А ведь он был моим соперником! Опера не умрёт

       В самом центре Москвы, рядом с многолюдными и многомашинными проспектами, есть одна тихая улочка, где дома приковывают внимание не столько своей архитектурой, сколько мемориальными досками, где кажется, что шагаешь не от подъезда до подъезду, а как бы от имени до имени, от судьбы до судьбы, где история театра впечатана в стены домов.
        И здесь есть машины, но они большей частью стоят неподвижно, присмирев у бровки тротуара, как бы не решаясь ездить по мостовой, хранящей отзвук шагов Мейерхольда, Качалова, Леонидова, Гельцер, Обуховой, Неждановой, Головина…

         С балкона седьмого этажа дома, где живет Иван Семенович Козловский, видна часть Кремля, не заслоненная ближними строениями, и доносится сюда лишь слабый оркестр городской жизни.

          В квартире шла телесъемка, когда пришли мы с фотокорреспондентом. Снимался фильм об Ирме Яунзем – знаменитой исполнительнице и собирательнице народных песен. Козловский вспоминал, словно погружаясь в дальние двадцатые годы: то перебирал струны гитары, надеясь на их подсказку памяти, то ронял руки на клавиши рояля, задумывался, слушая аккорды.
          На его черном с атласным отливом смокинге скромно выделялось блеклое пятнышко от ненадетой Звезды.

          Пока великий певец рассказывал о Яунзем, пока пела ее ученица Александра Стрельченко, хлопотала телекоманда, мы осмотрелись.
          Картины, фотографии, гравюры, тяжелая старинная люстра, гроздью хрустального винограда нависшая над столом. Всюду стопки журналов – свежие, чуть ли не вся центральная периодика, включая «Вопросы истории» и «Вопросы философии».
         Экран телевизора по моде 60-х годов закрыт вышитой салфеткой – очевидно, чтобы не слишком отвлекал…

         Сколько же здесь было встреч! Сколько здесь пелось, говорилось…
         После съемки Иван Семенович немного передохнул и снова «спустился с заоблачных высот» по деревянной внутренней лестнице – на сей раз к нам.

        -  Что я могу рассказать вам о Ниязе Курамшевиче Даутове? Прежде всего то, что знал его много лет, еще по годам учебы Нияза – так мы его звали – в консерватории. Его все очень любили. Он был учеником Марии Моисеевны Мирзоевой, перешел к ней от другого педагога. Думаю, что это она дала ему легкость и близость звучания голоса, - Иван Семенович замолчал ненадолго, чуть склонив голову и опять взял несколько аккордов на рояле, как бы вытягивая воспоминаия и из него тоже.

           - А ведь он был моим соперником! Да… Я тоже хотел сниматься в фильме Ивановского «Сильва», но вышло так, что Эдвина сыграл Даутов – молодой, красивый, элегантный. Я-то, пожалуй, сделал бы Эдвина скорее ироничным, чем романтиком.
          Человек живет среди людей, и они потому-то и люди, что помнят друг друга. Вот и я вспоминаю один случай. Вокальная педагогика – дело сложное, смутное, всякое бывает на этом пути. Покажите мне человека. Который скажет, что он здесь всё изведал, раскрыл все секреты? Вряд ли найдете… Вот и я вспоминаю один случай.

         У нас в Московской консерватории до войны учились две студентки. С хорошими голосами. Но что-то не заладилось у них курсе на третьем. И что вы думаете? Написали жалобу на педагога, обвинили, что якобы умышленно испортил им голоса. А какое же время тогда было – от подобной жалобы до публичного разбирательства порою один шаг! Устроили судилище. И, представьте, осудили бы, если бы не нашелся один студент, вставший на защиту педагога, смутивший зал своей решимостью бороться за справедливость. Это был Нияз Даутов. Вот что мне вспомнилось. Кстати, это был тот самый педагог, от которого Даутов и перешел к Мирзоевой…

          В искусстве, по-моему, требуется героизма не меньше, чем на войне. А кроме того, нужны аскетизм, несуетность, чистота души. Всё это у Даутова было.
         Что я могу еще сказать? Частенько говорят, что опера зашла в тупик. А я отвечу: поезжайте в Казань и посмотрите спектакль «Богема» в постановке Даутова. Я видел его по телевидению. Какая простота и какая вместе с тем поэзия! Здесь Даутов отдал дань уважения и прошлому, и будущему. Пока есть такие спектакли. Опера не умрет.

         - Если бы мне пришлось петь что-то в память Даутова, - сказал Иван Семенович на прощанье, - я бы спел, пожалуй, романс Рахманинова «Мы отдохнем», а может, прочел бы монолог Тузенбаха из «Трех сестер»…

         Мы вышли на улицу. Где-то рядом нежно громыхал город. А здесь так же неподвижно стояли редкие автомобили у тротуара и хлопотали голуби на картизах.
         По правде говоря, я не знал, какой именно монолог Тузенбаха имел в виду Иван Семенович. Но, приехав домой, взял в руки том Чехова и, кажется, угадал.
         «Что ж? После нас будут летать на воздушных шарах, изменятся пиджаки, откроют, быть может, шестое чувство и разовьют его, но жизнь останется всё та же, жизнь трудная, полная тайн и счастливая».

                Москва. Сентябрь 1987 г.

P.S. Материал опубликован в газете "Советская Татария"