МИХАИЛ ТУЛУЕВСКИЙ
ПРЕДИСЛОВИЕ.
… Люди с трудом верят в сказки. Разве что в детстве…
И все же, могу вас заверить, что один-два раза в месяц, в самую лунную ночь, на небе можно увидеть огромную крылатую тень, медленно и величаво парящую над Городом Двести. А люди с очень острым зрением заметили бы на его спине маленькую человеческую фигурку, в восторге воздевающую руки к небу. Да, великий Черный Дракон нашел своего очередного седока, и кто знает - может быть в Городе появится новый великий художник, или превосходный музыкант, талантливый врач, или гениальный кузнец?
И никому неизвестно, захочет ли Властелин Драконов передать свое богатство, свой дар этому человеку?..
… Со старого русского города Тулы началась эта история, в тот день, когда на одной из тульских площадей Яшка – Пророк в очередной раз примостился с утра на табуреточке, улыбаясь своим мыслям и разглядывая на небе то ли облака, то ли Ангелов.
Подписано: Сказочник.
Пост скриптум. «Не мысля гордый свет забавить…»
Я начал писать эту повесть в маленьком местечке нашей Родины, носящем красивое и романтичное имя: «Красный Яр», все время думая о вас, мои дорогие Красноярцы, а в особенности - Красноярочки. Не могу также не сказать о моих дорогих и любимых Музовцах, о моем друге – Виктории Ткач, руководителе Музы. Вашего суда я ожидаю с наибольшим трепетом и волнением. Хочу надеяться, что «Яшка пророк» придется вам по душе, поскольку он обо мне, о вас и о тех многих и многих, что составляют главное богатство нашей великой Родины. Пускай и неведомых, но простых и прекрасных людей, мои дорогие земляки! Так пустимся же в путь по неведомым и извилистым ее дорогам, где сказка и быль, где выдумка и правда живут вместе, ходят по одним путям и тропинкам, рассказывая нам свои истории. Так в путь, говорю я, и да сопутствует нам удача!
ЧЕРНЫЙ ГОРОД ИЛЛИОН.
КНИГА ПЕРВАЯ.
ЯШКА – ПРОРОК
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Знакомство.
Посреди одной из Тульских площадей, на самом солнцепеке, сидел Яшка, глядя в небо и блаженно улыбаясь своим мыслям.
- Яшка, Яшка! – орали дети, мотаясь по жаре как оголтелые, – сделай чудо!
Только двое еще на этой площади дополняли картину: женщина средних лет, идущая как раз в сторону Яшки, и Иванов Виктор Акимович, лейтенант войск госбезопасности, присланный специально пронаблюдать за дурачком-пророком, и, кроме всего прочего, собрать на него по возможности наиболее полное досье. Так и сказал Виктору Максим Петрович Степанов, полковник тех же самых войск, когда вызвал его для приватной беседы поздним вечером к себе в кабинет.
- А что узнавать, Максим Петрович? – поинтересовался усердный лейтенант.
- Все, мой друг: где живет, с кем дружит, где был вчера вечером, три дня назад, год тому. Короче, все – прошлое, настоящее, и, по возможности будущее. - И дал сроку три дня.
Вот и приходится теперь Витьке Иванову торчать на этой площади, подсматривая за местным дурачком. Разумеется, он выбрал место поближе к Яшке, и уж, конечно, в тени. Но Яшке, похоже, было все равно – он сидел на раскладном стульчике, подставив круглое лицо свое солнцу, глядя в раскаленное тульское небо и не беспокоясь ни о жаре, ни о ребятишках. А дети бегали вокруг него и голосили:
- Яшка, Яшка, сделай чудо!
- Кыш, озорники! – прикрикнула на них, подходя, женщина, – житья от вас нету!
Она встала перед Яшкой, теребя в замешательстве платок и, похоже, не зная, как начать.
Яшка, ни слова не говоря, пододвинул ей невесть откуда взявшийся второй раскладной стульчик и приветливо кивнул головой.
- Яшенька, дружочек, на тебя последняя надежда: скажи, где могилка моего сынка? Пропал, видишь, месяц назад, ни слуху о нем, ни духу.
- А никакой могилки нету, Светлана Васильевна, – ответил Яшка, – жив Степан, скоро приедет. Загулял на стороне малость, вот и все.
Женщина остолбенела, потом заплакала, потом сунула что-то Яшке в руку, подхватилась и убежала, как и не было.
Яшка долго смотрел на купюру в руке, поднял голову, подозвал к себе одного из мальчишек, отдал ему деньги и приказал:
- Поди, Саша, купи еды на всех, да мне сухариков.
Сашка отбежал в сторону, где ждала его компания таких же оборвышей, и продемонстрировал им полученные деньги.
- Санек, – сказал один из них почти шепотом, – давай возьмем на все пива и сигарет, а дураку Яшке ничего не достанется!
- Скажи спасибо, Ворона, что ты у нас новенький, – сурово осадил его Сашка, – а то бы я тебе показал! Яшку, чтоб ты знал, обмануть нельзя, да и ни к чему. Он нас кормит, себе почти ничего не оставляет. А мы его за это защищаем, как положено, так что смотри!
Он кликнул своих товарищей, и ватага умчалась. Спустя минут десять тот же мальчишка подбежал к Яшке и, задыхаясь, сказал:
- Яшка, магазин закрыт, что делать-то?
- Тогда пойди в столовую, скажи тете Клаве, чтобы накормила вас
обедом, скажи, что Яшка велел.
- А ты?
- А я тут посижу.
- Без тебя, Яшка, мы никуда не пойдем! – тихо, но твердо сказал мальчик, упрямо опустив голову.
Яшка поглядел ему в глаза, понял, что спорить бесполезно, поднялся и пошел куда-то, сопровождаемый мальчишками.
Солнце встало в зенит и припекло лейтенантову макушку так, что через полчаса он уже начал подумывать об уходе с поста, как вдруг за его спиной раздался спокойный Яшкин голос:
- Эй, мил человек, слушай, брось ты исподтишка подглядывать – грех это! Вставай, я тебя в тенечке усажу.
Лейтенант вздрогнул и почему-то безропотно пошел за Яшкой, который действительно усадил его на второй стульчик под деревом, а сам сел напротив и, очень довольный, по-видимому, стал разглядывать Иванова со всегдашней своей улыбкой. Не говоря ни слова, впрочем. В это время к ним подошла женщина помоложе первой и протянула конверт:
- Пришло письмо от сына из армии, пишет, будто все в порядке, а я чувствую – неладно у него там. Может, прочтешь сам?
Яшка вынул письмо из конверта, долго вчитывался в него с таким напряжением, что лоб его покрылся испариной и, наконец, сказал:
- Таня, ведь это неприятное письмо, слушать будешь ли?
- Читай, Яшенька, голубчик, не томи! – взмолилась женщина.
Яшка уныло посмотрел на нее, вздохнул и начал:
- Дорогая мамочка! Попал я в армию в самое пекло и пропадаю тут! Заслали нас на самый поганый участок и, похоже, не выбраться нам уже отсюда. Стреляют из всех щелей, не знаешь, куда бежать, укрытий никаких, вчера моего дружка убили, а ведь ему только неделю назад исполнилось девятнадцать. Еду подвозят редко, вода тухлая, хоть плачь! Так что, похоже, ты своего Женьку больше не увидишь. Прощай!
Женщина рыдала, а лейтенант сидел, удивляясь тому, как такое письмо пропустила военная цензура. Сквозь рыдания женщина проговорила:
- Я знала, я знала, что не увижу больше моего сыночка! Погиб он!
- Нет, Таня, увидишь ты своего Женьку, вернется он, хоть и не скоро, правда. Ранили его, в госпитале он.
Заплаканное лицо женщины, засияло от счастья, и она убежала, всхлипывая. Яшка, ни слова не говоря, протянул конверт лейтенанту. Тот развернул письмо и прочел буквально следующее:
- Дорогая мама! Не волнуйся за меня, мы здесь живем хорошо, кормят отлично, дали новое обмундирование, скоро из учебки переведут на новое место службы, в Подмосковье. Конечно, поначалу в армии трудновато, подъем в семь, отбой в девять, учеба круглый день. Но ты не волнуйся, я справлюсь. Целую тебя, твой Женька…
А через три дня ровно офицер войск государственной безопасности Иванов уже докладывал в Москве Максиму Петровичу о результатах проделанной работы, приложив, как и полагается, подробнейший отчет в письменной форме. Витенька наш, надо сказать, после этого чрезвычайно в гору пошел. Чины, звания, хорошая работа, обучение в престижных вузах сделали, в конце концов, из простого парня интеллигентного, тонкого политика, перешедшего на дипломатическую должность и вышедшего в отставку генералом. Думаю, что всего этого у Виктора Акимовича не было бы и в помине, расскажи он своему начальству то, что случилось с ним и Яшкой в конце того июльского дня. Под вечер, явно уставший от жары и наплыва народа, Яшка поднял глаза к небу и тихо сказал:
- Вишь, Ангел пролетел.
Иванов поднял глаза и невольно вздрогнул – на небе четко вырисовывалась огромная золотая, нет – огненная – крылатая фигура. Ангел, если это был он, плавно парил в небе, будто отдыхая от дневных забот. Наш лейтенант решил сразу же, что про это никому знать не надо.
- Не дай Бог сказать, – подумал он, – засмеют, сочтут за сумасшедшего, с работы выгонят. А не выгонят – все равно – прощай и хорошая работа, и карьера!
Поэтому никому наш Витя про Ангела не рассказал и по начальству не доложил. Однако с той поры приобрел он странную привычку время от времени поглядывать на небо, но, к сожалению, больше в небе над Витькой Ивановым никакие сказочные существа больше не пролетали. Не случилось, как он сам говорил мне под большим секретом.
Итак, выслушав доклад и отпустив лейтенанта, Степанов долго сидел над его докладной и позже, присовокупив к нему кое-что из своих бумаг, который он называл «личным архивчиком», явился на доклад к генералу.
... Ночью Максим Петрович, надо сказать, частенько посиживал над своим маленьким и очень секретным чемоданчиком с заключенными в нем документами, в которых были собраны досье на всех интересующих его лиц. Никто не смог бы даже и догадаться о наличие у него этих бумаг, иначе плохо бы пришлось, … кому? – спросите Вы, – а это в зависимости от того, кто успел бы опубликовать данные сведения раньше, потому что очень влиятельные люди глядели с фотографий три на четыре на Максима Петровича каждый раз, когда он перебирал свои сокровища, либо вписывал в одно из них пару строк своим мелким убористым почерком. Скупые, сухие слова содержали такие подробности, от которых закружилась бы не одна голова. Да что закружилась! – полетела бы к чертовой матери, а то и вовсе упала на письменный стол с аккуратненькой дырочкой в виске! Так вот, позже, разобрав и вписав куда надо все сведения, наш полковник предстал с докладной перед своим непосредственным начальником, вечером, без посторонних глаз.
Примерно полчаса с четвертью делал Максим Петрович доклад генералу. Потом они всю ночь корпели над бумагами и бормотали вполголоса:
- Бегал по Туле, собирал щепки и кричал: – «Колотите ящички, в них поедут мальчики».
- Точно, и война, как специально, – на третий день!
- А предсказание министру будущему, когда он и думать не смел!
- Дайте вспомнить, – « Готовь дырочки в погонах!» – засмеялся собеседник Максима Петровича.
- А как, бедолага, рванул к своей машине! – хохотнул Максим Петрович, – как от прокаженного!
- Впрочем, к делу! – посерьезнел старший. – По поводу этих двух мужчин, что там?
- Все в точности, – был ответ, – один приехал вскоре, другой найден в госпитале. И что еще – обнаружен черновик письма. Того самого. Так слово в слово в точности, как у Яшки!
- Это все?
- Нет. Две женщины, что говорили с Яшкой, с ним раньше знакомы не были никогда, однако имена их и отчества, а также имя мужа названы правильно.
- Теперь все?
- Если бы. Вот, прошу – необыкновенно любопытный документ.
- Ну-ка, ну-ка, – вооружился очками генерал, и после долгой паузы последовал тихий свист, – сын Белевского, Серега?
- Так точно, товарищ генерал! Тот самый.
- Ну и ну! А это что за бумага?
- Исторический, если угодно, документ. Я бы сказал – Пророчество. Причем – Нордам! Понимаете? Ладно – прочтите на досуге!
- Так, – после очередной паузы сказал генерал, – пока иди, Максим. Единственное, что сейчас ясно – без надзора этого Яшку оставлять нельзя. Он там такого напророчит! Так что продумай план, согласуй со мной – и устрой как-нибудь этого чудика в Город. Да – ни одной живой душе!
- Не надо было и говорить, – обиделся Максим Петрович, – не первый день!
- Ладно, без амбиций. И вот что – провернем это дело толково – повышение и тебе, и мне. Причем – в Городе! Нет – так и застрянем тут. Так что - вперед!
И вдогонку:
- Командировку выпиши!
Вот так случилось, что уже весьма скоро этот самый пресловутый Яшка был стараниями Максима Петровича благополучно доставлен в центр Города Двести, помещен в маленькую, но уютную квартирку, прописан в ней и следующую ночь провел уже стопроцентным жителем Центра. Правда, судя по его невозмутимой физиономии, на дурачка эти старания не произвели ровным счетом никакого впечатления, потому что утром Яшка уже сидел на одной из Городских площадей и, улыбаясь по своей глупой обыкновенности, пялился в небо.
А по площади в это утро уже шли люди, неподалеку уже примостились нищие, уже бегали мальчишки, числом примерно девять, и Яшка, выбрав своим тайным чутьем главаря маленьких бандитов, сунул ему деньги и послал за едой, а через полчаса, хохоча во все горло, наблюдал их замурзанные физиономии после того, как они поглотили неимоверное количество еды – сладостей, в основном. Правда, с Яшкой дети поделились, и тот, отщипнув пару кусочков, разделил с ними трапезу. Налопавшись от пуза, мальчишки как шальные стали бегать по площади и орать:
- Яшка, Яшка, сделай чудо!
И не далее, как через полчаса первая женщина уже спешила к Яшке… Короче, все пошло, как и раньше. Люди подходили, что-то говорили Яшке и, получив ответ, удалялись восвояси. Кто-то совал ему деньги, кто-то – просто благодарил, но всегда бумажки перекочевывали либо мальчишкам на еду, либо сидевшим здесь же неподалеку нищим, либо еще кому-нибудь.
Так прошло несколько недель. И увидел однажды Яшка, что по площади раним утром нагло шел бандит местного разлива, Петька Васильев, промышлявший трусливым рэкетом нищего сброда, пьяница и дебошир, успевший уже порядочно нализаться и по этому случаю крепко вломить своей благоверной. Он попытался пройти мимо Яшки, но был остановлен его негромким окриком:
- Петька, негодяй! Что ж ты Нинку свою мордуешь нещадно каждый день? Совсем ее в могилу вколотить хочешь?
Петька развернулся, тупо поразмышлял о чем-то и попер на Яшку, но вдруг остановился в полуметре от него, облагораживая окрестности свежим сивушным перегаром.
- А ты что за птица? – почти миролюбиво поинтересовался он.
- Я не птица. А вот ты, гусь лапчатый, перестань пьянствовать и хулиганить, не то не пройдет и полчаса, как окажешься за решеткой! – спокойно ответил Яшка.
- Донесешь, пророк хренов? – угрожающе просипел Петька, – понасажали вас тут, побирух, простому человеку пройти нельзя, только деньги тащите из людей! Граждане, – обратился он к окружившим их зевакам, – когда же это кончится? Когда нас перестанут обдуривать все эти пройдохи и нищенки?
И начал орать, долго, все громче и громче, постепенно взвинчивая себя, и, в конце концов, дойдя до бешенства, заревел:
- Я тебя трогал? Я к тебе в душу лез? Ты чего прешься погаными копытами в мою семейную жизнь? Молчишь? Улыбаешься?! Ну, гляди, ты сам напросился!
И здоровенный кулачище полетел Яшке прямо в лицо. И верьте мне, граждане, прилетел бы по назначению, если бы не увесистый камень, ударивший Петьке точно в запястье. Петька охнул, но кулака не опустил. И тогда второй камень врезал Петьке по шее, а третий немедленно вслед за вторым заехал ему по щеке. Неудачливый бандит оглянулся и по правую руку от себя увидел мальчишек, которые стояли плотной стеной, а в кулаке каждого был зажат увесистый камень. По левую же руку виднелась живописная группа нищего сброда, приближавшаяся с поднятыми палками и костылями. Ничего хорошего ждать не приходилось, и оставалось только брать на глотку.
- Ах, так вас тут целая кодла? Ну, погодите, – через минуту приду с братанами – тогда поглядим, кого больше! – крикнул он, тряся рукой.
Нечего и говорить, что никого Петька вызывать не собирался и не мог, потому что был он алкоголиком и бузотером, давно лишившимся не только покровителей, но даже и друзей из прежних собутыльников. Да и не успел Петька ничего сделать, поскольку через площадь уже шел местный участковый, привлеченный шумом скандала.
- Что случилось, граждане? – раздался его голос после свистка. Он огляделся, приметил Петьку, и глаза его как-то недобро оживились.
- А, это ты, Васильев, тебя-то я и ищу! На тебя заявление от твоей Нинки. Ты ж ее, гад, так избил, что она в больницу попала! – И, до конца оценив обстановку, протянул:
- Та-а-к, гляжу я, Петенька, что ты и здесь даром времени не теряешь, и тут дебош поднял. Ну-ка, радемый, собирайся-ка ты со мной. Я тебе теперь уже не пятнадцать суток впаяю, ты у меня теперь полный срок схлопочешь!
И увел обалдевшего от такого поворота судьбы хулигана. Площадь опустела, страсти улеглись, а Яшка по-прежнему сидел со своей спокойной улыбкой и по-прежнему рассматривал облака.
Через эту-то опустевшую площадь и шел сегодня Григорий Ильич Белевский, почему-то отпустивший служебную машину, когда до дома оставалось всего ничего, и непонятно зачем решивший прогуляться пешком. Умница и талант, получивший заслуженное, (заметьте!), звание академика, руководитель всемирно и также заслуженно известной лаборатории, автор ряда опубликованных и ряда засекреченных работ, член всяческих больших и малых научных и общественных организаций и прочее, и прочее.
Что сегодня дернуло его так грубо нарушить раз и навсегда заведенный порядок? Всего два дня назад, придя домой, переодевшись и уж было собираясь отдохнуть в законные и запланированные шестьдесят минут, он услышал поворот ключа в двери и голос жены в прихожей, разговаривающей с прислугой. Белевская подошла к мужу, поцеловала его в щеку и, волнуясь чрезвычайно, начала без предисловия:
- Ты случайно не слышал про нового пророка? Говорят такие необычные вещи…
- Ну и в чем их необычность? – несколько брезгливо спросил Григорий Ильич.
- Ты же знаешь, Гриша, что я весьма скептически отношусь к такого рода вещам. Но Светлана Павловна, которой я доверяю почти как себе, самолично ходила к этому пророку, спрашивала его про пропавшего мужа… я тебе говорила, три года назад как в воду канул, так вот этот пророк… Яшка, кажется... не только назвал Светку по имени и отчеству, но и указал могилку Степана, причем, указал с такой точностью, чуть не до метра…
- Это какой же такой пророк?
- Говорю тебе – Яшка, причем расположился совсем неподалеку от нас, в трехстах метрах.
Григорий Ильич, ни слова не говоря, прошел в ванную, вымыл руки, и сел за накрытый стол.
- Глупости, Аня, – мягко проговорил он, – ну, допустим, пророк этот действительно предсказал место захоронения Степы, так ведь это само по себе ничего не говорит. Простое совпадение, не более, уж тебе ли не знать.
Он устроился на стуле поудобнее и, не забывая поглощать бульон с фрикадельками, завел пространный разговор на тему о пророках и предсказателях, которую он в свое время проработал тщательно и даже дотошно, прочитав немалое количество литературы, которого хватило бы, чтобы вести непринужденный и обстоятельный разговор по этой проблеме минут примерно сорок. И Григория Ильича прорвало! Он развил длинную беседу о предсказаниях и пророчествах, а также особых и необъяснимых явлениях. Говорил он свободно, живо и авторитетно. По словам Григория Ильича выходило, что все необъяснимые явления, вернее, людей, от которых эти явления проистекают, можно поделить на несколько групп. Первые – это явно и честно заблуждающиеся граждане. Их, вероятно, можно поправить и наставить на путь истинный. Вторые – тоже вполне честные, но одураченные люди. Им, по мнению Григория Ильича, необходимо и должно раскрыть глаза на обман и шарлатанство дурачащих их ловкачей. Третьи, наиболее опасные – это обыкновенные лгуны и шарлатаны, обманывающие с помощью обычно нехитрых фокусов людей с целью личной выгоды. Чаще всего материального свойства.
По Белевскому выходило, что пророки – это либо бессовестные обманщики, каких мало, либо добросовестно ошибающиеся глупцы, а, может, введенные в заблуждение плутами от науки честные, но, по недалекой своей природе, слишком доверчивые граждане. Итак, делал вывод наш пылкий оратор, что пресловутый Яшка где-то нагло разузнал всю подноготную Светланы Павловны, а затем умело ввел ее в заблуждение, счастливо указав втемную место могилы ее мужа. К концу речи Яшка был окончательно повергнут в прах и развенчан, Анна Павловна с еще большим уважением стала глядеть на мужа, а Григорий Ильич допил компот.
И все-таки, денька через два, пришел наш академик из чистого любопытства на ту самую площадь, поглядеть на новоявленного пророка и уж было направился к тому месту, где сидел Яшка, как чей-то голос остановил его.
- Постойте-ка, уважаемый!
Белевский обернулся и увидел человека, спешащего прямо к нему.
- Постойте же, любезный Григорий Ильич, что ж Вы так расшагались! – И, подойдя, и немного отдышавшись, он взял его за руку, – давайте не будем никуда бежать, драгоценный мой, а спокойно присядем вот здесь на скамеечке и обсудим наши с Вами дела. Вы ведь, кажется, куда-то шли? Хотели на кого-то поглядеть, не так ли?
Григорий Ильич утвердительно кивнул.
- И на кого же? Нет, постойте, я сам угадаю, – и после небольшой паузы, как бы догадавшись, – не на нашего ли Яшку? Я так и думал. Так Вы, уважаемый, не очень-то спешите, мой Вам совет, а лучше вот встанем мы с Вами со скамеечки, да и пройдемся немного.
Это был наш знакомый, тот самый полковник Степанов Максим Петрович, который тут же продемонстрировал Григорию Ильичу некое удостоверение, ввергшее последнего в совершеннейший ступор. Затем, не говоря ни слова, прошел с Белевским к своей машине, сказал что-то вполголоса шоферу, и через пятнадцать минут черный лимузин уже подъезжал к подъезду дома, где проживали супруги Белевские. Войдя в квартиру, Максим Петрович представился, повел себя крайне непринужденно, и как-то сразу обаял молодую хозяйку – третью и последнюю жену Григория Ильича, Анну Павловну Белевскую, – уговорил ее накрыть на стол - тонко, весьма по-светски, хотя и в шутливой форме, поухаживал за ней, затем откупорил бутылку привезенного с собой очень и очень дорогого вина, и долго говорил ни о чем, пока дело не дошло до обычного в таких случаях чая. Пока хозяйка хлопотала на кухне, он отвел Григория Ильича к окну и повел с ним приватную беседу.
- Я, драгоценный Григорий Ильич, человек военный, а потому прямой, уж Вы не обессудьте. Вот я Вам и говорю прямо и без обиняков – меняйте работу! Создается институт Пламени, а если я не ошибаюсь, это ведь Ваша тематика?
Белевский кивнул, ошарашенный.
- Вот и берите его. Станете не только академиком, но и директором института. Согласны?
И он посмотрел собеседнику в глаза так жестко, что тот понял – отказ будет равносилен самоубийству. И молча кивнул. Максим Петрович просиял, вновь приняв вид души компании, и крикнул в сторону кухни:
- Анна Павловна! Где же обещанное варенье?
- Иду, иду! – раздался голос из кухни, и красавица средних лет вплыла в зал.
- А мы тут, – с легких смешком проговорил Максим Петрович, – сватаем Вашего муженька в директоры института. Как Вы, согласны?
- Еще бы не быть ей согласной! Она-то согласна, – засмеялся Григорий Ильич.
Он и сам был донельзя доволен предложением Степанова, так как в глубине души считал себя немного все-таки обойденным. Положение заведующего лабораторией казалось ему, прямо сказать, мелковатым для научного звания действительного члена, которое он получил, еще раз заметьте, весьма и весьма заслуженным образом. И трудно было утешиться Григорию Ильичу даже тем, что его лаборатория широко известна во всем мире благодаря своим трудам, что зарубежные симпозиумы под его эгидой стали для него обычным делом, что деньги ему выделяются по первому требованию… короче, хотелось академику в директоры, что ж тут поделаешь?
Глава вторая
Часть первая: Тремя годами раньше
Итак, двадцать второго декабря 2000 го года в своем загородном доме в Серебряных Ключах, что под Тулой, бывший генерал-лейтенант Госбезопасности Российской Федерации Владимир Борисович Пореченко всю сегодняшнюю половину рабочего дня был занят исключительно тем, что чрезвычайно внимательно читал старую, я бы даже сказал, древнюю книгу в толстом кожаном переплете. Затем он поднял трубку телефона и произнес в нее только:
- Максим? Давай ко мне!
- Ты в Бога веришь, Максимушка? – как-то совсем по-дружески и медоточиво произнес генерал после того, как Максим Петрович Степанов, полковник тех же самых, не к ночи будь помянутых войск, вошел в его рабочий кабинет.
- Нет! – глядя тому прямо в глаза, произнес коротко Максим Петрович.
- Врешь! И правильно, я думаю, делаешь. Но - врешь. А теперь давай-ка, давай – вторая попытка.
- Не знаю, Володь! Не знаю, правду тебе говорю. Учили вроде одному, а на деле…
- Вот, вот, на деле! А тут еще этот пророк. И учти, не только он один. Вот, гляди! Пророк! Целитель! Дрема! Весь набор! Как тебе это? И в скором будущем! В скором! Молчишь? Хорошо! Смотри теперь, какой расклад: мы с тобой перед Ним, – генерал указал в потолок, – чернее черного, я думаю. И не отмоемся, видимо, вовек! Так что, какую сторону выбрать, у меня лично сомнений нет. А у тебя?
- Я тоже не сомневаюсь.
- Вот именно! Понимаешь, я считаю, что тогда, раньше, ОН мог бы победить. Почти наверняка… нет – сто процентов! Но сейчас, когда у нас есть такое, о чем и подумать страшно, и будет, похоже, не оно одно, еще неизвестно - кто кого! А мы вовремя-то и подсуетимся! Прочел? Давай, давай, дорогой, посиди у себя, покумекай, а к утру мне записочку на стол. Ну, и я начну потихоньку. Есть тут одна задумка, да и человек недавно подходил. Деньги, Максим, и деньги немереные! Понял?
- Да. Город, значит?
- Город. И место указано, видишь? Так что начнем. А я еще кое к кому загляну. Есть на примете. … ну, чего стоим? Вперед, товарищ полковник!
Так, в тиши кабинета, в захолустье, было начато строительство Города где-то на бескрайних просторах нашей страны, на ее степях, полях и окраинах. И хотя там, пока что, на этих самых полях и окраинах, все еще стояла первозданная тишина, все еще щелкал весною соловей, все еще текли хрустальные струи, пели райские птицы, но уже был разбит строительный лагерь, весьма оперативно было размечено и определено все, что надо разметить и определить, завезена строительная техника – и пружина новостройки, могучая и неостановимая, была взведена.
Максим Петрович видел, вернее, слышал, а еще точнее – кожей чувствовал эту готовность, эту напрягшуюся пружину, такую почти физически осязаемую, готовую развернуться во всю свою мощь в любой момент. И ему было триста раз начхать и на окружающую его благодать, и на проживающих в округе деревенских жителей, и на Российские власти, между прочим. Так что местным оставалось только слушать, как работают кирки и мотыги, да скрипят оси у тачек. Впрочем, позже к этим патриархальным звукам присоединились также и рев моторов, и долбежка сваебоек, и шумы прочих строительных механизмов. Работа шла полным ходом, и местный тракторист Сема мог бы поклясться, что видит фигуры крепких, очень низкорослых людей, одетых в плотную, грубую кожаную одежду. Хотя, я думаю, врал наш Сема по пьяному делу, вот и привиделось невесть что впотьмах…
А тем временем, день за днем все росло и росло ограждение вокруг лагеря, охватившего площадь очень приличного города, а скоро и вовсе не стало видно ни работающих, ни самого лагеря, ни живущих в нем.
Потом к стройке потянулись люди, похоже, точно знавшие, зачем и куда они следуют. Они были одеты в спецовки и комбинезоны, выдававшие в них строителей, а за ними следовали вереницы техники, доставлялись на бесчисленных фурах строительные и прочие материалы. И тогда строительство вырвалось наружу! Город стал необыкновенно быстро расширяться и за какой-то месяц с половиной приобрел и несколько машинных парков с очень приличными дорогами, и железнодорожную сеть с вокзалами, и аэропорт! С этого момента дело пошло еще быстрее: люди прибывали не единицами и десятками, а сотнями, не семьями, а небольшими поселками. И в рост этот не то еще лагерь, не то уже город пошел быстрее, стали подниматься крыши домов, и подъем их был неудержим – за ночь чуть ли не по три-четыре этажа прибавляли они, а снизу в это же время трудилась группа отделочников, суетившихся днем и ночью. Здания вставали, будто из-под земли, поднимаясь к небу на пятнадцать-двадцать этажей. И красоты эти здания были необыкновенной, поскольку строители не жалели ни металла, ни дерева, кое-где было видно даже сусальное золото, а серебро присутствовало вообще сплошь и рядом.
Кстати, всякий смог бы войти в гостеприимно распахнутые ворота Города, и всякому там находилось и приветное слово, и еда, и крыша над головой. Если ты приезжал с семьей, то и семье твоей и тебе отводили не квартиры уже, как холостякам, а коттеджи, стоящие особняком, двух- а порой и трехэтажные, с лужайкой вокруг и полным уютом внутри. Понятное дело – ты подписывал какие-то бумаги, какие-то деньги ты становился должен, но цены были такие смехотворные, а сроки долга такие громадные, что странно было и подумать эти бумаги не подписать.
- Берите все, – кричали плакаты на улицах, – почти даром, почти за так! Берите все, что Вашей душе угодно! Никто в нашем Городе не останется обделенным!
И вправду, почти за бесценок жители Города покупали дорогие украшения и меха для женщин, сверкающие машины для мужчин, редкостные игрушки для детей. Работы в городе было навалом, зарплаты выдавались такие, что мир российский ахал от зависти, люди Города жили до такой степени хорошо, что остальное население страны бросало насиженные места и рвалось в него, лишь бы оказаться за заветными воротами. И нельзя также было сказать, что в Город не принимали, или принимали по большому конкурсу. Отнюдь! Туда попадал почти любой, кто хотел и мог работать, кто мечтал жить на полную катушку. (Москвичи, не забудем, в том числе).
Всем взрослым жителям Города днем предоставлялась работа, высокооплачиваемая, по интересу, выбранная для Вас специальным трудопсихологом, работа от души и для души, а вечером – казино, рестораны, бары. Для одиноких – лучшие, прекраснейшие женщины мира, одна из которых наверняка выберет вас сама, для семейных – уютные уголки, позволяющие на час или два забыться вдвоем среди роз и каштанов, среди вечной весны и благоуханных цветов. Искателя же приключений ждали иные увеселения всех мастей на каждом шагу.
В городе, без сомнения, были вполне приличные заведения, в том числе и для семей, и для детей, и для мужчин, и для женщин. Но клубы и кружки по интересам заканчивали свою благопристойную работу в девять вечера, после чего зажигались огни над весьма непристойными заведениями.
Да-да, там встречались и такие уголки, посещать которые состоятельный буржуа не мог себе позволить по причине непрестижности таковых, мягко говоря. Однако, мужчины, втихую от женщин, почти ежевечерне пробирались туда, оглядываясь и вздрагивая поминутно, но все же шли, твердо веря, что его правоверная давно уже видит сладкие сны. А в то же самое время эта супруга, которой давно надлежало бы спать, тихонько кралась в свой запрещенный приличиями уголок, нисколько не сомневаясь, что любимый ее муженек давно храпит с газеткой биржевых новостей у телевизора. А их детишки, оставшись дома одни, без зоркого родительского догляда, в сладкой истоме включали телевизор на той самой программе, которую детям смотреть нельзя было ни под каким видом, но они их, конечно же, смотрели, пока родительское недреманное око было занято лицезрением иных картин. Я при случае расскажу вам, своим любопытным друзьям, и о тех заведениях, и об этих, и о программах по телевизору, и о многом другом, но не сейчас. И не потому, чтобы я был уж таким поборником морали – вовсе нет! – но время, время! – нам так мало отпущено, господа мои, того тонкого и хрупкого, убегающего и сквозящего мимо, эфирного и неуловимого, что зовется временем, что я не хочу даже останавливаться на таких пустяках. Пробежимте же мимо этого, такого желанного, отложимте его на сей раз до тех, лучших, времен, когда за чашечкой доброго турецкого кофе, которое так славно готовит мой верный Альфред, мы сможем об этом и поговорить, и обсудить все до мельчайших подробностей.
Но не сейчас, говорю я, потому что Город рос, разрастался как на дрожжах, и, надо сказать, не требовал от жителей никаких признаний в любви и лояльности, почти никаких клятв и заверений, почти никаких договоров! Нужно было всего лишь одно – по достижении трех лет жительства в Городе принести присягу его Президенту, получить Малую орденскую ленточку на рукав, продолжая служить верой и правдой своему новому Отечеству. Делов - то всего! Да на такого, замечу я, благодетеля рода человеческого, народ готов был работать и без всяких орденских ленточек, а уж с Орденом!.. И люди служили! Они ходили на работу днем, а вечером – в казино и рестораны, в дома свиданий и на зрелища, они вставали при первых звуках незатейливого, но прекрасного гимна, приложив руку к сердцу, сдерживая невольные слезы гордости и счастья. Многие через год или два уже были награждены большим нарукавным орденом, а кое-кто – и наголовным знаком величия, украшенным тремя бриллиантами среднего достоинства на приличном, замечу я, золоте. Все эти медали и регалии были разработаны, без сомнения, лучшими ювелирами мира и носить их считалось и большой честью, и, не будем скрывать, не меньшей выгодой.
Почти все свое время человек посвящал работе (с весьма приличным заработком, как я сказал) и семье. И слух о сказочном Городе ширился и рос, как цунами, и мало кто не просто хотел, нет – мечтал попасть в этот город, и мало кто уже явно или втайне не собирал чемоданы, готовясь переехать туда, желая там жить и работать.
Впрочем, была одна странность среди этого великолепия, одна, явная, видимая всем: ни единой церкви не строилось, и не было построено в нем. Не виднелись здесь прекрасные и гордые соборы, не возвышались богатырскими шапками православные храмы, не стояли поодаль скромные баптистские дома. Ни синагоги, ни мусульманской мечети не встретили бы вы в этом Городе, а было в нем ничуть не меньше пяти миллионов человек. К моменту нашего рассказа, конечно. Но если бы кто присмотрелся повнимательнее к этому неудержимому строительству, то он увидел бы, что в центре города вырастает белое, роскошное даже по сравнению с остальными здание, и чувствовалось, что оно еще будет расти, что далеко не закончен этот рост, и что мало какое сооружение в Городе посмеет противопоставить себя ему! Потому что никто даже и не подумал бы отказаться от одного пункта, прописанного в договорах, а именно – что каждый взрослый житель не моложе шестнадцати лет отроду, должен был около часа или двух провести на строительстве белого с золотом здания, что возвышалось посреди площади. Раз в неделю, по выходным, каждому надлежало участвовать в строительстве огромного здания посреди главной площади, прекрасного, из белого мрамора, по которому струилась золотая лепнина, с изваяниями в разнообразных стилях и видах искусства, надлежало, я говорю, внести свой пусть и малый, но посильный вклад в дело его создания. Итак, время летело, Город все разрастался и золотой Храм неизвестному Божеству посреди него становился все прекраснее и прекраснее.
Однако, сказать по правде, странности, связанные с Городом, на этом не заканчивались. И особенно удивительно было то, что, входя в восточные и юго-западные городские ворота человек оставлял за собой кусочек такой знакомой и родной русской земли, но по прошествии месяца-двух, если пришла бы ему охота выйти в ворота, расположенные на юго-западе, он увидел бы совсем иную картину. Неприветливые, дикие скалы, отдаленный шум моря, соленый воздух, удивительная, совершенно незнакомая растительность – вот что представало перед взором этого человека. Это был чужой воздух, чужая земля и, похоже, чужая страна.
Глава третья: ЦЕЛИТЕЛЬ
Часть первая: Дар
Он всегда был странным, этот долговязый мужик из Челябинска, блестяще окончивший медицинский институт, известный как великолепный доктор, имевший обширную практику, а вместе с ней богатых и высокопоставленных клиентов. Так вот, чудак он был, наш Николай Николаевич Осинин, чудак и мечтатель. Больше всего на свете он хотел лечить людей, но, как ни странно, несмотря на фильмы про суровых и мужественных хирургов, про умных и тонких ученых от медицины, про хитрых и развязных прозекторов *, он все же стремился к обыкновенной терапии, и так и учился на терапевта, и так и закончил, достиг вершин весьма приличных, работал на износ, с радостью, с азартом даже, но, дойдя до рубежа в пятьдесят лет, вдруг затосковал, стал поварчивать и хандрить. Николай Николаевич, друзья мои, становился обыкновенным занудою, старым и скучным. А отчего? Оттого, что не исполнилась мечта. А мечта была – излечивать, да не просто так, а по-настоящему, навсегда, самые тяжелые случаи, запущенные, В том числе и сам рак было бы неплохо победить!
А, ребята, а, друзья мои, ведь служба – это одно, а совсем другое – служение – простой, красивый, солдатский даже где-то, труд? Когда все легко и понятно: враг – впереди, друг – рядом, цель – ясна! И мы идем мерной и тяжелой поступью, и враг трепещет, и позади нас остается светлый горизонт и освобожденная земля, и девушки кидаются нам на грудь, и старушки встречают нас цветами!
А что на деле? Ни побед, ни поражений, ни цели. И враг коварен и силен, и наши силы ничтожны, и нас так мало, а врагов так много, и потери наши велики, и неоткуда нам ждать подкрепления! Поневоле заворчишь, поневоле станешь занудою!
- Ну что тебе еще надо? – говорили друзья -
товарищи по работе, – ведь все же есть: процент излечения – как ни у кого, больные со всей страны валом валят, записываются на год вперед, ординаторы в твоем отделении за место зубами держатся, начальство любит, тузы да шишки с поклонцем подходят! А он тут сидит и кобенится! И сам врач от Бога, а все недоволен. С другой стороны – лекарства тебе новейшие, в том числе и для апробации, аппаратуры – ставить некуда, кадры – лучшие чуть не по всей стране – ну что тебе еще надо, а?
Он на такие вещи не отвечал обычно, поскольку все было правдою в этих словах, но рутина и тоска засасывали и одолели его-таки, наконец, и наш доктор посреди рабочего ночного дежурства сказался приболевшим, оделся и вышел из больницы будто бы на полчаса. Стояло теплое лето. Оставшись один, прошел он в больничный палисадник, сел на скамеечку, и стал глядеть себе под ноги, и скука смертная разъедала его сердце все больше и больше.
Вот тут-то, мои друзья, и появился тот самый человек, появился как бы ниоткуда, сел на скамеечку рядом с Николаем Николаевичем, и стал молча глядеть на него. Настырно так, в упор, и даже можно было бы сказать – нахально, если бы во взгляде его не было столько детской непосредственности и чистоты. Казалось, что пятилетний малыш глядит на Вас, взрослого и вот-вот задаст свой наивный и каверзный вопрос. И что Вы думаете? – вопрос прозвучал!
- А ведь и, правда – зачем?
- Что – зачем? – удивился Николай
Николаевич.
- Я спрашиваю: зачем надо было тратить
столько времени и сил, учиться, постигать тайны науки, корпеть над книгами и диссертациями, не досыпать ночей, и все для того, чтобы, став зрелым врачом, до сих пор не знать: благодаря твоим усилиям выздоровел человек, или вопреки им? И выздоровел ли?
- Я Вас не понимаю. Что Вы хотите?
- Я ничего не хочу. Я предлагаю.
- Что же, позвольте полюбопытствовать?
- А кое-что особенное. Дар!
- Дар?
- Ну да. Дар лекаря!
- Так, – подумал Николай Николаевич, –
только дураков мне тут не хватало. Пора сматываться, да и на работе заждались!
- Вы это бросьте, любезный, – вдруг посуровел незнакомец, – Вы толком говорите: просили дар, или не просили?
- Когда и кого это я просил, что-то не упомню? – С ехидной, но неуверенной ухмылкой проговорил Осинин.
- А не далее как вчера вечером. Перед сном кто подумал: – «Вот бы такое умение – излечивать. Все бы отдал!»? Было, я Вас спрашиваю, или нет? – голос собеседника повысился до весьма большой силы, стали оборачиваться прохожие, у нашего доктора пересохло в горле, и он тихо произнес:
- Было.
- То-то! Так принимаете дар, или отказываетесь? Быстрее, пожалуйста, меня дома ждут, – незнакомец неопределенно махнул рукой куда-то вверх.
- Принимаю, – в полной растерянности пробормотал Николай Николаевич.
- И отлично, друг мой, и замечательно! Хотя… должен сознаться, я плохо верю, что Вам это доставит удовольствие. Начнутся проблемы... Эх, Господи, вот ведь жизнь человеческая! – и чудной даритель надолго замолчал. Осинина ситуация вдруг стала забавлять, и он, подлаживаясь под собеседника, сказал:
- А как, собственно, я узнаю, получил я
этот дар, или нет?
- Да проще простого, родной! – обрадовался незнакомец, – вот прямо сейчас пойдем и проверим. Тоже мне – беда какая! – И встал, и пошел, и Николай Николаевич за ним.
Вошли в приемный покой, миновали первый, второй этаж, третий. Человек этот шел бодро, уверенно, явно зная – куда. Прошли по коридору, направляясь в самый его конец, остановились около 37 палаты. На незнакомце вдруг появился белый медицинский халат.
- Странно, – мелькнуло в голове Осинина, – Стрекотова. Рак. Неизлечима.
- А я что говорю? – Оживился незнакомец, – случай трудный, проверка – на все сто!
Вошли в палату, поздоровались. Но Ираида Никандровна лежала молча, явно страдая от болей и с нетерпением ожидая спасительной порции морфина, которую медсестры, похоже, не торопились ей вводить. Николай Николаевич сделал было движение пойти и устроить маленький скандальчик по поводу такой вопиющей небрежности, но незнакомец остановил его, приобняв за талию и подтолкнув к кровати больной.
- Положите ей руку на лоб, – прошептал он, – и подумайте о чем-нибудь хорошем.
- Ладно, – решил Николай Николаевич, – чем я, в конце концов, рискую?
Он подошел, сел рядом с кроватью на стул, положил руку на лоб умирающей, для вящей убедительности закрыл глаза и попытался подумать об этом самом «хорошем». И тогда вспомнилась мама, еще такая молодая и самая красивая на свете, и он с ней рядом на море, и солнце, и песок, и теплый воздух.… Вдруг рукам стало нестерпимо горячо, и он попытался убрать ладони, но незнакомец тут же сильно прижал их ко лбу больной. Стало так жечь руки, что наш доктор испытал приличную боль! Затем эти ощущения начали стихать и становиться все меньше, пока не исчезли совсем. Николай Николаевич открыл глаза. Больная спала, щеки из желтых стали розовыми, она ровно дышала. Да, Ираида Никандровна спала по-настоящему впервые за три года, спала, как говорят, сном младенца и не испытывала, похоже, никаких болей и неудобств.
По знаку гостя они вышли. Тот сказал вполголоса:
- Завтра, как обследуете, как убедитесь в излечении, Вы много-то, голубчик, не болтайте, неловко выйдет. Лечите людей тайно, и Вам воздастся явно. Ладушки, дело сделано, мне пора.
- Я, кажется, догадываюсь – кто Вы, – внезапно побледнев, прошептал Николай Николаевич, – но ведь за это положено… расписаться. Или нет?
- Да за кого Вы меня приняли, голуба душа? – возмущенно прошипел странный даритель, – мы совсем из другого ведомства, нам чужого не надо, мы так даем, во испытание и по просьбе. И ни слова больше! Придет время – сами все поймете. Прощайте!
Он пожал руку Николаю Николаевичу, повернулся, зашагал по коридору и удалился, ни слова не говоря.
А Николай Николаевич просидел у постели Стрекотовой до самого утра. Та проспала, как младенец, до девяти часов, и, едва открыв глаза, потребовала еды, все съела, попросила добавки и снова заснула, А вечером к Николаю Николаевичу, так и не ушедшему из отделения, прибежала палатная медсестра и почти прокричала:
- Профессор, идемте, чудо-то какое!
Они вышли в коридор. Ираида Никандровна прогуливалась под ручку с каким-то больным, оживленно беседуя. Губы ее были ярко накрашены, на щеках, еще впалых, уже горел вполне натуральный румянец.
И следующее утро, и все последующие дни больницу лихорадило. Стрекотовой были проделаны все мыслимые и немыслимые анализы – опухоли не было! В помине! На всякий пожарный, под руководством Осинина ассистент Темриев написал небольшую статью о случае вероятного самоизлечения онкологического заболевания, а Николай Николаевич решил пока широкой гласности свой дар не предавать, решил подумать. Так ему казалось. И он продолжал тихо и незаметно помогать больным, применяя свой бесценный дар. Но нет ничего тайного, что не становилось бы явным, и поползли слухи по Туле о необыкновенном враче-целителе, к нему стали приходить, и отказать он не мог, помогал всем, денег категорически не брал, даров – тоже, чем неслыханно возмущал своих менее щепетильных коллег. Да, похоже, скандала из-за ставшей слишком большой своей популярности, судя по всему, теперь уж точно было не избежать.
И, действительно, вскорости мальчишка-корреспондент какой-то желтой газетенки нарыл фактов из жизни Николая Николаевича, не без участия коллег, присовокупил туда рассказы пациентов, чудесно излеченных им, раздул это все до невыносимых размеров и тиснул в печать. Медицинская общественность, хорошо знавшая нашего уважаемого доктора, содрогнулась! Корреспондент известного медицинского издания был по просьбе самого Замминистра откомандирован к профессору Осинину «для проверки фактов и установления истины», пробыл у него на кафедре неделю кряду инкогнито под видом больного и выписался с таким материалом, которого вполне хватило бы на статью в толстом журнале, а не в тонкой газете. Выписался, между прочим, решительно вылеченный Николаем Николаевичем от тяжелого диабета, с известиями весьма неутешительными.
Да, товарищи дорогие, коллеги мои разлюбезные, профессор Осинин Николай Николаевич занимается целительством! Волшбой, можно сказать, и колдовством! С успехом, без сомнения, но, по сути, – что это меняет? Никому, слышите ли, мои непосвященные друзья, никому не позволено пачкать святые стены медицинских храмов знахарством и ведовством! В этих непорочных стенах разрешены только официальные методы, хорошо апробированные, зарекомендовавшие себя, методы правильные, всеми признанные и утвержденные наверху! И не надо нам, товарищи, этих колдунов-экстрасенсов, этих горе-лекарей, от усердия или от алчности занимающихся не своим делом. И добро был бы какой-нибудь пришлый слесарь-самоучка, начитавшийся вершков буддизма, или нимфетка пятнадцати лет, оболваненная своей дурой-матерью, жадной до безумия, либо пожилая жирная тетка, взбесившаяся от климакса и мужа-алкоголика – так нет! Свой, известный в кругах и кулуарах, посвятивший жизнь благороднейшей изо всех наук, ученый, популярный доктор, уважаемый человек! Это могло быть расценено лишь как вопиющая подлость и злостное предательство. Что и было сделано незамедлительно!
Часть вторая: Зеленый Дол
Поселок Зеленый Дол был небольшим, в свое время даже красивым и ухоженным, но по прошествии лет захиревшим вместе с прежде крупным совхозом и в настоящее время представлявшим собой зрелище жалкое и страшное. Жили здесь уже почти одни только старожилы, люди по семьдесят лет и более. Само собою, страдали они многочисленными болячками, так присущими старости и прежнему каторжному беспросветному труду в деревне на государство.
Вот тут-то и решил Николай Николаевич еще раз испробовать свой дар, будучи в недельном отпуске у матери. И испробовал! Результат был ошеломляющим. Осинин, скрупулезно заносивший всё в дневник, потом только ужаснется силе, которой его наградили! Сердечники с раздутыми телами и огромной печенью, паралитики, прикованные к постели помногу лет, старухи, страдающие глубокими изменениями головного мозга и не помнившие ни себя, ни близких родственников – все выздоравливали, все ходили без одышки, вставали с постели, начинали говорить, узнавать окружающих, жить полноценной жизнью. Все как один! Николай Николаевич, как человек осторожный, прописывал им лекарства, назначал какие-то процедуры, но в глубине души он точно знал, что никакие инъекции не помогут, никакие укутывания не согреют, никакие порошки и таблетки не возвратят память этим старым развалинам, давно приуготовленным для далекого и последнего путешествия в мир невозвратный и прекрасный. Однако он продолжал исправно назначать все препараты, поскольку хорошо знал лекарства по опыту долгих лет общения с ними, верил им, а кое - какие из них даже и любил. Почти как близких. Есть, скажу вам по секрету, у врачей среди лекарств и свои любимчики, и свои изгои. Кому-то врач доверяет, как старым испытанным друзьям, кому-то – нет. Мы консерваторы, друзья мои, и не надо винить нас за это. Нам дарована ваша драгоценная жизнь, вот мы и стараемся по мере слабых наших сил. Кто как может!
Вечером он всегда он подолгу болтал с матерью, с удовольствием найдя ее полноценной, абсолютно сохранной и не лишившейся ни природного юмора, ни воспитанного прежним строем оптимизма безнадежности. Мать была человеком весьма образованным, с ней ему всегда было и легко, и интересно, несмотря на приличную разницу в годах. И вот однажды за разговором, мать сказала ему.
- Знаешь, сынок, тут ко мне приходили от Булкиных, посмотрел бы ты их парня? Мужик совсем плох, может, ты смог бы как-нибудь помочь ему?
- Хорошо, мама, – ответил он и утром уже стучал в дверь квартиры по указанному адресу.
Мужик оказался крепким, не очень высоким худым мужчиной, сорока лет от роду, седоватым, и, может быть, даже и красивым, если бы не следы запойного пьянства, оставившие отметины на его лице. Артериальное давление, пульс, дыхание и все видимые на глаз показатели были настолько в норме, что Николай Николаевич даже засомневался в себе.
- Что Вас беспокоит, Эдуард Валерьянович? – спросил он.
- Он у нас алкоголик, пьяница чертов, – возмущенно заговорила толстая грубая тетка, судя по всему – мать пациента, – пьет, паразит днем и ночью, все из дома вынес! Вы уж помогите ему, доктор, а? Я слыхала, Вы просто чудеса творите, скольких людей с того света вытянули!
- А если не получится? Ругать не будете?
- Что ж, не получится – значит, судьба наша такая – и дальше терпеть забулдыгу этого, будь он проклят!
Николай Николаевич заставил «забулдыгу» лечь на кровать, присел рядом и положил ему руку на лоб. Но руке вдруг стало нестерпимо холодно, озноб пробрал врачевателя, холод сковал тело, добрался до сердца.
- Все, умираю, – в тоске подумал Целитель, не в силах убрать ладонь, как вдруг в голову пришли сами собою слова: « Помилуй нас, Господи!»
- Да, помилуй нас, Боже, – подумал доктор, – помилуй нас по великой милости твоей, ибо Ты милостив и человеколюбив. Помилуй меня. Нет, не только меня! Помилуй мою маму, помилуй всех нас, помилуй и этого несчастного алкаша, потому что кто-то же должен быть к нему милостив, кто-то же должен его пожалеть и помиловать…
И множество раз, закрыв глаза, он повторял эти слова, о чем-то просил, о чем-то умолял. Озноб сотрясал тело, по щекам текли слезы, перед закрытыми глазами горел нестерпимый огонь. Потом все внезапно утихло, и Николай Николаевич почти в полубессознательном состоянии привалился к спинке стула.
- Это все, что я могу сделать для Вас. Что будет дальше – увидим.
Он встал и поплелся домой. Потом отсыпался полдня, с ужасом вспоминая и этот холод, и эту муку, а дня через три та самая грубая тетка чуть ли не на коленях стояла на пороге материнского дома, умоляя взять хоть что-нибудь. За излечение. Он из неловкости принял простые деревенские дары, взяв с нее строгую клятву, не говорить о сеансе никому. Врачи, по правде говоря, не любят лечить алкоголиков. И Николаю Николаевичу совсем не улыбалось пользовать деревенских алкашей, расплодившихся в последнее время в несметном количестве.
- Иначе снова запьет, – сурово сказал он женщине.
Та клялась и божилась, что не скажет никому, «ни единой живой душе». На том и расстались.
Отпуск, как это и бывает, пролетел в заботах слишком быстро, Осинин собрался в дорогу, попрощался с матерью, дав ей строгую и неисполнимую клятву писать часто, и уехал. Домой. …
Часть третья: Коррида
Нам нравится, о, как нам нравится выставлять других дураками и подлецами, как это тешит наше самолюбие, греет душу! И особенно бывает приятно унижать людей выше нас, лучше нас, умнее и талантливее. Тут уж нам просто удержу нет, тут мы полны благородными порывами, наше сердце поет, и целый день ходим мы потом именинниками! Нет, свежеиспеченными орденоносцами! Так, или примерно так и повела себя в целом и основном Екатерина Матвеевна, директор медицинского департамента, а по нынешним временам - Министерства, когда ей на стол положили статью из центрального врачебного издания о докторе Осинине Николае Николаевиче. Дома Екатерина Матвеевна, скажу вам по дружбе, была человеком умным, тонким и порядочным, что мгновенно исчезало куда-то, стоило ей прийти на работу, войти в свой кабинет, вполне подошедший бы под квартиру несостоятельной семье средней руки, и сесть за свой рабочий стол. Все терялось тогда в недрах этого чудовищного кабинета и обширных площадях этого стола! Появлялась жесткая, даже жестокая, хитрая, несколько недалекая бестия с некогда высшим образованием, готовая ежеминутно как ходить по головам, так и рубить их.
Правды ради надо сказать, что это все было не ее, все это было наносное, защитное, образовавшееся в результате тяжелой и кропотливой войны с такими же, как она, чиновниками от медицины за единственное место под солнцем в этом городе. Она выиграла эту войну, но какою ценой?
Одетая в парадно-повседневный костюм из дорогой зарубежной ткани спокойных, но модных тонов, источающая чуть слышный запах весьма дефицитных духов, Екатерина Матвеевна ждала к себе Николая Николаевича для расследования по результатам проверки, вызванной пресловутой шумихой в прессе города. Ждала не одна. Вместе с ней в ее кабинете присутствовали человек десять самых влиятельных врачей Тулы, пятеро академиков от медицины, да несколько чиновников Министерства, именующих себя врачами. Простим им эту слабость! Давно уж они занимались исполнением чужих и выдумыванием своих бумаг, каждая вторая из которых почти всегда противоречила первой. Ну да, повторяю, Бог с ними со всеми! Вернемся в залу.
Наш герой вошел в кабинет к собственному удивлению спокойный как никогда. Ни горечи, ни озлобления, ни обиды не было в его душе. Почти сразу же тренированным взглядом врача он заметил две фигуры на заднем плане. Первая – довольно глубокий уже старик со всеми признаками вырождения на лице. Старческий маразм прочно прописался в этой когда-то великолепной голове большого ученого и хорошего врача. Академик Панкратов, сам потомственный врач, являлся, как известно, отцом Екатерины Матвеевны (за глаза прозванной «Мамой»). Второй же фигурой был весьма высокий чин из Москвы, никакого прямого отношения к медицине не имеющий. Высокий чин, именуемый депутатом Верховного Совета Занниковым Федором Михайловичем, болел тяжелой, неизлечимой, хотя и не смертельной болезнью. Он втайне надеялся на то, что этот знахарь ему поможет
- А я помогу ему, – думал Занников, – а, может, деньги предложу – кто его знает?
- Итак, я спрашиваю: кто начнет прения по данному делу? – резко начала Екатерина Матвеевна, уверенная, что со статьей все наверняка ознакомились, и имели по поводу этого дела мнение, абсолютно идентичное ее собственному, – никто? Товарищи дорогие, давайте-ка поактивнее, время не ждет.
Николай Николаевич, знавший такие собрания до тонкости и сам, ранее, по глупости и молодости лет принимавший в них, грешный человек, активное участие, сидел, внешне и внутренне спокойный, и думал примерно так:
- Ну вот, Екатерина Матвеевна сама взяла слово. Так, – не можем позволить, в наших рядах… чистое и непорочное звание русского врача. – Почему непременно русского? Вот мой дед – казах, бабка – украинка, прадед, так тот еврей – и что? Какой тут, к черту, может быть русский врач! Так, мама Катя закончила, села, отдувается даже от гнева. Поспокойнее бы надо, моя дорогая, поспокойнее. Коронары уже не те, миокард – тоже, по-видимому, ведь так и до беды недалеко. А весь сыр-бор из-за чего? Что тут – зависть? Нелюбовь к более удачливому коллеге? Конечно, она – Членкор, а он – докторишка наук новоиспеченный. Впрочем, мы отвлеклись. А, вот, этот себя покажет, этому пальца в рот не клади – зубастый, придурок. Оператор*, говорят, стопудовый, но карьерист – каких мало, да и хам трамвайный впридачу. Сам слышал, как он материл свою старшую медсестру чуть ли не перед всем отделением. Пришлось тогда заволочь его в ординаторскую и наглядно, теми же словами, объяснить, что он несколько не прав. Вот теперь он на мне и отоспится!
И точно, его оппонент встал, набрал побольше воздуха в богатырскую грудь и начал:
- Позвольте мне, – заговорил лощеный франт, прекрасный, как было сказано, хирург высшей категории, работавший в главной больнице города, пришедший, несмотря на жару, в светлом галстуке и костюме, застегнутом на все пуговицы. (Поговаривали, что Торовидов Виктор Михайлович, пользуясь служебным положением и высоким рейтингом, обирал больных на взятках сурово и круто, и не гнушался брать подношения даже от врачей своего отделения).
- Несмотря на мое глубочайшее уважение к Николаю Николаевичу, зная его как великолепного специалиста, хирургическая общественность, тем не менее, не может пройти мимо вопиющего факта знахарства в наших рядах. Мы не позволим, дорогой Николай Николаевич, именно благодаря Вашему авторитету в медицине, повторяю, не можем позволить Вам превращать наше высокое искусство в балаган! Хорошо еще, товарищи, что он хоть денег не берет – миллионером бы стал! Я тут подсчитал: если он делает такой сеанс даже два раза в день, да, не дай Бог, больной начинает, чисто психологически, коллеги, чувствовать себя лучше, да даст хоть десять тысяч рублей, нет – этак наш профессор от народной медицины станет богатеем в скором будущем! – В глазах молодого врача пробилась алчность и зависть, – но ведь и без этого он дискредитирует остальных врачей, честно, без всяких фокусов, делающих свою работу, не всегда с положительным эффектом, далеко не всегда! – Долго еще красивый мужчина распинался по поводу справедливости в оплате и чистоты рядов, а затем, явно выдохшись, сел на свое место.
- А вот этот мужик ничего, – продолжал про себя Николай Николаевич, – но против Мамы не пойдет, сейчас будет мямлить, мазать кашу по тарелке, и ждать высокого начальственного окрика… Нет, вы поглядите, люди добрые, наш-то зайчик серенький, хоть и шепотком, а возражает! С чего бы это? А, да-да, я ж его мамашу вылечил, полгода тому! Помнит, значит. Ну, ничего, сейчас его Катерина живо поставит на место!
Остальные, более умудренные житейским опытом, врачи, выступали хоть и критично по отношению к Николаю Николаевичу, но вяло и без энтузиазма, а Трушников Василий Сергеевич, известный как великий оппонент, провокатор и, что греха таить, болтун из любви к искусству, встал и резко выпалил:
- А как же анализы, я вот их видел, и они очень явно говорят об излечении, взять хотя бы случай с онкобольной…
- Все это ерунда! – резко выпалила Мама, – подстроено, фальсифицировано! Фальсифицировано, вы понимаете! – взвизгнула она
- Но это голословно!
- Бросьте, Василий Сергеевич, – снова перебила его Екатерина Матвеевна, – неужели Вы твердо, на самом деле верите, что можно излечить рак?
- Я не верю, – замялся Трушников.
- Вот и молчите! Короче говоря, ставим на голосование вопрос о временном понижении заведующего отделением Николая Николаевича Осинина. Пусть походит рядовым врачом – авось, поможет. Что скажете, Николай Николаевич?
Горько стало нашему герою! Горько и больно, сердце прищемило так, что не стало хватать воздуха, перед глазами поплыло, но, наученный долгим опытом предшествующего общения с начальством всех мастей, он знал, что нужно бороться, огрызаться и идти напролом. Потому что, если ты прав, иди напролом! Выше меч, товарищ! Враг хитер и коварен, он принимает разные обличья, он вкладывает предательство в сердца лучших друзей и подлость в души честнейших, ему нельзя потакать, ему нельзя поддаваться! И Осинин пошел в атаку:
- Екатерина Матвеевна! Если я так уж не прав, если все мои анализы – фальсификация, так не угодно ли Вам самой, и присутствующим коллегам убедиться самим в моей неправоте? Сделаем эксперимент?
И, не говоря ни слова, он пересек кабинет, направляясь к старику Панкратову.
- Я запрещаю! – крикнула Екатерина Матвеевна, – не смейте прикасаться, – голос ее ослаб, так как Николай Николаевич уже сидел около старика и протягивал к нему руки, – запрещаю, – шепотом проговорила она, но ладони Осинина уже крепко сжимали голову ее отца.
Старый маразматик глуповато улыбался, и все приговаривал,
- Сынок, сынок! – видимо, считая Николая Николаевича своим сыном.
Как всегда в таких случаях, ток пробил тело Целителя. Ему стало больно, боль росла, усиливалась, заполнила голову, глазам стало горячо, руки будто опустили в кипяток, слезы текли по щекам. Старика начало корчить, многие повскакали с мест, желая вырвать беднягу из «лап знахаря», но подоспевший Занников мановением руки остановил нападавших и властным окриком заставил всех сесть.
Вдруг боль начала отпускать, да и старик успокоился, расслабился, руки его перестали трястись, глаза посмотрели живо и остро, как в лучшие годы, и когда Николай Николаевич отнял руки от его лба, он сказал ясным и чистым голосом:
- Коля? Ты что здесь делаешь? Вопросы накопились? Ну, так собирайся, да пойдем, а они, – он кивнул в сторону собравшихся, – пусть болтают! Ненавижу собрания да заседания. И ты, Екатерина, тоже хороша! – Непочтительно обратился он к министру, – чем людей мариновать, лучше бы деньги выбивала на ремонт больниц. Скоро совсем работать негде будет. Так что, Коля, придумал что-нибудь? Давай!
- Не знаю, Матвей Степанович, – замялся Николай Николаевич, – есть кое-что, но это так необычно, порой самому не верится.
- Ну вот, и поедем ко мне на кафедру, там и потолкуем. Федя, дружок, поехали с нами. Ты – правительственная штучка, твоя помощь, похоже, понадобится.
И увел обоих под локотки, оживленно толкуя на ходу о новых идеях и разработках. Все онемели. Академик Панкратов, как раньше, вновь полный могучей энергией лучшей своей поры, предстал перед ними! Екатерина Матвеевна смотрела на все это, ошеломленная. В горле стоял ком, в глазах – слезы.
- Папа, – еле выговорила она, подхватила ключи от машины и сумочку и полетела вслед ушедшей троице.
А те благополучно наняли такси и покатили себе в институт к Панкратову.
- Слушай, Коля, – вдруг спросил тот, – а что это на улицах столько машин. Да странные какие! Батюшки! Иномарка! БМВ! А там Мерседес! И еще, еще! А магазинов!.. – он вдруг резко осекся. – Коля, – тихо сказал Панкратов – а на улице какой год нынче? И что со мной было?
- На улице, голубчик Матвей Степанович, – медленно заговорил Занников, – 2003 год, сентябрь, 12. А у Вас была потеря памяти, которую вот он, – он кивнул в сторону Николая Николаевича, – Вам только что вернул. Альцгеймера.
- Потеря памяти? Альцгеймера? Ничего не понимаю… Десять лет! – Старик замолчал.
- Да Вы не переживайте, мой дорогой. Уж мне ли Вас не знать – Вы всё еще догоните и наверстаете. С Вашим-то темпераментом!
- И то верно, – успокоился старик. – Кстати, Коля, а по поводу чего моя Катька вас собирала? Какие-то разбирательства?
- Вот об этом-то и речь, Матвей Степанович, – сказал Николай Николаевич, – собирались коллегией Министерства по поводу меня. – И он подробно рассказал Академику всю историю, не исключив упомянуть и человека на скамейке тем самым поздним вечером.
Академик очень внимательно слушал и даже ни разу не перебил по старой привычке.
- Вот что, Николай, вылезай-ка ты из машины и пошли. А ты, Федя, за такси заплати, да двигай за нами. Есть у меня кое-что для вас обоих.
Вошли в кабинет. Панкратов, по своему всегдашнему обыкновению, аж приплясывал на месте, что бывало всегда, когда он натыкался на что-нибудь «новенькое».
- Давай, Коля, поподробнее. Вот, кстати, и Катюша поприсутствует.
- Все было поздним вечером, – начал заново Николай Николаевич, поглядывая на диктофон, предусмотрительно включенный Матвеем Степановичем. Он рассказал все. Хотел было на этот раз промолчать насчет Неизвестного, но не смог. Он вообще в последнее время изменился: перестал лгать, смущаться, исчезла его всегдашняя боязнь за место и карьерный рост, пропала занудливость и въедливость – другим человеком стал Николай Николаевич!
- Значит, благодетель был-таки, – задумчиво произнес старик, – подумать только! Вам, мой дорогой, я думаю, и невдомек насчет того, кто бы это мог быть? А? Сознавайтесь!
- Да, Матвей Степанович, – честно признался Николай Николаевич
- Ну и погодим пока строить гипотезы…
- Но папа, – вмешалась строгая Екатерина Матвеевна, – ничего этого нет и быть не может, то есть, конечно, какой-то вариант усиленного гипнотического воздействия не исключен…
- А вот с этим как быть? – Панкратов потряс объемистым блокнотом Осинина перед лицом дочери, – скажешь – обман? – или проверишь все тщательно? Если все гипноз, тогда кто вылечил меня? Или тоже шарлатанство?
Та молчала.
- Короче, Николай – берешь творческий отпуск – и ко мне на кафедру! Будем работать. Нужны добровольцы по двойному плацебо, будем думать, будем думать.
- Кстати, насчет добровольцев, – вмешался приезжий из Центра, – но строго конфиденциально… – И он прошептал что-то на ухо старику.
- А, вот так… Тяжелый случай. И показательный. Оставайтесь на кафедре, место дадим, условиями – не обидим. Начали! – Старик возбужденно потер руки. – А все-таки, жаль, что это был не я. Жаль! Но, ничего не поделаешь. Всё – сантименты в сторону, будем работать!
И начали работать.
Работа увлекла весь маленький коллектив из остатков прежней Панкратовской лаборатории. Показатель выздоровления пер вверх как ненормальный, больные не знали, как и благодарить докторов, а Николая Николаевича вновь взяла тоска. Чувствовалась во всем какая-то недоговоренность, не было ответов ни на один вопрос, было одно только невероятное излечение вопреки всем законам здравого смысла и науки. И сны одолевали. Люди, множество людей входили в его спальню, присаживались подле него, спящего, и глядели ему в лицо пустыми глазницами. Все, поголовно, были они слепы, все – лишены глаз. И голос шептал какие-то слова, и были эти слова величавы и прекрасны, и чудилось только, что стоит ему их понять, как все вдруг встанет на свои места, все станет ясным для него. И только одно слово – Свидетельство – разбирал он отчетливо в каждом сне. Начали выясняться и еще более странные подробности. Люди, прошедшие здесь лечение, коренным образом, все, поголовно, стали менять свою жизнь. Если кто-то из моих коллег захочет обратиться к конкретным примерам, я вышлю ему стенограмму совещания в институте на кафедре с разбором анамнеза* и катамнеза* из полутора сотен больных. Если они позволят, я чуть позже все расскажу. А пока…
Занников, кстати, излеченный полностью, уехал к себе и обещал всевозможную поддержку. Тем временем работа шла полным ходом, но Николай Николаевич вдруг получил письмецо, где его приглашали в лучшую клинику вновь построенного Города, с обещанием зарплаты и прочих выплат в размерах совершенно баснословных, место руководителя вновь образованной кафедры прикладной медицины, квартиры, дачи и прочих материальных благ. Николай Николаевич устоять не смог, приглашение принял, но поставил условие взять к себе кое-кого из своего бывшего отделения, самого академика Панкратова, к примеру, согласившегося на переход без малейших колебаний, и кое-кого из медицинского персонала. Врачей и фельдшеров со стажем, в основном. И продолжала бы течь работа во имя и на благо нашего совсем не избалованного русского больного и, глядишь, что-нибудь и прояснилось бы в ходе этой работы, какое-то рациональное зерно, что ли …
Но не так все произошло на самом деле, потому что мечты – это одно, а совсем другое – реальность, жестокая и странная, похожую на красивую, взбалмошную тетку, избалованную и безжалостную.
А, коротко говоря, в том же самом институте работал некто Эдуард Булкин, работал обычным врачом, причем в отделении для тех самых безнадежных больных. Как, вы не узнали нашего драгоценного Эдика? А кого Николай Николаевич излечил у себя в Зеленом Доле от запойного пьянства? Вот, теперь узнали, а? То-то же!
Он, испытав на себе неслыханные способности Осинина, стал клянчить у него, чтобы тот сходил к нему в палаты, да и подлечил бы одну старуху, уже давно приуготовившуюся к поездке на своем последнем двенадцатичасовом экспрессе. И Николай Николаевич пошел, и сделал все, как надо, да только на этот раз ничего не вышло. В недоумении Булкин стал листать историю болезни старухи, стал о ней расспрашивать, и выяснил, что старуха эта, на самом деле, в далекой молодости была командиром печально известных заградотрядов, причем вызвалась туда сама, по доброй воле, и слыла даже среди весьма непреклонных командиров этих военных образований бабой жестокой и безжалостной. После Светлана Юрьевна подвизалась на государственной службе, и, хотя и не взяла ни копейки из социалистических запасов, производство и управление вела из рук вон плохо, подорвала экономику не одного совхоза, и не одного района. Ей, по старой памяти, простили, спровадили на пенсию, облегченно вздохнули и выкинули из головы. Так вот, Осинин, однажды, на одном из дежурств, обходя этажи по терапии, увидел своего Эдика Булкина, крадущегося по коридору. И все было бы ничего, да только в руке заметил у него Николай Николаевич грязный, замусоленный огарок свечи черного цвета, и эта самая свеча чрезвычайно не понравилась Целителю! Он проследил за Эдичкой и увидел, что тот входит в палату к старухе Тихомировой явно не с намерением сменить ей подкладное судно! Дверь, на счастье или несчастье, оставалась приоткрытой, и наш профессор увидел, как Булкин укрепил у изголовья старой женщины свечу, сам сел рядом и стал ждать и при этом шептать что-то себе под нос. Стал ждать и Николай Николаевич. Вдруг, как по мановению руки, свеча зажглась сама, а Эдик заплакал, перекрестился широко и положил руку на лоб Светланы Сергеевны. На лице у больной появилась улыбка, она перестала дышать, вытянулась и умерла!
Глава четвертая::
Эдик Булкин
А вот что произошло немного раньше, летним вечером, когда не спала Тула, когда не спали многие и многие жители в нем, в том числе и наш Эдичка Булкин. Не давали ему покоя грустные думы, что всегда приходят на ум немолодому уже, разведенному мужчине. Жена Эдика, в прошлом очень красивая женщина, как-то вдруг, годам к тридцати пяти, пополнела, подурнела, стала зачем-то курить и даже выпивать втихомолку, почти уверенная, что никто этого не увидит. Конечно же, Эдичкин наметанный врачебный глаз быстро заметил эти перемены. И, понятное дело, Эдиковы нотации, нравоучения и увещевания не помогли ни в малой степени, и, разумеется, как всегда и бывает в таких случаях, наши супруги, прожившие довольно-таки большой отрезок жизни вместе, стали заметно охладевать друг к другу, что и привело к неминуемому. А сегодня как раз луна здоровенной тарелкой вылезла на небо, засветилась в нем, побелила всю землю так, что стало видно чуть ли не как днем! И под этой луной тоска охватило сердце Эдика Булкина, сдавила, стиснула, одиночество сумасшедшими глазами глянуло ему в сердце и больно стало Эдичкиной душе! А на пути как раз попался дом, в подвале которого недавно образовалось маленькое, уютное пивное заведеньице с дурацким названием «Пит-стоп», и Эдик зашел туда. Зашедши же, немедленно заказал себе кофе и мороженое, сел и стал глядеть через окно на луну. Медленно набивались люди в забегаловку, медленно и нехотя загомонил народ под прокуренными сводами, постепенно и Эдиковы друзья подтянулись где-то ближе к восьми, пиво вскоре прилично развязало им языки, и начался великий и незабвенный мужской треп ни о чем, и тоска отошла, и захотелось самому поболтать, и даже тема нашлась, и уже луна не так притягивала к себе Эдикову тоскливую душу. И тогда зашел в питейное заведение странный человек: трезв, одет чисто и бедно, держа голову с каким-то невообразимым достоинством он, как знакомому, кивнул Эдику головой, тот подозвал его, и вот уж Яшка присоединился к честной компании и даже взял себе кружечку чешского темного пивка, и стал посасывать его помаленьку, да улыбчиво поглядывать на всех из своего угла. Так бы и закончился вечер чинно-благородно, как вдруг в бар ввалилось пять или шесть человек, одетых не в пример лучше окружающих в костюмы тонкого дорогого сукна, сопровождаемые мордоворотами-охранниками. Ну вот, мало того, что ввалились, так еще и стали вести себя в баре по-хозяйски, нагловато, вольно, разговаривать громко. Они постепенно вызвали в окружающих их людях раздражение, которое, может, и сошло на нет, если вдруг не случилось бы нечто непредвиденное.
- А, богатеи припожаловали, – вдруг подал голос Яшка, – развлечься к нам, в провинцию. Понятное дело! Девки-то в Центре не в пример дороже, а, Максим? – И, обращаясь к тому, кого он назвал по имени, так же громко и спокойно продолжал. – Бога вы, толстосумы, не боитесь, всю Москву, да и Россию обожрали, все деньги российские себе захапали, праздники, игрища устраиваете, а народ наш потихоньку нищает и спивается. Максим, кстати, тебе сегодня начальник срочно приказал позвонить – не знал? Позвони, позвони, голубчик, не поленись.
Максим Петрович слегка побледнел, что-то прошептал и бросился вон из заведения. Тем временем дурак-Яшка преспокойно продолжал,
- А, тут и Петр Серафимович с нами! Секретарш тебе, старый блудодей, мало? Ты теперь на тульских девок позарился! Не выйдет ничего, голубчик: наши девки – они дуры, они тебя не разожгут, и не надейся. Староват ты для наших девок – простые они слишком, не то, что центровые. Впрочем, чего расстраиваться? Ты к вечеру назюзюкаешься так, что тебе не до этого будет!
И все это говорилось так спокойно, тоном таким уверенным, голосом таким ровным, что побледнели злобою лица Городских, что мордовороты уже стали подтягиваться поближе к Яшке, ожидая только команды, чтобы броситься на дурака и растерзать его! Но тут вдруг местные, чутьем старых драчунов оценив обстановку, задышали тяжело, мгновенно слетел с них хмель, как и не было вовсе, стали они сбиваться в кучу, плечом к плечу, твердо решив так намылить гостям их чистые и толстые шеяки, чтобы выползли они отсюда в костюмчиках своих дорогих и со своими держимордами порванные на клочки и навеки забыли дорогу не только в их маленький бар, но и в Тулу вообще!
Но, к счастью, в зал ворвался Максим Петрович, тренированным взглядом оценил обстановку, что-то шепнул охранникам и вытолкал всю компанию чуть ли не силой на улицу, на воздух и заставил-таки уехать. Сам же снова вошел в бар. Яшка, как ни в чем ни бывало, спокойно сосал себе свое пивко, народ мирно гудел, дым медленно восползал к округлому потолку, будто ничего и не было – ни ссоры, ни скандала, ни чуть было не начавшейся драки. Мирный русский мужик зол, да отходчив – что ему какие-то торгаши, когда течет в глотку пиво, друзья рядом, закуски – море, а домой еще только часа через полтора?
- Да, кстати, Эдичка, – проговорил Яшка, – ты бросил бы свою дыру, а? Тебя Доктор приглашал уже давно, врач ты отменный, иди к нему, иди, Эдик. Худо тебе будет, Эдик, худо, да ведь она такая – твоя судьба, так тебе начертано, ты уж потерпи, милый!
А Максим Петрович тем временем уже шел через весь зал, и за ним чуть ли не вприпрыжку несся официант с кучей кружек пива в каждой руке, поспевая за долговязым улыбчивым москвичом. Тот же направился прямо к столику с нашими друзьями, приказал расставить перед каждым по две кружки, сам сел и, улыбаясь, намочил в первом глотке свои черные с проседью усы. Компания вмиг подобрела, немедленно признала Максима Петровича за своего, и втянула его в свой разговор, который был на тему вполне для русского уха животрепещущую – о политике.
Но не это нам интересно, а совсем, совсем другое! Все последнее время Эдичка Булкин находился в каком-то непрерывном томлении, в каком-то ожидании чего-то. И Яшкины туманные слова только укрепили его в этом ожидании. У Булкина, к слову сказать, был особый слух. Там, где мы слышим звуки, Эдик Булкин слышал и ощущал еще что-то. Приезжий музыкант сказал мне, что вот у него, дескать, абсолютный слух, но даже и он ничто по сравнению с Эдиковым. Тот, говорил заезжий скрипач, слышит такие оттенки, какие нормальному уху и не снились, и даже среди профессиональных музыкантов далеко не все разбираются в таких вещах, а может, только два-три человека. Поэтому аускультировать* сердечные тоны все, при затруднениях, приглашали Булкина, без стеснений, невзирая на чины и звания. И Эдик не подводил. Он долго, сопя и покряхтывая, вертел больного во все стороны, сажал его, клал на кушетку, вновь поднимал, прижимая свой старенький фонендоскоп к разным точкам то на груди больного, то на спине. А потом, посидевши немного и выпивши стаканчик горячего и крепкого чаю, требовал историю болезни и подробненько записывал всю картину своим мелким занудливым почерком. И не было диагноза надежнее, и не было приговора точнее! Денег он за это не брал, а заведующие отделениями, которые доктор Булкин консультировал, подсовывали ему то, что он любил больше всего на свете – билеты, выцарапанные по блату на всевозможные концерты всевозможных местных и зарубежных звезд. И не было важно – классику или джаз, рок или регги играл ансамбль музыкантов. Эдик все тихо выслушивал, посапывая в свой немного горбатый нос, а, придя домой, и, выпив чайку, говорил только два слова: «Лажа» или «Отпад». И, я думаю, весьма редко ошибался.
Но Эдик мог слышать и еще кое-что. Он порой говорил мне, что точно знает, когда умирает его больной. Вот вам пример. Однажды дома, после работы, он вдруг без всяких видимых причин побледнел, осунулся как-то, и стал выглядеть так жалко и беспомощно, как будто потерял что-то важное. Прежняя жена его, зная уже мужа своего, побежала к телефону, позвонила в больницу – и точно! – кто-то из больных в палате Эдика пять минут назад скончался! А слышал Эдик Булкин легкое дыхание, шелест длинного платья, стук каблучков под маленькой женской ножкой.
- Она идет, – шёпотом говорил он мне, округляя и без того здоровенные глаза свои, – нет от нее мне покоя! И ведь не одна – с муками, с пытками, с мучениями, страданиями! Ну что я могу – она сильнее меня, она сильнее нашего Доктора – даже он ничего не может против нее. Ну и не надо, не надо! Пусть им суждено уйти, но хоть бы сделать так, чтобы не мучились они, не страдали, чтобы ушли тихо, без жалобы и стона. Разве я о многом прошу, а?
Вот так или примерно так говорил мне с тоскою наш Эдичка, талантливый врач и добрый человек, тот, кого любила вся больница, кого выручали деньгами даже медсестры и подольше не будили на дежурствах санитарки, тот, кому, за его доброту, поручали самых тяжелых, самых безнадежных больных. Ибо кто же еще так посидит с умирающим, так поговорит и утешит, даст пусть слабую, но надежду, кто, как не Эдичка Булкин, простой врач знаменитой нашей больницы скорой и неотложной медицинской помощи.
А в заведеньице под названием «Пит – Стоп» события продолжали идти своим чередом. Пока Максим Петрович что-то горячо, серьезно и, как водится, бестолково обсуждал с честной компанией, Яшка похлебывал свое пиво, не говоря ни слова. Но стоило только Максиму Петровичу засобираться, стоило только начать прощаться с вновь приобретенными закадычными друзьями, как Яшка встал, расплатился за пиво с барменшей, а, расплатившись, нахально взял Максима Петровича под локоток, и отвел его в сторону. А потом наклонил свое лицо к лицу Степанова и тихо произнес:
- Слышь, Максимушка, я тебя не осуждаю, я тебе просто, по-человечески говорю: сожги ты свои бумажки, а? Грех это, грех! Вот прямо как приедешь домой, вывали весь чемоданчик в огонь, да и сожги! Тебе же легче будет. А обо мне, смотри, не забудь: тебе меня через шесть дней в Город везти. Тут ведь ничего не поделаешь: решено уж все!
И с этими туманными словами отошел к своему столику, к своим друзьям, уже порядочно пьяненьким, уже видевшим этот маленький мир не грязным, лживым и несправедливым, а чистым и прекрасным. Так что да здравствует вино, ибо без него русский мужик или же сам бы повесился в одночасье, или поперевешал бы всех мало-мальски виновных в его глазах на первых же попавшихся деревьях и фонарных столбах! Так оставайся же вино в России, нет без тебя ни Москвы, ни Тулы, ни града, ни пригорода! Ты у нас и наше проклятье, и наше избавление, тебе, тебе, родимому, должны мы поставить памятники! И пусть же сядет великий и могучий наш грузинский Микеланджело за свой рабочий стол, пусть подхлестнет свою фантазию, пусть же создаст для столицы и городов русских циклопические памятники свои водке, и пусть они стоят на перекрестках и площадях, напоминая нам и о величии нашем, и о нашем ничтожестве!
Эдик Булкин, надо еще сказать, был хорошим парнем, с золотым характером и наивным взглядом, который свято верил в справедливость, дружбу, любовь и прочую подобную дребедень. Вскоре после Яшкиных слов устроился он работать в одной с Осининым больнице, в отделении для хроников, ухаживая за безнадежными больными. И уж на что бывшая жена его, Светка, знала все странности своего мужа, а и она все никак не могла привыкнуть, когда видела Булкина плачущим по поводу очередного умершего больного. Вот такой он был, этот странный Булкин Эдуард, и в нашем маленьком коллективе его знали все и любили, в общем. Как известно, раньше пил какое-то время Эдичка запоем беспробудно, причем, как говорила жена, именно благодаря этой своей безграничной жалости к безнадежным, неизлечимым больным, умирающим в том числе.
А еще Эдик верующим был, и тоже по-своему, по-дурацки: в церковь не ходил, посты не соблюдал, хотя и молился, и Библию читал, а многое из нее даже и знал наизусть. Но что особенно было удивительно: снов Булкин не видел никогда, даже завидовал тем, кому они снились. Вот на этой почве мы с ним и сошлись, потому что мне-то сны как раз снились, да еще какие – цветные, длинные, как фильмы и такие интересные, что не только Эдик – приятели упрашивали меня их рассказывать. Я и рассказывал! Понятное дело – где и приврешь что для красоты, где что-то и пропустишь, а только Эдика обмануть было нельзя:
- Ты давай, Мишка, правду говори, – перебивал он меня тотчас же, – не было этого в твоем сне!
Как будто сам этот сон смотрел! Вот я и приловчился: ребятам – выдумки, а Эдику – правду. На этом мы с ним и сдружились, и вот почему я про него все знаю, и вам расскажу.
Вот стали по Городу слухи течь, стали люди между собой говорить, что Эдик – он вовсе никакой не человек, и уже старухи шептали друг другу на ухо, что связался Булкин с нечистой силой, и уже батюшка в Зеленодольской церкви стал намекать на грехи отдельных прихожан, а вышло все совсем по-другому. Только позже, год примерно спустя, узнал я эту почти невероятную историю.
Приходит он как-то ко мне домой, садится на стульчик в коридоре, и шепотком говорит:
- Мишка, поклянись, что никому не скажешь, – и правую мою руку поднимает, да с таким видом, словно мне присягу принимать.
Я говорю:
- Клянусь, – а у самого мурашки по телу.
- Ты меня знаешь – я вина теперь не пью, не то что водки, а вчера, как мы двоих похоронили*, мне так плохо стало, и я решил – пойду в забегаловку, выпью, залью горе водкой! И пошел, взял сто грамм, закуски, за столик сел, налил, потом еще, да и напился, – Эдик виновато усмехнулся, – потом что было – не помню, а только очнулся я у кладбища, у самых ворот, а рядом какой-то то ли нищий, то ли монах сидит и на меня смотрит.
- Очухался? – спрашивает.
- Ага, – я ему в ответ.
- Горе заливаешь?
- Да.
- Хочешь, значит, чтоб не умирали и не страдали?
- Хочу, но ведь это невозможно.
- Это – да, умирали, и умирать будут, сам понимаешь, а вот страдания… – и помолчал немного. – Ладно, помогу я тебе. Вот, возьми этот огарочек свечи. Ты его береги, никому не показывай! Как увидишь, что больной перед смертью муки принимает невыносимые, ты у изголовья-то огарочек и поставь. Загорится свечечка – ты молись и жди. Он легко умрет – как уснет, а не загорится – все равно прочти молитву, да посиди рядом – ничем ему помочь нельзя, значит. Да сам эту свечку не зажигай ни в каком случае! Беда будет!
Нищий этот помолчал, а потом встал и ушел, как не было. Вот я вчера так и сделал. И все вышло, как тот сказал: и свеча загорелась, и женщина тихо скончалась, как уснула, а я хожу и думаю – что мне делать? Помогать людям без мук умирать, или оставлять, чтоб жили и мучались? – И Эдик мой от расстройства заплакал даже.
Вот вам краткая предыстория того, что случилось с Эдичкой. И вот, собственно, что увидел наш Николай Николаевич, решивший про себя, что втайне поговорит с Булкиным.
- А больше – никому, – подумал Николай Николаевич, - пусть пока этого никто не знает.
Пусть, мой дорогой доктор, пусть, скажу я! Но не все от меня зависит на самом деле! Видел, видел всю эту картину еще один человек, и выводы сделал, и по начальству донес. Как звать? Не скажу, друзья мои, да и говорить не хочу, потому что доносчик в моих глазах вообще неприятен, а этот был неприятен вдвойне. Из-за него, из-за него, родимого, мне не раз влетало и от Николая Николаевича, и от Панкратова, да и от самой «Мамы» тоже! Мы знали, конечно, что этот гаденыш наушничает, знали, да молчали. В этом, само собой, был свой расчет. Всегда хорошо знать доносчика в коллективе, и делать вид, что никто ничего не замечает. Он тоже, бедолага, так думает и стучит себе по малости, но большого вреда от него и нет. А тут наступил у нашего соглядатая праздник души, он так всю картинку кому надо обрисовал, что любо-дорого! Начальство взбеленилось! Мало было Екатерине Матвеевне, что Осинин делает с ее отцом из терапевтического отделения какой-то мистический кабинет, так там еще и рядовые врачи занимаются непонятной какой-то эвтаназией, неисследованной, да, пожалуй, и незаконной! Стало попахивать уже не выговорами из Центра, а прямыми судебными проблемами! Но есть, мои дорогие, начальство и начальство! Одно бы Булкина на ковер призвало, строгими окриками у него, слабого человека, правду выпытало, оргвыводы бы сделало. И первое – самого Булкина разжаловать на время в санитары – пусть при горшках одумается! Второе – странные опыты на кафедре прекратить, Панкратова от кафедры отстранить, Николая Николаевича на центральную столичную комиссию вызвать, от работы также временно освободить! Что и было бы соответствующими приказами подтверждено и закреплено! Но наша «Мама» была не из тех, к чести ее будь сказано! Она решила, во-первых, все сама проверить тщательно, для чего и договорилась с верным ей врачом из отделения Осинина- во-вторых, и отца ей подставлять не хотелось скоропалительными выводами- а, в-третьих, все-таки была же она, в конце концов, порядочным человеком, и помнила, кто спас ее отца от полного погружения в старческую идиотию. Но и так всего этого она оставить не могла! В результате, Эдуард Валерьянович положил заявление на стол, повернулся и в одночасье ушел работать в бригаду скорой помощи! Там, тоже, надо сказать, своих фокусов со свечками и просиживания у изголовья больных он не бросил, пропадал поэтому на работе постоянно, из-за чего и был брошен своей второй половиной, чего, признаться, не заметил или сделал вид, что не заметил. Правда, замкнулся, стал мрачным и угрюмым и совсем начал пропадать у больных подолгу, особенно у своих нежно опекаемых безнадежных и умирающих.
А тут занесла его как-то нелегкая в наш небольшой, но уютный «Пит-Стоп». Он в последнее время часто бывал в нем, ведь и такому человеку, как Булкин, требуется общество, компания, приятели, если хотите. Вот он и стал ходить в этот ресторанчик после работы, сидел там, пил кофе, ел что-нибудь этакое, был, в конце концов, признан почти за своего, что и позволяло ему заполнять свои безнадежно пустые выходные хоть каким-нибудь общением.
И вот, в один из таких вечеров, видит наш незадачливый герой, что прислуга ресторанная суетится очень уж больше обычного. Высокая женщина в длинном, старомодного покроя платье чуть ли не до пола, входила в залу! Бриллиантовые, что было видно по брызгам огня, украшения, диадема с бриллиантовыми же вкраплениями, без слов говорили о ее высоком положении. Лицо, закрытое темной вуалеткой, вдруг на секунду открылось Эдуарду, и от красоты этого лица у него перехватило дыхание! Он стал пристально вглядываться, пытаясь вновь поймать то мгновение, когда вуалетка откроет ее лицо. Она, в конце концов, увидела эти его потуги и легким движением маленькой ручки, затянутой в бежевую перчатку, подозвала Булкина к себе.
- Господин, что Вы так упорно разглядываете меня, а? – сказала она полушепотом, когда он подошел.
- Вы так красивы! – Почему-то тоже шепотом проговорил Эдик.
- Я? Красива?
- Да! Без сомнения! – Мужчины, сопровождавшие даму, почему-то, к удивлению Эдика, явно еле сдерживали усмешки.
- Странно! Красива, значит! А как Вас, простите, звать?
- Эдуард.
- Вот так встреча! Поневоле поверишь… – она не договорил, – а свеча, мертвая свеча есть?
- Да! – сразу поняв о чем она говорила, – такая свеча у меня есть!
- Тогда вот что! Я вижу, что наша встреча не случайна. Мой отец тяжело и неизлечимо болен. Он просил меня разыскать Вас. Вы знаете, для чего?
- По-моему, да.
- Поедете?
- Конечно! – Ни минуты не задумываясь, ответил Эдик, весь в предчувствии скорых перемен.
- Ждите, я все устрою!
И вот, братцы мои, дежурит через пару суток наш Эдик в кардиологической бригаде свои двадцать четыре часа, делает за день ни мало, ни много – полтора десятка вызовов, приезжает ближе к двенадцати ноль-ноль на подстанцию, падает в постель и засыпает тяжелым, мертвым, чутким и лечебным для каждого знакомого с нашей профессией сном, как минут через тридцать пять чувствует вдруг, что кто-то теребит конец его одеяла.
- Вставайте, доктор, – шепчет ему Антонина Петровна – диспетчер подстанции, – Вам вызов.
- Куда? – спросонья тоже шепчет Эдик, – стоя уже перед столом диспетчерской.
- Даже и затрудняюсь. Просто поступил звонок от оперативного дежурного, чтобы направили почему-то именно Вас, и машину свою обещали за Вами прислать. Какая-то важная шишка. Вы уж извините!
Эдик вышел на улицу. Тепло было, пожалуй, даже слишком для этого времени суток, звенели где-то вдалеке на ближайшей парковой опушке цикады, и не верилось, что есть на свете что-то, кроме этой чудесной разлитой в воздухе благости, тепла и покоя! И в это время, шурша роскошными шинами, подкатила новехонькая здоровенная машина, черного цвета, вся блестящая, иномарочная и такая шикарная, что Эдик вдруг не то чтобы испугался, нет – оробел от этих фонарей, блеска и шика, которых он прежде не видел ни разу в своей жизни. Правда, на бортах этой красоты можно было увидеть фиолетово-красные кресты, разглядев которые, Антонина Петровна перекрестилась и тихо ахнула:
- Полуночный дежурный!
… Кто не работал на «Скорой помощи», кто не сиживал после тяжелого дежурства за рюмочкой спиртянского из запасов старшей медсестры и с закуской из близлежащей столовки в кругу друзей-товарищей, также, как и вы, безнадежно и безответно влюбленных в эту странную профессию, тот никогда не слышал об этом мифическом экипаже, названном так за то, что порою, никто не знает когда именно, он появляется во дворе одной из Российских подстанций и увозит с собой неведомо куда одного из докторов этого маленького медицинского коллектива. В полночь, разумеется! И, говорит медицинская молва, что каждого увозит в свое, странное, порою совсем неземное место, только ему одному предназначенное. Зачем увозит? Лечить, разумеется, кого-то, зачем же еще!
А тут еще вспомнилась больная, которая перед самой смертью поведала ему кое-что:
- Тебя ждут, Дрёма! Давно! – она задыхалась, слова еле слышно вытекали из нее, забирая последние остатки жизни, – в полночь, карета, тринадцатый день, полуночный дежурный, он сам тебя найдет.
С тем и скончалась.
И вот едет наш Эдуард Валерьянович Булкин, доктор с пятнадцатилетним стажем, неведомо куда и неведомо зачем! Свет в салоне притушен, машина идет быстро и очень ровно, Эдика убаюкало, и он уснул сном младенца, праведника или доктора на дежурстве, а проснулся от мягкого толчка. Машина остановилась, бородатый, немного странно одетый водитель открыл дверь и пробурчал:
- Приехали, доктор.
Эдик, еще будучи во власти сна, автоматически поднялся и вышел, двери закрылись, машина умчалась, а Булкин вдруг проснулся окончательно от странной картины. Насколько хватало глаз, перед ним расстилалась степь, или что-то в этом роде, покрытая красноватой травой, и не видно было этой степи ни конца, ни края!
Но также и в помине не было ни шумного города, ни близлежащей станции метрополитена, ничего, что напоминало бы о России! А была дорога из пыльного камня, широкая и бесконечная дорога, и по ней шла, двигалась, голосила, шумела и кричала толпа то ли ряженых, то ли артистов, как показалось Эдику, поскольку верховые на лошадях преимущественно серой масти были одеты одни в камзолы, другие в легкие доспехи, с брякающими на поясах мечами, а третьи – пешие, одетые не в пример беднее. Были и прочие, их не было видно вовсе, поскольку путешествовали они в каретах, украшенных вензелями и гербами всех цветов радуги.
Нельзя сказать, что впечатление это производило удручающее, но после грома и лязга Города показалось все вокруг Эдику каким-то мелким, что ли, незначительным. Однако кое-что заставило его душу заледенеть от страха и восторга одновременно: конные и пешие, одетые в рванье и роскошные одежды – все они шли и ехали верхом, в машинах и в каретах, мимо огромного каменного сооружения, серого и даже унылого, если бы яркие полотнища флагов и значков не висели вдоль его величественных стен, и были они такой красоты, что замок становился похожим на великолепный кукольный домик, правда, значительно больших размеров. Правда, при ближайшем рассмотрении видно было, что полотнища эти уже сильно изодранные, ветхие, даже несмотря на видимые усилия по их реставрации.
Что ж, на этом и начинается главное повествование о пророке Якове, о знаменитом Целителе и об Эдуарде, великом короле, прозванного в народе Дремой.
Гава пятая: Отец и сын.
Часть первая: ПРЕОБРАЖЕНИЕ
… Все было, дорогие мои, в жизни Григория Ильича Белевского, были успехи и неудачи, были, надо признаться и женщины, и много работы, и приятные вечера в компании близких друзей, но было и то, о чем он вспоминать не хотел, не любил, при воспоминании о чем досадливо и болезненно морщился. Так вот, в ряду этих неприятных воспоминаний стоял в том числе и его великовозрастный сын-балбес. Звали сына Сергеем, было ему что-то около тридцати, и уж жизнь свою он покалечил – описать невозможно! К неполным своим тридцати годам успел Сереженька и посидеть в тюрьме, и жениться, и крепко побаловаться наркотиками. Так что неприятностей он доставил своему положительному папаше – не передать! И жил он поэтому в Тульской губернии, в квартирке из одной комнаты, кухни и ванны с туалетом, заботливо купленной отцом с намерением подальше спровадить сыночка со своего родительского горизонта.
И вот семнадцатого марта, вскоре после очередного освобождения, сидел Серега Белевский в своей тульской квартирке и соображал в тишине о том, где бы ему достать себе порцию «дури». Все прежние адреса позакрывались, новых Серега не знал, так что оставался только один адресок Грека, или, если угодно, Васьки Соболева, никогда не подводившего Серегу в подобных обстоятельствах. Надо сказать, что обстоятельства складывались весьма и весьма напряженно, поскольку необходимо было, во что бы то ни стало, «подлечиться», дабы ни под каким видом не допустить ломки. А она приближалась неотвратимо, и это чувствовалось и по тупой, еще не сильной головной боли, и по тяжести в ногах и по паршивому состоянию и настроению. Вот поэтому Серега, выйдя из дома, и не обращая никакого внимания ни на весенние ручьи, ни на теплое солнце, ни даже на красивых, нахальных голоногих девчонок, весьма недвусмысленно строивших ему глазки, пошагал ускоренным темпом к известной ему улице и дому. Однако, не дойдя и ста метров до Соболевского подъезда, он внезапно затормозил и повернул назад, уходя от злосчастного дома чуть ли не бегом по подворотням. И было отчего! Около искомого подъезда собралась приличная толпа, там же стояла милицейская машина, и два дюжих милиционера выводили Грека под белые ручки из его же собственного дома. Вот таков был облом. Однако, твердо решив не сдаваться, Серега пошел по второму адресу, потом по третьему, потом безо всякой надежды поплелся на другой конец города и к концу дня уже окончательно понял, что в городе продавцов зелья шерстят по всей форме, и что в ближайшие дни никакой надежды достать наркотик ему не удастся. Оставалось идти домой и ждать. Уже разбитый невероятно, с останавливающимся в груди сердцем, болью во всем теле поднялся Серега к себе в квартиру и стал ждать конца света. И тот пришел! Двое, а может, и трое суток его выворачивало наизнанку, и Серега, истратив все свои небольшие силы на борьбу, затих, скорчился на своей кровати, ожидая смерти. И уже пришла она – прекрасная леди в белом, уже присела на краешек его постели, уже взяла его за руку тонкими ледяными пальчиками. Как вдруг, будто кувалдой садануло в дверь, она слетела с петель, а удивленный донельзя Серега увидел входящего в свой дом не очень высокого человека, лет так около сорока, в светлых одеждах врача, спокойного и весьма уверенного в себе. Он подошел, взял стул, приставил его к Серегиной кровати, сам сел рядом и положил Сереге руку на лоб. Невероятная боль и тоска вдруг отступили куда-то, Сереге стало спокойно и хорошо.
- Вы кто? – только и успел спросить он у нежданного своего гостя.
- Я – Целитель! Спи!
Серега вздохнул по-детски и заснул. Проснулся он под утро и долго вспоминал ночное происшествие, считая его то ли плодом больной своей фантазии, то ли сном. Но, прислушавшись к себе, он не почувствовал ни тяжести в ногах, ни головной боли – ничего, что говорило бы о вчерашнем кошмаре. Ломка прошла, как и не было! Серега Белевский снова был здоров и счастлив даже, чего не случалось уже, считай, последние лет пять. Но мало того! К дряни не тянуло ни в малейшей степени, а это было и странно, и непонятно, и даже слегка пугающе.
Вот, мои дорогие, то, что я знаю точно. Дальше мы вторгаемся уже в область слухов, фантазий и домыслов. А только говорили мне соседи, что поутру вышел Серега из дома, одетый как на праздник, и, пройдя не более квартала, зашел в ближайшую церковь, где и пропал. Пропал в буквальном смысле слова, поскольку из ворот храма больше не выходил. Хотя нет, друзья мои! Кое-что я знаю, да – знаю - и вам расскажу. Долго, долго простоял наш герой в храме на краю городка, вот и вечер наступил, и месяц поднялся в небо во всей своей красе. Батюшка уж было собрался осторожно намекнуть молча стоявшему парню, что пора бы и честь знать, как вдруг парень этот резко поднял голову, кивнул кому-то и вышел из храма! Ну а дальше точно – исчез Серега, как в воду канул, пропал, голубчик…
… А через какое-то время после визита к нему Максима Петровича, Григорий Ильич вновь пересекал ту самую Городскую площадь перед строящимся белым зданием. В этот раз никто не сумел ни остановить Белевского, ни воспротивиться его желанию поглядеть на Яшку. Однако, не доходя пяти шагов до места, где сидел этот Яшка, Григорий Ильич вдруг растерялся, побледнел и виновато заморгал глазами, как-то странно засуетился, не зная, что ему предпринять, наконец, подошел поближе к сидящему человеку, поглядел ему в глаза и без сил опустился на пододвинутый ему Яшкой стульчик.
- Сережа? – растерянно пробормотал после долгой паузы Григорий
Ильич.
Не хочу лгать, мой дорогой читатель, – не рад был Григорий Ильич встрече с сыном – ничего не испытал наш академик в момент встречи с ним – никакой радости, волнения, счастья хотя бы малейшего – нет, только чувство глубокого разочарования и досады, только ощущение очередной какой-то потери, только горечь были на душе Серегиного отца. Хотя, к чести Григория Ильича, ему удалось-таки побороть мимолетную брезгливость несколько, я бы даже сказал, врожденного свойства, и уже через каких-то десять минут они с сыном поднимались по лестнице. Другой, и я в том числе, на месте Сереги с открытым ртом разглядывал бы и мозаику на стенах подъезда, и лепнину на высоченных потолках, и узорчатые каслинские решетки, не преминул бы поглазеть и на лифтера - здоровенного детину в военной форме, и стол на каждом этаже, за которым сидел точно такой же здоровяк, одетый в точно такое же обмундирование. Здоровяк встал при виде вошедших, провел их к двери и сам нажал на кнопку звонка. Дверь им открыла женщина средних лет, миловидная, но строгая, в белом фартучке и такой же белой косынке, судя по всему – горничная. Но Сереге, извините, Яшке наплевать было, по всей видимости, и на перила, и на двух мордатых сержантов, и на симпатичную горничную, и на все это великолепие, к которому не только Григорий Ильич, проживший здесь сравнительно немного времени, но и сам Максим Петрович, прописанный в точно таком же доме, почитай, уже несколько лет, не смог до конца привыкнуть, и каждый раз немного даже робевший при созерцании этих красоты, порядка и строгости. Только вскинул глаза Серега на красавицу лет тридцати девяти, весьма молодо еще выглядевшую, встречавшую их у порога. Жена Григория Ильича и впрямь была хороша собой, хотя и серьезна несколько больше положенного, что, впрочем, нисколько не портило ее. Прошли в апартаменты. Быстро, несколько даже на скорую руку, был накрыт стол, и гостей пригласили к чаю. В этот вечер засиделись за чаем допоздна. И гость, и хозяева наконец расслабились, начали смеяться, шутить, говорили на отвлеченные темы и легли спать в очень хорошем расположении духа. И все было бы ничего, да мнительный и (чего греха таить – трусливый) Григорий Ильич, долго еще не мог забыть фразочку, оброненную в прошлый раз Максимом Петровичем у самой дверцы машины: «Вы там поосторожнее с ним», – и все; а что такое это «поосторожнее» и где это «там», этого Григорий Ильич понять не смог, как ни старался, с чем и уснул, и спал без снов совершенно. А наутро проснулся злой, не выспавшийся, интеллигентно, но резковато высказал недовольство завтраком, оделся, что-то буркнул на прощание и уехал себе в институт, оставив супругу в совершеннейшей обиде и расстроенных чувствах. Максим Петрович же, тем временем, ехал на казенном лимузине к себе домой, мирно беседуя с водителем Павлом о его (заметьте!) житье-бытье. Не позволял себе Степанов разговоров на темы о своей жизни, о своей судьбе и своих трудностях. Уж так воспитан был. Нет, братцы, что ни говори, а во всем есть своя положительная сторона! Ведь многим весьма и весьма не помешала бы такая сдержанность и умение хранить свои и чужие тайны, такая нелюбовь ко всякому, кто сует свой нос не в свои дела. А то ведь как разойдется иной, как подпустит жару о своих горестях и бедах – хоть святых выноси. А нам ведь эти все глупости неинтересны в большинстве своем. Нам и своих бед девать некуда – что уж тут до чужих! А вот, наоборот, порассказывать про свои, –это, пожалуйста, это сколько угодно. И Пашка, уж на что твердо был воспитан в недрах Учреждения, а и тот расслабился при таком нежном и неожиданном внимании начальства, и пошел гнать всю свою семейную подноготную. Но Максима Петровича, надо сказать, такая откровенность подчиненного весьма покоробила, ему стало душновато, немного неловко, он насупился, приказал Павлу замолчать, остановил машину и вышел на тротуар. И пошел себе тихонько под густыми кронами завезенных сюда деревьев, по какой – то очередной улице Города, с удовольствием вдыхая запах свежей листвы. Но спустя минуту вдруг обнаружил, к своему вящему неудовольствию, что прогуливается он вовсе не один, что рядом идет еще кто-то, и что этот кто-то явно пытается с ним заговорить. Надо сказать, что друзей у Степанова почти не было вовсе, встречался он только с кем надо и где надо, и поэтому внезапное появление незнакомого человека внесло в его душу раздражение чрезвычайное и окончательно испортило и без того гадкое настроение. Он попытался было ретироваться к машине, но прохожий как-то ловко шмыгнул, загородив путь к отступлению и вынудив Максима Петровича остановиться. Он слегка поклонился ему как старому знакомому, чем ввел полковника в еще большую скуку и раздражение. А главное – и не подумал извиняться, или производить подобные телодвижения интеллигентского толка, а довольно-таки бесцеремонно подошел почти вплотную к Максиму Петровичу, поглядел ему в глаза и что-то проговорил. Максим Петрович был, как я уже сказал, весьма образованным человеком. Он знал что-то около пяти языков, но не смог даже и приблизительно разобрать, на каком языке говорил его визави.
- Что угодно? – неожиданно осипшим голосом еле выговорил он.
- А, русский! – живо обрадовался неизвестный, – то-то я и смотрю – не понимает меня никто. Что значит – отвык! Но долой сантименты – к делу! Вы, Максим Петрович, Якова нашего не трогайте, не берите греха на душу. Карьере Вашей это не поможет ни в малейшей степени, а повредить себе лично Вы очень даже можете!.. Фу! Теперь облегченно вздохнем, ибо миссия выполнена.
- Вы кто такой? – несколько даже зловеще проговорил Степанов.
- Ну вот, я так и знал! Говорю Вам, что это не имеет никакого значения: кто, откуда? Да и надо ли? Вы, любезный Максим Петрович, взяли бы этак вот запросто, да и поверили бы мне, а? – он как-то несколько даже угодливо поглядел собеседнику в глаза. – А то ведь потом кошмары начнут сниться, угрызения всякие, не приведи Бог! Легко, очень легко, любезный Максим Петрович, сделать неверный шаг, а как потом исправлять? Порой года, десятилетия, много-много времени понадобится, а его-то у Вас как раз и нету. Вы ведь не молоды, увы! Так что послушайтесь доброго совета – не вяжитесь в это дело! – Он вдруг замолчал, поглядел на Степанова, увидел его бешено сверкающие глаза, сжатые кулаки, отошел чуть в сторону и проговорил:
- Хотя, что я говорю – поступайте как знаете. Только подумайте все же вначале – не напортачить бы… Ладно, погодя чуть-чуть еще к вам заскочу. По старой дружбе.
И ушел, ворча:
- Конечно, это вам не копьем в драконов тыкать, тут тонкость нужна! Нет – как на лаврах почивать – все хороши, а как по морде – сразу – Совесть!
И уже издали слышалась его воркотня:
- Совесть туда, Совесть сюда! Ты же у нас потревоженная, все равно не спишь, так прогуляйся для сна! Ты у нас ранимая, ты – чистая! Хоть убейте – не приду больше! Нашли дурака!
Но вдруг странный человек снова очутился около Максима Петровича, неожиданно сунул ему в руку свою сухую ладонь:
- Извините! Совсем забыл – Совесть! Имею честь! – он снова повернулся и быстро удалился, ворча себе что- то под нос.
И все тише и тише доносился до остолбеневшего Максима Петровича его голос, пока не затих совсем. Что прикажете делать? Оставалось лишь покрутить пальцем у виска, сесть в машину и поехать домой, разумеется, молча, разумеется, в совершенно дрянном настроении, добраться, наконец, до своей квартиры, и долго сидеть за рабочим столом, глядя в потолок и ни о чем не думая. Нет, дорогой мой неизвестный читатель, гадкая жизнь у этих чиновников, гадкая! И не спорьте со мной!
Часть вторая:
Предательство Григория Ильича
Многие Горожане уже и привыкли к Яшкиному сидению на этой маленькой площади, а Григорий Ильич успел даже полюбить своего Сережу в этом новом, и, чего греха таить, лучшем качестве. По утрам они вели странные для уха маститого ученого теологические споры, и Академик частенько оказывался в трудных ситуациях. Когда же ему удавалось припереть Сережу к стене, тот, не споря, уходил к себе в комнату, и оттуда до Григория Ильича доносились порой странные отрывистые звуки.
- Слушай, – спросил он супругу однажды, – чего это он, смеется, что ли?
- Гриша, ты порой совсем не разбираешься в элементарных вещах, – снисходительно ответила она, – он плачет.
- Плачет? – Григорий Ильич был поражен, помрачнел лицом, заперся у себя в кабинете и долго не выходил оттуда. Более в подобные споры он с сыном старался не вступать. По природной тонкости души, из сострадания и немного даже неловкости.
После все вдруг ухудшилось неимоверно. Яшка стал проявлять признаки беспокойства, перестал спать, сидел ночи напролет на кровати, прислушиваясь к чему-то, на площади прекратил отвечать на вопросы, стал молчалив, замкнут и угрюм.
А у Григория Ильича как раз был прекрасный период! Работа шла как нельзя лучше, что в теоретической, что в практической части, и обещала дать очень и очень неплохие плоды. Секретное изделие, над которым они тщетно бились, считай, полгода, уже пошло, поехало, родимое, стало обретать формы и черты, и грозило с экрана компьютера вот-вот перекочевать в макет, а там, глядишь… Хотя загадывать Григорий Ильич не любил, и даже немного побаивался будущего, хорошо наученный тому, что оно, это самое будущее, порой позволяет себе такие выбрыки, что мама не горюй! Но, тем не менее, утром вторника, в прекрасном настроении, Белевский сел завтракать, а, дождавшись Сережу, даже позволил себе некоторые тонкие замечания насчет пророков и пророчеств. Сережа, вопреки обыкновению, нисколько не рассердился, а кротко поднял глаза на отца и также кротко произнес:
- Так значит, ты в пророчества не веришь? Почему?
Забыв об осторожности, Григорий Ильич запальчиво вскричал:
- Потому что все это обман, чистый обман и ничего кроме обмана! И мне кажется, что и ты, сынок, дурачишь честных людей своими пророчествами и предсказаниями!
- Дурачу? Я? – Сергей был несказанно поражен и даже немного обижен.
- Ты, ты! Признайся честно, что ты, будучи в болезненном состоянии, вбил себе в голову, что можешь чего-то там предсказывать, а ведь, если глядеть правде в глаза, эти твои предсказания ничего не стоят!
- Нет, стоят! Я знаю, что говорю! А если не знаю, я людей не обманываю! Хоть кого спроси!
- Ну ладно, ладно, – уже и вовсе взвился академик, – если ты такой провидец, так предскажи тогда мою судьбу! Или не можешь? Заодно бы и проверили, на живом, так сказать, материале!
Сережино лицо побледнело и даже как будто немного перекосилось. Глаза вдруг ввалились, пот выступил на лбу. В комнате повеяло таким холодом, что Анна Павловна зябко передернула плечами.
- Точно хочешь узнать? – голос Сережи стал строг.
- Хочу, хочу! Говори же, вот мучение!
- Ты отправишь меня на смерть, папа! – после этих слов Сережа встал и ушел из дома.
Григория Ильича обдало жаром, сердце застучало, ноги стали ватными. Он, ни слова не говоря, оделся, хлопнул дверью и в скверном настроении поехал на работу. Там все же удалось академику как-то привести чувства в порядок, внутреннее, оттренированное годами умение отбрасывать на работе все, кроме дела, в сторону, помогло и на сей раз, и через полчаса он с головой ушел в работу. Все сегодня продвигалось как-то чрезвычайно легко, уже компьютерный макет изделия стал весьма и весьма материальным, и он забыл и про Сережу, и про разговор, и про нервы, целиком отдавшись одной только работе. И буквально через неделю проект был готов, а через месяц ровно и опытный образец.
Предстартовое волнение! Кто может описать тебя? Все замерло, все дрожит, все взгляды устремлены на твое детище, рожденное в муках, после долгих месяцев пригонки, доработки, увязки, неурядиц с поставщиками и прочей дребедени и канители, неизбежной везде. Кажется, что все мешает, все препятствует тебе, но в первую очередь ты сам, твоя лень, несобранность, косность и прочие недостатки, которые ты в тяжелую минуту приписываешь себе. Правда, достается всем, а твоим сотрудникам в особенности, но и они тоже заражены предстартовой горячкой, и они тоже не замечают ни сверхурочного рабочего времени, проведенного на работе, ни твоего брюзжанья, ни выволочек на планёрках – все ждут окончания, того момента, когда, под охраной, ваше детище поедет неспешно на полигон и все увидят, на что способно оно, ваше творение.
И вот - все осталось позади, и Белевский обнаружил себя стоящим в защищенном помещении полигона, за бронированными стеклами, в компании с кучей людей, глядящими в одну точку, туда, где стояла она, его машина, ждущая только приказа, легкого прикосновения к пульту пальчика Светланы Васильевны.
- Внимание… готовность, – не очень связно прозвучало в динамиках, и совсем вдруг пошел отсчет:
- Десять,
- Девять,
- Восемь,
- Семь….
- Три,
- Два,
- Один,
- Пуск!
Раздалось ровное, спокойное гудение. Все замерли. Пять секунд, десять, пятнадцать. Как будто ничего не происходит, но чей-то палец вдруг показал на стекло:
- Смотрите! Трава!
И правда, вокруг пятиметрового шара трава начала жухнуть, буреть и вот уже приподнялся дымок над нею, вот первые языки пламени пробежали по земле, вот оно встало, спалило траву и затихло. Но вдруг и сама земля стала изменять свой цвет, вначале на рыжий, потом на красный, и все увидели вместо земли красную раскаленную лаву, источающую чудовищный жар. Ее становилось все больше, она неумолимо шла во все стороны, приближаясь и к командному пункту. Из густой, как сметана, она стала жидкой, как вода, набухла, вздыбилась, поднялась горой и полезла волной на людей! Километр, другой, третий прошло огненное цунами, и Григорий Ильич вдруг отчетливо понял, что он видит свою смерть.
- Эй, ученые! – немного даже насмешливо проговорил генерал, – делайте что-нибудь, пока нас не спалило всех к чертовой матери!
Но уже и без его слов Белевский с командой вовсю суетились над пультом управления. И кое-что начало получаться! Огненная стена встала, как вкопанная, образовав что-то наподобие ворот, в которых явственно проступило отверстие. За отверстием хорошо стало видно, что это путь в совершенно другой мир, поскольку там за светлой дымкой виднелась трава, там росли деревья, явно ходили люди, не подозревая, что за ними наблюдают в мощные бинокли.
- Ну, ученые, ну, молодцы. Портал! Без всякого сомнения – портал! Это громко выкрикнул тот самый бесстрашный генерал.
- Погодите, он неустойчив, он исчезает!
И это было правдой. Отверстие в огненной стене, вначале широкое, в три человеческих роста, вскоре стало неуклонно сужаться, а затем и вовсе исчезло. Огонь, из которого образовался портал, стал терять свою силу, а затем и вовсе бессильно рухнул на землю, остыл, и наблюдающие увидели перед собой еще горячую, но совсем бесполезную вулканическую лаву. Вскоре от прежнего огненного вала не осталось и следа, только дымящийся красный пепел покрывал прежде зеленую землю.
- Белевский, – повернулся он к побледневшему ученому, – огромное тебе спасибо. Вот, товарищи, это, доложу я вам, штука. Эх, туда бы… – генерал не договорил. – Ну да, – благосклонно ответил он на лепет Григория Ильича, – нужно доработать. Я и сам это вижу. Ну, так дорабатывайте, все условия создадим. Засекретить до высшей, – повернулся он к референту, – Прощайте, – пожал он руку Григорию Ильичу, – Вы оставайтесь, а Степанов поедет со мной. Кое-что обсудим! Да, оборотился он к академику, - портал порталом, а все-таки следует обратить больше внимания на огонь. – И вышел.
... Беда, дорогие граждане, всегда приходит внезапно. Вот и Григорий Ильич вечером, дней через десять после испытаний, прямо под конец рабочего дня, услышал в трубке знакомый голос Максима Петровича, только какой-то совершенно уже нелюбезный, с неприятными официальными нотками, который приглашал академика посетить сегодня же, сейчас же, известное учреждение.
- Пропуск не забудьте! – также сухо проговорил Максим Петрович и, не вдаваясь в объяснения, повесил трубку.
В кабинете Белевского уже ждали. За столом сидел сам Максим Петрович, а по бокам стояли молодые люди, примерно одного возраста, примерно одного и того же телосложения и роста. Чем-то они были неуловимо похожи, включая цвет глаз и волос и выражение лица.
- Добрый вечер, Григорий Ильич, – сказал полковник, не встав, тем не менее, из-за стола и не протянув Белевскому руку. – Я вынужден огорчить Вас, и огорчить сильно. Ваш сын, Сергей Григорьевич Белевский, обвиняется в шпионаже, знаете ли, в раскрытии сведений, составляющих государственную тайну, и не арестован только по той причине, что скрывается от правосудия. Ваша задача – найти его, убедить явиться с повинной, чистосердечно признаться в содеянном и тем самым облегчить своё весьма незавидное положение. Мы надеемся, что он добровольно пойдет на сотрудничество с Органами и опять-таки добровольно расскажет обо всем. Мои помощники введут Вас в курс дела. – После этих слов он вышел из кабинета.
- Уважаемый Григорий Ильич! – встал один из близнецов, – дело заключается в том, что Ваш сын, пока неизвестно каким образом, узнал данные изделия, проектируемого Вашим институтом и лично Вами, насколько нам известно. И не только узнал, но и направил письмо в международные организации с описанием этого прибора. Письмо, разумеется, было перехвачено. Вам предлагается в суточный срок отыскать упомянутого Сергея Григорьевича, известного также под кличкой «Яшка» и уговорить его сдаться властям в лице нашего Управления, добровольно выдать всех организаторов дела, а также его руководителей.
- Поймите, любезный Григорий Ильич! – вставил другой близнец, – сам Яшка ни под каким видом не смог бы узнать данные прибора с такой точностью, уже по той причине, что они ему просто ни к чему. Ведь надо располагать весьма разветвленной и тщательно законспирированной агентурной сетью, чтобы получить эти сведения. Но, учитывая действия Вашего сына, можно предположить также, что эта сеть не только шпионская. Во главе ее, похоже, стоят наши политические противники, потому что только они могли заставить недалекого по сути Яшку связаться с ООН. – Близнецы замолчали и вышли.
Все поплыло перед глазами Белевского! Выходило, что он главный и почти единственный подозреваемый, потому что институт Пламени на самом деле состоял из множества разрозненных лабораторий, и каждая, в целях еще большей секретности, занималась только своей деталью, и ни одна не была связана с другой, кроме как только через него – директора института и руководителя этой темы. Только он знал всю ее целиком, и только он мог представить ее данные во всей полноте. Приведенные же ему факты в виде письма Сергея свидетельствовали, что тот знал оружие в тех же самых деталях и полноте, как и он, Белевский Григорий Ильич! Академик и не заметил, как двое молодых сотрудников управления покинули кабинет, и он остался наедине с Максимом Петровичем, незаметно пришедшим тем временем. Тот подошел к нему, сел рядом, доверительно положил ладонь на плечо и произнес: – Не казните себя, дорогой Григорий Ильич. Нам известно, что Ваш сын, похоже, обладает даром телепатии, во что мы, разумеется, нисколько не поверили сразу, но под давлением неопровержимых фактов, проверенных и перепроверенных в течение года, вынуждены были согласиться с этим. Это целиком и полностью снимает обвинения с Вас, но делает Яшку еще более опасным.
Дальше только какие-то оборванные фразы слышал Осинин: «… сотрудничества, … возомнил себя Мессией, спасителем человечества…. Должен согласиться…. Нужен Органам как воздух». В целом же идея, выдвинутая Максимом Петровичем, состояла в том, что Яшка, то бишь Сергей Белевский, как законопослушный и добропорядочный член общества должен доказать свою преданность и лояльность, ввиду чего он и возьмет на себя почетную, хотя и рискованную обязанность пройти первым через портал.
- Поймите же, наконец, Григорий Ильич, – спокойно говорил Максим Петрович, - Вам довести прибор, похоже, не составит труда, а нам необходимо начать налаживать все возможные отношения с этими людьми, причем сделать это первыми! И кто, как не Ваш сын, обладающий, судя по всему, выдающимися качествами телепатии, возьмет на себя эту великую миссию! Он тамошних поймет быстрее, приживется в тех краях, а потом нам все и передаст.
- А если нет? – тихо прошептал Академик.
- А лучше будет, если вашего сына возьмет в руки моя контора? Уж поверьте, ему мало не покажется! Не знаю, как физически, а психику-то ему сломают, будьте уверены! Да еще к высшей мере приговорят. Как изменника Родине! Хорошо? Да и с Вас, между прочим, никто пока еще обвинений не снял! Телепатия пока весьма недоказанный предмет, а сговор состряпать – как плюнуть! Так что Вам-то, мой дорогой академик, самый и есть интерес Яшку уговорить! Короче, я Вас не задерживаю, и даю неделю сроку. Не больше! Обещаю быстрый, закрытый судебный процесс. Приговор вынесут, но мы заменим его на договор о сотрудничестве. – С тем и вышел, как и не было.
Домой Григорий Ильич вернулся поздно.
Граждане дорогие, ведь это не шутка, поймите правильно, из-за полусумасшедшего Яшки поставить под удар дело всей жизни, бессонные ночи, каторжный труд, вложенные затраты ума, фантазии, таланта. Наконец, великие дипломатические способности Григория Ильича, а проще говоря, врожденное умение знакомиться с нужными людьми, быть накоротке с важными шишками, вплоть до дружбы домами, слыть остроумным человеком, душой компании, просто умницей, интеллектуалом, наконец, найти со всеми общий язык и подход ко всем; что, это вот так, в одночасье похерить ради придурочного парня, строящего из себя невесть кого? И это в то время, когда работа близка к завершению, машина почти готова, и хорошая машина, надо признать! В то время, когда уже и слава, и почет, и (будем откровенны) титулы и деньги уже совсем не на горизонте, а вот тут, рядом, рукой подать?
Но утром Григория Ильича ждало еще одно испытание. Трое дюжих молодцов вошли в его кабинет, сунули под нос удостоверение и препроводили в Храм. Великолепное здание возвышалось на пустой площади, своими циклопическими размерами приводя в ужас и подавляя.
Голос доносился с возвышения, на котором стоял мужчина, одетый в черное. Держался прямо и строго. Голос был суров.
- Белевский, Вы довольны своим положением? Своей зарплатой, своей работой, наконец!
- Более чем, тов… господин!
- А если довольны, если хотите жить и работать в Городе по-прежнему, а, возможно, со временем стать и одним из моих близких и доверенных людей, управлять самим Городом вместе со мной, то Вам, я думаю, не составит труда найти Яшку-пророка и приказать ему пройти через портал. Вы, я вижу, хотите спросить меня, почему я порталом интересуюсь больше, чем огнем? Резонный, замечу, вопрос. Но беда в том, что мой Город растет, ему нужны территории и не маленькие, а в России я таких территорий не вижу. Мне нужны земли Нордов, путем ли покупки, продажи или аннексии оных. Беда и в том, что Норды могут посещать Россию, проходя по карманам пространства безо всяких порталов, а мы не можем. Город, как Вы видите, не совсем Россия, или, честно говоря, совсем не Россия. Поэтому настало время отделиться. Вы все поняли? Идите. И, я думаю, нет нужды говорить, что все услышанное здесь Вами составляет тайну. До свидания! – Аудиенция была закончена.
Как и следовало ожидать, Григорий Ильич, выйдя из здания, подошел к ближайшему телефону-автомату, набрал какой-то номер и продиктовал Степанову Зеленодольский адрес Сережи.
- Ты отправишь меня на смерть, папа! – громом прозвучало вдруг в голове Белевского.
Часть третья: Огненная купель
… Проклятый процесс не давался следователю Игорю Синицину, хоть ты тресни! Вот раньше, бывало, и обвинение строилось гладко, и защита не очень лезла, и подсудимый не сильно упрямился, знал – лагерь лучше расстрела, и не рыпался поэтому. А теперь, при новом времени, развезлась канцелярщина, потребовалось зачем-то больше улик, доказательств, прочей дребедени. Вот и вызывали Яшку по три раза на день, на допросы, и то орали на него, обвиняя во всех мыслимых грехах, то уговаривали, то врали с три короба, а то и вовсе говорили неприкрытую правду.
- Нет, – говорил Яшка спокойно, – нет у меня никаких сообщников, а помощник, да, помощник есть.
И он поднимал глаза к небу и улыбался своей всегдашней улыбкой. Эта улыбка сводила с ума Синицына больше всего. А наш Витя (Акимов, как вы помните) при каждом таком Яшкином жесте невольно задирал голову и знал, точно знал, хотя сам уже увидеть не мог, кого наблюдал Яшка в квадратике неба за окошком. Но никому не говорил. И правильно, наверное, делал.
Однако, через месяцок – полтора, у следствия набралось улик столько, что все-таки хватало на дело, даже и с гаком. И вот тогда уступил место Игорь Синицын своему начальнику по службе, генералу Владимиру Борисовичу Пореченко, ныне управляющему всеми отделами безопасности Города.
- Так, Яшка, – пробасил генерал при первой встрече, – даю тебе шанс, единственный в своем роде: жизнь свою сохранить, и друзей своих не выдавать. Пока, как говорится. Как говорят в народе (любил генерал народные присказки, слабый человек!) лучше синица в руках, и так далее. – Генерал выдержал паузу, – мне, в общем, как говорится, это все до лампочки. А вот еще кое-кому – отнюдь! Так что хотят с тобой сотрудничать. Ну что, согласен? Или как?
Но Яшка смотрел генералу в глаза, спокойно, без всяких видимых эмоций и молчал. Можно было бы подумать, что главный в этом кабинете он, а не генерал.
Тот вспыхнул от Яшкиной наглости. Но, как опытный человек, попытался спустить все на тормозах,
- Вы, гражданин Белевский, наверное, не понимаете всю серьезность своего положения. Вас за все эти Ваши фокусы по головке не погладят. Вам такое вменяется, что самое малое – это двадцать пять, а в худшем случае и вышка. Так что не стройте из себя тут… – у генерала не хватало слов.
- Вы что, и вправду святой? – генерал ехидно прищурился.
- Какой я святой, – вздохнул Яшка, – я, может, грешнее всех вас, вместе взятых, да только нельзя эту машину вашу применять, большие беды она несет. А пройти через дверь? Пройду, куда мне деваться! Хотя… – он надолго замолчал, а генерал торжествующе потер руки.
Таким образом, Яшка и появился на полигоне через полгода примерно.
Помещение наполнялось народом, а Григорию Ильичу, то ли от бессонно проведенной ночи, то ли от волнения, вдруг начало казаться, что серый зябкий туман проникает в здание, стелется по полу, поднимается все выше, выше. И не туман это вовсе был, а будто пепел поднялся, заклубился, закружился, потек под ногами, стал вдруг плотнее, выше, полез в горло, в легкие, не давая дышать, в глаза, не давая смотреть, окружил все вокруг, заполонил все собою, и уже стало казаться, что весь мир состоит из пепла, что кругом одно огромное пожарище, смерть и беда.
Потом, позже, во всех мыслимых и немыслимых вариантах в любых собраниях, сборищах и обществах будет рассказывать Белевский одну и ту же историю. И пусть даже и вкрадывались неточности в отдельные эпизоды этого повествования, но конец его был всегда один:
«Когда генерал разрешил ему попрощаться с сыном, Григорий Ильич подошел к Сереже, и, ничего не говоря, держал, держал его за руку, глядел в глаза ему, и понимал, что вот-вот отнимут у него именно то, что он никогда особенно не ценил, что считал как бы само собой разумеющимся, как бы даже и частью себя, что у него отнимут сына.
- Он понял теперь, – говорил убитый горем отец, – что по-настоящему, всерьез и не сердился на Сережу, и что никогда уже не спадет с его души тяжкий камень вины перед сыном.
Все при этих его словах сочувственно кивали головами, а женщины даже вытирали крохотную слезинку в уголке правого глаза. И только один человек смел не сопереживать с Григорием Ильичем в его неподдельном горе. Да, к чести Анны Павловны надо сказать, что она, знавшая мужа лучше, чем кто-либо, никогда особенно не верила во все эти его россказни, о чем и заявила вслух после очередного сабантуйчика, на которые скуповатый Григорий Ильич стал сильно охоч в последнее время.
Но зарычал аппарат, поднялась огненная волна, образовала отверстие, и академик увидел перед ним фигуру Сережи! Два дюжих солдата подвели его к порталу, а затем сильно подтолкнули ко входу в другой мир. Яшка пошел спокойно, с каким-то достоинством, обернулся на мгновение и посмотрел в сторону командного пункта. Григорий Ильич, наблюдавший всю сцену в прибор, замер. Сын его глядел прямо в глаза отцу своему, затем поднял руку в последнем печальном приветствии и прошел портал. Сейчас же то ли огонь, то ли марево окутали маленькую человеческую фигурку, и все исчезло. И вдруг аппарат заревел, в нем что-то завизжало, и он сломался! Портал исчез, похоронив под собой всяческую надежду увидеть Яшку снова.
Да, жертва была принесена, предательство состоялось, обмен произошел. Обмен родного сына на престиж, славу, почет, положение и много еще чего! И не пришлось даже долго убеждать себя. Было ясно как день, что никакие его жертвы спасти Сережу не могли, так что оставалось только следовать курсом, который он избрал еще в молодые годы, – способностью жертвовать всем ради своей работы, своего удобства, своего же покоя и опять, и опять для своего блага.
Вы, мой дорогой читатель, я вижу, морщите свой лоб и кривите губы свои от благородного и, я согласен с Вами, понятного отвращения к моему герою! Но, в оправдание ему я хочу спросить, а знаете ли вы, как ведут себя многие и многие люди, которые пережили время, когда по ночам слушали шаги? Не поняли? Тогда представьте себе, что во всякую ночь ни Вы, ни Ваши домашние не спят, а прислушиваются чутко и трепетно к звукам на улице и в подъезде. Вот издалека раздался шум мотора машины, вот уж подъехала она к парадной, вот хлопнула дверь и шаги застучали по лестнице. Сердце перестает биться, душа замирает, и остается, кажется, от Вас один слух, изощренный и тонкий. Он говорит, что кованые сапоги громыхают сперва на первом этаже, потом на втором, третьем и вот, – чу! – остановились на Вашем. Страх, вязкий и ядовитый, пронзает все тело, душа замирает и ждет. Но, ура! – не к вам сегодня ночные гости, а к Спиридоновым, у них аресты, у них плач, долгий и обстоятельный обыск, крики женщин, тоскливый голос мужчины, и твердый баритон человека в кожаной куртке. И под утро уже снова шаги, но только вниз, дальше, дальше, вот зарокотал мотор, и новая жертва уехала на боль, горе и позор. А Вас не задело, можно жить, есть, можно и нужно спать, потому что ночью все повторится снова, а потом снова, и не будет этому ни конца, ни края. Потому что ваша семья – это прокаженные, это Члены Семьи Врага Народа, настоящего или будущего – все равно. И хотя прошло много времени, и уж умер тот, о ком еще долго многие и многие не будут знать всей правды, и никто не приедет Вас арестовывать, но только нет-нет, да и загрохочут шаги на лестнице, сперва на первом, потом выше, а потом и на Вашем этаже. Ходят призраки, ходят по нашим домам! Они напоминают, что еще далеко не все кончено, что машины заправлены, что винтовки заряжены, и что хоть сегодня ночью поедут отряды брать врагов царя и народа, если только поступит приказ от того, кто имеет право и любит отдавать такие приказы.
И, кроме всего прочего, Григорий Ильич, несмотря на природную тонкость души, имел одно свойство: он умел подо все подводить базу, то есть оправдывать по нужде то или иное свое действие, любой, даже самый скверный, свой поступок. Причем, как человек основательный, он базу подводил в виде теории, подходящей под данный момент. Вот и сейчас он стал придумывать теорию, чтобы успокоить расшалившуюся было совесть. Теория не заставила себя долго ждать, и уже при подъезде к дому оформилась чисто и красиво. Вот ее суть: в жизни всегда надо уметь жертвовать одним ради другого, и чем выше и серьезнее цель, тем большей будет жертва. Таким образом, возникала даже некоторая прямо пропорциональная зависимость между высотой и серьезностью цели и принесенной жертвой. В данном же конкретном случае цель была огромна – благо великого Города, а, может, и всей страны, мира, наконец, и в угоду ей была принесена великая жертва – жизнь Сережи. Постепенно сердце Григория Ильича отошло, и уже дома он был спокоен, хотя в меру замкнут и в меру печален, как того и требовали обстоятельства. Пообедав, он поработал до вечера, с аппетитом поужинал и лег спать. Спал Григорий Ильич без сновидений, и далее жизнь его пошла совершенно по-прежнему.
Забыв про свои терзания почти окончательно, он посредством очередной теории убедил себя в правильности и этого поступка и жил уже дальше тихо и счастливо со своей Анной, своим институтом и работой, доведенной, кстати, до полного победного конца. Машина работала прекрасно, Город на приличное время получил перевес над иностранными державами в совершенно новой области знаний, и все было отлично. Сам Григорий Ильич пошел еще больше в гору, награжден был правительственными наградами самого высокого достоинства, получил кучу премий, открыл при институте свой научный журнал, короче, процветал – дай Бог всякому!
Глава шестая
ПРИКЛЮЧЕНИЯ В ЗЕМЛЯХ НОРДОВ
Часть первая: рождение Дремы
Вставать не хотелось. Принцесса Элизабет в который раз с грустью посмотрела на себя в огромное венецианское зеркало. И молода, и умна, кажется, а нет в душе ни покоя, ни радости. С молодых ногтей привыкшая жить светской жизнью, красавица Элизабет… Нет, мой дорогой читатель, беда была в том, что красавицей, да и просто даже приятной женщиной, Элизабет считать себя не могла! Вокруг нее дамы являли собой образец и утонченности, и привлекательности, и красоты, но она под все эти мерки не подпадала ни в малейшей степени. Разумеется, в похвалах и льстивых фразах у нее никогда не было недостатка, но сама принцесса прекрасно понимала, что все это неправда, ложь на лжи, что придворные льстецы за глаза называют ее дурнушкой, вешалкой, скильдой и прочими обидными, хотя и заслуженными, прозвищами. Гордость принцессы, конечно, страдала, но ее высочество, разумеется, ни в малейшей степени не хотела даже движением брови показать, что это положение вечного гадкого утенка беспокоит ее хотя бы даже в малейшей степени. Только королева – мать время от времени тихонько из-за секретной двери наблюдала, как плачет ее некрасивая дочь, как плачет и жалуется на судьбу, как умоляет кого-то помочь ей, несчастливой принцессе Северных земель, Дальних островов и Приморских пустынь. Горько это было видеть королеве-матери, но много горше ей было еще и оттого, что возлюбленный муж ее, король Светонид Великий, погибал в страшных мучениях от неизлечимой болезни, и не было никакого способа не только вылечить его, но даже и облегчить муки доброго и любимого всеми короля. В народе даже ходили глухие слухи, что это ее дочь, Елизавета, своим уродством сглазила Светонида, и нет более действенного способа помочь королю, кроме как отправить дурнушку в ссылку, либо заточить в башне, недоступной для человеческих глаз!
Хотя, надо признать, все эти события немного померкли в свете одного неожиданного и странного события, которое и ученые, и простой люд восприняли как твердое предзнаменование грядущих перемен. На дальней окраине, вблизи поселка лесорубов, поднялась огненная ревущая стена, и в этой стене увидели люди дверь. И стена, и отверстие пылали нестерпимым жаром. Вдруг отверстие стало огромным, и в нем появилась фигура бегущего человека, объятого пламенем. Все окаменели! Но Виктор, младший сын старосты, проворный и ловкий малый не растерялся, подбежал к горящему человеку, схватил его за руку и пихнул что есть мочи в ближайший пруд! Тем и спас. Человек выжил, но на лице его остались неизгладимые рубцы, так что пришлось Велизарию (а так он назвался после того, как немного пришел в себя) носить длинный балахон с капюшоном, скрывавшем его нынешнее уродство. Велизарий поселился недалеко от деревеньки, где его спасли, и приобрел странную привычку приходить на площадь перед дворцом и сидеть там на маленьком стульчике до самого вечера. Скоро среди жителей города разнесся слух о его пророческих способностях, и люди пошли к новому пророку, или колдуну, называйте, как хотите. Этого Велизария и навестила королева-мать одним темным вечером без лишних свидетелей.
- В моем мире живет тот, кто станет мужем твоей дочери в ее двадцать лет, тот, кто сделает принцессу своей супругой, а ее королевство - процветающим, народ – счастливым. Зови, королева! – глухо говорил ее собеседник, – пусть придет Дрема. Он и супругу твоему поможет уйти без мук.
Все эти пророчества королеву нисколько не убедили, но дело – то было в том, что в семье королей Северных пределов была одна тайна, передававшаяся только в кругу семьи, шепотом, от матери к дочери, о которой Катарина Добрая, разумеется, знала, но дочери своей, до поры до времени, не говорила. А перед самым ее уходом колдун снова подозвал ее к себе, что-то шепнул и повторил:
- Приведи Элизабет, скорее!
И королева привела к Велизарию дочь свою, принцессу Элизабет, которой тот начал что-то шептать чуть ли не на ухо.
- Вызывай Дрему! – Дальше было непонятное бормотание, а затем: – Трактир «Пит – Стоп», – донеслось среди прочего до королевы, но подслушивать далее показалось ей совершенно несовместимым с ее королевским достоинством, и она удалилась, неся, как всегда гордую свою голову и некрасивое лицо, ведь Элизабет была похожа на свою мать так же, как и та была похожа на свою бабку, ныне оставившую мир и этот свет, Аглаю Молитвенницу, в миру Немею.
… Итак, Булкин оказался около незнакомого замка. Но долго оглядываться Эдику не пришлось - к нему подошли какие-то люди, одетые в черный бархат, с золотыми цепями на шее и повели в тот самый замок. Там долго ждали, не говоря ни слова, пока из-за тяжелой двери не раздался властный голос:
- Привели?
- Да, Ваше величество, – был ответ.
- Ну, так ведите его сюда, живее, что вы все копаетесь!
Эдика вежливо, но сильно втолкнули в комнату, прошептав в затылок, – Поклонитесь!
Подняв голову, Булкин увидел большую кровать, на которой на высоких подушках лежал крупный и сильный, по всей видимости, мужчина, одетый богато, но без затей, и попытался поклониться.
- Ну, ну, без церемоний, мой друг, – проговорил лежащий и поманил Эдика к себе. – Оставьте нас, – приказал он. – Свита удалилась. – И Вы тоже, ангел мой, – прошептал он высокой даме, сидевшей неподалеку.
Та, величественно неся голову в золотой диадеме, удалилась. Лицо ее было бледно.
- Врачи сказали, что жить мне осталось мало. А Ее Высочество откуда-то раздобыла тебя. Ты – Дрёма?
- Нет, Ваше Величество, – ответил быстро Эдик, – я – Эдуард.
- Эдуард, – тихо рассмеялся король, – надо же! Ну что же, Эдуард, мои дела на этой земле кончены. Я знаю, мне и сон был… Но я не хочу страданий. Поможешь?
- Ваше Величество верит в это?
- Не знаю, но моя супруга верит, и ты уж постарайся ее не разочаровать!
- Но свеча помогает не всем!
- Свеча, вот как! А кому не помогает?
- Ваше величество, по-моему, не помогает… не знаю, как сказать – И Эдик пересказал слова того самого человека, что подарил ему свечу.
- А, я понял, – тем, у кого грехи весьма велики перед Ним. – Он помолчал, – Вот и проверим. Погоди-ка. Эй, кто-нибудь! – В спальню вбежали люди, одетые в траур и королева вошла за ними, ведя высокую худую женщину, лицо которой было закрыто темной вуалью.
- Бумагу и перо. Писаря. Живо!
Преодолевая страдания, переходя временами на шепот, король диктовал свое завещание, еще и еще раз проговаривая его детали, прижимал к себе руку королевы, будто ища в ней опору и поддержку, затем простился со всеми, поцеловал жену и дочь и приказал им оставить его. Слабость короля проявлялась лишь тем, что ему постоянно приходилось утирать холодный пот платком.
Остались одни. Последние усилия измучили короля совершенно, он лежал без движения, изредка прикладывая руку к сердцу. Затем едва слышно сказал: – Пора!
Эдик достал свечу, поставил у изголовья, и стал ждать. Король вдруг открыл глаза, тихо вздохнул и проговорил:
- Видишь, Эдуард, – не так уж я и грешен!
Да, свеча горела ровным, чистым пламенем, горела во искупление и упокой души, и тот, кто повелевал народами, развязывал и оканчивал войны, заключал и расторгал договоры, радея о пользе своей Родины, вдруг перестал дышать и умер с улыбкой на устах!
- Король умер! – раздалось и прокатилось по огромному замку известие о скорбном событии, ударили пушки и запели траурные трубы, и приспустили королевский штандарт – червонного золотого орла на белом с голубым фоне, и зарыдали королева и принцесса, и закружилась Эдикова голова от усталости и курений, и не помнил он более ничего, только закрылись глаза его и рухнул Эдуард Булкин на толстый ковер у смертного ложа последнего короля Великих северных земель, Прибрежных островов, повелителя Нордов, Кридов, Северян и Южан, стран Горских, Приморских и Равнинных, и прочая, и прочая!
Когда Эдик пришел в себя, то обнаружил, что остался совершенно один с мертвым королем. Глянув ему в лицо, Эдик поразился себе. Впервые в жизни у него осталось ощущение не горечи и потери, а только чувство тихой-тихой грусти наполняло его сердце. Но еще больше удивился Эдик, когда увидел, что от его чудесной свечи не осталось почти ничего! Догорел его огарок чуть ли не дотла!
Долго он сидел у постели почившего великого короля, пока до его слуха не донеслись голоса, затем шаги множества ног, и в опочивальню к королю не ворвались вооруженные люди.
- Вот он, колдун проклятый, что уморил своей дьявольской свечой нашего короля! – Прошипел кто-то в сиреневой сутане, – взять его!
В тюрьму Булкина сопровождали пара солдат, одетых в цвета королевства. Он, казалось, не замечал ничего вокруг, шел, погруженный в свои мысли, еще не вполне пришедший в себя от пережитого.
Никто, никогда не узнает, что случилось с нашим незадачливым доктором в камере номер пятьдесят пять. Но доподлинно известно, что через две недели ровно епископ вызвал к себе начальника тюрьмы.
- Остин, куда Вы поместили нашего колдуна, достаточно ли ему удобно?
- Да, Ваше преосвященство, камера номер пятьдесят пять.
- Ах, да, на самом нижнем уровне, если я правильно припоминаю?
- Да, Ваше преосвященство.
- Значит ему там хорошо, а?
- О, безусловно: темно, холодно, сыро, плесень и крысы.
Дальше последовал ехидный смешок епископа.
- Ну, так ведите меня к нему, пора преподать убийце короля наглядный урок!
Пришли. Епископ ахнул от изумления! Из камеры лился ровный свет, и не от свечи, не от факела – солнце бросало свои лучи из-под двери камеры! Вошли. Откуда-то напротив входа взялось окно, свет солнца лился в него, вокруг стояла уютная, хотя и небогатая, но удобная мебель, доносился запах отнюдь не тюремной пищи.
- Ну ладно, мебель, еда – понятно, могли пронести, а окно, а прислуга, а свет! Он что – спит?
- Да, Ваше Преосвященство.
- Не понимаю. Опять колдовство!
- Докладываю Вашему Преосвященству, – вмешался рядом стоящий монах в черной рясе, – что мои осведомители доносят, будто надсмотрщики, попытавшиеся заковать его, - он указал на пленника, - в прошлую ночь кричали, будто от невыносимой боли, все поголовно! Двое даже сошли с ума.
- Так, дожили! А как зовут этого, Вы узнали?
- Эдуард, кажется, Ваше Преосвященство.
- Эдуард? И Вы мне не сказали? Немедленно разбудите его!
Эдик, проснувшись, сел в постели, совсем не похожей на тюремные нары. В то же мгновение слуга, невесть откуда взявшийся, принес им по чашке дымящегося какао. Епископ, удивленный всем этим донельзя, подошел поближе.
- Я – здешний слуга Господа нашего. Зовите меня Ваше Преосвященство. Вот, инспектирую…– Он помедлил, – здешних жителей. Ну и как Вы здесь?
- Я вполне доволен, более чем доволен, огромное спасибо, Ваше преосвященство! Впрочем, смотрите сами.
Эдик, подошел к стене и открыл неизвестно откуда взявшуюся дверь, затем широко повел рукой, и потрясенному епископу представилась картина небольшого, но очень уютного палисадничка, несколько клумб с цветами дополняли картину вместе с маленьким фонтанчиком, легкая музыка, доносившаяся из другой комнаты, ласкала сердце.
- А откуда это все? – спросил потрясенный Епископ.
- Пришел тот… ну, вы не знаете … кто дал мне свечу, и стало вот так. Мне сразу понравилось, так уютно!
- Уютно! – фыркнул за спиной епископа начальник тюрьмы.
- Однако мы могли бы предложить Вам более удобные апартаменты, если позволите, – раздался голос из-за спины епископа, и Эдик увидел, как все склонили головы. В камеру входила королева-мать.
- Вы весьма добры, госпожа, – еще не зная, с кем имеет дело, произнес Эдуард, – но мне, признаться, и здесь удобно.
- Конечно, это вполне Ваше дело, но, тем не менее, я хотела бы пригласить Вас ко мне во дворец. Если Вы, конечно, не возражаете, – с легкой насмешкой выговорила она.
- Вашему величеству стоит только приказать, – сказал тюремщик, внимательно и строго поглядев на Эдика.
И вскоре Булкин, сопровождаемый эскортом солдат, был препровожден в замок. Там, после ванны и одевания в странного покроя, хотя и красивого по-своему, и, безусловно, удобного костюма, он предстал перед глазами королевы-матери.
- Я жалую Вам домик на своих землях, рядом с замком, – сказала Катарина. – Пока неофициально, а потом посмотрим. Мне кажется, будет лучше, если Вы поселитесь поближе к моему дворцу. Не благодарите! Думаю, за то, что Вы сделали для моего супруга и меня лично это будет еще и недостаточно.
- Благодарю Вас, Ваше величество, – все-таки произнес Эдуард.
- А завтра прошу на аудиенцию к Ее Высочеству, простите, Величеству. За Вами придут.
Так Эдик поселился в приличном, по Городским даже меркам, двухэтажном доме, хорошо обставленным, с вышколенной немноголюдной прислугой. Эдик лег спать в прекрасном настроении духа, и вскоре заснул. Не надо и говорить, что после ухода Эдика из камеры и паслисадничек, и домик, и окно во двор, и прислуга исчезли из тюрьмы, будто и не было их вовсе!
… Всю жизнь Эдик Булкин, сколько он себя помнил, страдал от поганого, чуткого сна без сновидений, прерывающегося по малейшей причине, и чтобы хоть как-то успокоиться и заснуть, придумал себе, как он говорил, лекарство: шёпот. Еще лет с четырнадцати создал себе в уме своем Эдик Булкин девушку – и красивую, и умную, и некокетливую. Она была и его возлюбленной, и другом, и помощником в путешествии по тайным тропам его страны – страны Мечты. Ночью ложился Эдичка в постель и начинал тихо-тихо, так, чтобы, упаси Бог, никто не услышал, разговаривать с воображаемой собеседницей, сочиняя по ходу дела коротенькую ночную пьеску про любовь, и победы, и встречи, и свидания, и, конечно, амурные похождения. И всегда была в этих доморощенных пьесках Она – лучшая и прекраснейшая женщина в мире. Она вела его от счастья к еще большему счастью, от победы, к еще большей победе, от приключений к приключениям все более и более захватывающим дух! И так его эти ночные пьески успокаивали, что засыпал Эдик сном праведника, и не просыпался до утра. И в этот раз лег Эдик в постель, пригрелся, прижался щекой к мягкой, теплой подушке, и зашептал, заговорил с той, с ней, с единственной, что была ему верна все эти годы, неизменно представляясь в своей ослепительной молодости и красоте ему, некрасивому и небогатому Эдуарду Булкину, чтобы подарить спокойствие и крепкий сон. Наутро, разбуженный прислугой, Эдик оделся, легко позавтракал и был препровожден со свитой во дворец, где в тронном зале сидела она – принцесса Элизабет.
При взгляде на нее Эдик, всегда такой самоуверенный и даже нагловатый с дамами, вдруг побледнел, начал заикаться, терять слова и вообще повел себя как мальчишка. Это была та самая незнакомка, которая и привезла его сюда!.. Она тоже вдруг зарделась, даже немного смутилась, стала смотреть в сторону, а вскоре и вышла из комнаты, резко прервав аудиенцию на полуслове. У себя, в своих комнатах, она долго и бесцельно сидела на постели, уставившись в одну точку, то плакала, то смеялась, а вечером, отказавшись от ужина, рано легла спать. Эдик же, откланявшись неловко, вскоре ушел в свой домик, долго гулял по садику, смотрел на звезды, поужинал слегка и лег в постель. Он заснул нескоро, ничего не нашептав по старому обыкновению невидимой своей подружке, а потом провалился в первый в своей жизни сон, черный и тяжелый. Впервые в жизни снились ему поля, цветы каких-то диковинных расцветок, длинная дорога в небо, а через весь сон преследовали его, глядели на него неотрывно огромные, с бархатными ресницами, глаза и снилась ему женщина, что-то шептавшая, куда – то все звавшая его, Эдуарда Булкина – и эта женщина была принцесса Элизабет! Так продолжалось два или три дня подряд. В пятницу его разбудили посреди ночи осторожным шепотом:
- Господин, – говорила дама в темно-фиолетовом, – Вас ждут, живее собирайтесь.
Он вышел на улицу. Вчерашней прекрасной теплой осенней погоды не было и в помине. Дул холодный, пронизывающий ветер, моросил мерзкий дождь со снегом, и Эдик не помнил, как и дошел до замка.
Полный самых дурных предчувствий, Эдик последовал за дамой в темно-фиолетовом. Они шли по какому-то плохо освещенному проходу, с осклизлыми стенами, по каким-то невероятным, задрапированным коврами, переходам, пока не проскользнули в отодвинувшуюся дверь. Сопровождавшая его дама немедленно удалилась.
Элизабет лежала на кровати, облокотившись локтем о шитую золотом подушку.
- Так Вы говорите, что я красива, Эдуард? – ее глаза глядели сумрачно и исподлобья.
- Вы прекрасны, Ваше Величество! – только и смог прошептать Эдик.
Нежное ее тело, лишь слегка обтянутое черным газом, притягивало, манило, завораживало, маленькая грудь вздымалась в такт прерывистому дыханию… нет, не хочу я описывать эту красоту! Разве я – жрец Аполлона, разве меня бессмертный олимпиец, сын обворожительной Лето, вдохновил на описание красоты прекрасного, юного тела, нежного, пряного тела молодой женщины? Нет, только вдохновенные гении могут воспевать красоту в ее божественном сиянии, а меня увольте! Но верь мне, мой читатель, что прекрасна была Элизабет, королева Северных и Восточных земель, владычица Приморских Пустынь и Дальних гор и прочая, и прочая! Она была по-настоящему красива, вернее, по нашим, здешним, меркам. К сожалению, среди Нордов, отличавшихся низким ростом, весьма плотным телосложением и, главное, серо-пепельной кожей, даже с каким-то зеленовато-голубым оттенком, наша принцесса никак не подходила под общепринятый стандарт красоты.
- Так докажите мне это!
- Простите, Королева, как это можно доказать!
- Докажите! – Почти крикнул ее нежный голос, – ведь Вы мужчина, Вам ли не знать!
Холодея от страха и восторга, Эдик пошел навстречу своей судьбе! Свечи погасли. Смутное что-то происходило с ним всю эту ночь. Вспомнить после он мог лишь тонкую талию ее, да нежные руки, да взволнованный шепот, говоривший о любви, да ее стон из сомкнутых в сумасшедшем экстазе губ…
Утро наступило внезапно. Яркий свет слепил глаза. Та же дама в темно-фиолетовом, не говоря ни слова, проводила Эдика в его домик. Похоже, погода в этом мире творила, что хотела, потому что яркое, по-летнему жаркое солнце стояло над замком, пели птицы, и от вчерашней непогоды не осталось ни следа!
Пришли, наконец-то! Не помнил он, ни как позавтракал, ни как принял ванну, ни как очутился в постели. Сон навалился на него, и в этом сне прекрасная, молодая женщина все ласкала его, все шептала ему слова любви и неги, все стонала, содрогаясь от любви и восторга! И бабочки, бабочки летали в воздухе, огромные, великолепные бабочки, они кружились над Эдиковой крышей, трепетали в воздухе, мерцали в солнечных лучах. Они садились на кусты, на изгородь, на дом, всюду чувствовалось их присутствие! Но вот покружились и исчезли они, и вместо них искры, мерцание одно заполонило весь дом и сад, заполонило – и пропало! А Эдик Булкин проспал весь день и всю ночь.
Разбудили его утром голоса, требовавшие его, звавшие его, причем раздавались эти голоса не тут, в доме, а издалека.
- Джонсон, черт побери Вас совсем, откройте же Вы, наконец, эту проклятую калитку!
- Не могу, Ваше благородие, не открывается чертова дверь, хоть плачь! Стена какая-то стоит, и не пускает!
- Не пускает, идиот? Вправду говорит господин полковник, что если хочешь сделать хорошо, делай сам. А ну, пусти!
Молчание и пыхтение последовало за этим. Потом голос сержанта прокричал:
- Господин! Господин! Выйдите к нам! Заколдовал, что ли, кто-то пакостную дверь, а ведь у меня приказ королевы! Мне голову снимут, если что!
- Что Вы хотите? – Недоуменно спросил Эдик, выходя из дома. Двое здоровенных лбов возились около калитки, причем было видно, что ни тот, ни другой явно не понимает ни грамма в происходящем.
- Вас королева требует во дворец, а тут эта калитка!
- Входите, господа, прошу вас, – произнес Эдик. Дверь поддалась, и оба парня влетели по инерции во двор.
- Что угодно господам? – как можно вежливей спросил побледневший хозяин, предвидя самые страшные неприятности, какие только можно представить себе от взбалмошной принцессы.
Вмиг вспомнились ему и Клеопатра, и Екатерина Медичи, и Мессалина, не к ночи будь они помянуты! Дыба и застенки, коптящие факелы пыточных встали перед его мысленным взором, и озноб пробежал по Эдиковой коже! И тут же загрохотало, заворчало вдали, тотчас неизвестно откуда наволокло туч на небо, и ударила гроза! Молнии били куда попало, почти непрерывно, гром терзал уши - ветер, шквал, ураган, торнадо схватил двух несчастных солдат, потянул, закрутил, выволок за пределы Эдикова палисадника и вышвырнул наружу! Дверь захлопнулась!
- Дрема, Дрема! – заорал сержант, дрожа от страха, – это Дрема вернулся! Твою мать, что я наделал! Прости меня, Дрема, не гневайся, нет в моем сердце злого умысла на тебя! Не казни меня, не насылай на меня черных призраков! – и какую-то еще несусветную чепуху в том же роде, чего не было слышно в реве урагана и грохоте грозы. Сердце Эдиково стало биться ровнее, и буря как по мановению волшебной палочки стихла, будто ее и не было вовсе!
- Господин, а господин, прошу Вас, не сердитесь! Королева приказала мне со всевозможнейшими почестями проводить Вас во дворец, будь он неладен! Одевайтесь, господин, умоляю! Вам никто не причинит зла, уверяю Вас!
Нечего делать! Наскоро собравшись, Эдуард не без волнения пошел во дворец. Сержант шел впереди и орал беспрерывно:
- Великий Дрема идет, Дрема, Дрема, посторонись, посторонись, народ, дай дорогу всеблагому Дреме!
- Сержант, голубчик, – взмолился наконец Эдик, – почему ты все время называешь меня Дремой? Что это за Дрема еще за такая!
- Господин, не могу я Вам этого объяснить, спросите сами, когда придете, а меня увольте.
- И пошел вперед, продолжая орать, как заговоренный:
- Дорогу Дреме великому!
И дальше все в том же идиотском духе.
Во дворце его первым долгом отвели в какое-то помещение, где предупредительный и говорливый портной примерил на него множество нарядов, один другого чуднее, пока не остановились на костюме и хорошо скроенном, и удобном, после чего Эдуард в сопровождении свиты был препровожден в зал. Там, на двух тронах, одном – повыше, другом – поскромнее, сидели две женщины. Их можно было назвать сестрами, если бы печать годов и опыта не указывали на то, кто здесь королева – мать, а кто – Королева Элизабет. Вновь ударило в барабаны Эдиково сердце, вновь слабость подступила к его ногам, когда увидел он величественную, грозную, благородную красоту своей нечаянной возлюбленной. И понял Эдик, что пропал он, пропал навсегда и бесповоротно, что если она отвернется от него, то кончится его жизнь. Но разум говорил ему, что не будет ему покоя и тогда, если она будет к нему благосклонна. Нахмурилось за окнами, но Эдик, уже понимавший, что причина природных катаклизмов – он сам, успокоил бешено бившееся сердце, стал думать о хорошем, и за стенами замка вновь засияло солнце и запели птицы.
- Дрема, Дрема! – Зашептали придворные, а вдовствующая королева подозвала его мановением тонкой руки.
- Подойди, Эдуард, повелитель снов! – приказала она.
Эдик, читавший в детстве романы о рыцарях, подошел к подножию трона и, отвесив поклон, встал на одно колено. Элизабет, взяв в руки шпагу, легко ударила его по левому и правому плечу, заставила поцеловать руку в перчатке, и произнесла следующее:
- Сим возводим Мы, Божьей милостью королева и владычица принадлежащих Нам по наследному и ленному праву стран и земель и населяющих их народов и сословий, тебя, владыку снов и грез, Эдуард, в рыцарское достоинство и присваиваем тебе звание барона и выделяем из казны соответствующее жалованье. Во владение мы милостиво дарим тебе деревни, леса, поля и пойменные луга из наших охотничьих угодий, дабы в любое время могли Мы насладиться и благородной охотой, и отдыхом, как и подобает нашему положению и достоинству. Владей же своими землями с умом и тщанием и носи присвоенные тебе звание и титул с достоинством и честью. Также повелеваем Мы, чтобы были разработаны, а затем по всем геральдическим благородным законам начертаны на бумагах и тканях, флагах, значках и щитах твои отныне девиз, знамя и герб, достойные твоего звания и чести! Встаньте, шевалье Эдуард!
А королева – мать в это время внимательно разглядывала вошедшего. Он был высок, строен, неплохо сложен. Глаза глядели весело, по-юношески молодо, спина была прямой и вообще…. Когда аудиенция и приличествующие случаю слова были произнесены, она знаком попросила Эдуарда остаться.
- Ну, вот что, мой дорогой, – начала тихо она, – мне Вас рекомендовали как именно того человека, который может помочь моей дочери избавиться от излишней для ее высокого положения неуверенности и застенчивости. Вижу, Вы даром времени не теряете. Это хорошо! Плохо другое, …– она прервала свою речь на полуслове. – Я бы хотела, чтобы Вы мне помогли… Впрочем, пока прощайте. – С этим вдовствующая королева – мать и удалилась.
Часть вторая: сны.
… Дом Эдуарда находился на самом краю большого светлого березового леса, переходившего в поле, за которым следовали находившиеся в его владении поселения, поля, луга и охотничьи угодья. К Эдуарду, кроме полагавшейся прислуги, был приставлен егерь, он следил за порядком, правилами охоты и содержания животных. Сам же Эдуард этим не интересовался. Он регулярно стал захаживать к Велизарию, живущему практически рядом примерно в таком же небольшом домике. Тот имел дурную репутацию колдуна, о чем Дрема не знал, да и знать не желал. В нашем мире никаких колдуний, ведьм и ведьмаков нет и быть не может. По определению! А тут – гулял и наткнулся. В калитку стукнула рука.
- Эдуард! Эдуард! – раздался знакомый голос.
Гость вскрикнул: – Яшка! Нашелся! Боже, что это у тебя с лицом?
Яшка рассказал уже знакомую нам историю о прохождении через огненный портал, об излечении и своем новом имени: Велизарий.
Друзья обнялись и пошли в дом
- Итак, здравствуй, Дрема, мечтатель, снотворец! – необыкновенно певучим, молодым голосом произнес пророк. Он накинул широкий балахон с низко надвинутым на глаза капюшоном, так что лица Велизария не стало видно. – Вот ты и заскочил ко мне на огонек. Садись, мой друг.
- Ты-то почему называешь меня Дремой? Меня совсем иначе зовут. Да и сплю-то я не так много. Если только дежурство трудное…
- Дрема, он Дрема и есть! Он сон делает явью! Вот представь себе что-нибудь. Для начала попроще: ветер. Давай, закрой глаза и скажи – Ветер!
- Ветер! – Прошептал Эдик.
Засвистело, запело, завыло в дымовой трубе. Ветер рванул дверь домика, качнул, завертел флюгер.
- А теперь скажи – Тишина.
- Тишина! – Выкрикнул Эдик.
И тотчас же воздух замер, застыл, остановился, как будто порыва ветра и не было только что. Посидели, поговорили о том и о сем и после чая Велизарий сказал:
- Прощай, до встречи. И, кстати, иди, мой дорогой, иди, тренируйся! Талант надо шлифовать. Но не усердствуй очень-то. Без ураганов и цунами, если можно.
Вот и стал Эдуард, или Дрема, в дальний лес ходить, подальше от людских глаз. Тренироваться. То ветер вызовет, то дождь, то солнце, то снег посреди лета, то оттепель среди зимы!
- Прекрасно! – раздался сзади в один из дней голос Велизария, – начала ты постиг. Теперь, по крайней мере, не будешь людей калечить. Дальше сам разберешься. Не применяй свой талант во зло! Никогда! Не то быть беде. Худо, если Дрема встает не на ту сторону! И забудь свою прежнюю жизнь. Ты теперь другой, не то, что раньше.
Да, мои дорогие, Булкин сильно изменился за это короткое время! Никто не посмел бы назвать теперь этого человека Эдичкой! Рыжие, с каштановым отливом и легкой проседью длинные волосы блестящей волной падали на широкие плечи. Лицо зрелого мужчины с легкой улыбкой темно-синих глаз, что внимательно глядели на собеседника. Широкие, мощные плечи, сухопарое тело, крепкие длинные ноги говорили о силе необыкновенной. Нет, я бы не сказал, что великий мастер снов был молод! Но исходившее от него сияние и ощущение внутренней силы не позволяли назвать его возраст. Кажется, было ему столько лет, сколько лет земле, воде, воздуху и пламени!
И прошло время, месяц примерно, и королева-мать вызвала Эдуарда к себе. После всех необходимых церемоний, она жестом удалила всех из зала и, оставшись наедине с Эдуардом, начала свой долгий рассказ:
- Когда-то, несколько веков назад, мы были обычным миром, как и все остальные. Мы, правда, могли путешествовать между нашим и вашим мирами, но на этом все различия заканчивались. Норды росли и развивались так же, как и все. Наука, искусство, ремесла процветали при короле Эдуарде Великом или Первом. Но королю Эдуарду казалось, что мы недостаточно сильны, что его страна в ряду остальных должна во всем быть первой. И тогда пришел человек, что был стар, как мир вокруг него и сказал королю, что все его беды оттого, что Норды слишком много сил отдают ночью на сны и грезы.
- Если вы подарите мне свои сны, у вас на них уйдет меньше сил, вы будете больше работать, и процветание не заставит себя ждать!
- Да, – подумал Эдуард Великий, – что такое сон, в самом деле? Ложь, выдумка воспаленного мозга, ненужная часть работы мысли! – И сказал: – Я согласен, колдун, бери себе, что просишь! – и подписал договор.
Колдун исчез, а с ним и сны во всей стране Нордов.
И вправду, после того, как Норды перестали видеть сны, они начали много и хорошо работать. Но увидел Король, что с течением времени его страна, сделавшая было резкий скачок вперед, стала отставать. Вначале это были искусства.
- Ну и Бог с ними, – подумал король, – главное – дело, а не песни!
А затем вслед за песнями пришел черед писательству, науке, художническому ремеслу. И это не сильно встревожило короля. Но прошло время, и стал король стар. И собрал своих писарей и счетчиков, и доложили они, что все перестало развиваться в его стране, что она навсегда остановилась в своем развитии. И барьер стал все труднее пропускать их в Россию! Только единицы могли теперь проникать в другие миры. Раз в год сначала, потом – раз в десять лет. Посетившие Россию рассказывали о диковинках искусства, музыки, техники, науки, даже война там велась совсем по-другому! И понял король, что вверг он свою страну в страшную беду. Никогда уже Норды не смогут развивать науки и искусства! Никогда страна его не станет великой и могучей!
Прошли века. И вот совсем недавно к ним огненной волной принесло человека, опаленного страшным пламенем. Спасти его удалось с большим трудом и чудо, что он не умер, лишь на лице осталось несколько обезображивающих рубцов! (Вы поняли, конечно, что это был Яшка). Он поведал, когда выздоровел, кто он и что случилось с ним. И приказал раскопать архивы. Там, сказал он, есть древнее пророчество старого короля.
Вот что рассказала королева-мать своему Дреме, или Эдуарду, барону де Нуар, своему поверенному в делах ночных, тайных, колдовских…
А дня через два, после чая с вареньем, в очередной раз встретившись с Эдуардом, Яшка задумчиво спросил:
- Тебе не кажется, что здесь как-то уж очень спокойно? Люди – как автоматы. Никто не кричит, все тихо, влюбленные по ночам не торчат под окнами и в садах, наук тоже нет.
- Скучно! До тошноты! – Вмиг ответил Дрема. – Музыки нет,
ни рисунков нигде, ни картин, все старое, драное, поношенное, целых статуй – ты заметил – ни одной! Даже королей! Даже святых! Ни картин, ни музыки. И я знаю причину.
- Ну, и в чем же она?
- Они не видят снов, а, значит, не умеют мечтать. Но я хочу их этому научить. С твоей помощью. Мне нужен кто-то, кто умеет видеть сны! Давай встретимся сегодня вечерком в моем старом домике около замка.
Вечер наступил. Спокойный, ровный закат освещал землю. Двое приятелей сидели у раскрытого настежь окна.
Дрема закрыл глаза и произнес: – Ветер! – И, обращаясь к Яшке, шепнул:
- Рассказывай мне сказки, сны, выдумки, рассказывай, не останавливайся!
… Тихий шорох раздался ночью за окном. Черное небо без звезд, казалось, загудело дальним, рокотным гулом, и вот уже завились, завихрились ночные струи, взмыли в воздух, разлетелись на семь сторон света!
В ту ночь жители столицы видели, как над домом Дремы поднялась темная туча, и странный шелест заставил многих вздрогнуть. Но взошла луна, и они увидели, что это тысячи диковинных бабочек закружились над крышами, шурша своими крыльями, заблестели в свете луны божественными красками. Ветер лениво и тихо гнал их стаю от одного конца палисадника до другого, и кое-кто мог бы поклясться, что едва видимый человек проступал иногда на фоне стаи этих бабочек, и будто бы они садились на руки его, на его плечи и голову, и тогда был он виден более отчетливо. Его глаза, утверждали многие, были закрыты, а губы улыбались. Про это происшествие немедленно было доложено королеве-матери. Начальник тайной стражи мог бы поклясться, что она вздрогнула, но затем, справившись с волнением, улыбнулась немного растерянной улыбкой. Ему же, в свою очередь, было приказано никому этого не сообщать! А еще доложили королеве, что подлетал этот ветер к каждому окну, и от него будто бы отделялась большая золотая бабочка и исчезала в проеме окна. А остальные бабочки, ведомые неизвестным человеком, продолжали свой неуклонный, медленный танец по городу. Дальнейшее я расскажу так, как докладывали начальнику королевской дворцовой стражи ежечасно…
Вот ветер зашуршал, зашелестел в траве, закрутился, улегся на подоконнике черным котом, стукнул открытой форточкой, капли дождя ударили в окно.
- Это ты, Баюн? – Спросил юноша.
- Да, мой дорогой. Почему не спишь?
- Хочу историю! Расскажи что-нибудь!
- Хорошо! – Шепнул ветер. – Слушай внимательно!
… Комната качнулась, запахло солью, морем, свежий бриз принес ночную прохладу. Сад разросся вдруг за окнами, луна белой тарелкой глянула в окно, и там показались маленькие лунные феи. Они заплясали в серебряном луче, запели свою тихую песенку о любви и нежности, о маминых теплых руках. Лунные цветы заблестели, выросли, заполонили ночной сад. Прибрежные камни омыла набежавшая волна и далеко на горизонте стал виден корабль с парусами, полными ветром. Русалка нежным взором проводила корабль в его далекий путь, расчесывая длинные зеленые волосы серебряным гребнем. Голос ее звонко и тревожно разнесся над спящим морем. Огни святого Эльма полыхнули синим огнем над мачтами и белый кит со страшным шрамом вдоль левого бока выдохнул фонтан кровавых брызг в бездонное небо….
… А в другом доме ветер снова стукнул в оконце, вечер мягкой тенью скользнул в комнату, мерно закапала вода из крана, звезды глянули в окно.
- Не спишь, мой мальчик?
- Нет.
- Тогда расскажи мне, что-нибудь!
- Но я не умею.
А ты попробуй, расскажи мне что-нибудь, -замурлыкал, зашептал Тот-Кто-Приходит-По-Ночам, – пожалуйста, расскажи про рыцарей!
- Ну, слушай, – начал Артур, – когда-то, давным-давно, жил Белый Рыцарь, – юноша вдруг почувствовал, как сладкий ток течет по его сердцу. Слова приходили сами, складывались в непрерывную, тонкую ткань, ткань великой и бессмертной саги, которую будут рассказывать его дети и внуки, и внуки его правнуков.
По мере того, как он говорил, старуха-мать, подглядывавшая в приоткрытую дверь, увидела чудесные картины за окном: лошади во весь опор скакали по полям, всадники в боевой броне преследовали врага, звуки сражения раздавались на поле боя, ржали кони, бряцали поножи. Сам Артур, король и рыцарь из рыцарей Круглого Стола, бился плечом к плечу со своими товарищами! Не прошло и часа, а разгромленный враг с позором покинул поле боя, торжествующий гимн перекрыл все звуки, боевые флаги затрепетали на ветру…
… Дождь постучал в новое окно, протянул прохладные руки, положил их на горячий лоб девочки:
- Послушай мою сказку, – заплакал, заскулил дождь, – неужели
ты не любишь сказки? Если ты не услышишь мою сказку, я буду плакать весь день и всю ночь!
- Ладно, – согласилась девочка, – рассказывай!
- Только смотри! – Ты не должна перебивать!
Девочка придвинула свое лицо к мокрому окну, и темнота зашептала, заговорила тихо-тихо, нежными порывами теплого ветерка поглаживая ее тонкие ручонки. И комната озарилась светом, и молодая, красивая невысокая женщина захлопотала у огня, и запахло по всему дому пирогами и ватрушками, а отец, – вот он с трубкой у огонька! – добродушно заговорил басом с малышом, и собака улеглась у камелька на любимой подстилочке, и старший брат у стола разложил привезенные подарки. Когда все улеглись, тотчас зашуршало, завозилось в подпечье, и маленькие человечки выбежали, засуетились, захлопотали по всему дому…
… Тень примостилась у камина, вытянула длинные ноги, протянула руки к огню.
- Ну, какое сегодня у нас желание?
- Хочу летать! Летать!
- Летать? Хорошенькое дело! А на чем, на чем ты бы хотел полететь? На птице, на звере или на чудовище?
- На чудовище! – проговорил, захлебываясь от восторга человек, – на драконе!
- Ну, смотри! – взревело за окном, и великий Змей поднялся во
всей своей сказочной красе и силе! Зеленый огонь пробегал по бронированной шкуре, холодный полуночный свет, менявший свои оттенки каждое мгновение, струился по бокам его, огромные глаза смотрели властно и строго. Крылья поднимали ветер, ревущее пламя вырывалось из ноздрей!
- Ты звал меня, смертный! – вырвалось из глотки чудовища, –
садись же ко мне на спину, садись, не бойся! Мы полетим сегодня в город, к королевскому замку!
И взмыл Великий дракон, распахнул крылья свои, закрыл ими луну, грозно пламенея стальной чешуей, и полетел к замку. Мужчина, дрожа от страха и восторга, глядел на маленькие домики и крохотных людей, в ужасе падавших на колени перед могучим Змеем.
- Мы летим к одной девушке, – проревел Дракон, – Она тяжело больна. У нее разбито сердце, и ты уж постарайся, Человек, вылечи ее!
- Дракон будет освобождать принцессу, – хохотнул коротко человек, – кому сказать!
- Ты прав, мой дорогой, ты прав! Не по правилам! Ну, уж какие тут правила, когда сны властвуют сегодня над этим миром! Летим!...
… Под утро восьмого дня Яшка устал рассказывать, а Эдуард – летать по ночному городу. Друзья коротко позавтракали и повалились без сил. Проспали оба до вечера, и, сидя на веранде Дреминого дома, глядели на закат.
- Смотри! – сказал Дрема Яшке. Он поднял ладонь и начал медленно вести ее по стеклу по линии горизонта.
Темные, светлые, цветные полосы забурлили под рукой, как будто она попала в полосу водяных струй. И невероятный, космический закат встал на горизонте, и фигура женщины, тонкой станом и прекрасной лицом неявственно проявилась на этом закате, и полетела огненная птица, и сожрала солнце, и луна огромным блюдом выкатилась из-под Дреминой руки, и звезды, каких не видели здесь испокон веку, рассыпались по горизонту, и одинокий силуэт высокой, статной березы обозначился серебряной тенью на небе, и запел соловей, и пахнуло ночью, великой и необъятной. Той, далекой, с криками птиц, с закатами вполнеба, журчанием весенних струй и стуком ее сердца под твоей ладонью.
- Смотри же, – сказал Дрема, – теперь я могу не только вызвать
бурю и грозу, дождь и ветер, я еще могу любую их мечту сделать реальностью. Слишком долго они не верили в сказку, слишком долго не видели снов. Теперь их сны будут ходить по улицам, заглядывать в окна, скрипеть половицами в домах.
- И сколько это продлится?
- Не могу сказать. Может – год, может – больше, кто знает?
- Как я им завидую, – сказал Яшка, – вот бы нам такое в Россию!
Наступило утро. Королева-мать, как всегда, принимала доклады своих доверенных лиц.
Сегодня они были очень необычными: юноша из приморского квартала начал сооружение громадной лодки, которую он упорно называл кораблем, и под его руководство она дала плотников и математика, снабдив их книгами из библиотеки и инструментами из музея. Наутро в порту уже вовсю шла работа. Из окон замка было хорошо видно, как молодой человек с чертежами в руках ходил взад и вперед и давал указание, время от времени сверяясь с какими-то записями.
Молодая женщина видела, как ее дочь открыла большую тетрадь, и что-то старательно стала в ней писать. Тихо-тихо подкралась женщина сзади и прочла. «Сказки». Королева, как только ей доложили об этом, приказала определить девочку в только что образованную придворную литературную академию.
Через три дня ровно, на аудиенции у графа де Борка, сэр Артур вызвался собрать и вооружить отряд воинов, готовых к битвам и дальним походам во славу Нордов. И много, много произошло всего в том же духе! Мужчина из дальнего квартала нашел где-то здоровенную толстую простыню и стал на ней изображать огромного змея, несущегося на фоне звездного неба к замку больной принцессы. Люди говорили, что Дракон был изображен так реально, что всем казалось, будто подожди они еще мгновение, и из пасти чудовища вырвется пламя!
Все ходили по улицам города, как зачарованные, еще долго, весьма долго. Не скоро, совсем не скоро привыкнут Норды к тому, что по ночам их будут сопровождать сказки и видения, что реальность будет перемешана с выдумкой, а мечта с реальностью!
А Катарина, вдовствующая королева, прошла к себе в спальню и легла в кровать. Накрывшись с головой тонким одеялом, она поймала себя на том, что думает о Велизарии. Ее не смущали ни его странный образ жизни, ни ужасные рубцы на лице. Давно уже, скажу вам по секрету, она нет-нет, да и заходила к нему в его лесной домик и просиживала порой до глубокого вечера около его камина. Долгие разговоры, спокойствие и уверенность Велизария утешили ее душу, раненную после смерти Светонида, и она, сама того не понимая, уже и не представляла себе своей жизни без его тихого голоса, без его чистых глаз, без него, короче говоря. И она начала придумывать себе сказку, о том, что она и Велизарий… А в это время тихий, легкий ветерок прилег на ее подоконник, поиграл с занавесками, подкрался и шепнул ей на ухо:
- О чем ты мечтаешь, Катарина? Скажи, скажи, не бойся, ведь
никто не узнает!
- Велизарий, – прошептала она, твердо уверенная, что спит.
- Спи, королева, спи, твой сон исполнится, – прошелестело в листве и все затихло.
Через три дня примерно начальник городской стражи заметил темную женскую фигуру в капюшоне, выходящую ночью из замка. Он, не доверяя никому, проследил за женщиной, и увидел, что дошла она до домика Велизария-ясновидца, осторожно постучала в дверь, а когда та приоткрылась, проскользнула вовнутрь. Офицер дождался до утра, пока женщина не вышла из домика. Каково же было его удивление, когда он увидел, что ночной гостьей Велизария была не кто иная, как Катарина, Королева-мать!
А в это же самое время в Белом Храме Великого Города, в самых его потаенных комнатах ночью загорелось. Но пламя быстро погасло. Пожарные рассказывали потом, что и пожара-то никакого не было – так – сгорела какая-то старая рукопись и ничего более.
Часть третья: Ревность.
… И вдруг Эдуард получил письмо от молодой Королевы. Его приглашали тайно посетить покои Элизабет, ближе к полуночи. Но в этот раз все было не так безоблачно, как раньше, совсем не так! Элизабет, облаченная в глухое, черное платье, мрачно глядела на него с высоты своего огромного трона.
- Пришли, мой барон? – Тихо и холодно спросила она.
- Да, Ваше величество, – оробев, прошептал Эдик.
- Скажите, Эдуард, – спросила она тихо – вот эти Ваши слова про любовь к Нам, чем они вызваны? Мужской гордыней? Ясно ведь, всякому лестно соблазнить королеву! А может, не дай Бог, желанием занять трон королевства? Хотя я отметаю эту мысль: Вы с Вашим характером были бы зарезаны в первые же полчаса Вашего правления! Но все равно – тут мне доносят, что каждый вечер фрейлина моего двора ныряет к Вам в калитку. И проводит там все время, оставшееся свободным от меня. На два фронта трудитесь? Или нет? Это правда? Отвечайте! – Выкрикнула она
- Это неправда, – ответил Эдуард сухо и сдержано. – Но ведь Вы мне не поверите. Так отчего бы, Ваше величество, Вам серьезно не испытать и меня, и свою фрейлину? – после некоторой паузы сказал Дрема.
- И как прикажете ее испытать? – спросила Элизабет.
- А пусть она, как и говорит, но без предварительной со мной
договоренности, в день и час, известные только Вам, проникнет ко мне в дом. Ни я, ни она не будем знать о назначенной встрече. Если это происходило, пусть придет. И чтобы у Вас не было сомнений, пусть Ваше величество просто откроет сама для нее калитку моего дома. Чтобы, разумеется, я ничего не знал! Ну и затем Вы будете наблюдать дальнейшее издали.
Прошло несколько дней, и однажды Элизабет сказала той самой своей фрейлине:
– Моя дорогая Мэри, я ужасно хочу посмотреть, как совершаются свидания, тем более тайные, у вас с бароном де Нуар. Давайте сделаем ему сюрприз. Я пойду впереди, открою для Вас калитку, а Вы тихонько в нее и прошмыгнете к своему возлюбленному. Разумеется, для защиты нашей королевской особы мы возьмем с собой пару солдат, но в остальном все будет как в арабских сказках про Гаруна-ар-Рашида.
- Да, Ваше величество, – внезапно побледнев, произнесла Мэри.
- Ну-ну, моя дорогая, не надо так волноваться! Ведь Ваше свидание пройдет без помех, тем более при такой-то дуэнье! А потом, если захотите, мы вам с бароном и свадьбу организуем. Пойдемте же!
И Элизабет, в сопровождении взвода солдат, пошла чуть позади еле передвигавшей ноги Марии. Подошли к дому барона. Королева легко взялась за калитку и толкнула ее вовнутрь. Калитка распахнулась, стала видна дорожка, ведущая к дому. Элизабет легонько подтолкнула девушку вовнутрь. Но та вдруг вскрикнула, ударившись лицом о невидимую преграду.
- Ну что же Вы, Мэри, идите же, – шепотом приказала королева.
- Не могу, Ваше величество, меня что-то не пускает.
- Попробуйте еще раз, моя дорогая, – в голосе королевы зазвучали металлические нотки. – Ведь Вы говорили, что каждый Божий вечер приходили сюда, как к себе домой!
- Нет, не могу пройти, - воскликнула бедняжка и, упав на колени, уткнула лицо в ладони и разрыдалась. В доме Эдуарда загорелся свет, засуетились люди, послышался крик:
- Господин барон, господин барон, там Ее Величество прибыли!
Эдуард, как был спросонок, в домашнем халате, ничего еще не соображая со сна, выскочил на улицу:
- Ваше Величество, какая честь, прошу Вас всенепременно зайти ко мне! Не откажите почтить своим визитом мое скромное жилище.
Королева легко толкнула калитку, приказав через плечо:
- Идите, Мэри, идите же за мной. – В голосе ее послышалось торжество. – Как? Опять не можете? Что ж делать, стойте здесь, дожидайтесь свою королеву, – и прибавила тихо, – которую Вы так бесстыдно обманули! Сержант! Проследите, чтобы леди Мэри не скучала здесь одна. – И добавила после паузы, – и не сбежала, что было бы для Вас, сержант, крайне скверно.
Солдаты немедленно обступили фрейлину, и лица их не выражали никакого почтения к первой леди королевства. А Элизабет между тем уже входила в дом к Эдуарду, держа его легонько под локоть, и шепча на ухо:
- Ах, мой друг, из-за Вас мне придется искать себе новую
фрейлину, а это так утомительно. Впрочем, сейчас я хочу остаться с Вами наедине. Прикажите же своим слугам скорее погасить свечи.
До самого утра бедняжка – фрейлина простояла под изгородью Дреминого дома, окруженная солдатами, и не чаяла, как и дождаться утра. Но утро наступило в свой черед, королева вышла из калитки дома, села в свою карету и ласковым жестом подозвала фрейлину.
- Миледи, – сказала она тихонько, – еще вчера вечером мы
намеревались сослать Вас на дальние острова, чтобы и имя Ваше забылось в моем дворце. Или казнить. А нынче, по случаю хорошей погоды, мы всего лишь объявляем Вам свою немилость, и повелеваем отбыть в свой замок на северных землях и сидеть там тише воды, ниже травы. Да, а чтобы у Вас не возникало больше пустого желания бегать по чужим мужчинам, или рассказывать, что бегаете, мы найдем Вам более достойное занятие. Граф де Митторон давно просит у меня руки одной из великокняжеских дочек. Вы будете через месяц с ним обвенчаны! Думаю, его опыт и возраст, а также характер быстро охладят Ваш пыл к дешевым интригам! – И она уехала.
Весь этот инцидент не произошел бы вовсе, если бы неделей раньше Элизабет не получила письмо, где в мельчайших подробностях были описаны мнимые встречи ее возлюбленного с Марией. Там в конце даже было обещание подослать в случае нужды и фотографии наиболее пикантных сцен. На конверте нагло красовался штемпель, где черным по белому было написано: «Россия. Великий Город. Администрация Президента Великого Города». А, кроме того, два дня назад начальник королевской гвардии донес ей, что Мария хвасталась у себя в будуаре трем товаркам о своей тайной связи с Эдуардом, бароном де Нуар, прозванным в народе Дремой.
Яшка - пророк глава седьмая
Вступление. Генерал.
А вот как развивались события в дальнейшем…
Утро еще только вступало в свои права, еще первые лучи солнца пробежали по крышам домов, еще в полях не осел туман, еще лес темнел поодаль своей зеленой громадой, а на небольшой тропинке показалась фигура женщины. Она шла уверенно и спокойно, почти не оглядываясь по сторонам. Судя по всему, ей были знакомы и это поле, и этот лес вдали, и эта тропинка. Странность же заключалась в том, что ходить в этих краях не решался почти никто, а если уж и решался, то либо пропадал с концами, либо возвращался потерянный, обеспамятевший, неся околесицу насчет болот, каких-то замков, да еще и с гномами, хотя, прошу заметить, ни болот, ни замков, ни тем более гномов в наших краях не водилось никогда. И попадал этот бедолага в руки добрых докторов, которые через год-два ставили несчастного на ноги и выпускали в свет с белым билетом и пожизненным приговором в виде заключения о психическом заболевании.
Да, княгиня де Митторон, названная родителями Марией, не очень-то заботилась об оставленном замке своего мужа, равно как и о самом муже, валявшемся в собственных апартаментах с пулей в груди. Нелюбимый, силой навязанный ей королевой Элизабет, он при всяком удобном случае попрекал ее мнимой связью с бароном де Нуар, изменял налево и направо с кем только можно и нельзя, держал в черном теле, а для того, чтобы унизить свою супругу до конца, дал ей новое имя: Аделаида.
Она одна из очень немногих знала эту дорожку из мира Нордов в Россию, каковой и воспользовалась при первом же удобном случае, заодно прихватив все фамильные драгоценности Митторонов, справедливо рассудив, что ее мертвому супругу они явно больше не понадобятся. Скорее всего, не пройдет и пары часов, как его хватятся, начнут искать и, конечно, найдут в собственной спальне в луже крови с пистолетом в руке. Она криво усмехнулась, вспомнив, что недалеко от трупа князя слуги обнаружат бездыханное тело ее любовника и что в руке его точно также будет зажат дуэльный пистолет. Да уж, следствию не придется долго ломать голову, и судья, без сомнения, быстро вынесет вердикт о двойном убийстве на дуэли на почве ревности. А через месяцок-полтора в болотах владений ее мужа отыщется полусгнившее тело женщины, одетое в платье любимых цветов княгини де Митторон, и родственники, обезумев от горя, похоронят ее на фамильном кладбище в склепе, рядом с телом супруга.
А вот о чем действительно стоило задуматься, так это о местных жителях. Вряд ли кому-то понравится высокая женщина с красивым лицом, но с зеленоватым оттенком кожи. Следовало укрыться и подождать вечера. Однако минут через двадцать ее внимание привлекла красная стена, ранее здесь не стоявшая. (Надо сказать, Мария, то бишь Аделаида, не единожды хаживала по этой тропке в нашу страну из своей и была уверена, что знает здесь все наперечет). Удивленная, она прибавила шагу и вскоре уже очутилась около городских ворот. Поодаль замечен был ею маленький домик, пустой и темный, в котором она и укрылась до наступления ночи. Что странно - внутри домика обнаружила она кровать с чистыми свежими простынями, ночной халатик, пришедшийся ей впору, предметы гигиены в ванне и кухня, полная всевозможной утвари. Приняв ванну, понежившись в теплой пенистой воде и поев, она почти рухнула в кровать и забылась глубоким сном.
Проснулась от тихого голоса.
- Сюда, - звал он ее, - сюда!
Она оделась, наскоро привела себя в порядок и пошла на этот голос. Внезапно открылся потайной ход. Поколебавшись с минуту, она все же решилась и шагнула на первую ступеньку лестницы, ведущей вниз. А голос звал, манил, шептал:
- Сюда, сюда!
И она все шла и шла, а ступеньки вели ее все ниже и ниже, пока не привели ее к маленькой дверце, чуть ли не меньше ее. Аделаида открыла дверь и оказалась внутри. Дверь за ней тотчас закрылась. Загорелись тусклые лампы и осветили дорожку, по которой женщина и пошла. Потом был долгий путь, потом опять дверь - и Ада оказалась в доме, небольшом, но уютном, со всеми необходимыми удобствами. На зеркале в ванной лежала записка: "Начни новую жизнь". Часы пробили полночь, усталость взяла свое и Аделаида, приняв душ, легла в постель и вскоре уснула. А утром к ее дому подъехала машина и увезла Аду в город. Там она поступила в закрытое учреждение, или, как говорят у нас - "ящик", где и устроилась работать в самом низовом секторе. Девушка была хороша собой: высокая, не в пример нордам, с большими зелеными глазами, пушистыми ресницами и точеным телом, она имела лишь один только недостаток: зеленоватый оттенок кожи. Впрочем, медицинские светила "ящика", где она работала, быстренько нашли подходящий диагноз, связанный с генами, кроветворными органами и прочей научной заумью, присвоили ему название, похоже, даже тиснули статейку в научный журнал, на чем дело и закончилось. Люди, как и положено людям, вскоре перестали замечать Адин дефект, в результате чего между ней и молодым секретчиком с третьей базы быстренько завязался романец, грозивший перейти в дальнейшем в более серьезные отношения...
... Генерал был не молод. Далеко не молод. А уж для нашей красавицы, в ее-то 24 с небольшим, и вовсе мог безо всякой натяжки считаться стариком. Ада, кстати, Аделаида Викторовна, если угодно, уже успела почти что обручиться с тем самым молодым парнем, хорошо зарабатывающим, любящим ее и не без основания считавшим себя любимым. А генерал... знаете, есть такая штука - поздняя любовь. По-разному, и далеко не всегда приходит она к людям. Одних она заставляет сходить с ума, других - клянчить, как подаяния, хотя бы малую кроху внимания своего кумира, третьих - озлобиться на весь белый свет. Ну и так далее. Но наш генерал, к чести его сказать, хорошо и точно понимал эту пропасть, разделяющую молодых и старых, этот временной водораздел, непроходимый и непреодолимый. Так что он к нашей красавице не приставал, не дарил подарков, не канючил у ее ног, выпрашивая нищенское подаяния в виде улыбки, или прикосновения нежной ручки - он был горд, наш генерал, как и подобает, кстати, любому уважающему себя генералу. Но и скрывать свои чувства он тоже не считал нужным. Аделаида, само собой, прекрасно понимала, что означают его сияющие запоздалой молодостью глаза, нечаянно оброненные слова восхищения, вовремя и к сроку поднесенные цветы - на день рождения ли, к Новому Году ли, или к какому другому празднику. Постепенно наша дама привыкла к этим маленьким ненавязчивым знакам внимания и серьезно полагала, что могла бы и обидеться, если вдруг не получила бы то ли цветок, то ли коробочку дорогих конфет, то ли открыточку без подписи к празднику, то ли СМС-ку на именины. Дружок же ее этой способностью не отличался, надо сказать. Он искренне полагал, что одного присутствия его особы рядом с Адой достаточно и довольно, чтобы удержать около себя такое дорогое ему существо навеки и навсегда.
Да, Аделаида уже так привыкла к этим сияющим при ее появлении глазам, к эти мелким, но так нужным и дорогим знакам внимания, что невольно, исподволь, незаметно для себя начала сравнивать Владимира Борисовича Пореченко со своим Сашенькой. Увы! - постепенно это сравнение все больше складывалось не в пользу молодого человека, и не далее чем через год наша невеста осталась одна, о чем и не грустила, кстати. Между прочим, Сашенька тоже не особенно долго тосковал, а недельки через две нашел себе симпатичную, весьма богатую тетку, старше его лет на 15, из которой вил веревки, как хотел, а вскоре и женился, между прочим.
И совершенно вылетело из головы! Мария, то есть Аделаида, наша служила в том же министерстве, что и генерал, так что видеться они могли довольно часто. Но теперь наша маленькая тихоня сама пошла в атаку! Она за пару недель перевелась в отдел, где начальствовал Пореченко, а после и вовсе добилась места его референта. Так что теперь они могли видеть друг друга практически целый день. Сослуживцы постепенно стали замечать, что их генерал, такой суровый, холодный и неприступный, стал более дружественным, теплым, что ли, человечным, стал носить, когда это было возможно, красивую, хорошо подобранную одежду, даже чуть-чуть поправился, будто бы. Но никто и думать не посмел, что наша маленькая, тихая Адочка ночью на первое января, отбывая праздничное дежурство, посмеет войти в комнату генерала и повернуть ключ в замке. Владимир Борисович, после тяжелых дневных проблем, уже собирался вздремнуть на маленьком диванчике по мере возможности пару-тройку часов, как вдруг рядом с ним присела на краешек этого самого дивана тонкая женская фигурка. Ни слова не было произнесено до самого утра, но никогда - ни до, ни после ни один из них не смог бы вспомнить ночи более прекрасной и счастливой, чем эта новогодняя ночь!
… Увы! - мужчины остаются мужчинами, хоть стреляй их. По крайней мере – некоторых из них. Пусть рядом будет хоть Клеопатра, хоть Афродита – все равно их тянет на сторону, или, как говорят – «налево». Пусть только случай представится. И он представился! В отделе появилась новенькая – как звать? – не помню, хоть убейте! Лет ей было что-то около девятнадцати. Или чуть больше. Короткая юбка, нежная молодая кожа, в меру нахальное поведение – что еще надо, чтобы совратить мужчину? И наш генерал, как говорят, повелся на все эти прелести и заморочки. Среди бела дня, в кабинете, благо, душ и кровать в нем были. Сколько все это продолжалось? Полчаса, от силы час. Когда Борис пришел в себя, он никакой радости, или счастья, к своему удивлению, не обнаружил. Было противно! Противно так, что его затошнило, заныло сердце, сдавило за грудиной, возникло только одно желание – чтобы «эта кукла» поскорее убралась!
- Вон! – заревел генерал, - вон отсюда!
Перепуганная до смерти девица, наскоро напялила на себя все свое невеликое тряпье и пулей выбежала из кабинета. А генерал рухнул на пол прямо около рабочего стола. Руки его бесцельно шевелились, как бы обыскивая себя, рот перекосило, изо рта вырывался протяжный хрип, а на полу образовалась темная лужа. Бориса Владимировича Пореченкова парализовало!
Аделаида.
Через трое суток наш генерал скончался. Ада осталась одна. Она, конечно, продолжала работать, выполнять какие-то функции, но все это было поверхностное, наносное, а главного в жизни не стало. Все она не могла никак найти место, где бы успокоилась ее душа. Все, все напоминало ей о ее генерале, не давало забыть ни на минуту. И тогда как бы черное облако стало постепенно отравлять ее душу, все ей начало казалось гадким, злым и черным, и нигде не видела она - нет, не света - простого просвета не находило ее сердце. Стала посещать бессонница: вначале редко, не чаще одного раза в неделю, затем сон стал нарушаться до двух раз за семь дней и наконец пропал вовсе. Бессонница потащила за собой усталость, какое-то тяжелое отупение, потом стали мерещиться голоса, фигуры какие-то промелькивали перед глазами, и Ада в один из кратких светлых промежутков отчетливо поняла, что сходит с ума. И тогда, в одну из тяжелых ночей, когда уже посещала ее мозг мысль о самоубийстве, в комнате появился он. Она, увидев светлый костюм, длинную белую бороду, большие глаза и нос с горбинкой, вдруг вскочила со стула, подбежала к незнакомцу, схватила его за руку и долго трясла, приговаривая:
- Ангел! Ангел! За мной, да?
Однако, незнакомец резким движением вырвал свою руку из ее пальцев и отошел шага на два вглубь комнаты:
- Вовсе нет, моя дорогая! Я, деточка, совсем не из тех, о ком ты подумала - мое призвание, моя, если угодно, работа - нечто совершенно обратное этому самому добру. – Старец криво усмехнулся. – Я пришел предложить тебе одно дело. Трудное, но очень важное. И опасное, кстати.
- Что я должна сделать? Я готова. – Ей было уже все равно!
- Сомневаюсь, очень сомневаюсь, - задумчиво протянул тот. - Боюсь, ты еще не созрела, рано, рано, хотя... - и замолчал на полуслове. Потом продолжил,
- А с другой стороны – пожалуй, слишком много с тебя требовать – неразумно. Ты и так грехов насовершала...
- Но я ничего такого... – робко произнесла женщина. –
- Да что ты! А подумать? Не вспомнишь? Вот из главного: убийство, зависть, ложь.
- А есть еще?
- Прелюбодеяние, моя сладкая, конечно, прелюбодеяние! - И захохотало все вокруг, заржало конскими голосами эхо, ударило по ушам. Потом собеседник посерьезнел: - Ладно, пожалуй, можно начать. Кстати, антуражик-то смени: квартирку там, одежонку, машинку, цацки-побрякушки. Вот - на первое время, - он поднял ладонь и под ней оказалась весьма внушительная кипа купюр. Аделаида, хорошо знавшая цену деньгам, прикинула, что в этой стопке зарубежных купюр примерно сто-сто пятьдесят тысяч крупными. - Ты, давай, купи что надо. Вот списочек. А вот и адресок, тебе где-то жить надо, а то эта халабуда… – он с выражением отвращения оглядел ее жилье.
О, она вовсе не была дурой, но, хотя и не поняла до конца, кто был тот посетитель, что говорил с ней ночью, но уж какие силы он представляет, ей было ясно совершенно отчетливо. По всем законам, надо было поостеречься, отказаться, но, тем не менее, образ ее Володи так неотступно следовал за ней по пятам и не только ночью, но и днем, что стоило на минутку закрыть глаза, как начинало казаться, что он сидит на стуле, что глядит ей в спину, и что вот-вот - и скажет что-нибудь ласковое. А еще гвоздем точал в сердце позор, нанесенный ей королевой - за что, казалось бы? – за слова, похвальбу, пустую похвальбу! И не могла она пересилить этот наваждение, эту потерю, эти горечь и обиду, хотя и звучали в ее ушах слова непонятно кем произносимого предупреждения. Так что Ада утром вторника, не колеблясь нимало, часов примерно в десять утра, пошла, и купила все, что было написано в бумаге, а днем вошла в дверь новых роскошных апартаментов их полноправной хозяйкой.
Ночью в дверь постучали. На пороге снова стоял Тот, прежний посетитель, но теперь одет он был во все черное, в руках блестел эбенового дерева посох, который украшало явно очень дорогое, странное украшение в виде змеи, приподнявшейся для броска,.
- Неплохо, совсем неплохо! Присядем? – оглядевшись, он сел на стул без разрешения. Молчали минут десять.
- Вы говорили, что-то о прелюбодеянии, - дрожащим голосом начала разговор женщина, - так я категорически против!
- Да неужели? - И, задумчиво покачав головой, - а Володя твой - это что, а? Ведь он женат был, или я ошибся, милочка! Впрочем, дело твое - можешь рассматривать это как хочешь, а только для меня факт, Адочка, остается фактом: прелюбодеяние совершено! И можно смело двигаться дальше. Пора тебе заняться моим городом, а то, видишь, мне совсем некогда. Завтра позвонишь по этому телефону. Ничего не говори. Те, кто надо, все поймут. Инструкции принесут утром. Давай, моя радость, начинай работать. Я тебя потом навещу. А пока – прощай. Я пошел. - И растворился в черной мгле, как и не было. Напрасно Ада, мучимая неизвестностью, ждала нового появления этого человека, напрасно задавала тысячи вопросов - никакого ответа она на них не получила.
Наутро она долго ходила по комнатам, рассматривая каждую, судя по всему, весьма дорогую, мелочь, огромные потолки, анфилады комнат, примеряла приобретенные украшения, одежду и белье и долго читала оставленные инструкции. Часов до пяти утра. А потом оделась в деловой костюм, надела ожерелье со змеей, вошла в главный зал и села в председательское кресло.
Госпожа Президент вступила в свои права!
Пыль.
Это потом уже узнали, что с каждым лабораторным испытанием Аппарата пыли этой становилось все больше, а уж когда в институте Белевского нашли способ ограждаться от магматической волны, так ее и вовсе стало прибавляться немеряно. Пыль эта, надо сказать, повела себя весьма странно. Она легла по периметру Города, нигде не вторгаясь за пределы этого периметра, скапливаясь после каждого испытания прибора. Вскоре это уже был красно-коричневый вал плотного вещества, на вид похожего на глину. Город отрядил экспедицию, которая вышла за его пределы, взяла опытные образцы и начала исследование. Как раз сегодня, как я узнал, должен состояться закрытый научный совет по свойствам этой пыли, где и мы с вами поприсутствуем, инкогнито, так сказать.
- Уважаемые коллеги, – нудно завел докладчик, здоровенный мужик средних лет, широкоплечий и седобородый, похожий скорее на ранчеро из какой-нибудь там Луизианы, либо Техаса, в потертых джинсах, целыми днями гоняющий свои необъятные стада по прериям на серой кобыле с седельными сумками по бокам, в которых ждут своего часа два здоровенных, только что смазанных пистолета. Мужик этот был, правда, в цивильном сером костюме, при галстуке и очках в золотой оправе…Впрочем, мы отвлеклись.
– Свойства данного материала, представленного как опытный образец… – Тут мы пропустим всю эту ученую ахинею, а поразглядываем-ка зал, пока докладчик рисует формулы и чертежи на коричневой доске. В глубине зала, на последнем месте, почти не шевелясь, сидит женщина лет этак тридцати, очень хорошо и дорого одетая, при благородном колье со змеей из отборных изумрудов на благородном золоте, в изящных туфельках на изящных ножках, сидит, не окруженная никем, хотя в зале порядочно-таки народу. Она спокойна и очень красива, холодные серые глаза ее внимательно глядят на докладчика, портит впечатление разве что кожа серовато-зеленоватого оттенка.
Похоже, ее не смущают формулы и не вызывает скуки ученая заумь, которой так любят козырять мужчины с высокими научными степенями, похоже, я говорю, она прекрасно понимает смысл доклада, и доклад этот ей далеко не безразличен, и поэтому она так внимательно глядит на нашего ученого ковбоя.
- ... Были подвергнуты испытанию давлением, высокими и низкими температурами, а изделия проверены на прочность, на разрыв и сжатие. Приведенные данные, – докладчик развернул таблицу, – позволяют утверждать, что при обычной обработке материал превращается в одно из самых прочных веществ, известных в природе. Также и приведенные формулы… – вновь наш профессор пустился по безбрежному морю высшей математики и неорганической химии, после чего подвел черту под сказанным и провозгласил:
- Чтобы все приведенное мною ранее не было голословным, предлагаю внести испытательный стенд и образцы материала для немедленного, так сказать, исследования при широкой аудитории. Пригласите лаборантов.
Мгновенно поднялась тихая и весьма организованная суета, внесли стенд, куски красноватого материала, публика встала и подошла поближе, дабы увидеть все своими многоопытными глазами. Встала и женщина и тоже подошла к сцене, и так же, как и раньше, вокруг нее вдруг образовался почтительный вакуум, потом кто-то принес стул, на который она и воссела, как на трон, и испытание началось. Нам мало что понятно, мои дорогие, но скажу вам, что, действительно, материал-то оказался весьма прочным и устойчивым по многим и многим параметрам.
После этого доклада вещество было передано для дальнейшей работы в лаборатории Академии Города, под грифом секретности, разумеется, и все это так бы и ходило из одних научных лабораторий в другие, как вдруг стало известно, что Вениамин Кирдяпкин, простой токарь и кузнец, мужик – золотые руки, пьяница и бабник, скомстропупил из этой красной пыли что-то наподобие доспехов на радость своему младшему сынишке Витьке. Доспехи неожиданно получились прочные, легкие и удобные. Немедленно Кирдяпкин был переведен в одну из лабораторий, окружен повышенной секретностью, возглавил маленький, но прекрасно оборудованный цех и стал экспериментировать над материалом. Доспехи день ото дня становились все прочнее и тоньше, они были невероятно пластичны, прекрасно облегали фигуру, препятствовали, помимо всего, перегреву и переохлаждению человека, короче, были идеальной броней. Выстрел из пистолета эта броня не ставила ни во что, крупнокалиберные пули вязли в ней, как в резине, термическая защита была так высока, что в костюме из девилара (название придумал тот же Венька, мудрая голова) можно было находиться в пустыне в самое жаркое время и не перегреться ни на йоту. Стали делать девиларовые камзолы, поножи, шлемы и наряжать в эти доспехи городскую стражу и городское войско. Для рядовых пехотинцев доспехи делались попроще, для военачальников среднего звена они украшались гербами из серебра, а для главнокомандующих всех рангов и мастей делались уже совершенно невообразимой красоты, с украшениями из золота и платины. Было, правда, одно: благодаря своей эластичности материал так облегал фигуру, что, скорее, не скрывал, а, наоборот, выделял округлившиеся животики, неясно откуда взявшуюся сутулость, корявую походку и утраченную выправку. Немедленно стало модным блюсти фигуру, заниматься спортом, фехтовать и ездить верхом. И вот уже года через полтора по улицам разъезжали верхом на тонконогих скакунах и шли на своих двоих офицеры всех мастей и званий, лихие красавцы, удалые гусары, которых не портили ни слишком юный возраст одних, ни года и благородная седина других. На темно-красном фоне доспехов весьма выгодно выделялись нарукавные повязки в виде серебряной ленты с бантом, которые позволялось носить только избранным, тем, кто заслужил это перед Городом. Мужчины ввели в моду сражаться по любому пустяку за прекрасных дам. Правда, благодаря девиларовым доспехам все эти дуэли имели немного несерьезный вид, но тот, кого побеждали на этих дуэлях, долгое время был изгоем в обществе и только повторными ристалищами мог доказать свою храбрость и отстоять свою честь. А вот снаряжение для боя у всех – и офицеров, и солдат – было гораздо более прозаическим и современным: девиларовые бронежилеты, девиларовые же перчатки, наколенники и шлемы, все – красноватого оттенка. Позже обнаружилась и еще одна особенность доспехов: при включенных аппаратах Белевского, правда, только на минимальной мощности, одетые в доспехи воины, как говорили в Городе, несли с собой огонь, то есть поджигали все на своем пути. Позже было приобретено для нужд армии Города и современное оружие, то бишь автомобили, танки вертолеты и самолеты в немалом количестве. Но только, позвольте спросить: за какой такой надобностью нужно было так вооружать Город? Никаким, судя по всему, рискам и нападениям в ближайшие две тысячи лет Город подвергнуться не мог, сам он тоже, по-видимому, не собирался ни на кого нападать, а поэтому данное обстоятельство немедленно было замечено где надо, и в Город из Москвы отрядили группу. Из кого? Конечно же, из людей отдела нашего Максима Петровича, с ним во главе, кто бы мог сомневаться? Так вот, Максиму Петровичу вскоре стало известно, что рыцари в багровых латах так привыкали к девилару, что не было уже никакой возможности заставить их сменить эти доспехи на цивильную одежду. А с другой стороны, девиларовая ткань эта была так тонка и изящна, что мало кто не захотел бы ее носить. Стали выпускать для повседневных нужд рубашки и брюки из этого материала. Ну не вечно же было им ходить в латах! Люди менялись внешне, подстраиваясь под эту ткань, становились прямее, изящнее, спортивнее, сильнее. Но и характер людей менялся! Они становились заносчивы и бессердечны! Все чаще и чаще они стали участвовать в облавах на соседние поселения, в которых не было пощады никому. За собой красные рыцари оставляли горы трупов, разрушенные дома и дым пожарищ.
А пыль ложилась и ложилась вокруг Города и стала окружать его валом, который становился все выше, все больше и прочнее, и вот уже местный архитектор и строитель Павел Павлович Просвиряков приступил к оформлению этого вала, превратив его в подобие крепостной стены. Но куда было старым крепостным бастионам до этого! Циклопическая стена цвета запекшейся крови гордо возвышалась к небу, неся мощные и вместе с тем изящные башни свои. Флаги красного с золотом развевались на ветру, грозные пушки глядели в бойницы, часовые в парадных доспехах прохаживались по крепостному валу, подъемные решетчатые ворота и офицеры охраны рядом с ними придавали всей этой картине колорит необыкновенный. В Город ездили из других мест на экскурсии и отдых, стало модным посещать его целыми семьями и рабочими коллективами, лучшие артисты мира приезжали туда на гастроли, да и сам он имел театры на уровне мировых!
Часть первая.
Сказки на ночь.
Тем временем, в Москву, в Кремль, полетели тревожные, весьма тревожные сведения, что в Великом Городе, как он сам себя называл, давно уже бывшем бельмом в глазу верховного руководства, якобы ведутся странные и никоим образом не санкционированные разработки какого-то секретного проекта под названием «Пламя». Было известно, что это практически какое-то новое оружие, невиданное по силе и мощности из всех неядерных видов вооружения. Но, и это было не все - также стали поступать сведения, что этот самый пресловутый Город также неизвестно по каким каналам, стал закупать оружие в весьма больших количествах, преимущественно почему-то холодное, кое-какое огнестрельное, а также и, понятное дело, боеприпасы к нему. Немедленно и в условиях полнейшей секретности создали инспекционную группу, которая должна была все выяснить на месте. Группа прибыла под видом туристов из разных концов страны. Как уже было сказано, возглавил эту группу «туристов» никто иной, как наш знакомый, ныне, ввиду смерти Пореченкова, генерал-майор Максим Петрович Степанов.
Надо сказать, что здесь было что показать ротозеям, прибывшим поглазеть на великолепие Города. Здания, украшенные лепниной, скульптурными композициями, отделкой, фонтаны, занимавшие такие площади, что самые великолепные фонтаны Европы показались бы струйкой из водопроводных кранов, рестораны на десять этажей вверх для самых взыскательных посетителей, кинотеатры, истинное объемное изображение в которых было уже обыденностью, огромные аквариумы и террариумы, сафари, парки развлечений всех видов и мастей и многое, многое другое. Однако наиболее пристальное внимание привлекало белое здание посреди Города. Туда нелегко было попасть, что само по себе порождало слухи о красотах бесчисленных залов, один невероятнее другого, об автоматах, похожих и непохожих на людей, предупреждавших всякое желание посетителя. Именно в Храме сосредотачивались все самые изощренные и запретные увеселения, там, в нескончаемых его подвалах можно было найти все самое странное, манящее, необыкновенное и запретное. Там гадалки предсказывали судьбу, там ведьмачки проводили детей через пламя, там одалиски божественной красоты и молодости коротали с мужчинами ночь. Незабываемую ночь. А женщин ждали там красавцы с такими талантами, которых никакая дама, будь даже она опытней десятка Клеопатр, не сможет себе и вообразить! Порочность жрецов храма, говорили, такова, что одной встречи с ними достаточно, чтобы вошедший навеки забыл все, что с ним было прежде, гонимый одной страшной и страстной мечтой провести здесь хотя бы еще одну ночь, хотя бы еще один час!
Но была еще одна тайна. Хозяйка Храма, Госпожа Президент. Как ее звали? Кто-то придумывал ей имена, кто-то пожимал плечами, но поговаривали, что на неизмеримых глубинах храма, в кромешной его тьме, были громадные апартаменты, где жила она и пройти в которые без ее дозволения было запрещено, запрещено под страхом смерти немедленной и мучительной!
Но вот, на фоне всей этой мирной благости, во вторник вечером, генералитет и главный штаб армии, находящийся, кстати, также в белом храме, неожиданно получил приказ произвести разведку в Нордии, в результате чего через несколько часов надежнейший человек из местных был направлен в столицу страны Нордов. Госпожа Прензидент хотела окончательно убедиться, что происходящее на ее родине не просто досужие сплетни об удивительных и необъяснимых вещах, творящихся в этой стране. Через две недели мнимый турист прибыл в Город и, как водится, сел за отчет. Отчет получился весьма и весьма объемным, и начальство только разводило руками, углубляясь в его страницы. Не поверили ни единому слову и послали пятерку специально отобранных людей из разведгруппы, проверенных и устойчивых как психически, так и морально. Но и они, по прошествии двух недель, докладывали о таком, что приходилось только удивляться их странным рассказам. Получалось, что днем там вроде и спокойно, и обыденно: все - и люди, и животные, и природа - ведут себя так, как им и положено, и ничего необычного не происходит. А вот ночью, примерно часам к двенадцати, в самое темное время суток, начинают твориться вещи странные и небывалые. Прибывшие рассказывали, что своими глазами видели русалок и домовых, наблюдали, как гномы по ночам роют в окрестностях глубокие ходы в земле, оставляя порой на поверхности драгоценные камни невиданной красоты, нисколько не боясь людей, что странные птицы – то огненно-красные, то фиолетово-черные летают в небе, а потом, садясь на ветви деревьев поют песни прекрасные и чарующие. Разведчики уверяли, что своими глазами видели и великанов, и драконов, впрочем, вполне мирных и доброжелательных. Кстати, кое-кому даже посчастливилось поговорить с одним из них. Короче говоря – в Нордии творилось нечто загадочное необъяснимое и, даже можно сказать, сказочное. Ознакомившись со всем этим, начальство решило данные до поры до времени засекретить и продолжать наблюдать и собирать информацию, прежде чем делать скоропалительные выводы. Госпожа Президент, кстати, копию этого доклада оставила себе, изучив его самым тщательнейшим образом.
Но я-то могу с полной уверенностью и не производя никаких ненужных телодвижений сказать, что в Нордии действительно жила сказка! Она выбиралась по ночам из укромных своих уголков и безраздельно властвовала по всей стране, с лихвой отдавая Нордам то, что они не получили на протяжении ста лет.
- И как ты думаешь? – спросил Велизарий Дрему при их очередной встрече, - долго эти чудеса еще будут продолжаться?
- Не знаю, - проговорил Эдуард, - точно сказать не могу, но что несколько лет – это уж без сомнения. А что – тебя это смущает?
- Разумеется – нет. Но меня беспокоит другое. Вот сейчас все тихо и мирно, и чудеса добрые и хорошие. А что будет, если случится какая-то беда? Война, например?
- Думаю, что я не хотел быть на стороне противника. Очень бы не хотел, - ответил Дрема и глаза его угрожающе блеснули.
- Да, и еще, - продолжал Велизарий, - а твоя-то какая роль во всем этом?
- В общем-то никакой. Я только подтолкнул их, а все остальное они делают сами.
- Я прекрасно осведомлена, сказала Президент, - Максим Петрович, о цели Вашего визита. Вы ищете оружие, направленное против России? Вы его не найдете! Его здесь нет. И вот, я полагаю, теперь Вам придется возвратиться в Москву с докладом, что никакого оружия нет, что Город вполне мирный, что жители в нем настроены весьма радушно и так далее. Затем Вы вернетесь к себе, в Ваш душный кабинет, к Вашей работе по выслеживанию и вынюхиванию всего и вся… Вам нравится такая перспектива? Но я – я предлагаю совсем другое, лучшее, прекраснейшее, богатейшее! Нет – молчите, прежде чем я выслушаю ваше мнение, давайте-ка мы с Вами прогуляемся по моему Городу.
И они вышли из дверей и сели в золоченую карету, запряженную парой прекрасных лошадей серой масти. «Поедем медленно, чтобы все получше разглядеть, а я буду рассказывать и показывать». Не спеша проплывали мимо роскошные скверы, парки, аллеи, ботанические сады. По бокам дороги встречали карету дома, красоты невиданной; мрамор, статуи, золотые и серебряные барельефы, там были кинотеатры, больше похожие на невероятные гроты сказок, кафе, которым позавидовали бы лучшие рестораны мира, а с ресторанами Города и вовсе никто не посмел бы сравниться! Аделаида рассказывала о занятости населения Города, о зарплатах, с самой малой из которых не смог бы тягаться заработок министра развитых стран, о театрах, в которых считали за честь выступать ведущие мировые артисты театра и кино, о заводах по производству передовых изделий, научных учреждениях, равным которых нет, о школах с особым, индивидуальным стилем образования, о больницах с уровнем медицины и обслуживания пациентов на самом современном уровне… да и можно ли было все осмотреть за один день?
Так до вечера и колесили они по Городу, то проезжая мимо, то останавливаясь и заходя вовнутрь особо примечательных зданий, а далее…
Ближе к полночи Максим Петрович получил письмо на дорогой бумаге с гербами, в которой извещалось, что Госпожа Президент приглашает его в свои апартаменты, для приватной беседы. В верхнем зале Степанова встретила группа охраны, которая и сопроводила его в нижнюю залу. Там он увидел женщину, что сопровождала его утром в экскурсии по Городу, молодую и очень красивую, которую не портил даже светло-зеленоватый оттенок кожи. Она взяла его под руку и повела по узкому коридору вниз. Под внимательными взорами стюардов Максим и она ужинали, и блюда, которые им подавали, отличались и тонким вкусом, и великолепным оформлением. Не надо и говорить, что вина были из наилучших, дорогих и редких. Потом, встав, женщина повелительным жестом указала Степанову на небольшую дверцу в простенке. Там, за этой дверью дама, ни слова не говоря, разделась сама, сбросила с Максима одежду и легла с ним в постель. Да, это была она – Госпожа Президент – предмет вожделения мальчишек, зависти и молодых, и старых, прекрасная в своей молодости и красоте, как говорили о ней на всех перекрестках!
- Мне нужен трон Нордов, Максимушка, – ненасытная в своей страсти шептала она своему любовнику, – мне нужен трон этой глисты, Лизки. Ненавижу ее! Красавица! Чудо! Заполучила себе Эдичку, на которого у меня уже были виды, грохнула под благовидным предлогом своего папашу, трон – под себя, и процветает! И оба придурка, конечно, с нею – Яшка-юродивый и Эдик-оборотень! Ненавижу их всех! Хочешь, чтобы я тебя любила?
- Да, моя госпожа! – с трудом выдавил из себя Степанов, преодолевая страх.
- Да, моя госпожа! – Засмеялась Аделаида, – провел ночь со мной, а все – «да, моя госпожа»! Для тебя и только для тебя я - Ада.
- Ада, – неуверенно протянул Максим.
- Ладно, Максимушка, твоя госпожа, как ты говоришь, снизойдет до тебя. Не будешь обижен. Мужчина ты отличный, любовник – тоже. Будешь со мной управлять Городом, когда мы завоюем, – тут она прервала свою речь. – А сейчас поезжай-ка ты к себе в номер, отоспись. Я за тобой пришлю.
Утром его вновь привезли в Храм, но уже далеко не для приватной беседы.
Она стояла на возвышении, окруженная военными разных родов войск и званий и, казалось, дожидалась только Максима Петровича, чтобы продолжить свою речь
- Разве мы захватчики? Завоеватели? Разорители? Разве мы несем гибель, смерть, нищету? Разве я хочу насилия? Нет – я всего лишь желаю, чтобы все народы сопредельных держав по ту сторону барьера получили те же богатства, те же условия, тот же уровень цивилизации, что и мы. Поглядите туда, - она неопределенно взмахнула рукой, - за барьер! Что мы увидим? Нищету, упадок, Средневековье! Разве Норды не заслуживают лучшей участи? Таких же Городов, той же цивилизации? Тех же богатств? Мы были и будем готовы поделиться с ними тем, что есть у нас, поделиться щедрой рукой! И что нам надо? – Она сделала паузу, - только одно: каплю, ерунду, малость! Возможность управлять этой страной также, как мы управляем нашим Городом. Да, совсем немного – и разве это не справедливая цена за роскошь и богатство, которое мы сможем и обязательно будем поставлять в Нордию? Но клика королевы Элизабет, держась за свои замшелые традиции и условности, не желает своему народу счастья и процветания. Подогреваемая нашептыванием и чарами колдунов и мракобесов, она упорно отворачивается и от наших даров, и от наших богатств, и от нашего уровня цивилизации! Но я, являясь и по крови, и по роду, и по происхождению дочерью Нордов, не могу дольше терпеть эту вопиющую несправедливость по отношению к своему народу. И я говорю здесь и сейчас: королева Элизабет! Я объявляю тебе войну! Вот документ, - она подняла руку с бумагами, - который сегодня же с нарочным доставят преступной самозванке! – Раздались аплодисменты, - Она немного подождала, затем подняла руку. Вновь наступила тишина. - И еще. Среди нас находится генерал российской армии. Он подал в отставку и я, зная его прекрасные качества командира и управленца, возвела его в ранг генерал - полковника нашей армии для участия в будущей кампании. Я думаю, что, когда трон Нордии по праву станет нашим, он займет место Президента Города. Поприветствуем же его! - Вновь аплодисменты. - Если вопросов нет – прошу начать приготовления к наступлению по разработанному плану.
ДОКУМЕНТ
Эдуард, запыхавшись, ворвался в домик Велизария. В руках он сжимал кипу бумаг:
- Вот, полюбуйся, - с этими словами документы полетели на стол.
Пророк взял первые несколько печатных страниц. Через несколько минут лицо его помрачнело, глаза грозно сверкнули.
«Секретно»
Канцелярия Президента Города.
… Считаю, что нам придется не только захватить Нордию, но также провести решительные мероприятия по искоренению колдовства и чародейства, ненавистные людской природе, процветающие в этой стране. Предлагаю построить, либо переоборудовать для целей дознания наиболее крепкие и подходящие для этого здания страны. Было бы целесообразно отобрать из среды жителей Города послушных и наименее щепетильных мужчин с крепкой психикой, желательно, с невысоким уровнем образования. Также предлагаю заказать в ряде стран (список прилагается) аппаратуру и инструментарий для дознания по упрощенной, а также и углубленной методике, включая самые современные как технические, так и фармакологические средства.
Для целей устрашения и подчинения необходимо заказать необходимые средства наказания, включая устройства для казни.
Образовать фонд премирования активистов из числа местного населения, проявивших активную помощь в доносительстве, обнаружении и аресте лиц, участвующих, либо подозреваемых в применении чар, заклинаний и колдовства, а также сочувствующих им. Поощрять морально и материально как отдельных лиц, так и группы, решившие самостоятельно покарать ненавистных природе колдунов, заклинателей и чернокнижников, а также приравненных к ним и сочувствующих из среды населения. По мере захвата территорий, организовать среди населения массированную пропаганду всеми видами СМИ, подтверждающую противоестественность, ненаучность и вредность вышеупомянутых колдунов и ворожей любого пола и возраста, для чего создать соответствующую группу писателей, художников и ученых. Перевести ряд типографий на выпуск листовок и брошюр необходимого содержания…
- И так далее, - мрачно прибавил Король. Сам понимаешь, что тогда начнется: аресты, пытки, публичные казни. Но это не все, есть еще одна бумага.
СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО.
ДЛЯ ОГРАНИЧЕННОГО КРУГА ЛИЦ.
… Учредить статус лиц благородного происхождения из числа наиболее приближенных Президенту (список прилагается), для чего разработать и законодательно утвердить иерархическую лестницу дворянства, с поименованием и титулованием, владением и наследованием, правами и обязанностями как в мирное, так и в военное время, разработав и определив для каждого титула герб, родословную и доход из государственной казны. Начиная с сегодняшнего дня закрепить за этими лицами земли, территории и проживающее в них население в их вечное и наследственное пользование по принципу майората. Вменить данным лицам подушевой и земельный оброк, налоги с земледелия и производства, а также участие на равных паях с государством в обороне и расширении земель страны…
- Где достал? – прошептал Велизарий.
- Не поверишь – на всех домах и заборах развешано. Кто-то из Города постарался, я думаю. - Достаточно? – Эдуард поглядел на друга. – Весь набор: аннексия территорий, крепостное рабство, искоренение инакомыслящих. Кстати, лично мне и Элизабет пришел официальный документ из Города с объявлением войны. Что будем делать?
- Дождемся ночи, Дрема, дождемся ночи, - был ответ.
Глава восьмая
Расскажи мне страшную сказку, Матушка!
Город не спал, Город готовился. Штаб, возглавляемый Степановым, ежечасно принимал донесения из Нордии. Да уж, доклады были на редкость путанные и странные. Что-то происходило в стране. Какие-то маленькие коренастые люди в огромном количестве работали не покладая рук: одна часть рыла подземные тоннели, другая в кузницах по окраинам сел и городов ковала оружие. Докладывали, что это были в основном мечи, пики, копья и щиты. Третьи занимались доспехами. Доклады пестрели названиями брони, в том числе стальной, кольчужной, кожаной и другими, неизвестными ранее. Вместе с ними работали настоящие великаны, раздувавшие мехи и ловко орудовавшие молотами. Из всех лесов на множестве подвод доставлялись луки и стрелы изящной работы, а также приезжали лучники – высокие, закутанные в белые плащи воины. Полуголые старухи за оградами кладбищ варили в огромных котлах зелье, цвета мясных помоев и дурно пахнущее. Некоторые уверяли, что в этих котлах можно было видеть человеческие руки, ноги и головы, причем говорили даже, что пальцы шевелились, а глаза моргали. Также по рядам могил ходил всю ночь странный высоченный старик, одетый в броню, с накинутым на голову капюшоном плаща. Сержанту Матвееву удалось разглядеть то, что было под капюшоном, после чего он каждую ночь во сне выл по-собачьи, приговаривая:
- Череп, череп! – и лечение в психбольнице особого улучшения ему пока не принесло.
Вдоль крепостных стен замка полночи ходили в дозоре здоровенные мужики, ростом чуть ли не в два метра с половиной в кольчуге, похожей на рыбью чешую, а вторую половину ночи несли дозор три бугая таких внушительных размеров, что копыта их лошадей по бабки проваливались в землю. Над страной летали драконы всех мастей, меньшие из которых – «Виверны» -утверждал зоолог – были длиной примерно метров пять. Каждую ночь гонцы с раскосыми глазами на стремительных лошадках неслись куда-то прочь из города и страны, возвращаясь с сотней – другой таких же как они скуластых воинов, каждую ночь из всех подвалов и щелей доносился протяжный то ли волчий вой, то ли человеческий стон. Да разве могли перечислить все чудеса соглядатаи, поскольку ночь ведь она на то и ночь, чтобы скрывать и таить. И туман – ознобный, зеленоватый, трупный - полз по земле, заглядывая в каждую щель, но, похоже, не причиняя никому из Нордов вреда.
И вот настал тот самый день, вернее вечер назначенной и оговоренной схватки. Доклады были самые неутешительные, однако, и без докладов Эдуарду было ясно, что положение складывалось аховое: ворота Города, ведущие в страну Нордов, выпускают из себя все больше и больше отрядов воинов, одетых в красное, их передовые группы встречают, конечно, сопротивление, но оно имеет ничтожный эффект, поскольку доспехи «этих дьяволов» не берет ни меч, ни стрела, ни пуля. Удалось задержать продвижение войск неприятеля на краткое время сетями, расставленными на их пути, но надолго ли? Короче говоря – поражение было неизбежным и, по-видимому, скорым.
Эдуард, король Нордов, сопровождаемый верным своим другом, Велизарием, находился в командном пункте, когда небо вдруг заволокло тучей багрового пепла , которая становилась все темнее и темнее до тех пор, пока ни единого луча света не упало на землю. И в этой багровой тьме все явственнее стали проступать огненные силуэты солдат Города, которые надвигались и надвигались на них – неуязвимые и неостановимые. Докладывали, что ни единого пленного не взяли солдаты Города, что оставляют они за собой только горелую землю, да трупы своих противников, расправляясь с ними жестоко и безжалостно. Оглушенный, раздавленный, сидел Эдуард на своем коне и, не было у него ни сил, ни желания ничего предпринимать - черное облако нависло над ним, погружая в беспросветный сон, дурман. Но вдруг дурман развеялся, и от ближайшего деревца, непонятно каким чудом уцелевшего в этом аду, отделилась маленькая старушенция, сгорбленная, сморщенная и, опираясь на костылик из суковатой палки, похоже, только что подобранной с земли, она подошла к нему.
- Дремушка, - позвала она его ласковым, хотя и чуть дрожащим по-стариковски голосом, - и чего это ты тут расселся, мой хороший?
- А кто Вы такая, бабушка? - проговорил Эдуард, слегка покоробленный такой фамильярностью незнакомой женщины, не обращая никакого внимания на то, что Пророк дергает его за рукав.
- Знаешь, милый, ты меня бабушкой не зови, а зови ты меня - Матушкой, ладно?
- Ну ладно, пусть Матушка! - несколько раздраженно проговорил Целитель, - и все же - кто Вы такая?
- И на Вы меня звать не надо. Я к этому не привыкла.
- Хорошо, хорошо! Кто ТЫ такая?
- Я – Матушка, если не понял. Кто как зовет меня, а раньше, в незапамятные времена меня богиней, Геей-Землей, звали.
- Гея? Земля? – Оторопь охватила Дрему! Только теперь он заметил невероятное, небесное сияние голубых глаз, почувствовал чудовищную силу, исходившую от старушки, только сейчас он увидел, что Яшка давно стоит на коленях, низко склонив голову. И тогда он сам, невольно, опустился на колени, сам, по какому-то внутреннему порыву склонил голову.
- Это еще что такое? - строго сказала Матушка, - ну-ка, встали сейчас же! Не люблю я этого. Ни к чему. Вы давайте, чем штаны пачкать, займитесь делом. Собирайте людей, стройте войска! А я пока прогуляюсь. Эй вы! – крикнула она кому-то за спиной, - готовы ли?
- Готовы, Матушка! Только позови!
- Вот и славно! А теперь пора исправлять все это. - Вставайте, - крикнула она, - вставайте! Идем! Идем! – И она, опираясь на свою клюку, зашагала навстречу неприятелю. Она шла и на ходу выкрикивала странные, неведомые то ли заговоры, то ли заклинания, непонятные человеку. И дрогнула земля, и пошла трещинами, из которых невысокие люди с топорами, мрачно скалясь, побежали вперед, на ходу выкрикивая что-то на незнакомом языке. И грозно вскипела вода, поднялась, вышла из берегов, волнами покатилась вперед и на гребне этих волн, как на конях, восседали мрачные, с голубоватой кожей мужчины, держа в руках трезубцы. И крик раздался с небес, и белые и черные птицы, каждая чуть ли не с полнеба полетели за ними. И выбежали из лесов страшные, покрытые корой великаны, держа в каждой из двенадцати рук по огромной дубине. Звери, один другого ужаснее видом, выходили, выбегали из нор, берлог, выползали из трясин и болот. Поверху, на метлах, летели ведьмы, кот - Баюн, высотой с дом, не спеша шел рядом, и слышно было раскатистое его мурлыканье, грозное, как боевая песня. Трех- шести- двенадцатиглавые чудища, пылающие огнем, дышащие морозом и ядом били на ходу шипастыми хвостами, великий Святогор восстал из своей гробницы и тяжело пошел вослед, проваливаясь по щиколотку при каждом шаге. Удалые богатыри на Сивках-Бурках, подъяв тяжелые двуручные мечи, помчались на врага. Но не только русские сказы и былины оживали здесь! Иудейские Големы, огромные, покрытые броней из песка и глины, заставляли дрожать землю под ногами, армянские, грузинские герои примыкали к войску, татарские батыры с визгом проносились на низкорослых конях...все-все пришло в движение!
- Смотрите! – в ужасе взвизгнул Максим Петрович.
- Но это… этого не может быть! Дьявол! – выругалась Аделаида, прибавив для крепости, непечатное ругательство.
- И-и-х! – взвизгнули голые, с развевающимися патлами, девки на метлах, они хватали коней, всадников, приподнимали их метра на три с собой в воздух и швыряли об острые камни. Огромные тролли с крючковатыми дубинками, источая невыносимый смрад, палицами разбивали вдребезги головы красным рыцарям, черный ядовитый туман, наполненный гадами всех видов и мастей, полз по равнине, и там, где он проходил, оставались искореженные, изодранные, отравленные всевозможным ядом люди. Кислотные дожди поливали бронетехнику, и она под этими адовыми струями плавилась, как масло под горячим ножом. Острые скалы вздымались из земли, чудовищные рептилии ползли на брюхе, оставляя позади себя кровавый слизистый след от раздавленных заживо, где-то вдалеке Кощей Бессмертный надел свою костяную кольчугу и призвал тысячи и тысячи демонов-скелетов, и повел их за собою! Пошли, поволоклись, потопали костяки, а за ними, шлейфом, тухлой плесенью, могильной пылью тянулось что-то мерзкое, холодное, промозглое, страшное. Но мало было этого! Зеленый загробный туман завихрился, заклубился, стал выше, выше, гуще, с головою накрыл войско, стало сыро и смрадно, и в этом тумане заходило, заворочалось, зажило что-то неизвестное, аморфное, ознобное, то, что в детстве мы ждем из-под кровати, из дверей старого чулана, в заброшенном доме, в темном лесу и вообще ночью.
- Я боюсь! – нечеловечески высоким голосом закричал кто-то, и другой подхватил, – Мама! Мама!
И вскоре кричали, визжали сходили с ума все! Кто сел на землю, закрыв уши руками, кто стоял, тупо сглатывая слюну и глядя в одну точку. Кое-как удалось офицерам построить их и повести вперед. Но никто в пылу боя не заметил одной детали: девиларовые доспехи, так хорошо защищавшие солдат и офицеров, потеряли свой кровяной оттенок, превратившись в простую металлическую броню, в чем немедленно пришлось убедиться несчастному бедолаге-знаменосцу, когда стрела лучника прошила его тело насквозь. И тогда та, что звалась Матушкой, появилась перед Эдуардом и Велизарием.
- Командуйте, ребятки, - тихо сказала она. – Пора показать им, - она кивнула в сторону вражеской армии, - кто здесь хозяин! Скажи им что-нибудь. Для поддержки духа, - посоветовала она Эдуарду.
Но не было нужды ободрять и поднимать боевой дух, осталось только управлять яростной массой, бешенным потоком, что покатился, пропитанный яростью и гневом на противника. Норды, ободренные внезапной помощью, с ревом помчались вперед! И сшиблись два великих вала, мечи, копья, секиры кромсали, рубили и кололи тела, кровь текла потоком! По бокам мчались странные, с искореженными телами, люди, в прыжке преобразовавшись в бешенных волков, они рвали глотки врагов, татарская конница топтала и кромсала, неприятелей, големы давили, драконы жгли огнем, мертвяки насаживали на свои копья по десяток за раз. Впереди армии скелетов шел высоченный предводитель, капюшон его был откинут, череп ухмылялся зловеще и страшно. Видели, как пару раз ему сшибли голову, но каждый раз на ее месте появлялась новая, все также улыбающаяся мертвенным оскалом. Люди и чудовища безостановочно шли вперед, шли, оставляя за собой кровавую дорогу из убитых и раненых. Время от времени Кащей останавливался, оборачивался назад и произносил какое-то слово, и тогда мертвые открывали невидящие глаза свои, хватали оружие и следовали за своим повелителем с единственным намерением - убивать! И войска Города дрогнули, дрогнули и побежали, бросив и оружие, и раненых своих. Сам король Эдуард с командирами летел впереди, воздев пылающий меч с твердым намерением уничтожить всех врагов до одного, а его войско без колебания следовало за ним!
Конец белого храма.
- Жги! Жги! – нечеловеческим голосом закричала тогда Аделаида, и Максим Петрович с помощниками подбежал к аппаратам Белевского и включил их на полную мощь. Огонь в считанные секунды пожрал все кошмары и чудовищ, поднялся великой вулканической двадцатиметровой стеной, и пошел вперед, грозя сжечь все, что попадется ему на пути. Пропало все: и ведьмы на метлах, и чудовища, и Змеи-Горынычи - все пропало, будто и не было вовсе! Войско Нордов остановилось, будто напоровшись на невидимую преграду
- Все, ребята, – тихо проговорил кто-то, – нам хана. Туточки, значит, и помирать будем!
Огненная стена, дыша жаром, приближалась, вода, да что вода - земля начала вскипать, подбираясь все ближе и ближе к отступавшей армии Нордов!
- Ага! – торжествующе крикнула Аделаида, - наша берет!
И тогда старуха подошла к Эдуарду и прошептала что-то, слышимое только ему. Взревело все вокруг, почернели небеса и показалось всем, что великан вырос из земли, вырос, поднялся и уперся головой в небо! Нет – не великан - это был ветер, буря, ураган, смерч! Он двинулся, пошел, полетел, достиг огненной стены и ударился в нее со всей силы! Разом все дьявольские аппараты взвыли предсмертным натужным воем, взвыли и сдохли! Стена огня рухнула на землю, превратившись в тонны обугленной почвы. И тогда ураган оторвался от земли, взмыл в небо – и чудовищный кулак ударил в центр Города, в то самое место, где возвышался Храм! Землетрясение было страшным, поверхность земли разошлась чуть ли не на километр, потом сдвинулась, потом вновь треснула и сдвинулась снова! Метеорологи всех стран в панике докладывали своим правительствам, что ожидается цунами, которое сотрет с лица земли не только половину Японских островов, но также и часть Великобритании, Фолькленды, Часть Южной и северной Америк, а также половину Австралии! Под страшным напором крепостные стены красного камня рухнули, как если бы они были из песка. Молнии били не переставая, ветер невероятной силы плясал над ними. И во второй раз взлетел к небу чудовищный вихрь и снова со всей своей силы обрушился на Храм! Если бы в Городе оставался к этому времени хоть кто-нибудь, он мог бы сказать, что великое здание сложилось, как карточный домик, как детский куличик из песка! Через мгновение ни от красных стен, ни от великого храма не осталось и следа, и долго еще бушевал над тем местом Великий Медведь, как окрестят его метеорологи. Но потом, примерно через час, ураган, несмотря на предсказания ученых, вдруг потерял свою разрушительную силу, превратился в легкий ветерок и умчался в страну Нордов.
Глава восьмая
Часть четвертая. Да скроется тьма!
- Да, - сказала старушка, оглядывая поле сражения, - горько все это видеть. Но - что поделаешь! Сами хотели... Впрочем, - прервала она себя, - Марию ко мне!
- Как-то она изменилась, - подумал Целитель, глядя на ту, что звала себя Матушкой, - моложе, что ли, стала, выше?
Да, его опытный глаз врача не ошибался: женщина явно стала выше ростом, и теперь уже нельзя было дать ей прежние 80 лет. Высокая, с прежним ясным взором, намного выше той, что явилась раньше, стояла она перед ними.
- Здравствуй, Маша! Что же ты наделала, радость моя? И что теперь с тобой делать - ума не приложу. Вот что, - обратилась она к жителям, - заприте ее пока что, стерегите пуще глаза. И чтоб ни волоса не упало с ее головы!
Марию, оглушенную, вмиг растерявшую весь свой прежний лоск и гонор, увели.
- А теперь, Сережа, скажи мне... Но где же он?
Но не было с ними Яшки, Велизария, или Сергея , смотря по обстоятельствам. Сидел Яшка посреди своей любимой площади, но не пялился в небо, как раньше, а угрюмо разглядывал выжженную землю. Никого не было рядом с ним, один-одинешенек сидел он напротив небольшого храма, в багровой тьме, и тоска сдавила ему сердце.
Но что это? Где -то вдали раздались шаги маленьких ног, крики, возня... Явно было, что сюда идут люди, нет, точнее - дети. И правда - вскоре на площадь вбежали ребята, в основном мальчишки, числом не менее ста, они затеяли беготню и возню на площади, по своему мальчишечьему обыкновению. И вдруг ребята увидели Яшку, а как только увидели, то вначале тихонько, а затем все громче и громче заорали на всю площадь, приплясывая: "Яшка, Яшка - сделай чудо!" Яшка встал, недоумевая, не понимая ничего, растерянный и оглушенный. Странно было видеть веселую ребятню посреди всего этого ужаса и разгрома. Но крики смолкли, мальчишки расступились, образовав коридор, и по этому коридору не спеша пошел высокий человек, одетый в светлое, с ясным и чистым взором. Иногда казалось, что за спиной его почти невидимые, еле различимые, проглядывают крылья. Он подошел к Яшке, минуты полторы спокойно разглядывал его, а потом тихо, но ясно произнес:
- И правда, Сережа, пора бы уже. А то видишь, что творится? - он обвел тонкой рукой окрестности.
И тогда, не задумавшись ни на мгновение, Яшка встал, выпрямился во весь рост, поднял голову к небу и выкрикнул какое-то странное, доселе никем не слыханное слово. Вмиг исчезли мальчишки и на опустелой площади остались только двое: Яшка и этот странный человек. Минуты две-три ничего не происходило. А потом по листьям, траве, кустам и деревьям потекли, побежали искорки золотого света.
- Прекрасно, теперь продолжим, - сказал незнакомец, и громко, и внятно произнес: "да скроется тьма!"
И все быстрее, быстрее помчались золотые искорки по траве, листьям, стволам деревьев, и стало их много, очень много, и казалось, что все вокруг светится само золотым, мягким, волшебным светом. А из леса стали выходить звери, из воды высунулись рыбы, с неба стали слетать птицы. Змеи, насекомые, вся живность, что водилась здесь, пришли на площадь. И все они тоже светились золотым светом, и света становилась больше, больше, А потом люди стали заполнять площадь, и было их много, очень много, и все они светились, и светился белый странник, и Яшка, глядя на свои руки, понял, что светится и он сам. Свет заполонил все кругом, разогнал багровый туман, как будто его и не было вовсе. На чистом небе золотое солнце осветило все вокруг таким же золотым светом, залило землю, согрело ее.
- Хорошо, - сказал человек, - правда, Сережа?
- Скажите, - робко поинтересовался Яшка, - Это не конец? И… - он замялся, - Вы уходите? Навсегда?
- Нет, конечно, - засмеялся тот, - сегодня я так - на минуточку заскочил - тебя проведать, да и помочь при случае. Ведь помог?
- Помогли, конечно помогли, спасибо огромное!
- А, пустяки! Так приятно видеть все это! Ну все, Сережа, пойду я. Если что - зови - я ведь всегда рядом, ты же знаешь.
И не стало никого, только тихий ветерок ускользнул - то ли в далекие дали, то ли в небо, то ли еще куда-то. А может, и не ускользнул вовсе, кто ж его знает? А Яшка остался один - умиротворенный, слегка уставший, он сидел на своей табуреточке, шепча молитвы, и не заметил, как к нему через всю площадь идет отец. Он подошел, опустился перед сыном на колени, и прошептал:
- Прости, Сережа!
- Встань, папа, встань, пожалуйста.
- Что мне делать, Сережа? Что мне делать?
- Знаешь, а сходи - как ты в церковь, хорошо?
- Хорошо, - почему-то вдруг покорно сказал Григорий Ильич, и, не говоря более ни слова, поцеловал сына и удалился.
И тогда Яшка встал, приставил табуреточку к церковной ограде и пошел, тихонько напевая что-то, в неизвестном направлении.
Белевского же вскоре нашли на площади, сидящим на той самой маленькой табуреточке и со странной улыбкой глядящим в небо. Мальчишки все также бегали по площади перед белым тульским храмом и орали, как оглашенные:
- Яшка, Яшка, сделай чудо!
А в раскаленном Российском небе, плавно взмахивая крыльями и улыбаясь новоиспеченному пророку как своему старому знакомому, летел Ангел, которому Создатель дал простое и прекрасное имя – Совесть.
Post scriptum.
… Задайте себе вопрос, да, задайте себе его: - Где бы Вам хотелось жить и существовать? Хорошо ли Вам здесь, теперь, сейчас? И, поверьте мне - все, или почти все скажут, что хотели бы оказаться совсем в другом месте, в другом времени, а, может быть, и в другом пространстве. Душа моя, сердце мое – что хочешь ты, куда стремишься? И, не окажется ли, что, придя в эти самые благословенные края своей мечты, не затоскуешь ли ты по тому, что оставила навеки?
Мне до сих пор, а прошло уже, почитай, десять с хвостиком лет, как я покинул тихие края под Тулой, снится это серое небо, эти покрытые золотой вуалью березы, холода поутру в сентябре и ковры опавших листьев на асфальте городов. Мне снятся соловьиные песни, цвет каштанов и яблонь, первые подснежники и дорожки талых ручьев. Куда завели меня мечты? Здесь ли мое место? Мой край, моя Родина? Не пора ли мне покинуть чудесные и сказочные места, и вернуться в свой старый дом, давно и терпеливо ждущий меня?
А, Дэн?
Черный город Илион. Книга первая. Яшка-пророк
© Copyright: Михаил Тулуевский, 2021
Свидетельство о публикации №221041001761
Свидетельство о публикации №221041001761
Рецензии