Неунывающий дачник

          Июльский вечер осел туманной дымкой на влажные рельсы.
    
          Смеркалось.

          Я возвращалась домой с подмосковной дачи подруги. Настроение было наиприятнейшее – мы так душевно посидели в открытой беседке среди веток сирени и резеды, поболтали, повспоминали былое, попели. В завершение вечера после шашлычков, печеных овощей и прочая-прочая, по традиции выпили по бокальчику коллекционной Ливадии под виноградинку и чашечку крепкого турецкого кофе. Чудесный, чудесный был вечер! Хотелось петь, смеяться и делать глупости!

          И вот, электричка отчалила от маленькой платформы, я помахала оставшимся и завздыхала, заморгала, пытаясь унять навернувшиеся сентиментальные слезы. Июльский вечер осел туманной дымкой, ну и все такое… Ах, как, черт возьми, бывают упоительны в России вечера!

           Я устроилась у окошка, благо свободных мест было много - основной поток дачников будет завтра, в воскресенье. В вагоне расположилось не больше десяти человек.
 
           Через ряд от меня восседал крупный импозантный мужчина в белом льняном костюме, шляпе и с портфелем на коленях. Он улыбался и что-то напевал себе под нос. Тоже, наверное, возвращался из гостей. Чуть подальше сидел юноша в наушниках и бейсболке. Он слушал свою музыку прикрыв глаза, подергивая головой и барабаня пальцами по коленке. Через проход от него расположился мрачный пожилой гражданин.  Временами он морщился, потирал правый бок и поглядывал на часы. Еще дальше спала бабулька в панаме, рядом - молодая женщина с девочкой на коленях, а дальше мне надоело разглядывать.
 
           Электричка мягко покачивалась и постукивала, в открытую форточку врывался свежий вечерний ветерок, с шумом проносились мимо встречные поезда. Круглая и желтая, как японец на старинных гравюрах, луна прицепилась к моему окошку и ехала с нами зайцем. Хорошо!
 
          Я поумилялась еще немного и достала из сумочки небольшую книжку в мягком переплете - подруга сунула мне ее почитать в дороге. Увидав на обложке «А.П.Чехов «Рассказы», даже засмеялась от радости:  ну надо же, еще и любимый Чехов под занавес. Открыла наугад – «Жалобная книга». Ну как же, классика жанра, шедевр – всего-то записи в вокзальную Книгу жалоб, а буквально видишь каждого персонажа. Достаточно одной гениальной фразы, и возникает эффект узнавания, словно встречаешь своих старых знакомых, словно и не было этих ста лет. Ну как не перечитать. Так-так…

«Ты картина, я портрет, ты скотина, а я нет. Я — морда твоя».
«Подъезжая к сией станцыи и глядя на природу в окно, у меня слетела шляпа. И. Ярмонкин».
«Кто писал не знаю, а я дурак читаю»…

          «Как хорошо, - думала я, читая с детства знакомые фразы, - Только Антон Палыч умел так по-доброму, так по-дружески писать о человеческих слабостях. Вот так почитаешь его, и становится хорошо и покойно, как в детстве, и совсем не стыдно, и совсем не страшно и не обидно - все такие, не я одна».
 
          Вагон мерно покачивался, мысли мои путались, глаза слипались. Я прислонилась головой к окну и попыталась продолжить чтение.
 
«В ожидании отхода поезда обозревал физиогномию начальника станции и остался ею весьма недоволен. Объявляю о сем по линии. Неунывающий дачник».
«Я знаю кто это писал. Это писал М. Д.»

          Это последнее, что я успела прочесть перед тем, как перед моим взором угас свет, и самый древний синематограф запустил свой сеанс…

                *   *   *   *

        Июльский вечер осел туманной дымкой на влажные рельсы. Смеркалось.

        Учитель словесности Курской гимназии Дмитрий Васильевич Мотыльков прохаживался взад-вперед по перрону пригородной станции в ожидании поезда.

        Настроение у него было наиприятнейшее – он возвращался от одной симпатичной особы, снимавшей дачку неподалеку от этого полустанка. В свои сорок с хвостиком Дмитрий Васильевич оставался холостяком, при этом слыл большим ценителем женского общества и душкой. Маленькие романчики со скучающими дамочками ни к чему его не обязывали и наполняли жизнь легкостью бытия и завистью его женатых товарищей.

        На Дмитрии Васильевиче был чуть измятый белый парусиновый костюм и соломенная шляпа канотье, прикрывавшая розовую лысинку на затылке.  Он был высок, упитан и гладко выбрит. На добродушном лице блуждала мягкая улыбка, отчего румяные щечки его то и дело украшались ямочками. В руках он держал пузатый коричневый портфель, из которого торчало заткнутое бумажкой зеленое горлышко бутылки.

       Смущенно оглядываясь, Дмитрий Васильевич периодически заходил за густые ветви сирени, нависавшие над низеньким заборчиком перрона, и недолго возился там над портфелем. Довольно крякнув, он выходил из ветвей во все более веселом расположении духа, потирая мясистый нос и похрустывая молодым яблочком. Приятные воспоминания навевали на него некий лиризм, и он в пол голоса напевал полузабытый романс: «Прощайте, дивные чертоги, и ты, любившая меня… траля-ля-ля, траля-ляля».

        У дверей маленького одноэтажного здания станции стоял долговязый гимназист седьмого класса Зудьев Алексей. Он уже в третий раз, сняв картуз, безответно кланялся проходившему мимо Мотылькову, который надувал щеки и вытягивал дудочкой губы в надежде, что гимназист его не признает.

        Взглянув на циферблат часов над дверью станции, Мотыльков в очередной раз вальяжно проследовал мимо Зудьева к кусту сирени и скрылся среди ветвей.
Где-то вдали гукнул паровоз, из перелеска ему ответила сонная птица.
 
        Дверь станционного вокзальчика со стуком распахнулась.

        На пороге появился начальник станции с папкой подмышкой и ключами на цепочке. После скушанной за обедом баранины у него ныл правый бок и горчило во рту. Осмотрев перрон, он чуть заметно кивнул в ответ на поклон гимназиста и уставился на куст сирени.

        В ветвях что-то шевелилось, потрескивало и почмокивало.
- Эй, Костька, сукин ты сын! А ну, подь-ко сюды! – сердито прокричал начальник в сторону куста сирени.
 
Куст замер.

- Костька! Я вижу рожу твою в кустах! Я ж ее ни с чьей не спутаю! Вон нос отсвечивает, без фонарей перрон видать. Иди-ко, объясни мне, почему в буфете пиво разбавленное. Ну! Вылазь, говорят тебе, я твой белый фартук да пузо бочковое прекрасно вижу! Я ж тебя на всю линию того этого! Чтоб рыло твое кувшинное ни на одной станции ни этого, ни того!

           Куст сирени дрогнул, раздался, из него, высоко поднимая колени, вышагнул Дмитрий Васильевич. Он был красен как рак. Произведя в воздухе некую загогулину растопыренными пальцами левой руки, он качнулся и грозно изрек:

- Милостивый гхэ-сударь! Извольте объясниться! Соизвольте, гхэ, пояснить! Недопустимый тон и оскорбительные гхэ, гхэ, обороты речи!

           Начальник станции растерянно оглянулся на гимназиста, прикрыл ладошкой рот и задвигал кустистыми бровями.

- Я это, не имел Вас в виду, я не к Вам, я Костьку, буфетчика-с звал. Ошибочка вышла-с. Перепутал-с. Уж больно Вы с ним схожи-с, не имею чести… простите, кто будете-с?

- Вы, гхэ, в своем уме, милейший?! Да я отродясь такого хамства гхэ! – Мотыльков гневно тряхнул портфелем, тот открылся, из него выкатились два зеленых яблочка, высунулось горлышко бутылки, и на перрон потекла струйка ароматнейшего портвейна.

- У Вас портвейн потек, господин… как Вас прикажете величать?

Мотыльков задергал щекой, искоса взглянул на гимназиста и буркнул:

- Никак не величать! Дачник! Просто, гхэ, дачник!  Я этого так не оставлю! Извольте выдать мне Книгу жалоб! Это я ВАШУ физиогномию по линии представлю! Гхэ-мство какое!

Мотыльков закрыл портфель и неверной походкой протопал в здание станции.

              Начальник станции морщась и потирая затылок проследовал за ним.

              Через несколько минут они вышли.
 
              Мотыльков больше не гневался. Удовлетворенно хмыкнув, он заложил пером Книгу жалоб и объявил:

 - Это вам на память от меня, гхэ-сударь мой! За сим прощайте!

              В эту минуту послышался шум прибывающего поезда.
 
              Мотыльков положил книгу на скамью, выставил под сидение пустую бутылку, заспешил к вагону, вытирая носовым платком испачканные пальцы. На его лице вновь сияла улыбка, а на щечках играли ямочки. Отдуваясь, он поднялся по ступенькам вагона, обернулся, на прощание помахал шляпой остающимся на перроне и пропел сочным баритоном:

- Прощайте, дивные чертоги,
И ты, любившая меня!
Неунывающий твой дачник,
Траля ляля-ляля-ляля!

              Поезд в ответ загудел, зашумел, застучал и умчался в бархатную ночь.

              Начальник станции покачал головой, покрутил ключами и ушел на станцию, держась за правый бок.

              Гимназист Зудьев открыл Книгу жалоб и прочитал:
 
«В ожидании отхода поезда обозревал физиогномию начальника станции и остался ею весьма недоволен. Объявляю о сем по линии. Неунывающий дачник».

Гимназист подумал-подумал и дописал:
 
«Я знаю кто это писал. Это писал М. Д.».


                *   *   *   *

- Девушка, просыпайтесь, приехали - Курский вокзал! – меня тряс за плечо импозантный дяденька в светлом льняном костюме.

- Курский вокзал?.. Ага, спасибо, господин Мотыльков.

- Что? Кто? Нет, я, собственно, не Мотыльков.

- Простите, я не то хотела…

«Мотыльков» приподнял шляпу, улыбнулся, отчего на его щеках заиграли ямочки, и пошел к выходу. Перед дверью он повернулся, помахал мне шляпой, и что-то прокричал. Кажется, это был какой-то старинный романс:
 
      - Прощайте, дивные чертоги,
        И ты, любившая меня!
        Неунывающий твой дачник,
        Траля ляля-ляля-ляля!