Гавайи. Хула Хула

               
                «Хула» означает «Разжигание внутреннего огня»               
                Полинезийская философмя Хуна               

      В Хане, на острове Мауи, один из местных бизнесменов пригласил «весь город» на вечеринку в чксть окончания школы его дочерью. На берегу залива Хана Бей растянули длинный шатёр, поставили столы и эстраду для музыкантов. Собралось около 300 человек. Угощение на заранее сервированных подносах разносили одноклассницы героини вечера – девочки с типично полинезийским лицом.

     Меню соответствовало географии: очищенные от раковин мелкие моллюски под острым соусом, поке – кусочки сырой рыбы с луком и салатом из водорослей, половинка краба (по-моему, слегка отваренного) с прозрачной рисовой вермишелью. Коричневое пюре пой из корней таро заменяло хлеб. На десерт – кокосовый пудинг хаупи и фрукты: кусочки ананаса, арбуза и папайи. В отличие от этой экзотики предлагался большой выбор традиционных американских напитков со льдом.  Гости вели себя непринуждённо: разговаривали, смеялись, ходили, пританцовывая под музыку. Бегали дети, малыши ползали под столами. Весь вечер играл оркестр: электрогитара, барабан и три гитариста с маленькими гитарами – укулеле.

     Утолив голод, люди потянулись к искусству. Музыкант с электрогитарой запел приятным высоким голосом с характерными подвываниями. На площадку перед эстрадой вышли две женщины и начали танцевать хулу. Мы помним верчение обручей хула-хуп (hoop – обруч) – повальное увлечение, охватившее российскую молодёжь в 60-е годы. Нужно было сильно работать всеми частями тела, чтобы обруч не свалился. Тогда были мастера, удерживавшие одновременно до десятка обручей. Эта телесная механика была заимствована у древних островитян. Их тела и души жили гораздо более дружно, чем предписывалось христианской этикой. Приехавшие на Гавайи миссионеры увидели в танцах полуголых островитян только эротику и «разврат».

     Вот как этот танец в 1866 году описал в своих «Письмах с Гавайев» Марк Твен -- тридцатилетний репортёр калифорнийской газеты Юнион: «После барабанов началась знаменитая хула-хула, о которой мы так много слышали, и которую так давно хотели увидеть – сладострастный танец, предназначавшийся в старые языческие времена для возбуждения зрителей. Около 30 полных молодых женщин в ярких нарядах и венках из цветов и листьев, встали в 5 или 6 рядов, встряхивая юбками и начали таинственное песнопение, похожее, скорее, на кошачье мяуканье, имевшее, однако, определённый ритм, соответствующий движениям тел. Руки и головы тянулись налево, потом направо, затем шаг вперёд с левой рукой выброшенной вперёд и правой на бедре, и снова со сменой рук всё быстрее. Ряды танцующих постепенно смешались, жесты становились более сложными и возбуждёнными. Слова неистового песнопения при этом в грубых терминах и в деталях говорили о вещах, которые можно лишь намёками упоминать в респектабельной газете. Конвульсии извивающихся тел продолжались в бешеном темпе ещё некоторое время и внезапно кончились с общим кошачьим воплем (аплодисменты)»

     То, что я увидел на вечеринке в Хане было похоже на начало этого описания. К двум первым присоединились ещё около десятка женщин разного возраста. Покачивая бёдрами, они выделывали сложные пассы руками, в постепенно ускоряющемся темпе. По синхронности движений было видно, что все они прошли одну и ту же школу. Танцовщицы молчали, но их лица выражением глаз, улыбкой участвовали в танце. Я, конечно, не мог понять, о чём пел гитарист, но уверен, что ничего непристойного в этом пении не было. Повод, по которому собрались, – окончание девочкой современной американской школы, – ограничил эту хулу определенными цензурными рамками.

     Вспоминаю, как во время Московского фестиваля молодежи в 1957 году наряду с такими чудесами, как американские баскетболисты Глоброторс и абстрактная живопись Поллока, мы увидели выступление танцевального ансамбля из Мали. Помню барабанную дробь, шоколадные тела танцоров в набедренных повязках и танцовщиц с явно чужеродными нашлёпками чёрных бюстгальтеров и «африканский» темперамент финалов: музыка и топот босых ног внезапно обрывались и тела танцующих замирали на несколько секунд, чтобы затем снова ринуться в пляску к очередной кульминации. Когда во время такой передышки, уполномоченные организаторами фестиваля девушки из зрительного зала пытались вручить танцорам цветы, те бросали их на пол и снова пускались в пляс. Возможно, в Африке принято дарить артистам не цветы, а деньги? Но содержание танцев было понятно. Как и все люди на планете, малийцы рассказывали про жизнь, про охоту, про войну и, конечно же, про любовь.

     Когда первые миссионеры старались отвратить гавайцев от «богопротивной» хулы, в Европе танцевали менуэты и мазурки. По-иному, но никуда не денешься, тоже «про любовь», про отношения полов. Религиозная этика, нередко ведущая к ханжеству, не может изменить человеческую природу. Вот и Марк Твен признался: «хула-хула, которую мы так давно хотели увидеть». Дети природы, гавайцы не были связаны условностями в проявлениях чувств. При этом им нравились «женщины в ярких нарядах, с венками на головах», в отличие от европейских красавиц в париках и кринолинах. И к чему же мир пришёл в ХХI веке? Включите любой молодёжный телеканал – увидите агрессивные, сексуальные пляски под электронную светомузыку, имитирующие, иногда талантливо, чаще бездарно, танцы первобытных островитян и африканцев. И никаких венков, и улыбок.

     Что касается песнопений, сопровождавших хулу в приведённом описании 1866 года, повидимому, небогатый синонимами гавайский язык всё называл своими именами, оскорблявшими слух привыкших к эвфемизмам американских гостей. Добавлю ещё, что Марк Твен, очевидно, судил по переводу, а буквальное значение слов при этом не всегда адекватно передаёт эмоциональную нагрузку оригинала. Например, диалог во многих современных американских кинофильмах с мягким ограничением PG13 (от 13 лет), при буквальном дублировании на русский язык звучал бы как поток отборного мата, немыслимого даже при теперешней вольнице.