Сказка про каштан

Я никогда не говорил о своей семье.
Не той, которой у меня нет сейчас, потому что моя жизнь не стала примером для подражания и предметом гордости моих родителей. А о той, в которую я помню с детства. В которой я рос, и которая меня сделала тем, кто я есть сейчас.

О чем написать? Не знаю. Сегодня моему отцу исполнилось шестьдесят. Я бы, наверное,  обязаельно  приехал. Заранее выбрал бы подарок, что-то неброское, нужное и важное. Для него. И для меня. Он, само собой, стал бы отказываться. Он такой, да.

- Да ну, сын, что ты. Зачем. Еще деньги на старика тратишь. Мне ж не надо ничего. Ну приехал — уже здорово. Я так редко тебя вижу. Совсем замотался ты в своём городе. Работа там, дела… я понимаю. У вас молодых оно всё так. Вся жизнь такая. Бежите куда-то, все время спешите. Торопитесь.

- Пап, ну чего ты. Мне не сложно. Просто сделал тебе приятное. Дата как-никак. Юбилей же. Пойдём в дом что ли?

- Успеем. Мать вон даже не стол не накрыла еще. Пошли присядем.

Мы прошли вглубь двора, сели добротно сколоченную скамейку под старым раскидистым каштаном. Когда я мальчишкой был — она сам его посадил. Сказал — потом поймешь.   Вечерний воздух был тих и свеж, недавно проснувшаяся от зимнего сна природа с удовольствием примеряла на себя платья по погоде. А вот это, с робким солнечным лучиком  между еще по-зимнему серых туч — мне идёт? А это, с пронзительным прохладным ранним  утром, когда воздух грудь режет как бритва, и хочется выйти на улицу и идти куда-то, всё равно куда, только чтобы вдоволь надышаться весной  — тоже? Или вот это, с дождём, но уже не холодным, затяжным и мрачным, как Осенью, а чистым и свежим — тоже идёт?

Я кивал в такт своим мыслям. Да все идут. Отец молчал, сидел рядом, щурился в тихий вечер  сквозь дым крепчайшего самосада, от одной затяжки которой у меня горечью перехватывало горло. Было удивительно мирно, спокойно и хорошо. В жизни так редко бывает это вот мимолётное «хорошо», и поэтому теперь я мог пить глубокими глотками эту Весну. Папе сегодня шестьдесят лет.

Было бы.
Потому что ровно пятнадцать лет назад его не стало.

В стране две беды — дураки и дороги. Так гласит народная мудрость. Я могу добавить еще две — безразличие и пьянство. Последняя его и сгубила.
Я не обманывал никого, когда рассказал о том, о чем написано выше. Такое тоже было. Пару раз, немного не при таких обстоятельствах конечно, но было. Знаете, маленький мальчик всегда хвастается своим папой. В детском саду, потом в школе. Это же папа, вы что?! Самый лучший, самый сильный, самый смелый.
Ближе к институту, годам к двадцати или чуть позже, мы уже, само собой, обрастаем толстой шкурой цинизма. Забываем о семье, не делимся и не говорим. Отворачиваемся от тех, кому действительно нужна наша помощь. Это нормально, это очень по-современному. Не по-человечески, но очень по-современному.  Не мы такие, жизнь такая — верно же? Ну да, конечно. И мы никогда не расскажем никому о проблемах в своих семьях. Отчасти потому, что это слабость — а слабого сожрут. Или начнут сравнивать. Дети таких предрассудков просто лишены. Для них папа — это папа. Папой гордятся. Ну если есть чем гордиться. Мой папа меня так высоко подбрасывает, а потом ловит — прям ух!! Сильный папа. А мой папа собрал мне электросамокат! Сам! Своими руками! Правда классный?! Умный папа. А мой папа… а что мой?
Надо просто видеть глаза этого мальчишки, который говорит: «А мой папа две по поллитра на грудь берет — и только чуть-чуть шатается!»

Дети вокруг слабо понимают, что такое «две по поллитра», зачем их надо «брать на грудь» и почему от них непременно захочется «шататься», но на всякий случай уважительно кивают. Мало ли, что там у взрослых за развлечения.

Это мои глаза. Это я тот мальчишка, которому очень хочется гордиться своим папой. У других вон папа — сильный, умный, смелый. А мой папа пьёт.

Хотя нет, не пьёт.
Тут, очевидно, какой-то другой глагол придумывать надо.

Домой возвращаться не хочется. В облезлые стены с жёлтыми обоями в пошлый цветочек, на кухню, где за столом сидит зарёванная мать, непонимающий что происходит младший брат и это:

- Мать, ну ты чего… Ну выпил с мужиками, ну почуть… ну хорош уже…

Я мысленно хмурюсь. А ведь еле на ногах стоит же. Не «две по поллитра», а побольше будет.  Шатается.
Сука.

Шагаю по дороге, сосредоточенно пиная старыми кедами мятую пивную банку. Наверное, скоро уснёт. Или будет как обычно. Может и не как обычно, может снова приедут менты. Не хотелось бы. Менты мне не нравятся, задают много вопросов, а после приходит человек с мертвым рыбьим взглядом и постоянно спрашивает — хотел бы я жить отдельно с мамой? Или с папой? А почему?
И почему я вообще должен выбирать? Ведь это мой папа, и моя мама. Я обоих люблю.

Пытаюсь любить.

К своим двадцати годам я смог самому себе дать ответ на свой детский вопрос — а какой мой папа?
Алкоголик — вот и ответ.
Когда мне было двадцать два —  мать подала на развод. Отец собрался очень быстро. В то утро он был привычно хмур и непривычно трезв. Постоял в дверях, потрепал по голове младшего брата — тот с рёвом: «Папа, не уходи!» — уткнулся ему в колени. Посмотрел на мать, которая упорно смотрела в окно, плотно сжав губы, шевельнул желваками. Потом повернулся ко мне.

- Бывай, сын...

Я промолчал.
Всё уже было решено. Не мной, но за меня. Что тут еще надо говорить.

Мы не виделись больше года. Через друзей знакомых я узнал его адрес. Долго ходил кругами вокруг дома, наконец зашёл в подьезд, поднялся на пятый этаж.
Квартира номер шестьдесят. Звонок, конечно же, не работает - вырван с мясом, провода сиротливо свисают вниз.

Стучу.

- Открыто.

Голос похож на карканье. Толкаю дверь, в полутёмной прихожей во весь рост на меня взирает бледная как привидение фигура. Секундой позже понимаю, что смотрю на себя в зеркало.

Отец сидит в кресле в углу комнаты, сгорбившийся, страшный, седой. Вокруг слоями плавает сигаретный дым. Стол с остатками еды, пепельница полная «бычков». В углу мутно бубнит телевизор. Он поднимает на меня глаза, секунду смотрит, потом моргает, узнавая:

- Сын?
- Да, пап, я. Ты как?

Он начинает смеяться, сначала тихо, а потом громче, хрипло и во весь голос. Смех переходит в надсадный кашель. 

- Да отлично. Уж прости, встать не могу руку пожать.

Скидывает с колен плед, и я вижу подвернутые до колен и подколотые булавками штанины.

- Зае...сь огрызки?
- Угу…

Я не знаю, что сказать. В горле стоит комок, но мои слёзы — это слишком много для этого гадюшника.

- Как же так-то?…
- Как-как… - он вытряхивает сигарету из мятой пачки, жадно затягивается. - Отмерзли нах..й. Зимой на улице в мороз.

Мне не надо знать детали, я понимаю, что произошло. Просто уснул в сугробе. Или еще как.
Его лицо желтоватое, странно опухшее. Он что-то говорит, поминутно затягиваясь уже почти  догоревшей до самых пальцев сигаретой, но я не слушаю, продолжая всматриваться.

Цирроз.
Мне не больно. Мне просто грустно.
Сквозь вату в голове мозг царапает вопрос:

- Чего пришёл-то?
- Да так… - я неопределённо пожимаю плечами. - Увидеться.
- Увиделся?
Я киваю:
- Увиделся.
Он до хруста сжимает пальцы в кулаки, отворачивается к окну.
- Ну и вали отсюда нах...й.

Я потоптался на месте, вздохнул, потом повернулся и вышел. Говорить было больше не о чём.
Весной его не стало. Мне сказали об этом в мае. Похоронили как бомжа, без прописки и регистрации в безымянной могиле с номером, среди одинаковых рядов таких же безымянных могил. Даже приехать помолчать мне теперь было некуда.

Пап…
А помнишь как в лес за грибами ходили? Картошку на костре пекли? Помнишь, как на парад на девятое мая ты меня поднял над всеми и на плечи посадил? И мне всё-всё было видно, а небо было как купол над всеми нами, как шар? Как в парке потом мороженое ели? Помнишь, как ты меня учил мотоцикл разбирать? От нас обоих потом бензином пахло, мать еще ругалась, а ты смеялся — мол, остынь, мать, мужик растёт? А первый нож подарил когда, и точить учил?
Помнишь?

Я молчал об этом пятнадцать лет. Ты был отвратительный Отец.
Но самый лучший в мире Папа.
Прости.
И спасибо тебе.
За всё.