Этот живой Ленский

          

        Восемьдесят лет тому назад в дореволюционной Казани в состоятельной культурной семье родился мальчик, который стал выдающимся артистом, певцом и режиссером. Но о нем не написано солидных монографий, имя его пока не носят пароходы и улицы, дом, где он жил, не украшает мемориальная доска, а по радио редко можно услышать его голос. И всё это потому, что так уж сложилась его судьба: он жил и творил в провинции.
        И всё же это имя было не просто известно, оно вызвало восторг при одном упоминании. Популярность Нияза Даутова была очень велика. Это была двойная популярность – киноартиста и оперного певца.

        …Мягко проступал в ночи зеленоватый театр, окруженный старинными фонарями, в торжественной раме из падающих хлопьев.
        Только что отзвучали последние аккорды «Евгения Онегина», и толпа поклонников в нетерпении топталась у служебного входа в надежде увидеть, только увидеть и – если очень повезет! – встретиться глазами и спросить о чем-нибудь совсем незначительном, в ответ на что звезда может слегка кивнуть или пожать плечами.
       Вот в такой волшебный зимний вечер у служебного подъезда Свердловской оперы и увидел будущий артист оперетты Владимир Генин своего кумира – знаменитого тенора Нияза Даутова, всего час назад погибшего на сцене от руки хладнокровного Онегина.
       Даутов вышел под свет заснежненных фонарей с собачкой на поводке, поежившись, поднял воротник мехового пальто и, прижимая к груди цветы, - скользнул в темноту улицы, скрывшую его от назойливых глаз.
       - Да это живой Ленский! – подумал Генин, провожая кумира восхищенным взглядом. Та же высокая шапка, из-под которой виднеются припорошенные снегом кудри, те же белые манжеты рубашки, внезапно выглядывавшие из рукавов пальто, когда собака натягивала поводок. Такой облик Даутова-Ленского навсегда запечатлелся в памяти подростка.
      Друзья Маэстро долго смеялись над этими наивно-восторженными воспоминаниями. Они-то знали, что в быту Даутов всегда был очень скромен, хотя его неизменно окружал романтический ореол, а вкус позволял быть элегантным даже в незатейливом пальто и обычной ушанке.
      Когда же впервые произошла встреча артиста и героя – Даутова и Ленского?

      Это случилось в Москве в годы учебы в консерватории, когда юный певец оказался солистом Фронтового музыкального театра, а затем, уже в роли Ленского, был приглашен Немировичем-Данченко для работы в музыкальном театре им.Станиславского, где его ждала всё та же роль, но уже приготовленная с непревзойденным режиссером.
       Вот как об этом рассказывает концертмейстер Фронтового музыкального театра Любовь Ефимовна Вайнштейн:
       «Весной 1942 года в театр пришел Ниаз Курамшевич Даутов. Поставить оперу на фронте было делом новым и совсем не простым. Нельзя было рассчитывать на фронте ни на нормальную сцену, ни на оркестр, ни на пышные декорации. Не было ни хора, ни балетной труппы. Спектакли шли в сопровождении рояля.
       Решено было поставить оперу П.И.Чайковского «Евгений Онегин». У нас оказался полный состав для постановки оперы. Начались репетиции. На 10 июля 1942 года был назначен общественный просмотр.
       В большом зале Центрального Дома Актера собралось много народу – руководители ВТО, профессора консерватории, представители прессы, пришли известная балерина Екатерина Васильевна Гельцер, молодой Святослав Рихтер и другие артисты. Гельцер после спектакля сказала: «Им всегда будет сопутствовать успех. У них голоса и молодость!».
       Но больше всех волновал Ниаз Даутов в образе Ленского. Ниаз был очень сценичный и обладал изумительным по красоте тембра голосом. На сцену выходил такой Ленский, каким его написал Пушкин – «красавец в полном цвете лет… и кудри черные до плеч…». Он как бы влетал на сцену, и сразу всё оживало вокруг. Это было неповторимо!
       Более трех лет наш театр колесил по дорогам войны…».
      
       Даутова жизнь сводила с самыми разными и удивительными людьми – с писателями, музыкантами, маршалами, артистами, художниками! Среди них те, кого уже нет – и великий пианист Генрих Нейгауз, и великий маршал Георгий Жуков, и великий актер Василий Качалов, и великий камерный певец Анатолий Доливо… И те, кто дружил с ним и помнит его и сейчас – Рихтер, Козловский, Покровский, Дорлиак…
       У Маэстро были друзья, которые прошли с ним по жизни рядом, даже если судьба уносила Маэстро в другие города и дали.
       Девочки-свердловчанки Ия Михайлова и Таня Мишина в 15 лет пришли в театр, увидели Даутова – отныне вся их жизнь и судьба были подчинены этой необыкновенной дружбе. Сначала дружбе-обожанию красивого тенора, а затем дружбе-признательности, дружбе-помощи и дружбе-преданности.
      Шли годы. Ия Сергеевна стала кинорежиссером, Татьяна Михайловна – врачом, но всегда в самые важные мгновения жизни они оказывались рядом. Каждую премьеру встречали вместе – расстояния отступали.
      Их память хранит множество историй, связанных с Маэстро. Хотя бы о спектакле «Евгений Онегин» в Свердловском оперном, где Даутов исполнял их любимую роль – Ленского. Онегиным был Вутирас. У него тоже были свои поклонники.
       Когда после арии «Вы мне писали?..» вутирасистки поднесли Онегину цветы, Ия и Таня поняли, что даутисткам придется плохо, так как финал оперы – онегинский. Необходимо было принять меры. Девочки бросились к мосту у театра, где продавали цветы. Скупили всё, что было.
       Сцена смерти Ленского прошла незабываемо – Даутов утонул в цветах! Пожалуй, такого количества цветов еще не было никогда.
        Вот и долгожданный финал. Ариозо Онегина «Ужель та самая Татьяна?..» - и ни одного букета. Вутирасистки посрамлены!
        Самое замечательное, что ни Даутов, ни Вутирас об этом соперничестве не догадывались и пребывали в самых дружеских отношениях.

        И еще раз в жизни пришлось Даутову-Ленскому лежать на сцене Свердловской оперы в таком количестве цветов, которым его буквально засыпали восторженные поклонники! Это была премьера спектакля «Евгений Онегин», а Даутов едва успел прилететь из Казани с похорон матери. Он не мог даже говорить – только петь, петь… На поклон не вышел – не в силах был подняться с этого цветочно-смертного ложа. И впервые за много лет рыдал, как мальчик!
         Но, видно, суждено было Маэстро в роли Ленского испытать еще не раз необычайные повороты судьбы.

         Однажды Маэстро, совсем молодой тогда артист, гастролировал в Омске в партии Ленского.
         Стоял вьюжный февраль… Было почему-то грустно, несмотря на успех. Когда он уже покидал театр, чтобы отправиться в гостиницу, усталый и, как всегда, с цветами, к нему неожиданно подошла маленькая старушка, хрупкая, бедно одетая, но не утратившая былого благородства.
        - Я давно одна. Все погибли. Скоро и меня не станет, и мне некому передать мою семейную реликвию. Я счастлива, что сегодня услышала и увидела Вас – только Вы должны владеть последним дорогим, что у меня осталось.
        Сказав эти слова, она исчезла так быстро, что он не успел спросить ее имя. В руках остался сверток, похожий на книгу.
        В гостинице он развернул сверток и ахнул: в старинной коробке на черном бархате покоилась золотая ложка, причудливо украшенная цветной эмалью…
        Поиски старушки ни к чему не привели. Она канула в метель, словно почудилась. Никто о ней не зал. Осталась только золотая ложка на черном бархате. Потом и она исчезла.

       А что осталось? Остался, пожалуй, прекрасный портрет Маэстро – живой Ленский смотрит на нас из своего литературно-оперного далека, словно вопрошает: «Что день грядущий мне готовит?..».
       Портрет этот долго украшал дом-музей П.И.Чайковского в Клину.

сентябрь 1993 г.          Газета "Вечерняя Казань"