. Оно, конечно, можно бы еще до кучи, так сказать, в Тилиграм какой выглянуть, но уж боязно что - то уж как - то уж.