Любовники недоступной женщины, или Русский Хичкок

   


                Часть1.  В глухом уголке на юге России
               
  Это было в глухом уголке на юге России, на берегу Донца. Я попала сюда с легкой руки Новожилова, директора заповедника. Наше заочное знакомство насчитывало несколько писем. Первое  Новожилов адресовал в газету, где были опубликованы мои записки о природе. Эта работа ему  понравилась, и он написал мне как своему человеку, с кем обнаружились общие интересы и кого для пользы дела хорошо бы заполучить в  сторонники.

  «Такого вы нигде не увидите, - сообщал директор. – Лоси, олени, кабаны, косули… На каждом шагу! Куропатки, зайцы… В лесу, камышах, степи! Дикие утки, фазаны прямо во дворе. Лебеди гнездятся второй год под боком станицы. На озере уток как на пруду в московском зоопарке. У рыбы тоже есть место, где можно спокойно резвиться, а не ждать, что тебя подорвут толом, подденут за жабры на стальной крючок или выловят капроновой сеткой».
               
  Новожилов приглашал, обещая показать  своих обитателей, желательно по весне, пока трава не вымахала в полный рост и не укрыла их с головой.
               
  Я тронулась в путь, не слишком веря, что все в этих письмах правда. Однако сомнение не охладило мой интерес к поездке.
               
  Словно в отместку за мое неверие, на чужой станции меня никто не встретил. Легко вообразить мою досаду: предстоял еще долгий путь электричкой в дальнюю станицу, оттуда автобусом до усадьбы. Не то чтобы я не любила болтаться по незнакомым местам, - непредвиденная ситуация смущала сильнее. Напрашивались два объяснения: либо что-то случилось, либо, разбрасываясь приглашениями, директор сомневался, что дойдет и до дела.
               
  В станицу я добралась тем же днем. Здесь и одолжилась на ночь у первой встречной хозяйки. Словоохотливая и радушная, она как будто набрала в рот воды, узнав, что я к Новожилову. Чем он так насолил ей, понять было трудно. Что ни спроси, ответ: «Лесной человек… Тридцать лет середь диких зверей и птиц… Сам стал как зверь». Неприязнь этой женщины нашла во мне что-то вроде громоотвода. Хуже нет испытывать на себе чувства, предназначенные для других!..
               
  -  Сама попала впросак! – сказала я. – Видите, путешествую в одиночку. Ни провожатого не прислал, ни сам не встретил.
               
  - Диво было бы, - ответила хозяйка, - если б наоборот. Чего хорошего ждать от него! Только и знает шуметь. На днях опять с криком явился: наши козы его зверей объели. Сам-то скотины не держит, вот и привязывается к чужой. То выгоны не соблюдают, то гнездовья копытами истолкли… Толку от этих гнездовий! На что мне его куропатки?.. жаворонки-соловьи! А козы – это живые денежки, будущие пуховые платки. И вот примчался орать. Да не просто, а с грязью мешает. Послушали мы, козьи хозяйки, и решили порчу на него навести. Клинышки деревянные ошептали – и в веники их, и на Троицын день подношение. И вот ведь, ничего лешего не берет. Ну и дед же, гляжу, сивый совсем стал. «Ой, и постарели же вы, Василий Прохорович», - говорю. Он веники-то принял – и в сторону. «Будет, - говорит, - чем костер развести. В огне уже видел тебя. Приготовься. Не забудь, говорит, сказать детям, чтобы пригласили на твои похороны, хоть поем на дармовщину, а то от тебя проку, как от козла молока». Вот  его обхождение. А вы говорите – не встретил. Счастье ваше, что не сразу к нему, и добрые люди остерегут. – Помедлив, она не устояла перед собственным любопытством: - Интересно, а вас на какие посулы он приманил? Про хоромы, что ли, напел, а может, горы златые?.. Чего дома-то не сидится? Здесь чего позабыли?
               
  - Зверей обещал показать, которых развел.
               
  - А что их разводить, они сами разводятся! – был ответ, слишком знакомый в своем классическом и самодовольном невежестве. За ним последовало зеванье: - Всё не угомонится никак, чёрт лесной. Нечистой силы мало ему, опять за старое принялся.
               
  Утром я продолжила путь и под вечер добралась до директорской усадьбы.
               
  Отшельничий дом перед самым въездом в лес бросался в глаза своей основательностью: настоящая крепость, каменная, в три этажа, прожектор под крышей. Но ошарашивало не это. Посередине обыкновенного простого двора чинно прохаживался павлин. В стороне – другой павлин, расправляя хвост, веером поднимал его. Весь в полулунных отметинах, каких-то едва-едва, почти не проявленных,  он переливался одноцветным муаром, - павлин был совершенно, нет, сказочно! белый – зрелище до того редкое, что можно  остолбенеть. Наверно, так какой-нибудь принц королевской крови одновременно и отталкивает и восхищает своей хрупкой, болезненной красотой, этой нежизненной анемией, которая часто сопутствует всякому «чересчур».
               
  Ни огорода, ни сада поблизости, сухие ветки по всей земле, бурьян и груды камней. Несколько деревьев отделяли задворки, смыкаясь кронами над узкой дорожкой. Вдоль нее налезали одна на другую клетки и что-то наподобие будок.
               
  Пройдя ворота, я направилась к дому в надежде встретить живую душу. Напрасно. Дом точно вымер. Лишь в глубине двора беспокойно закричала какая-то птица. На шум высунулся сурок, и, щелкая от злости длинными желтыми зубами, встал возле решетки столбиком. Его темный блестящий мех фиолетово отливал на солнце. Рядом закружила за сеткой рыжая лисица. И тучей сорвались дикие голуби. Светлое перо приземлилось на горку зернышек, которые они только что клевали.
               
  Странная усадьба преображалась. Оживала словно по волшебству. За каждым листом, каждой травинкой обнаруживали себя обитатели. Снова трижды прокричала птица, и на узкую дорожку вылетел человек. Он был в просторной зеленоватой рубахе, широченных вельветовых брюках, тоже зеленоватых, калошах на босу ногу.
               
  - Где она? Где эта идиотка? – зычным голосом он словно  возмещал свое бесшумное появление. – Неужели не слышите? Десяток голодных ртов орут «караул!», хоть бы кто отозвался! – и принялся отчитывать наседку, которая бросила цыплят некормлеными. Тут он остановился, чтоб вытряхнуть из калош просо, и увидел павлина. - Серафим, - сказал он, - ты зачем пасешь чужую жену? – Павлин с царственной нерасторопностью двинулся в сторону, бросив индейку, к которой прибился, а человек продолжал: - Он, подлец такой, пасет индюшку. Индюшка глупа, от восторга млеет, еще бы, какой кавалер. Ведет его к своему гнезду. А ему только того и надо. Тюк-тюк – и расклевал индюшачьи яйца. У них межвидовая борьба.
               
  Я лишь глаза таращила, видя и слыша всё это.
               
  - Павлин на птичьем дворе – сущее наказание. Обожает, чтобы все ему подчинялись. Властолюбивый страшно. У Брема правильно сказано: перья у павлина ангельские, голос – дьявольский, а поступь – тайного убийцы. – Тут человек обратил внимание на стайку уток: - Вон та черная кряква влюблена в эту красную, а те двое красную охраняют.
               
  Нечего говорить, что досада моя прошла, я видела  замечательного оригинала и ждала его новых слов как выступлений артиста. Но он вдруг сменил тему, в голосе его послышались нотки оправдания:
               
  - Не проследи, и всё передохнет, зароется рогом в землю. СтОит на день отлучиться – и шкода готова. В прошлый раз уморили Бобку, он с голодухи наелся гнилых подсолнечных шляпок и вытянул лапки. Теперь мой сурок без пары. А вчера чуть не раздели павлина: давай выдирать ему хвост. Ну что за народ! На уме только деньги, по десятке перо, «а у него новые отрастут». Пришлось рассчитать бездельников. Теперь я на базе один, потому и не встретил.
               
  С этими словами он сел на крыльцо и преподнес мне новый сюрприз:
               
  - Ваша комната занята. Я поселил в ней двух сычей. А чтоб топор в воздухе не повесить, днем и ночью держал дверь открытой. И вот среди ночи сычи орут в клетках, волнуются. Значит, кто-то их беспокоит. Захожу и вижу: роспись посреди комнаты. Похоже на работу енота. Заглянул под стол – а там лисица. Большая, очень худая, какая-то вся облезлая, шкура да кости. Я вмиг дверь прикрыл,  и рыжая оказалась в плену. Чуть тихо становится, она давай рыскать. Птицы начинают бить тревогу. Я сразу к ним. Открываю дверь – лисица под стол шасть, только глаза сверкают. Худая до невозможности, совсем доходяга. Может, она из леса, а может, кто взял лисенком, выкормил, а она удрала… Моих индюшат штук двадцать передушила. Я ее со злости стрелял в сумерках, но темно, мушки не видно, и я промазал… Может, чем подлечу, если попалась. А выпустить – пропадет.
               
  С лисицей я соперничать не могла и без разговоров уступила ей свою комнату. Однако надо же было где-то остановиться: под открытым небом могли заесть комары.  Выяснилось, что Новожилов предусмотрел уже всё.

 Продолжение следует