Остается только легенда...

        Cегодня исполняется 80 лет со дня рождения оперного певца и режиссера Нияза ДАУТОВа. Его нет среди нас уже несколько лет. Этим рассказом Эдуард ТРЕСКИН, долгое время работавший в театре оперы и балета имени М.Джалиля, хочет воссоздать образ своего учителя – а именно таковым он считает Маэстро…

         Я хочу рассказать вам о человеке удивительном. Это Нияз Курамшевич Даутов. Уже несколько лет его нет на Земле, и моя попытка хоть отчасти, хоть в небольшой степени воссоздать его образ, пусть даже малую частицу его души, отчаянна и почти безнадежна, ибо что же остается от артиста, режиссера, всю жизнь проработавшего в провинции? Миф, легенда?
        Оперный театр – это планета, густо заселенная разными людьми. Здесь есть свои государства, реки и подводные течения, вершины и пропасти, нравы и норовы, характеры и причуды, судьбы, страсти, повседневный быт, большие и малые события, премьерные авралы, закулисный шум, находки, обретения, крушения и жажда перемен, и тоска по ушедшему. И, кроме того, в оперном театре поют многие, а все остальные хотели бы петь – от столяра до бухгалтера!
        В театре всегда кто-то есть – ночью, когда город спит, обязательно светится какое-нибудь оконце.  Лет десять назад в театре был даже свой призрак – говорят, его видели сторожа. Он тихо бродил по зрительским галереям и вздыхал. Правда, подозревали, что это некий композитор, безуспешно мечтающий о постановке своей оперы, приходит ночевать на галерку.
         Смешное соседствует с грустным в театре. И как тут не вспомнить, что театр – это жизнь. Во всяком случае, для Маэстро два этих понятия были слиты в единое.
         А как он нежно – да, нежно! – относился к тем людям театра, которых зритель не видит на сцене, - к бутафорам, парикмахерам, портным, декораторам, одевальщицам! Он понимал, ЧТО эти люди значат для театра, - как в пьесе нет маленьких ролей, так и в театре нет маленьких профессий. Сейчас можно найти певцов, балерин, музыкантов. Попробуйте найти хорошего гримера или шляпницу!

          Даутов называл себя «практиком театра». Он был вынужден быть им. Работал всю жизнь далеко не в идеальных условиях: не хватало исполнителей, средств, не было контакта с дирижерами. Он работал с тем материалом, который есть, и выжимал из него все возможное. Чтобы начать ставить спектакль, ему нужно было состояние влюбленности в этот спектакль, он весь был в этих образах и умел свое состояние передать труппе.
          Даутов не имел специального режиссерского образования, но это не мешало ему быть блестящим режиссером. Ему помогало богатейшее воображение, обширные знания, высокая духовная культура и, конечно, талант артиста. Булгаков говорил о Станиславском: «Не знаю, как там насчет системы, а актером он был гениальным…». Настоящий режиссер и не может не быть актером. Еще будучи молодым певцом, Даутов всегда был режиссером собственных ролей.
         Нияз Курамшевич был лириком по натуре, поэтом. Он считал, что искусство должно нести в себе идею вечной, непреходящей любви. Как-то раз, когда шла постановка «Фауста», я провожал Маэстро домой после репетиции. И он сказал, что хотел бы, чтобы этот спектакль вышел спектаклем о любви, ведь любовь – главное, что нам даровано в жизни.
          - Главнее искусства? – спросил я.
          - Ну, разумеется, главнее! – ответил Маэстро.
          Теперь-то я думаю, что все его спектакли были о Любви.
          Но на этой любви всегда лежал трагический отсвет. Была ли это трагедия его одиночества, непонятости? Или трагедия всего поколения, которому не дано было раскрыться, реализоваться по-настоящему?
          Гете писал, что «счастье – это соприкосновение с большой душой другого человека». Это чувство испытал любой, кто духовно был связан с Маэстро.
         В Казани он создал нечто большее, чем прекрасные спектакли, - он воспитал труппу исполнителей, а это удается редким художникам. Атмосфера студийности, творчества – вот чем был наполнен театр при нем. Какой-то далекий горизонт брезжил для нас впереди, когда он, подобно Колумбу, выверял путь по звездам.
         Зиле Сунгатуллиной он оставил Виолетту, Рафаэлю Сахабиеву – Онегина, Венере Ганеевой – Розину, Хайдару Бигичеву – Хозе и спасенную жизнь. При нем расцвел талант Ларисы Башкировой и Юры Борисенко. Мне, кроме Фигаро, он подарил имя своего героя. Невольно, правда.
         Когда-то моя молодая мама, влюбленная, как многие женщины, в Даутова-Эдвина и смотревшая фильм «Сильва» 38 раз, назвала сына Эдиком. Вряд ли это был единственный такой случай.
         Каждый из нас помнит его по-своему. Во всяком случае, в каждом его ученике осталось что-то от его личности, от его души навсегда. Как он работал с нами, как возился, вникал в мелочи, в детали, в суть… И, может, память друзей, современников, учеников и есть та единственная реальность, что не дает человеку исчезать, растворяться в этом мире?
         Был ли он религиозен? Конечно. И опять-таки не в смысле соблюдения внешней культовости – просто в нем всегда жила редкостная способность сохранять чистоту души при любых обстоятельствах, способность верить в высокое предназначение человека.

         Даутов ушел из жизни, будучи человеком действенным, полным планов, творческих сил. Даутова не стало, И теперь в театре «все можно», как у Достоевского: «Бога нет, значит, все можно!».
         «Мы в глубоком кризисе, а, может быть, уже наступила катастрофа, и мы этого не замечаем. Очень возможно, что проблема номер один в жизни нашей страны – это воспитание молодежи», - писал Маэстро в 1974 году.
         У артистов-певцов связь «учитель-ученик» особенно важна в силу специфики самой профессии. Художник, писатель, певец оставляют после себя картины, книги, записи. А что остается после режиссера, тем более, если это режиссер периферийного театра? Спектакли ветшают, разрушаются, гибнут декорации – и исчезает постановка. Но остаются ученики, которые помнят все, которые несут свет, зажженный мастером.
         Кроме того, Маэстро воспитал и зрителя. К сожалению, зрителя воспитывать и созидать надо постоянно.
         Боже мой! Даутов – оперная звезда, любимец и баловень публики, признаниями в любви к нему были расписаны стены домов, в которых он жил, тротуары, по которым он ходил, - в то время, когда нынешних рок-кумиров и на свете-то не было!
         Так вот, он ни разу не был за границей! Ему не только запретили сниматься за рубежом в кино после феерического успеха в «Сильве» - это хоть было в эпоху тотальных запретов на все, но буквально лет 9-10 назад отказали в туристической поездке в Италию. До этого нужно, мол, подтвердить свою лояльность в соцстране.
         К счастью, чувство внутренней свободы у Маэстро было настолько сильно, что как бы создавало для него особое пространство – время, благодаря которому Нияз Курамшевич всегда сохранял способность быть над сущностью, тщетой, бытовыми неурядицами. Это и было его секретом.
         И в заштатном гостиничном номере, на гастролях в Оренбурге или Пензе, Маэстро располагался так, будто это «люкс» какого-нибудь там «Хилтона» или «Континенталя». Он умел не только участвовать в жизни, но и строить ее, и его спектакли – пример тому. Ведь создавая их, он и другим открывал двери в свой особый мир, где без красоты не ступить ни шагу, потому что она – именно она! – ключ к истине.

         Одна проблема: искусство артиста и режиссера невозможно без официального признания, без «разрешения» на творчество. Но у театрального режиссера есть еще одна трагедия. Это искусство бесследно исчезает после его жизни. Остается только ЛЕГЕНДА.
         Помню, как на одной из репетиций, уже в костюмах, среди декораций, он в перерыве подошел ко мне в зале и сказал шепотом, показывая на индиговый горизонт Севильи: «Мне туда, туда хочется…».
          «Туда» - это была, очевидно, какая-то несбыточная волшебная страна – мифическая, но имеющая реальные приметы – музыку, голоса, страсти, взаимоотношения, возможные только в опере. А быть может, все это только слабые отголоски того мира, где он теперь.

                Сентябрь 1993 г.

P.S. Статья опубликована в газете "Казанские ведомости"