Рак

Кирин начал привыкать к вольной холостяцкой жизни, которая напомнила уже далекие студенческие годы. Он вновь почувствовал себя молодым и здоровым, веселым и жизнерадостным. Вот и сейчас, зайдя с приятелями "загудеть", как он любил выражаться, Кирин величаво с сознанием превосходства над окружающими, развалился в мягком кресле, закинув руку за спинку. В ресторане было душно и сильно накурено. Расслабив галстук, Кирин широким жестом подносил ко рту сигарету и с несвойственной прежде смелостью, даже чуть-чуть нагловато, смотрел на Лору Степановну, приглашенную приятелями специально для него.

Час назад, когда начиналось застолье, Кирин был центром внимания компании, но как и любой культ, в задушевно-хмельном разговоре он вспоминался все реже и реже. Его это задевало, рождало обиду, но не согласиться с реальностью он не мог. В первые вечера он и рассказчик хороший, и анекдот "отколет", что сам потом долго не может остановить смех, а сейчас выдохся. Но это не значит, что он сдался, нет. Он заставит их обратить свои взоры к нему, но это не сейчас. Это потом, когда опустеют графины, когда то один, то второй взгляд вопросительно напомнит ему "может еще закажешь?" Это будет. И не сразу он их "поймет". Сначала он заставит их вернуться за стол из хмельных витаний и покажет, кто здесь хозяин. Раньше он это делал не испытывая особого удовольствия, но сегодня... Сегодня он с дамой, интересной дамой, которая оценивающе наблюдала за ним, маскируясь улыбкой и нежным голоском. Ему это нравилось. Это было его кредо - быть интересным для окружающих. Сейчас он наслаждался, предвкушая приятные последствия.
Интересовались им и раньше. Но что толку от этого интереса, если нужно идти домой, где тебя уже изучили, поняли и в положении прочитанной книги занимаешь положенное место. А сейчас нет. Здесь интерес с перспективой.

Вот и вернулись все на свои положенные места, и снова Кирин расцвел. Лежащий в боковом кармане плотный бумажник открывал его от земли, давая ощущение всесильности и величия. Набрав полную грудь воздуха, Кирин собрался повелительным окриком "гарсон" подозвать официанта, но вдруг передумал, опасаясь повторной легкой, едва заметной улыбки Лоры Степановны, которой она наделила его, когда он предложил компании "вздрогнуть". От этой унижающей улыбки он действительно вздрогнул и мигом изменил мнение о новой знакомой.

На столе появился графинчик с добавкой официанта: "Вам больше нельзя". Кирин хотел бурно возмутиться, но опять эта женщина, и посмотрев на нее, как на что-то неизбежное, сдержался.

Кирин любил икру. Водку и икру. Поэтому он один принялся за третью порцию рыбного ассорти, в центре которого в выемке половинки яйца, играя на свету, лежали красные икринки. Он брал их по одной, по две и бережно нес в рот, где совершал над ними священное действие с блаженно умиленным лицом. Лора Степановна не оставила и эту его слабость без внимания.

Подобно ему она положила несколько икринок на язык и, не раскусывая их, стала высасывать содержимое. Кирин это заметил и с серьезным видом указал на недостатки применения его методики, начав во хмелю ритмично всасывать сквозь зубы воздух, повергнув Лору Степановну в смятение.

Выходя из ресторана Кирин сунул учтивому швейцару хрустящую бумажку.
- Зачем вы так? - удивленно опросила Лора Степановна, беря под руку отталкивающегося время от времени Кирина.
- Люблю людям делать приятное. Доброта украшает человека.

Они долго бродили по пустынным улицам ночного города, ежась от холодного осеннего тумана.

Испытав безрадостность одинокой женцины, Лора Степановна внимательно и сердечно выслушивала изнывания мучающейся в одиночестве души Кирина. Она тяжело перенесла слова Кирина о смерти жены, произнесенные с такой скорбью, что казалось вот-вот разрыдается. Понимая неловкость своего положения в этой ситуации она все же пыталась его успокоить. Постепенно ее покидало то не совсем приятное чувство к нему, которое оформилось за столом. Она похвалила себя, что не подчинилась этому чувству, не ушла, оставив одинокого, несчастного человека. Ею овладело чувство заботы, чувство сострадания и готовности броситься на помощь, присущее женскому сердцу. Она трепетно перебирала варианты как стать ему полезным и необходимым другом, опорой в его горе, но остановиться ни на одном из них не смогла - она мало его знала. По этой же причине отказалась зайти к нему, хотя и знала, что сын отправлен к матери.

Договорились встретиться завтра.



Светлана Михайловна подошла к окну и посмотрела в темень, лежащую за ним. Она часто подходила к нему - там, внизу иногда появлялся её Кирин, приносящий и радость, и печаль. Его не было, да и будь он там, все равно не увидела бы его. Вместо него она увидела свое отражение, которое все больше и больше не пугало и еще больше вселяло безнадежность. Убедившись в напрасном ожидании, сникнув, направилась к успевшей надоесть койке и легла в постель.

"Так и пойду на операцию не повидавшись”. Она ее боялась и ей хотелось сказать ему что-то очень важное, но что, она и сейчас не знала. Горько вздохнув стала вспоминать вчерашнюю встречу. Да, она точно сказала о дне операции, об этом не забудешь. Она ревниво стала присматриваться к вчерашнему Кирину - ничего подозрительного не заметила: "Такой как всегда, но стал немного нервным". Его влажные ладони, уставшее, осунувшееся лицо с незначительной отечностью под глазами, еще больше укрепили ее мысли, что ему без неё туго. Обида на Кирина постепенно сменилась жалостью к нему, страдающему сейчас из-за нее. Ей несдержимо захотелось вернуться домой, приготовить для него вкусненькое. Ее вдруг пронзила тревожная мысль: "А вдруг с ним что-то случилось? Не мог же он так, просто, не прийти?" Она стала вспоминать его прошлые производственные неприятности, рисуя картины одну неприятнее другой и в них он, беззащитный и всеми покинутый.

Но мучившие вот уже скоро месяц мрачные мысли вернули ее к самой себе. В какой раз она опустила руку под одеяло и с опаской, с замирающим от страха сердцем стала давить на низ живота, пытаясь найти "то" страшное, что заставило ее лечь в это, ставшее ей ненавистным, отделение. Ей представлялось "то" громадным, невообразимым чудовищем, собравшимся забрать у нее и сына, и Кирина, и ее самою. Но, как и прежде, она ничего не нашла. Это ее и успокаивало, и, одновременно, раздражало: "Если нет, так почему я здесь? Если есть, так чего они медлят? Скоро месяц, как я здесь, без меня дома страдают, а меня, видите ли, все обследуют. То один консультант, то другой, то одно, то другое..." Ею охватило откровенное негодование медлительностью врачей, казавшимися ей бессердечными.

Взяв с тумбочки фотографию сына, она долго смотрела на него, черпая в нем, в этом маленьком человечке, силу и успокоение. Поцеловав, положила фотографию на грудь и так и осталась лежать, словно прижала, как и прежде, хрупкое приятно пахнущее тельце. Сквозь сомкнутые веки проступили слезинки. Одна, вторая, третья...



Кирин проснулся рано, в препротивнейшем состоянии, которым всегда начинался день после очередной попойки.

Начиналась дуэль между настоящим Кириным и другим, благоразумным и довольно жестоким. Второй появлялся именно по таким, тяжелым для первого, утрам. Первый, как правило, побеждал. Он был хитрый, лукавый и бессердечный; второй же бил в лоб - вопрос, и первый, как мышь, убегающая от опасности, изворачивается, мечется, ищет лазейки и... находит. Находит, потому как он хозяин, это он имеет щели и лазейки, а второй сидит в нем самом, на правах квартиранта, - захочу выгоню, захочу согрею. Но, иногда, второму удавалось припечатывать первого к стенке, после чего тому становилось дурно и передергивало.

Первый начал осмотр вчерашнего вечера с вопроса, это был традиционный вопрос: "Не болтнул ли лишнего?" И тут же получил нокатирующий удар от другого: "Жена умерла". Кирину по-настоящему стало дурно. Озноб колотил тело, пересохло во рту и на лбу выступила испарина. "Подонок, сволочь, мелкота дешевая, зазнавался во хмелю," - Кирин с головой залег под одеяло. "Если есть бог - прости, господи, меня скотину. Как я мог? Как я мог? Все, больше ни грамма!" Кирин встал, мучила жажда. На дрожащих, не весьма атлетических ногах подошел к столу, жадно влил в себя полграфина воды и посмотрел на себя в зеркало. Тут же возникло презрение к себе: опухшее, заспанное лицо с прочными полосами от подушки и взъерошенными волосами. "Скотина! Жалкая скотина. Ругают тебя - мало. Все. Конец всему. Больше ни гу-гу! К черту рестораны, женщины". И тут он представил, что Лора Степановна видит его сейчас - его передернуло и, испугавшись собою рожденной мысли, юркнул в постель.

Сигарета приносила успокоение и Кирин дымил ею во всю. Он постепенно стал выбираться из давившей его грязи. Началось самооправдание - второй Кирин уступал позиции первому. Он знал, что это гнусный процесс, но не пройдя его он не мог стать прежним Кириным, жизнерадостным и веселым.

Кирин был далек от медицины, никогда ничем не болевший и смутно представляющий страдания больных. Однако, услышав от врача Светланы слово "рак", он тут же поставил крест на ее жизни и все время только видел его. Он слышал, что рак неизлечим. Сотрудники успокаивали, обнадеживали, да и доктор говорил что-то в этом роде. Но это слова. А на деле? Кирин твердо верил в равенство "рак = смерть".

Ему стало легче, не совсем, но легче. Вначале ошеломленный ответ на первый вопрос он легко отвел в сторону. "Ну, а остальное чепуха. Кто по пьянке не взболтнет лишнего. Не беда." Но второй Кирин тут же подсказал, что не все пили - не пила Лора Степановна. Опять заныло внутри - он знал, что трезвому противны разговоры пьяных (однажды ему пришлось это испытать). "Ну да дьявол с ней, с Лорой Степановной, - не пуп земли!" Снова ему стало легко.

Легкая прострация длилась недолго. "Ты должен был придти к ней, она ждала, ведь сегодня операция". Кирин представил чувственно, как по его, а не по телу Светланы проводят скальпелем. Он вдруг почувствовал прилив жалости к ней, никогда и ничем не причинявшей ему страдания. Он вскочил, в корень уничтожая самого себя мыслями. Умываясь под прохладным душем, он давал клятвенные обещания, приказывая себе быть впредь к Светлане чутким и заботливым. Что ж, признание вины - это уже благородно. Сделав это, Кирин почувствовал, что еще не все человеческое в нем потеряно, что он вовремя остановился на легком, но опасном пути беспечного гуляки.



Светлана Михайловна лежа на жесткой каталке плыла по коридору в полудремотном состоянии после нескольких подготовительных уколов. У таблички "операционная” каталка замедлила плавный ход и остановилась. Светлана Михайловна попросила пожилую нянечку наклониться и глотая слезы, попросив ее передать Кирину, чтобы он не волновался, а в случае чего, чтобы часто писал письма сыну, не забывал его.
Шершавой ладонью, пахнущей хлорамином и другими медицинскими запахами, нянечка по-матерински провела по ее голове, приговаривая:
- Передам, милая, передам. - И предварительно посмотрев по сторонам, как бы сообщая великую тайну, прошептала ей на ухо, - Не плачь. Я подслушала. У тебя не злокачественная и небольшая.

Когда дверь с табличкой открылась, ее охватил страх, с которым она и погрузилась в бездну - подействовало снотворное.



Сообщив на работу, что по случаю операции он не придет, Кирин пошел на рынок. Чтоб как-то умерить трясучку и жжение в желудке, Кирин первым делом выпил тут же, не отходя от прилавка, два стакана ряженки домашнего изготовления с кусочками коричневой, почти черной корочки и поблагодарив, пошел между рядами. Долго приценялся к янтарно-желтым мандаринам - цена была приличная. Поразмыслив, сообразуясь с наличием денег, он решил, что поступит по-хозяйски, купив их размером поменьше и ценой подешевле. Здесь же на рынке в киоске купил бутылку кефира.

Около восьми утра он был уже в больнице. Шла пересмена. О приеме передачь не могло быть и речи. Понимая это, Кирин присел в дальнем углу вестибюля в позе убитого горем человека.

Занятые своим делом санитарки ворчливо обсуждали больничные деле, а одна, средних лет, скрипя протезом, даже прикрикнула на Кирина:
- Пойди проспись. Перегаром за версту несет. Эх, мужики, мужики! Бить вас некому.
- Оставь его, Прохоровна. У человека горе, а ты нападаешь заступилась за Кирина другая и, подойдя к нему, грубовато спросила - Ну, что у тебя?
Кирин попросил принять передачу с обязательным письменным ответом, вложив в пакет короткую записку. Чтобы не волновать персонал, Кирин вышел в подъезд и стал ждать.

Вышла та, шептавшая на ухо Светлане, санитарка. Кирин увидел, что пакет возвращают и, бросив на пол непогашенную сигарету, в гневе бросился к ней навстречу, но увидев перед собой лицо, напомнившее лицо страдающей матери, растерянный остановился.
- Оперируют голубушку. Сейчас ей это не нужно.
- Как она? - опустив голову, чтобы не дышать на откровенно по-человечески печальное лицо, тихо спросил Кирин.
- Бог знает. Я не доктор. Разрежут, увидят, - и немного оживившись, добавила: - Только ты не уходи. Может понадобишься.
И ушла, что-то тихо ворча.

Кирин сидел уже третий час. К нему никто не обращался - сидишь, ну и сиди. Шло время. Постепенно нарастала тревога за Светлану и сожаление за несостоявшуюся вчера встречу. Мозг сверлил уже надоевший вопрос: "А вдруг?" Он нервно вышагивал по вестибюлю, выходил во двор, но тут же возвращался, боясь пропустить приход нянечки.

- Закончилась, сынок, операция, - она появилась на лестнице, тихо и неожиданно - Возьми халат и сходи к доктору, поговори с ним. Он все расскажет, - подавая халат. - Только ты с подходом осторожненько, поласковей. Считай четыре часа оперировала, сам понимать должен, не железная.
- А что? Плохая? - нетерпеливо спросил Кирин, набрасывая на плечи халат, размера на два меньше, чем ему полагалось бы.
- Выжди удобный момент и спроси. Знаешь, она, Серафима Ивановна, устала, в годах уже, ну и понятное дело устала. Так что по-умному действуй... Другой ворвется в кабинет и требует объяснений, даже "здравствуйте” не скажет.

Нянечка медленно поднималась по лестнице, устало переставляя ноги, Кирин также медленно шел за ней, повторяя ее движения. Она вводила его в незнакомый для него мир, мир, в котором рядом уживается жизнь и смерть, где последнее нелегко уступала свои позиции первой. Кирин настороженно смотрел по сторонам, боясь ее увидеть. Но ничего страшного он не увидел - вокруг чистота, тишина, равномерно гудят холодильники, из которых люди в байковых халатах достают продукты, а из палат доносится звуки музыки. Это вернуло ему самообладание. "Здесь такие, как и за пределами этого здания. Здесь также жизнь, с ее заботами, с ее печалями". Однако, Кирин пожелал себе,никогда сюда не попадать.



Низко склонив голову, Серафима Ивановна вела запись в операционном журнале. Ее белая, почти сливавшаяся с халатом рука, быстро и отрывисто скользила по бумаге едва заметно подрагивая. В последние годы Серафима Ивановна все чаще и чаще стала замечать этот тревожный, напоминающий о годах, сигнал. В более молодые годы легко выстаивая у операционного стола по восемь-десять часов, ощущала после этого только усталость. Но сейчас ей самой не верилось, что могла так интенсивно работать.

Жизнь хирурга. Мало кто вникает в ее особенности. Жизнь хирурга небольшого города ограничена строго определенными местами: операционная, палаты больных, ординаторская, кратчайшая дорога к дому и сам дом. Покидает их он раз в году - в отпуск. Он удивленно смотрит вокруг и, как бы вновь, открывает мир: клокочет жизнь, цветут цветы, теплые волны омывают берег и, главное, вокруг здоровые жизнерадостные люди словно с другой планеты. Привыкший к окружению страдающих, он сразу входит в роль отпускника. Его организм, настроенный на круглосуточную готовность к схватке со смертью, болезненно перестраивается на кажущееся для него безделье. Ему в вину ставят его серьезность, что он "сухарь", не имеет понятия о нашумевшем фильме, а он виновато улыбаясь, мысленно возвращается к своим больным, так или иначе обязанным ему своей жизнью, и ищет у них защиты, точнее оправдания. И находит - превыше всего здоровье, за которое он боролся, не однажды покидая зрительный зал в начале сеанса или праздничное застолье. Сознавая личные потери, не жалуясь, он идет по избранному тернистому пути.

Уже давно прошел у Серафимы Ивановны пенсионный возраст, но ее постоянно просят возглавлять отделение. "Научите молодежь, тогда отдыхайте". Правда, она смутно представляла этот отдых, проведшая свою жизнь с больными и ранеными в строгой обстановке операционной, среди запахов эфира и стерилизованного материала, ставшими незаметно для нее также необходимыми как и воздух.

Устав, она откинула голову назад и закрыла глаза. Еще раз мысленно следя за ходом закончившейся операции, она остановилась на двух узелках. Это их так тщательно разыскивали ее нежные пальцы, это их ей так не хотелось найти. Посылая их на срочный анализ, она заранее знала ответ, но без этого нельзя.

Осторожный стук в дверь прервал ход мыслей. Медсестра положила на стол небольшой лист голубой бумаги.
- Ответ из лаборатории, - и тихо вышла, осторожно прикрыв дверь.
Ей можно было не читать ответ, взглянув на сестру, она все поняла. В ее коллективе не было безучастных людей, все и всегда жили думой о больном. Вот и сейчас она, сестра, пряча взгляд, положила на стол кусочек бумаги, в одном случае не имеющей себе цены, в другом - предсказывающий трагедию. Да, он говорил за второй. Но это не повергло ее. Наоборот, оправдало ее бессердечность, с которой она удаляла прилегающие ткани с «запасом». Он давал ей основание надеяться на благополучный исход.

За раздумиями и застал ее Кирин, появившийся в двери. Беседа их была недолгой. Серафима Ивановна одной фразой: "Я сделала все, чтобы ваша супруга жила", - осветила чисто медицинский вопрос, но как проповедник вела долгую беседу о гуманности и смысле жизни, много пережившей вместе со своими пациентками семейных драм. Она боялась их. Как мать, не стесняясь, внушала великовозрастным мужам о святости супружеского долга, о тяготах и душевных травмах оперированных здесь женщин, о их дальнейшей судьбе, зависящей от него, мужчины.

- Я надеюсь вы взяли отпуск? - она в упор посмотрела на Кирина, пытаясь этим вопросом хоть как-то разгадать будущее его семьи и, подавшись вперед, ждала его ответа.
- Нет, - осипло произнес Кирин, вдавленный в сидение ее взглядом.
- Если бы вы знали, какие душевные и фазические боли окружают вашу жену, - с отчаянием произнесла Серафима Ивановна. - Скажите пожалуйста, вы сегодня боль чувствовали? А?... Не отмалчивайтесь, в этом большой смысл есть.
Сменив несколько гримас на лице, Кирин медленно встал:
- Не думаю, что есть, но боль... чувствовал.
- Есть, есть молодой человек. Крепитесь и мужайтесь! Забота о друге есть высшее благо!



Слова доктора не выходили из головы. Кирин послал срочную телеграмму своим и ее родителям, убеждая их в благополучном исходе операции. Придя домой, обзвонил всех друзей и знакомых, сообщив тоже самое, с чем все сердечно поздравили. Известив всех, он сел в кресло и начал решать, что же делать дальше. К Светлане не пустили - лежит в операционном отделении, где его помощь совершенно не нужна. Сделать что-либо по хозяйству? В такой день грешно заниматься уборкой, стиркой, а Кирин достаточно пообносился. Незаметно, в раздумьях, уснул.



Приятной наружности, интересная в разговоре, с блестящими каштановыми волосами, всегда веселая, но с крапинкой настороженности, Лора Степановна вдруг стала задумчивой, не в меру серьезной, по общему признанию знакомых. Видя в лице Кирина откровенного и внимательного человека, веселье и беззаботность которого временами сменялись на понятную одинокой женщине грусть, все больше и больше она приближалась к нему. Понимая беспомощность и печаль мужчины, вдруг потерявшего жену, она осторожно, но уже с открытым сердцем шла на помощь Кирину.

Не легко было ей стать душевным спасителем, ничего не зная, кто она, его жена, какие основы были заложены в их отношениях. Но также устроен мир, что женщина и пожалеет, и приласкает, и сердце согреет. Ей было приятно с ним, щедрым, внимательным и, что больше всего ценила в нем, не грубым. Ее уже волновало: сыт ли он, не много ли поистратился на нее, какие успехи на работе, кто стирает рубашки и прочие мелочи, которые не могли ее не волновать. По ночам она плохо спала, несясь в мечтах с ним, Кириным, по жизни, которая представлялась ей ярче и богаче, чем прежде. Поведение Кирина заставило ее напрочь забыть первые застольные впечатления. Она готовилась, готовилась серьезно, заменить ту, ушедшую из жизни.

В трепетном состоянии она проводила последние часы перед предстоящей встречей. И если в первые дни она шла на свидание спокойная и независимая, то сейчас, находясь во власти любви, она страдала ею, боясь, испытав ее, потерять. Последнее объясняло ее настороженность, так тесно сочетающуюся с сдерживаемаемым с большим усилием всплеском любви к этому, неожиданно вошедшему в опостылившую ей одинокую жизнь, человеку.

Привыкал и Кирин. Его манила к ней неиссякаемая энергия, здоровый цвет лица, ореол яркокрасных губ и пушистая, всегда в прекрасном виде прическа. Словом то, чего он давно не видел у Светланы, вечно поглощенной заботами дома, заботами о сыне и о нем, Кирине. Он часто ставил их рядом, сравнивал - жена проигрывала. Правда, иногда торжествовала справедливость - он понимал, что все хозяйство лежит на ней, но это были минуты, минуты тут же подавленные свежестью и обоянием нового для него человека. Он был далек от понимания того, что и его Светлана была когда-то свежая и красивая, веселая и жизнерадостная, и что родив ему сына, она ему, сыну, отделила часть своей прежней прелести и, заодно, не обделила и его, Кирина.
Все реже и реже Кирин вспоминал Светлану, Рассчитывая на легкое знакомство с новой женщиной, сулившее, как он полагал, кратковременное наслаждение, он встретился с сильным и душевным человеком, постепенно, незаметно подчинявшего его своей воле, своей окрыленной мечте. Без нее ему становилось не по себе, пусто и тоскливо. Он смутно представлял последствия этих отношений, хотя и неприятным чувством ощущал приближение времени раскрытия карт. Приходя домой после свидания, находясь в привычной домашней обстановке, где каждая вещь возвращала его к Светлане и требовала объяснения его поведения, он возвращался к припасенной накануне веселящей жидкости. А утром снова начиналась схватка двух Кириных.
Он давал себе слово не пить, порвать отношения с так влекущей к себе женщиной, честно признавшись в обмане, одна мысль о котором поднимала волосы на коже. Сознавая в эти минуты себя гадким и мерзким типом, он лихорадочно искал выход из сложившейся ситации, представляя презрение и боль обманутой женщины, еще вчера шедшей к нему навстречу с открытым сердцем. Выхода Кирин не находил и все чаще и чаще обращался к стакану, приносящему хоть кратковременное облегчение.

Шли дни, но Кирин не решался на признание. Ему было страшно потерять то приятное, что исходило от нее и ее окружения.

Радостные надежды одной, сменившие сонную скуку одиночества и необузданное поведение другого, получившего свободу от страданий жены и всего того, что ее окружало, были неведомы Светлане Михайловне. Счастливая новым, ранее не в полную меру осознаваемым значением понятия "жизнь”, сохраненному ей стараниями этих милых и ставших родными, людей в белых халатах, безгранично радуясь возможности видеть небо и солнце, землю и цветы, воспринимаемые ранее как что-то обычное, а сейчас сказочным, дарованную ей вновь, она ждала того момента, когда услышит долгожданное "Вас выписываем". Она ждала терпеливо, чувствуя как с каждым днем прежние силы возвращаются к ней. С волнением она мечтала о семье, о прежних заботах, с которыми месяц назад она тайно распрощалась. Своими заботами и старанием, ей хотелось поскорее вновь оживить Кирина, так сдавшего без нее. Ей нестерпимо хотелось обнять сынишку, насладиться только ею улавливаемым запахом маленького тельца. Она мысленно просила их потерпеть еще немного.



Прошло два месяца и пришло то долгожданное, сказочное время, когда больной одевает свою прежнюю, кажущуюся необыкновенно красивой, одежду и с мыслью "дай бог не попадать сюда никогда", покидает стены неприятного для него здания, хотя именно здесь ему дарована жизнь. Так и соседствуют чувства благодарности и неприязни к нему, напоминающему о страданиях и радости продолжающейся жизни, с которой, входя, с замирающим сердцем прощался.

Светлана Михайловна робко переступила порог квартиры, словно вступала в какое-то светилище, предназначенное для избранных. Она радовалась ее стенам, мебели и привычному расположению вещей. Она неспеша обошла комнаты, зашла на кухню - все было так, как она оставила.

- Как будто ты и не жил здесь... Пыли сколько?! - еще ничего не подозревая, обращаясь к стоящему в дверях Кирину.
Кирин покраснел. "Надо было убрать” пронеслось в голове.
- Ну что же ты стоишь? Сядь со мной. Я так соскучилась... Или ты не рад моему возвращению? - она как-то сразу заметила перемену в нем.
- Нет. Но почему же? - он подошел и сел рядом на тахту, обняв ее за плечи. Он вдруг понял, что не может заставить себя поцеловать ее как прежде. Собираясь с силами, внушал, но бледное с синими кругами вокруг глаз лицо отталкивало.
- Я ожидала другую встречу..., - дрогнувшим голосом тихо сказала она и на голубой юбке появились маленькие темные пятна. Кирина это взбесило. Одерживая вдруг наглынувший гнев, он встал и нервными движениями достал сигарету.
- Не кури в комнате, я прошу тебя, - она легко покашляла, - я отвыкла от дыма.
- Одним словом, ты располагайся, а я пойду в магазин, - найдя и обрадовавшись выходу из неприятной ситуации, он мигом оделся и вышел.

Светлана Михайловна в отчаянии, броском уткнула голову в подушку. Обида сдавливала горло и вырывалась на руку громким рыданием. Все отдававшая ему, с болью она увидела, что в ответ ничего не получает, что к встрече он совершенно не готовился. Грязная, прокуренная квартира и это "куплю что-нибудь поесть" вызвали такую тревогу и обиду, что она захотела тут же, сейчас узнать причину всего увиденного. Так просто это не бывает.

Кирин вернулся нескоро и навеселе. Войдя в гостинную остановился, держа в руке букет прихваченных морозом роз, почти касающихся пола. В другой была сетка, наполненная свертками. Подняв букет, со сверкающими неподвижными глазами и неискренней, хмельной улыбкой произнес:
- Вот. Тебе.
Светлана Михайловна ощутила нервную дрожь и отвращение к нему, но промолчала. Кирин, порывшись в сетке, достал бутылку водки.
- Убери...
Кирин посмотрел по сторонам:
- А я думал, что ты уже успела навести порядок. Вот цветы принес...
Она отрешенно смотрела на него и обреченно сказала:
- Сострадание - удел слабых, ты всегда твердил, а сейчас показал.
Пожав плечами, Кирин собрал покупки и направился с независимым видом на кухню.
Медленно тянулось время, потерявшее для нее всякий смысл. Наступила ночь. Тяжелая, бессонная ночь. Ее безжалостно терзала обида и храп этого, вдруг ставшего чужим, человека. К утру, окончательно выбившись из сил, она уснула в окружении беспомощности, бессилия и одиночества.



Серафима Ивановна поднесла палец к кнопке звонка, ощущая душевное волнение. За дверью раздался мелодичный звук "тик-так", "тик-так". Именно он, звонок, окончательно ее успокоил. Посещая временами больных на дому, незаметно для себя пришла к выводу, что такие мелодичные звонки устанавливаются в квартирах, где мужчина хороший, заботливый семьянин. За дверью послышались медленные, шаркающие шаги. Открылась дверь и в полумраке прихожей предстало видение.
- Это... вы? - пораженная увиденным спросила Серафима Ивановна.
Видение стояло не шевелясь.
Затем оно молча повернулось и стало удаляться вглубь квартиры. Тревога Серафимы Ивановны нарастала, безжалостно колотилось сердце сбивая дыхание. Она с опаской вошла в квартиру, тут же отметив тяжесть и удушливость застоявшегося воздуха. Войдя в гостинную она с трудом узнала в сидяшей Светлану Михайловну, сникшую как подрезанное растение. Она сидела сгорбившись. Сбившиеся сальные волосы свисали с ее головы, застывшее ничего не выражающее лицо, безучастный взгляд изподлобья. Тонкие, истощенные руки, словно две корявые палки, опирались на тахту, поддерживая костлявое, угловатое тело, на котором висел, как на вешалке грязный, измятый байковый халат.

"А мы там радуемся за нее", - пронеслось в голове Серафимы Ивановны. "Так быстро сдала! Это что-то невероятное!.. Неужели это моя вина?!" Страшные мысли проносились в ее голове, утверждая ее виновность в таком печальном течении болезни. Она придирчиво всматривалась в мелькавшие сейчас кадры операции и постепенно смятение угасло. "Нет. Я сделала все возможное. Опухоль удалена в ранней стадии". Она обвела комнату взглядом и обратила внимание на стоящую в углу батарею запыленных, пустых бутылок. "Неужели она пьет?" - как молния пронеслось в голове, но тут же посмотрев на сидящее, можно сказать еще живое существо, она устыдилась своей мысли и стала более придирчиво осматривать все вокруг.
- Почему вы молчите, Светлана Михайловна? - продолжая осмотр, тихо, стараясь не оттолкнуть, пытаясь заставить заговорить ушедшую в себя Светлану, спросила Серафима Ивановна.
Та едаа заметно двинула плечами.
- У вас болит что-нибудь?
Светлана Михайлона в ответ медленно, вяло покачала головой, отрицая боль.
Теперь и без объяснений была понятна причина угасавшей жизни.
- Приляжьте, я посмотрю вас.
Светлана Михайловна зло посмотрела на нее.
- Ляжьте, ляжьте.
Без малейшего желания, превозмогая слабость, та улеглась на тахту. Серафима Ивановна придирчиво пропальпировала живот: "Живой скелет". Не найдя ничего подозрительного, она выпрямилась и облегченно вздохнула.
- Сегодня же вы ляжете в больницу, - не терпящим возражения тоном, заявила Серафима Ивановна. - Скажите, вас навещал кто-нибудь?
- Да, - едва слышно прозвучал ответ.

Серафима Ивановна не находила места от нахлынувшего возмущения и злости. «Рак» - вот это проклятое слово, которое многих заставляет опускать руки и спокойно видеть гибель человека. Так и здесь. Приходили, видели, но печально молчали с холодком за спиной списывая все на него. Но не рак губит ее, два месяца назад расцветавшую, наливавшуюся соками жизни. "Как много мы списываем на него!"
Резкими, отрывисто-нервными движениями она вращала диск телефонного аппарата.



Данные тщательного обследования, полностью исключили наличие злокачественно текущего заболевания и Серафима Ивановна, полная надежд на быстрое восстановление сил Светланы, с материнской заботой приступила к выхаживанию казалось уже обреченной женщины. Улучив свободную минуту, она навещала ее по нескольку раз в день, похорошевшей после тщательного туалета. Всеми возможными и невозможными способами она пыталась убедить ее в том, что она находится вновь здесь только из-за сильного ослабления организма.

Каждое утро, идя на работу, она надеялась увидать ее повеселевшей, с огоньком в глазах. Шли дни, но надежды оставались надеждами. Светлана была все той же безучастной, все той же отрешенной.

Убедившись в бессилии своего врачевания, Серафима Ивановна решилась на последнее - переговорить с Кириным. Она возлагала большую надежду на его появление здесь в достойном виде, но раз увиденная его квартила убивала надежду. Она силилась вспомнить образ Кирина, но не могла - встреча их была кратковременной, запомнился просто жалкий вид мужчины.

Приближаясь к квартире Кирина, ею овладело никогда не испытуемое раньше чувство сомнения и неуверенности предпринятого мероприятия. Она чувствовала уверенно себя там, где нуждались в ее помощи, звали на помощь, а сейчас она идет в роли просителя.

Ей повезло - встреча состоялась, второй раз не пошла бы, сомнения одолели бы.

Сегодня первый вечер Кирин был дома. Сегодня двумя часами раньше, он вышел от Лоры Степановны. Вышел жалкий, растерянный человек, оставив ее убитой и духовно и физически, наконец-то решившись сказать правду.

Встретившись с честным и благородным человеком, Кирин понимал, что узнав правду он будет отвергнут. Но как?! Этого он больше всего боялся и поэтому долго готовился к признанию, предполагая бурную реакцию со стороны Лоры Степановны. Представ рыцарем, трудно уходить нашкодившим котом. Однако, все произошло проще ожидаемого.

Она не плакала, не кричала, даже не сказала ни слова. Выслушав его сбившуюся речь, открыла дверь и сурово, с нескрываемым презрением указала пальцем в полумрак. Она молчала, зная, что сказав хоть слово, тут же расплачется слезами глубоко оскорбленного человека. Она ругала себя за даренные ему ласки, нежность и простодушие. Именно оно, простодушие, так часто подводившее ее прежде, сказалось виной такого нечеловеческого страдания. Ни разу не вступившую в сделку со своей совестью, ее терзал стыд перед той, ей неизвестной.

- Если в тебе осталось хоть чуточку человеческого, я прошу забыть все, что было между нами. Вычеркни все обо мне. А теперь уходи, - голос ее звучал как до предела натянутая струна.
- Ладно, - Кирин с жалким видом направился к двери, оставляя опустошение и трагедию.

Около часа он бродил по пустынным заснеженным улицам. Впервые в жизни было повержено его "я". Он ощущал себя маленьким и жалким существом. С этим тяжело смириться и он спешно искал виновника такого непривычного для себя положения. Нужно срочно поднять себя. Ведь не он же виноват в случившемся. Нет, не он. Он не виновен в болезни жены, он не виновен в ее выздоровлении, он не виновен в том, что природа наделила его жаждой к красивому, жаждой к женщине. Он брезгливо вспомнил холодный поцелуй жены... Нет, он не виноват, просто ему не повезло. В нем росла буря негодования. Нет, не на себя, а на все и всех. Воспрянув духом, подняв воротник, Кирин направился домой.

Увидев перед собой хмельное лицо, Серафима Ивановна тут же пожалела о своем визите.

Кирин принял ее сухо, даже не предложил раздеться. Зная, что сюда она больше никогда не придет, решила изменить решение - повернуться и уйти. Теплилась надежда на то, что хоть частица услышанного задержится в его извилинах и, кто знает, возможно завтра, на свежую голову она разгорится в пламя. Кирин слушал не проронив ни слова, жадно вдыхая дым от сигареты.

Она говорила долго, говорила о страшной болезни его жены, о том, какими усилиями им, врачам, сестрам и нянечкам удалось отвести руку смерти от нее, о том, как все радовались за нее и как обреченные страдали, видя счастливого человека. Кирин откинулся на стуле как терпеливо выслушивающий.

- Спасибо, спасибо. Если не ошибаюсь, в журнале отзывов и пожеланий моей рукой написана благодарность вам лично..? с бахвальством отрубил Кирин. - Да, кстати, Светлана очень плоха? Скоро будет финал? - он надменно посмотрел ей в глаза.
- Что вы говорите?! - ужаснулась Серафима Ивановна и срывающимся голосом добавила, поражаясь его хладнокровию. - Вы... вы вправду его ждете?
- Но она же таяла на глазах... Да и вряд ли вы пришли бы. - Кирин глубоко затянулся и медленно выпустил струю дыма в потолок, наблюдая за ним. - У докторов, не у всех, конечно, принято перед смертью больного приходить к родственникам и успокаивать их, расписываясь в своем бессилии. Не надо было ее оперировать, ведь этим вы ускорили...
- Кирин, помолчите, ради бога! Вы не соображаете что говорите, - Серафима Ивановна нервно потерла виски кончиками пальцев.
- Тогда я не понимаю цели вашего визита, - Кирин важно заходил по комнате.

Серафима Ивановна еще раз пожалела о своем решении и, поднявшись, глядя на Кирина в упор, стала объяснять ему о долге мужа в семье, о чести мужчины, и, тем более, о чести и благородстве мужчины перед беспомощной и убитой болезнью женщиной, коей является его жена. Он пытался что-то сказать, но она властным тоном приказала молчать и выслушать ее до конца, учитывая ее и возраст, и профессию. Она просила его проявить благоразумие, прийти отчаявшимся прежним Кириным, вернуть ей прошлое и та оживет, она будет жить. А сейчас она погибает. Погибает от душевной травмы, причиненной им, Кириным.

В Кирине нарастала ярость. Он лихорадочно искал слова чтобы вернуть эту хрупкую, но сейчас довлеющую над ним, ненавистную женшину, но пьяный мозг, вот уже несколько месяцев отравленный водкой, соображал туго. Он остановился на испытанном, не раз спасавшем в подобной ситуации способе. Лицо его прояснилось и он с ухмылкой спросил:
- А, собственно, на каком основании вы вмешиваетесь в мою жизнь?
Много испытавшее сердце заныло, его стало стягивать словно обручем и на мгновение остановилось. Серафима Ивановна задышала часто и глубоко, пытаясь вернуть ему прежний ритм.

Уставшая, продрогшая кто знает от чего больше - от холода или нервного возбуждения, Серафима Ивановна появилась поздним вечером в отделении. Пройдя в ординаторскую, не раздеваясь опустилась на диван и  распорядилась сопровождавшей дежурной сестре:
- Назначенные на завтра операции отменяются, - и немного помедлив, добавила, - к Кириной вызовите психиатора.


Москва
1970-1974