Слово о Современнике

               

        О том, как человек прожил свою жизнь, прежде всего, говорят его дела. Но не только они свидетельствуют о его личности. След, оставленный в сердцах современников, порою может быть более внушительным памятником, чем изваяние из бронзы или мрамора.
       Воспоминания всегда индивидуальны и порою фиксируют одну-две черты человеческого характера. Но, собранные вместе, они способны сложиться в портрет, подобно тому, как мозаичная картина возникает из кусочков разноцветной смальты.
       Предлагаемые читателям высказывания о Н.К.Даутове, которому 23 сентября исполнилось бы 75 лет, не претендуют на исчерпывающую полноту описания замечательного артиста. Хотя тот факт, что они принадлежат мастерам искусств, чьи имена известны всему миру, говорят о многом.
        Друг, коллега или любимый артист – в разных качествах предстает перед нами Нияз Курамшевич в этих воспоминаниях.
        Хочется верить, что и деятели татарского искусства еще скажут о нем свое слово.

ЕВГЕНИЙ ЕВТУШЕНКО: «Это был красивый человек»

        Иногда мы не бываем лично знакомы с кем-то в искусстве, но до нас доходят рассказы, легенды – и по ним в воображении создается некий образ. Так, например, было у меня в жизни с Даутовым.
     Я с ним никогда не встречался, к сожалению… Но многие люди мне о нем рассказывали – и в Москве, и в Казани, и в других городах. И постепенно стал у меня вылепляться живой образ. Образ человека, действительно преданного искусству, по-видимому, очень нежного по отношению к другим и незащищенного, когда дело касалось его личной жизни.
        Когда я прочитал его письма, опубликованные в «Вечерней Казани», передо мной предстал человек, которого я уже знал. Это не были письма незнакомца. Простые, бесхитростные, некокетливые – они были разговором не только с адресатом, но и с самим собой, разговором с Искусством. А ведь иногда люди и в дневниках врут и кокетничают!
        Это был красивый человек. Он был настоящим человеком искусства хотя бы потому, что умел страдать от собственной «маленькости». Например, когда он воскликнул в одном из своих писем после очередного прослушивания Верди: «Боже мой! Какие мы все маленькие по сравнению с ним!». Вот это и есть признак величия художника, когда он терзается мыслью о собственной «маленькости». Причем происходит это не от самораздувания, не от амбициозности, а от соизмерения себя с тем великим, что уже создано.
          Фильм «Сильва» я увидел в первый послевоенный год и смотрел его множество раз. Я вообще люблю Кальмана – замечательный композитор, необычайный мелодист, чье творчество похоже на какой-то фонтан радости.
          Помню свое голодное измученное детство. Тогда женщины не носили никакой праздничной обуви – просто потому, что ее не было. Они ходили в кирзовых сапогах или в лучшем случае на танкетках – деревянная подошва, обтянутая материалом. Вот это и была самая «модная» обувь.
           Помню праздник 9 Мая на Красной площади в сорок пятом году, когда танцевали под принесенные из дому патефоны. И не помню ни одной пары женских ног в нормальных туфельках…
           И среди этого мира продовольственных карточек, похоронок, когда было столько вдов, столько сирот, когда еще всюду стояли теплые, дымящиеся развалины и солдаты возвращались домой по пеплу сожженных городов и деревень, вдруг на экраны вывалилось так называемое «светское» общество «Сильвы»: женщины с полуобнаженными плечами в белоснежных платьях, черные фраки, затянутые в лосины гусары…
          Всё это, казалось бы, должно было выглядеть какой-то издевкой над нашей реальной жизнью, а люди… искренне радовались фильму. Экранную жизнь они не соотносили со своей собственной, а воспринимали как сказку. Может быть, в сознании людей рисовалась лучезарная картина: скоро раны войны затянутся, и все мы вот так и будем жить, ныне голодные, обовшивленные.
          Надо сказать, что фильмов тогда выпускалось мало. И хотя фильм «Сильва» был создан на провинциальной студии, он имел гигантскую всесоюзную популярность!
         Даутов-Эдвин был очарователен. Он замечательно жил в кадре – великолепно пел, двигался. Видимо, ему удалось уловить какую-то грань романтического, и на этой грани, не оскальзываясь в легкодоступную для жанра вульгарность, он провел всю роль.
          И я вижу внутренним зрением, как наши женщины, отработавшие, быть может, у станка по 12-16 часов, сидя в зале прямо в спецовках, смотрели полными влюбленных слез глазами на грациозного Даутова.
          Такой его облик у меня и остался в памяти. Облик исключительно романтический. Даутов был как бы затянутым в гусарскую форму мальчиком Кеем из «Снежной королевы», но не заколдованным, не с обледеневшим сердцем. И вот этот мальчик Кей шел по экрану, а женщины, сидящие в зале, столько сделавшие для победы, чувствовали себя девочками Гердами, которые спасли такого человека, дали ему возможность быть таким красивым и очаровательным.
         Много лет спустя, уже после смерти Даутова, мне довелось побывать на последнем спектакле, поставленном им, - на «Фаусте». Я, конечно, не специалист, но, по-моему, это был отличный спектакль. Во всяком случае, мне очевидно, что общесоюзная сцена потеряла очень многое. Жаль, что широкий зритель не увидел масштаб таланта этого режиссера. Очень жаль. Точно так же, как жаль, что не существует ни одного спасенного спектакля Мейерхольда.

БОРИС ПОКРОВСКИЙ: «Невозможно забыть!»

       Нашу жизнь освещают встречи с людьми неординарными, с людьми, о которых мы говорим, что это – личности, самобытно воспринимающие мир. Будучи художниками, они не только по-своему его воспринимают, но и обогащают. И этим обогащенным миром восхищают всех, кто с ними связан. Даутов как раз принадлежал к таким людям.
       Разговор о Даутове-артисте, Даутове-режиссере – особый. Скажу о Даутове-человеке.
       Он был интересен всегда. Интересен в горе и радости. В споре и в согласии. Его собственное ощущение искусства было гармонично, причем оно не было оторвано от ощущения жизни.
       Я бы сказал, его личность была элегантна в самом большом и глубоком смысле этого слова. Элегантна и лирична – и это очень ценно, потому что сейчас, увы, мало людей, которые дарят нас изяществом своего искусства, изяществом мышления, спора, изяществом выражения своих мыслей и чувств.
        С Даутовым интересно было и спорить, потому что ваши логические доводы он проверял не только разумом, но и всей своей внутренней сущностью, всем мироощущением.
         Его образное мышление было очень целомудренно. И это чувствовалось и в отдельной фразе, и в решении какой-то сцены, любого музыкального или драматического материала, и просто при обсуждении театральной жизни.
         Даутов всегда и на всё имел свою точку зрения. Он никогда не поддавался модному течению и скорбел, если оно превалировало над здравым смыслом и над искусством.
         Даутов был оригинален – в понимании искусства, в понимании жизни и человеческих взаимоотношений. К тому же он был деликатен, и эта деликатность его была не просто манерой поведения – он был деликатен душой. Это выражалось и в его отношении к людям, и к художественным произведениям – музыке, литературе, драме, наконец, к жизни, к обстановке, которая нас окружает.
          Всё это в совокупности рождало в нем будущие образы, и он никогда не лгал против своей натуры. Он просто не мог лгать, это было не дано ему! Будем говорить откровенно: тот, кто умеет вовремя приспособиться, многое выигрывает в карьере. Даутов мог бы сделать карьеру в десять раз большую, чем он сделал, если бы был способен приспосабливаться и лгать против своей совести – личной и художественной.
          Мне всегда было приятно встречаться с Ниязом, потому что я знал – это будет интересная встреча. С таким человеком и помолчать приятно и полезно, просто помолчать.
          Даутов заряжал окружение интеллигентностью – в том смысле, что всё окружающее было им уважаемо. И огромная его сила была в том, что он умел слушать других, учиться у других, воспринимать всё, что ему давали, как самое великое для его души добро. А ведь людей, которые умеют слушать, очень мало! И это опять-таки признак деликатной души. Без этого трудно быть художником. И в его актерских работах, и в режиссерском опыте это деликатное отношение к автору, к публике, к собственному пониманию искусства было превыше всего.
        Поэтому Даутова хочется помнить, необходимо помнить… просто невозможно забыть!

НИНА ДОРЛИАК: «Мы все его любили»

       В нашем доме есть комната, где всегда останавливался Нияз Курамшевич, наш дорогой Нияз.
        Я помню его со студенческих лет, еще по выступлениям в камерном репертуаре, когда он учился в классе у Марии Моисеевны Мирзоевой. А по специальности он занимался у профессора Аскочинского и был очень благодарен ему за то, что тот «открыл» Ниязу верхний регистр.
         Нияз был очень красив, мы все его любили. И он с юных лет был доброжелателен ко всем. Необычайное достоинство в поведении со старшими сочеталось в нем с нежностью, заботой по отношению к младшим товарищам.
         Особенно крепко мы подружились после войны, когда я связала свою судьбу с судьбой Святослава Рихтера (с ним Нияз был дружен еще раньше).
         Его приезды к нам в Москву всегда были большой радостью для нас. В наш дом словно приходило солнце. Нияз был осведомлен решительно обо всем – страшно много читал, старался видеть всё, что возможно. Будучи уже режиссером, часто просил Святослава Теофиловича достать ту или иную редкую книгу, необходимую для постановки.
         Когда начинались «Декабрьские вечера», он всегда бывал на всех репетициях и концертах… На вечерах, посвященных современным композиторам, шли две оперы Бриттена – «Поворот винта» и «Альберт Херинг». В их постановке принимал участие Борис Александрович Покровский. И присутствие на репетициях Нияза, и его советы были необычайно полезны для исполнителей.
        Ну, а что касается его рассказов о театре, то здесь Нияза можно было слушать часами – ярко, увлекательно, неповторимо говорил он!
        Так уж сложилась жизнь, что немногие его постановки мне довелось увидеть. Но я прекрасно помню огромное впечатление от «Заза» Леонкавалло, когда Свердловский оперный гастролировал в Москве. Я знаю, как он работал над «Богемой», «Травиатой», знаю, как много душевных сил отдавал своей работе Нияз!
        Каждая постановка стоила ему сердца – вот оно в конце концов и не выдержало.
        А какой он был уютный в быту! Он часто приезжал к нам на праздники, выставки, Новый год и всегда приносил с собою особенную, ему присущую свободу, раскрепощенность.
        По-моему, талантливый человек во всем талантлив. Такого плова, как у Нияза, не мог приготовить никто!
        Он всегда был незаменимым другом нашего дома и другом для многих людей. Я вообще не знаю человека, который бы плохо к нему относился. Ведь при всем том, что он был и тенором-звездой, и известным режиссером, народным артистом, профессором, имел огромное количество поклонников по всей стране (чего стоит один лишь успех «Сильвы»!), даже тени зазнайства не было в нем – воплощении благородства, скромности, достоинства.

СВЯТОСЛАВ РИХТЕР: «Нас связала дружба»

       Я знал Нияза очень много лет, с 1941 года.
       С тех пор мы в каком-то смысле провели вместе жизнь, хотя он не так уж часто приезжал в Москву.
       …Человек он был необычайной чистоты, доброты, красоты.
       Он приносил с собой свой особенный свет, который сохранил, несмотря на то, что ему пришлось пережить много тяжелого.
        Подлинная человечность всегда отличала его от других.
        Нас связала настоящая дружба, которая возникла сразу и прошла через мою жизнь.
        Думаю, мне очень повезло, что мы с ним встретились, он был для меня родным человеком.
        Я мог ему всё рассказать, и он всё рассказывал мне.
        Не хочется верить, что уже никогда он не позвонит в дверь, не войдет…

      Сентябрь 1988 г.                Публикацию подготовил Э.Трескин


P.S. Статья опубликована в газете "Вечерняя Казань"