И жизнь, и слёзы, и любовь!..

         

          Как-то на гастролях, кажется, в Тамбове, Маэстро поразил меня откровением, что он никогда не был счастлив. Странно, не правда ли?
         Но ведь если человек по-настоящему помог другому, его жизнь уже не напрасна! Даутов же помог и своим искусством, и своей человечностью, своим теплом, мудростью, добротой стольким людям!
         Мог ли такой человек не быть счастливым?
         «Я знаю, что уход из театра переживу мучительно, но как часто я об этом мечтаю, как часто хочется не участвовать в этом обмане, хочется свободы, независимости, - писал Нияз Курамшевич Даутов в 1961 году. – Невыносима вульгарность, разгильдяйство, неуважение друг друга, отсутствие тишины, ограниченность круга интересов. Так трудно не оставаться на уровне ремесла! Нет в актерах самозабвенного труда, нет ответственности перед самим Искусством. Сколько сухости, рациональности, как редки подлинная эмоциональность, интеллект. Устал я от всего ужасно».
        Эти горькие слова были написаны Маэстро задолго до его ухода из жизни и из театра. Не дано было ему, живому, расстаться с тем, что он так бесконечно любил, хотя и впадал порой в отчаяние от неидеальности и жесткости этого, обязанного быть возвышенным, мира.
        Для Маэстро театр был примерно тем же, чем корабль для открывателя новой земли, манящей и далеко «терра инкогнита», доплыть до которой можно только в том случае, когда выверяешь путь по звездам, а компасом служит душа.
        Маэстро не хоронили из театра якобы потому, что вскоре начиналась так называемая «ленинская неделя» - ряд фальшивых торжеств с концертами и песнопениями. Дом Актера не мог вместить всех желающих проститься с любимым артистом. Он был представителем уходящей эпохи, современником Станиславского, Мейерхольда, Таирова, Качалова и Симонова, Нейгауза, Ойстраха и Доливо, учеником Немировича-Данченко, любимым певцом маршала Жукова, другом Рихтера, коллегой Козловского и Лемешева, единомышленником Покровского…
        Невольно приходят на ум строки из «Путешествия в Арзрум» Пушкина о Грибоедове: «Несколько друзей знали ему цену и видели эту улыбку недоверчивости, эту глупую, несносную улыбку, когда случалось им говорить о нем, как о человеке необыкновенном. Люди вверят только славе… Замечательные люди исчезают у нас, не оставляя по себе следов. Мы ленивы и нелюбопытны».
        Но разве можно позволить забыть этого человека?!
        Когда я размышляю над судьбой Маэстро, не покидает ощущение тайны, загадки.
        Ему исполняется 80 лет, Но преклонный возраст никак не вяжется с обликом Маэстро, который ушел от нас семь лет назад, не растеряв внутреннего огня и обаяния своей необыкновенной личности. Внешне этот человек не сделал головокружительной карьеры – он не был Героем Социалистического Труда, ему не хватило трех месяцев жизни, чтобы стать народным артистом СССР, крепостное право сталинского режима по сути обрекло его на работу в провинции, и, хотя имя Даутова есть в трех энциклопедиях, оно известно далеко не каждому театральному деятелю. И все же в жизни его была такая цельность, такая красота, что стоит дороже любой карьеры!
        Все еще существуют у множества людей впечатления от 2000 спетых Даутовым спектаклей на сценах Свердловска, Казани, Тбилиси, Баку, Москвы, Ленинграда. В оперных театрах страны работают десятки его учеников. А люди старшего поколения хорошо помнят Даутова – героя «Сильвы», фильма, снятого в годы войны.

       Всем известно, что время безжалостно. Наверное, оперные артисты ощущают это особенно остро. Что же говорить о профессии режиссера, профессии, сущность которой состоит в умении увидеть, определить, наладить такие связи между героями, благодаря которым оживает нотный стан и тугая спираль действия сжимает сердце зрителя сладкой мукой искусства.
       Эти связи порою так тонки, что порви одну из них – и все рушится, как карточный домик. Нет режиссера – и его спектакли как сироты: перекошенные декорации, дырявый задник, искаженная мизансцена, отсебятина, выдаваемая за блеск импровизации… И в итоге – равнодушие, равнодушие на сцене.
      И все реже и реже спектакли как бы стараются ожить – ведь они были созданы живым пылким сердцем. И вот это сердце вдруг начинает опять стучать – а когда ты на сцене, это так ощутимо! А потом опять перебой, перебой и – молчание.
      По своему нутру Маэстро, конечно же, был поэтом, по тому постоянному художественному переживанию каждого мгновения своей жизни – будь это сцена, любовь, природа, быт, любая мелочь.
      Но он был из тех поэтов, которые нанизывают листки со своими стихами на ветки встречных деревьев, не удручая себя тем, чтобы непременно попасть на скрижали истории. Он пел, подобно птице, а ставил спектакли, словно учил летать птенцов. Неудивительно, что никаких систематизированных данных о его творчестве нет. Это ведь у графомана все разложено по полочкам с тщательной нумерацией каждого «шедевра» и уверенным прогнозированием будущего.
      Само присутствие этого человека на сцене, репетиции, в обществе, где бы то ни было, порождало в людях особый настрой. В том духовном поле, что он нес с собой, можно было без натуги стать талантливее, добрее, чище, увидеть такие вещи, каких до этого не замечал. Но главное, чем он заряжал окружающих, была почти невероятная эмоциональная естественность. Учиться у него было нужно, копировать – невозможно. Ибо кто, кроме него, мог, скажем, поцеловать книжку Кокто или камень порога чеховского дома, не впадая при этом ни в жест, ни в сентиментальность?
      Может быть, благодаря этой естественности, он творил так же, как жил, дышал. А жил по законам искусства, и его роли, спектакли вырастали, словно деревья, им посаженные.

      …Иногда о человеке больше, чем детальное изложение биографии, могут рассказать какие-то случаи, эпизоды из его жизни. С неординарным человеком случаются порою и вещи странные, необычные. Чего стоит хотя бы такой случай. Маэстро рассказывал, что как-то к нему в дверь позвонили. Он открыл – на пороге девушка, бледная, взволнованная.
      - Умоляю Вас, помогите. Только Вы можете помочь. Я погибаю, ничего сейчас не могу объяснить, но мне нужна тысяча рублей. Вы самый близкий мне человек, любимый артист. Если откажете, пропаду.
      Вот такой монолог.
      Потом у Маэстро спрашивали:
      - Ну вот, вы дали ей эти деньги. Да ведь она, возможно, аферистка?
      - Да что вы! – возмущался Маэстро. – Разве я не вижу – человек говорит правду. Юное создание, вся в слезах. В конце концов, я режиссер и черное от белого отличить могу.
      В этой истории меня больше всего поражает тот факт, что совершенно посторонний человек пришел к Маэстро как к самому близкому за помощью. Однако может ли быть посторонним человек, согревавший тебя своим талантом?..

      Не раз мне приходилось слышать от Маэстро: «Человек должен иметь корни». Чем-то это сродни словам Сент-Экзюпери «Все мы родом из детства». И мне вспоминается еще одна история, рассказанная им, одна из тех многих «маленьких» историй, которые, в сущности, и составляют человеческую жизнь. Так и слышу его голос…
      «В то жаркое лето мне было четырнадцать лет. Наша семья жила на даче под Казанью, и однажды меня послали в город за продуктами.
       До станции дорога шла полем, и я брел, рвал ромашки, колокольчики, васильки, еще не занесенные в Красную книгу.
       Словом, из поезда в Казани вышел с большим букетом в руках. Сразу же на вокзале мне бросилась в глаза яркая афиша. Это был концерт знаменитой иностранной певицы.
       Конечно же, во мне все обмерло от желания на него попасть. Еще бы – только один концерт и только сегодня вечером!
       Представьте – с одной стороны, на даче ждет моя любимая строгая мама, а там, в переполненном зале, встреча, может быть, с чудом.
       Я выбрал второе – и это оказалось действительно чудом. Голос примадонны – меццо-сопрано – был таким разным: то нежным, лепечущим, то страстным, мощным, все заполняющим, но всегда прекрасным. И все, что бы она ни пела, во мне рождало какое-то двойное чувство. Одно – от самой музыки, грустной, светлой, ликующей или скорбящей, и другое – ощущение какой-то иной, удивительной жизни, какой только и следует жить!
       Я сидел в первом ряду, наверное, смешной подросток, аплодировал, не скрывая слез восторга, и мне казалось, что эта волшебная женщина куда-то меня зовет, манит. После концерта к сцене буквально ринулись, завалили ее цветами. Куда было моим полевым до этой роскоши! Все же я передал свой букет артистке через горничную.
       Каково же было мое изумление, восторг и испуг, когда уже у выхода горничная вдруг меня догоняет и ведет за кулисы к звезде. Видно, чем-то приглянулся примадонне мой скромный букет, да и лицо мое она со сцены, оказывается, увидела.
       Домой я шел как во сне, вспоминая ласковые слова певицы, то, как она обняла меня и поцеловала, благодаря за цветы, то, как сказала: «Ничто в жизни не случайно, мальчик».
       Наутро надо было возвращаться на дачу. Что делать? Деньги истрачены на билет в театр, продуктов нет. И вот я иду, хромая, к маме. Что-то сочиняю, мол, подвернул ногу, пришлось заночевать в городе. Меня тут же уложили в постель. Охи, ахи, тугая повязка. Так и пробыл в постели три дня. А потом во всю жизнь не смог забыть и того поля в «цветах и колосьях», того вечера, того смутного обещания счастья».

                Сентябрь 1993 г.

P.S. Статья опубликована в газете "Известия Татарстана"