Васька пограничник

                1.               
               
                Ваське было двенадцать, когда ровно в одиннадцать, они затормозились у третьего дома от оврага. Отец, заглушив Зилок, устало потянулся, схватил баклажку, выдохнул:
    — На всё про всё, у нас пятнадцать минут! База ждёт!

Отец и сын исчезли в частном подворье, чтобы проведать мать, бабушку, немного перекусить, водой подзаправиться, долить, новостями обменяться.
 
За частным ветхими домами, бараками, нахраписто  подступал город, втыкая рядками — безликие пятиэтажки, остроконечные столбы освящения, замуровывая и закатывая живую землю в серый бетон, чёрный асфальт, мёртвую её суть!
     — Скоро мама, тебе радость будет! Въедешь в хоромы!
     — Сынок! Та какие там хоромы… знаешь же! Боюсь терять свою земельку. Как ни как, она мне доход, какой даёт, пропитание… а там? Ванную с очком рядом поставили! Господу только скажи… — засмеёт! Надо же такое удумать! И воду вдруг отключат, как на Пионерской, куда тода ходить? В ведро?.. Моя колоночка, хоть худая уже, но всё равно, ни разу меня не подвела. Боюсь я этих каменных гробин. Не представляю, как в цементе спать.
     — Ничего ты не понимаешь! Просто не жила… а пожила бы… эх!

Васька, перекусив, направился на улицу. В след ему сухо крикнули:
      — Возьми метлу… смети с кузова весь песок и камни!

Сытый мальчишка, согласительно буркнул, но внутри недовольно психанул.  Отменялась очередная ходка на стройку, чтобы карбида немножко стыбрить, если конечно получится. Парнишка, сделав работу, закрывая борт, вдруг увидел живой комок, появившийся под ногами, радостно выказывая мальчишке хвостиком своё душевное расположение.

Мальчишка подхватил щенка, на руках подбросил, поймал, заулыбался, сразу обратив внимание на необычный цвет шёрстки:
     — Ты чей? (огляделся – никого)
Васька побежал в избу.
     — Ба-а-б! А это, — чей!
     — А кто его знает! А что… надо? — Забирай! А то если старый Пак заметит, сразу домой унесёт. Эта семейка всех собак поела в округе. Зверьё десятой дорогой оббегает их общагу, как и халабуду Лысого Чёрта. Тот из них навострячился шапки шить. Так что — радуйся, увози!
     — Пап! Можно я заберу, а?.. Смотри какой красивый… кончики волосиков, на дым от костра похожи.

Отец, покуривая, ковыряясь спичкой в зубах, пробурчал:
     — Самим жрать нечего… — ладно… будку сколотишь сам, мне некогда. Вроде на овчарку похож…

Васька убегает во двор, оставляя «своих» для тайного разговора.
     — Миш!.. Мне бы пару мешков ещё... сможешь?
     — Мам! Дырку суки забили… и директор грозился, кого поймают из ворюг, сразу под суд. А люди говорят, он могёт… в своё время, говорят, на Украине, многим путёвочку выписал в места, не столь отдалённые. Праведный сука! Брюхо отъел, в новеньких галошиках вчера по грязи прыгает, ручонкой руководит, лом ему падла в бок.
      — Ты чего на него так взъелся, Миш?
      — Новую машину, этому улыбчивому лизоблюду дал, а мне опять на этой трахоме план давай. Видишь ли… тот коммунист, и с большим стажем, примерный семьянин, на доске почёта мордой своей висит. Ты говорит — б/п! Ты на карьерной лестнице ниже стоишь!
      — Так и сказал?
      — Ну-у! Только с отборным матом… да прямо при бабах… Мы, эти б/п, войну вытянули… ух-х  —  врезал бы по сопатке (зло сопит)
      — Ну-у, этот может! Уже от людей слышала! Но говорят, душевный, и справедливый, под настроение бывает!  Вера… Смычка — жена, уходила на покой. Говорили — кофточку подарили, и новенький утюг.
      — Ага!  За 35 лет ломовой работы на бетоне, не выпуская лопату, заработав позвоночнику грыж, вечное искривление, — кофточка, это щедрая доброта! Не смеши моих гусей, мать! Ей путёвку на курорт надо давать, и каждый год… а тут утюжок… сука, лом ему в бок! Ещё четверо… и ребёнок калека… Ладно… мы поехали… попробую, если получится.

                2.
               
             За досками, Васька в темень выдвинулся. К старым складам подался. Они рядом с железной дорогой рухлядью стоят, на половину уже валяются, давно «обглоданные» на предмет строительных остатков. Всё растащили, но попытаться можно.

Уставшая мать, отработав трудную смену на текстильной фабрике — вваливаясь во двор, освобождая жилистые сухие руки от не богатой продуктовой авоськи, сразу начала бурчать, завидев огромность Васькиного строения.
   — Васьк!.. Да ты что?.. Зачем такая большая… замёрзнет по зиме твой Дым.
   — Не-э, мамка!.. Я ему с помойки, старый матрас приволок. Не околеет!
   — Что ему твой матрас… в сырость, влаги напитает… ты сена ему натаскай. Сходи к бабе Салимихи, попроси охапку… за одно, долг ей наш отдашь… а то уже стыдно… получка ж прошла. Да, еще! Возьми талоны, хлеб отоварь. Ой, Господи! Как дальше жить, как вытянуть...

                3.

               За скудным ужином, отец, молча катая шарик из хлеба, отрешённо заговорил:
    — Колька Зверев с армии пришёл… красивый парень стал… не узнать! Видел у «Юбилейного». Значков… и даже медалька! Мужики на «формовочном» сказали: опасного нарушителя своими руками задержал, со своим Джульбарсом, ценой жизни — последнего. Сказали, кто знал… — умный собака был… вот такая армейская жизнь, сына!

Васька, сидел с открытым ртом, совершенно поражённый услышанным, в уме уже выстраивая картинки. Как он со своим Дымом задерживает злобного и опасного иностранного нарушителя. И ему, сам товарищ Хрущёв, цепляет на школьную вельветку, медаль… нет, — орден! Ведь он задержит самого опасного, который уже много лет хитро обманывает пограничников, страну, и товарища, Никиту Сергеевича.
               
Сын, совершенно окрылённый, стал дёргать отца, чтобы тот ему всё рассказывал про пограничников, про их собак, про границу, в уме уже представляя, что он обязательно уйдёт в армии со своим Дымом.
 
                4.

              Папка у Васьки танкист, он войну прошёл, у него много сгоревшей кожи, страшно сморщенной, рубцами покрытой. А ещё сын знает: когда отец сильно нервничает, у него может обостриться контузия, и тогда держитесь все. Поэтому мамка Васькина, никогда не перечит мужу, даже когда сильно пьяным домой приходит, и ругает власть, местное начальство, их скудную талонную систему.

Отец, не может расслабиться, хоть уже и дома. Он обутым лежит, в потолок курит, думает, как семью прокормить, как матери-старухе с кормом для её скотины помочь. Много думает… коя, всю жизнь прожила в деревянной хибарке, и боится жить в новостройке, о которых много-много пишут, на улицах говорят, считая самыми счастливыми людьми тех, кто в эти стены въехал. А ещё мыслит об огромном подсобном хозяйстве при их СМУ, откуда надо как-то пару мешков комбикорма умыкнуть, а ещё о машине, коя требует «капиталки».

Поэтому, не стал с сыном вести душевные беседы, а только сухо рыкнул:
     — Не доставай меня!.. Лучше сам сбегай к нему… поговори… он тебе уж понарасскажет. Знаешь же, где живёт… На «Бычках». Первый дом от заводской «говнотечки». Покосившейся барак. Жестяная красная крыша… вроде в первом подъезде. У людей спросишь… покажут. 
            
                5.
               
             Так, Васька, познакомился с бывшим сержантом, Колькой Зверевым, который, долго не отдыхая, сразу был устроен в милицию, в кинологическую службу. Где на специальной доске славы, закрасовалась его автобиография, с захватывающей историей его подвига, и его погибшего четвероногого друга.

Колька был смелым и добрым парнем. С энтузиазмом принялся за интересную работу, в свободное время, обязавшись помогать хлопчику с воспитанием Дыма. Васька основательно решил, что будет служить на границе. И заступит на охрану её рубежей, обязательно с верным псом, как когда-то Колька, со своим покойным Джульбарсом.

Николай Зверев,  замечая с каким азартом, взялся за пограничное дело мальчик, в торжественной обстановке, при своей родне — подарил тому свою зелёную фуражку, ремень, а ещё новенькую фляжку. Радости было-о! А гордости ещё больше!
 
Милиционер - собаковод, начал работу с воспитания парнишки, прививая тому жёсткие требования дисциплины, послушания старшему наставнику, не забывая всякий раз напоминать моральные кодексы честного гражданина СССР. Васька, слушая красивого милиционера — уже старшину, узнал: Оказывается всякий посягнувший на имущество и богатство страны, по ущербу — приравнивается к нарушителю границы. Ибо только честный образ жизни, ни взирая на временные трудности и лишения, обеспечивает советскому человеку гарантию быть счастливым, полезным справедливому государству.
 
А ещё, парнишка узнал: граница требует быть очень выносливым, физически сильным. Не бояться, длительных дождей, крупных градов в лицо, а ураганов тем более. А ещё быть зорким, для чего надо есть много морковки, а ещё уметь быть бесшумным и незаметным в кустах. А ещё оказывается, чему больше всего удивился мальчик. Если тебя вдруг с вражьей стороны, ночью хитрые враги украдут, и будут пытать, ты должен всё стерпеть, не открыв ни разу рот. 

                6.

              Новая жизнь началась у Васьки, со скандала дома. Васька просил у матери, чтобы она ему сшила плащ с капюшоном. А у отца, чтобы сделал винтовку, точь-в-точь похожую на настоящую. С рёвом, с тяжёлыми обидами ломал, и уломал родителей пойти сыну на встречу.
 
Отцу пришлось, незаметно пойти на воровство, чтобы для плаща, утащить кусок грубого брезента из гаража автоколонны. Там же «слындить» кусок медной трубки, для ствола винтовки. Мать, в ночную смену оставаясь, перенастраивала специальную машинку на фабрике, чтобы пробить иглой толстый материал, выкроив наспех пограничный плащ, и обязательно с капюшоном.
 
Как радовался Васька, когда ему старшина подарил ещё настоящий ошейник для Дыма. Морковку бабушка дала, чтобы у внучика глазки вдаль хорошо видели, врага от своего сразу отличали. Треснутый свисток, подарил учитель физкультуры. Плохо не было только бинокля и сильного фонарика. Васька несколько раз ходил на местный блошиный рынок, в район «Жестянщиков». Там жили их района, злейшие враги: «Жестяные» Поэтому он ходил со своими мальчишками, несколько раз вступая с теми в кровавую драку.
   
А когда подрос Дым, уже выполняя все команды, парнишка смело выдвигался один, удерживая в правой руке поводок, всем видом показывая: «Любой, кто рыпнется, будет тут же искусан, уничтожен, долу — трусливо приземлён!»

                7.

              В зелёной фуражке шёл, уже не великоватой. Это мамочка нашила внутрь мягкий ободок. Гордым идёт. На ногах кирзовые начищенные сапожки, талия в обхват кожаным ремнём, с сияющей пряжкой, с фляжкой воды на боку. Бывало, остановится,  фуражку на макушку сдвинет, вроде как, от патрулирования устал. Пот со лба сотрёт, вздохнёт, из фляжки устало попьёт, и непременно друга угостит, даст полакать, напиться. 
                Умиляется торгующий народ, глядя на настоящего уже бойца, который снова пришёл, чтобы бинокль обменять у хмурого человека. Тот, почему-то всегда сидит на корточках, мелочь всякую продаёт, совсем не уступает, не торгуется. Вчера шёл, в спину чётко услышал: «Моть!.. Глянь!.. Какой умный собачка-то… как смирно, гордо идёт, на брехливых наших шавок не обращая внимания». — «Так, ты позырь, какой у него хозяин!? Прям вылитый Карацупа! Наш будущий защитник!». — «Ну, а то!.. С таким не забалуешь!..»

Бывало, после очередного восхищения им, уж, когда совсем распирало — остановится, скомандует: «Сидеть!» и начинает рассказывать торгашам, про свою будущую службу, границу, про то, как он готовится к ней! По-настоящему, по-пограничному, по-мужски! Уже по часу ходит под холодным дождём, и надо будет, и под градом устоит, а под снегопадом тем более. А ещё, расскажет про винтовку, похожую на «трехлинейку». Не умолчит и про морковку, про дальнее зрение! Узнают многие: оказывается парнишка уже в Луковом овраге, раздевается по пояс, и стоит под комарами. Они его жрут, кровь его честную сосут, а он терпит, не ломается, вдобавок головешкой раскалённой жжёт свои ладони, колени, ни разу не крикнув, слово не вскрикнув, от жуткой боли — не проронив. 

Сочувственно смотрят бабки, женщины, старушки, вздыхают, улыбаются, смеются. А кто и взгрустнёт, зная, в какую неправильную сторонку её детёнок, внучок по жизни побрёл, подался, пошёл. «Счастливая мамка твоя… вырастила защитника, настоящего мужика! Дай бог тебе мальчик, чтобы жизнь и служба твоя прошла без этих нарушителей!». — «А ну, их!.. Они тоже разные бывают!.. Вон… на днях читала…»
 
Знают уже все люди сердобольные, что мальчонка за биноклем ходит, да старый хмурый мужик, покуривая махру, не уступчив, со всеми нелюдим. Шушукаются, говорят: он вроде только из лагерей, из «северов» вернулся. Сталинский «четвертак» — по полной отмотав, отмутулил, отсидев… 

                8.

           Однажды, завидев Ваську, безрезультатно отходя от беззубого худощавого старика, старушка, здесь всеми уважаемая, очень боевитая, — клич кинула: будущему защитнику, скинутся по копеечке, чтобы уже полностью был укомплектован наш защитничек. Не все, но многие — согласились, от себя отняли, от своих деток, от семьи.

Так, у Васьки появился настоящий, сильный бинокль, на удивление местным мальчишкам, дружкам. Каждый мечтал, с водонапорной башни поглазеть на приятно разрастающийся город, на перспективы. На свой, не выразительный, местами совсем убогий, прилично грязный район «Текстилка». С чёрными, как обгоревшие пальцы, трубами, с покосившимися развалюхами, людского унылого жилья, с бесчисленными помойками, тут же рядом. С грудами мусора, сползающего волнами с песчаного обрыва, прямо вниз, на людские подвалы, где хранится «жрачка» у людей.

                9.

          Спасительные «Хрущёвки» наступали своей мощью, надеждами, порядком, обещанным счастьем, — люто нервируя голубятников! Уже сколько их снесено, а сколько намечается! Васька любит голубей. У отца — друг, однорукий Пашка, по кличке Пашка-шрам, фронтовик, пехотинец, бобыль. Он с орденом красной звезды на груди живёт, спит, голубей гоняет, иногда, до бесчувствия пьёт, жутко матерится на свою жену, которая ушла к снабженцу из «Суконной».

Фронтовик живёт там до зимы, в хибарке сколоченной наспех. Всем говорит: «здесь воздуху больше, и друзей верных — целая эскадрилья». Пацан знает, отец иногда к нему заходит. Они там «четвертинки» разливают, и обязательно, чтобы только из белого сургуча была пробочка. О войне порой говорят, иногда, обнявшись, плачут по невинно убиенным, в танках заживо сгоревшим, в окопах штыками заколонных, в атаке, на бегу — пулями пробитых. Не любит Васька, когда отец туда приходит… вспоминает войну…  как и мамка его, а больше наверное, их молчаливый мордатый сосед. Отец, того, почему-то не любит, называет: «протокольная тыловая крыса!», и под контузию готов, наверное, морду запросто набить. 
          
                10.
               
              На кухне, в убогом закутке сидели двое. Отец курил, с голых говяжьих мослов обдирал редкое мясо, в чашку бросал. Кошка суетилась у ног. Мать резала брюкву, выговаривая свои тяжкие думки:
      — План подняли! На Матвееву ровняться сейчас будем. Стерва! Не работается ей спокойно! Как хочется славы! Так уже руки не чувствую… Стахановка хренова! (женщина тянется к печке, подбрасывает палешки)
      — На следующей неделе... (муж кашляет в кулак) — на «Курганы» меня с Мотвейчуком пошлют…  «Сам» сказал, —  на недельку! А там… как оно выйдет.
      — На тот край города… опять? — недовольно вскликнула жена.
      — Ничего… без меня управишься.
      — Слышал?.. Зырян вернулся! Теперь братки снова в сборе. Ну, держись округа!
      —  Давно-о!.. Я уже с ними даже разговор имел. Подвязались, кое-какой материал мне приволочь. Хватит!.. Погода установится, с Васькой займусь крышей и сараем. Насточертело к (матерится) глядеть на эту убогость. Эх… железа бы, пару листов. 
      — Ой! Зачем ты с этими уголовниками связываешься! Поймают… прижмут, с потрохами сдадут! Им что… им тюрьма — дом родной!
      — Некого ещё не сдали! Мужики свои. С Иваном на Букринском плацдарме оказывается вместе были… были, да не встретились ни разу. Разведка… — такой, в любую щёлку ужом пролезет… кустик не шелохнётся. Такие не попадаются!
(Разбивает обухом кость. Вытаскивает мозг из трубчатой кости, остатки высасывает)
 
                11. 
               
          Обменяв на рынке складной нож на худой фонарик, Васька уже окончательно подготовленный, и физически и морально окрепший, решился на первое своё пограничное дежурство в ночь. Отец на неделю уехал, на самый дальний объект. Мать, в ночную смену на фабрику пошла.
 
Уже затемно пришёл на строительный двор, на огромный склад. Где по слухам людей, по газетным вырезкам, по некоторым уголовным делам, из уст папки и мамки  — парень знает; несознательный народ любит сюда ночью нырнуть, какую доску, какой лист, мешок вытащить, стыбрить, утащить.
 
Ладненько на нём сидел грубый плащ с глубоким капюшоном, и сапожки уже не скрипели, от дорог разбитых — разносились. И фляжка наполнена горячим чаем. И Дыму кусок еды приготовил, себе чуточку добавил. Винтовки ствол шомполом прошёлся, ремень удобно на поясе затянув. Всё ладно на пограничнике. Фонарик,  правда, совсем тускло светит… вся надежда на чутьё Дыма. Протёр тряпицей линзы бинокля, на грудь повесил.

                12.

           Идёт тётка Варя, несёт в вёдрах позднею уже воду. Останавливается, в толк не возьмёт, куда это Васёк при «параде», при «оружии» направляется. Остановилась, вёдра опустила, губы вытерла, на безлунное небо глянула:
    — Кудыш ты Васенько в такую ночку тёмную идёшь? Дождь вот-вот с неба свалится…
    — Ну и что?.. У меня плащ!
    — А-а! Ну, если тольки так, сынок… — Так куды ш тропку-дорожку держишь? 
    — На холм... на стройдвор! Воров с Дымом ловить! Люди говорят — совсем распоясались!
    — Мой ты славный защитничек! А мамка хоть знает… что на опасное дело сподвинулся?
    — Мамке план надо делать! Его повысили из-за орденоноски Матвеевой. У неё ручки давно болят. Ей не надо волноваться в ночь… пусть спокойно работает. Я только одну ноченьку… к дяде Яше попрошусь, с ним постоять. Хочу проверить себя… смогу ли я быть настоящим пограничником.
   — Моё ты золотко… — перекрестилась женщина, глядя в след мальчишке, его «серьёзной» винтовке, с верным другом по правую руку.
               
                13.

           Внезапно предстал Васька перед кривоногим старичком Яковом, у которого слабый правый глаз, за плечами настоящая двустволка, а в кармане начатая чекушка. 
      — Здравствуйте, Яков Митрич! Я Захаров Василий Михайлович! Я будущий пограничник! Защитник рубежей нашей родины. Я прошу вас пустить с вами ночь подежурить, чтобы опыта слежения и бодрствования набраться. У меня собака… — Дым! Он очень умный! Он нам будет чуткий помощник. А ещё у меня сильный бинокль (вскидывает к глазам — подступы осматривает)

Опешил старик. Ему как-то всё встречаются люди иного характера мышления. Те, которым, что-то всегда надо отсюда унести, вывести, больше заиметь. А тут — истинный бескорыстный страж! Ну, точно пограничник! А какая собака умная, у ноги замерла, команды на слежение ждёт. Дедок поспрошав за родителей, недовольно покрякал в кулак, но в душе согласился принять. Уж больно голова болела, и хотелось уже в сторожке чуточку полежать. А тут такой помощник! Прямо, для воров гроза!

                14.

          Прошлись по периметрам, по огромной — оказывается территории, отчего слегка приуныл мальчишка, в голове выискивая правильные методы обхода. Васька знает:  его наставник этому учил: Нельзя по одним и тем же маршрутам монотонно ходить. Враг присмотрится, во времени приноровится, просчитает — и запросто произведёт нарушение, проникновение, воровство на открытом складе стройматериалов.

Пройдя три круга, старик ещё раз пояснил главные нюансы сторожевого дела. На слабые места освещения указал, заборные возможные прорехи, обманно-хитрые уловки ворья. Оставив наряд на прохладном воздухе, высморкался, и исчез в тёплой сторожке. Сглотнув из бутылки «лекарства» прилёг, поставив будильник на «два». «Часок пусть походит… да пусть спать идёт «пограничник». Хватит с него… малой ещё… но какой упорный… как устав караульной службы… с такой собакой… забоятся суки лезть… эх, мне бы такую…» — уже дремливо думал сторож, окончательно проваливаясь в сон.

                15. 
               
       Обещанный дождь, неприятный и холодный, потихонечку разгонялся, всё мощней давил, словно притушил, сделал матовыми редкие огни на открытой площадке. Ваське хорошо было видно, как на крутых оврагах большие пацаны ещё жгли высокие костры. В районе «Маслобойни» кричала женщина. Потом стихла, кого-то, матерно послав куда подальше. В низине, на дымной фабрике, изредка гудел гудок, труба пыхала белым-белым паром. Справа, где виднелось начало завода — вагонетки стыками бились, порожняком, в цеха цепочкой закатывались. На железнодорожных путях чёрный паровоз изредка сигналил, «фафакал», а в ответ ему, строгая диспетчерша команды властные раздавала, указывая кому как действовать, порядок инструкций не нарушать.
 
Дым вёл себя спокойно, пока вдруг свет на углу, на столбе погас. С шумом битого стекла вроде потух. Васька вскинул бинокль. Дым напрягся, потянул туда, грозно залаял. Вокруг столба валялись фрагменты лампочки. Это фонарик определил, тусклым мокрым светом увидел. «Бросили камень!.. Разбили!..» — подумал парнишка. По спине пробежала трусливая полоска страха. «Рядом где-то прячутся воры! Твоей промашки и трусости ждут! А ты, солдат, уже напугался!.. Оказывается, ты трус!» — брал себя в руки будущий пограничник, мутно рассматривая в бинокль подступы к ограждению.

Пёс, ощетинившись, то, слабенько рычал, то, смело гавкал, взглядом устремившись в густую сосновую местность, Ваське на память, оставив зарубку; чтобы завтра дедушка Яша обязательно сказал начальнику базы: «Кабы подступы к забору на много метров очистили от кустарника, жидкого леска. Как на границе… как учил его дядя Коля, их района, — герой»

Мальчик двинулся дальше, как вдруг, другую лампочку за спиной разбили, слышно напугав собаку. Дым пуще залаял, устремился, повёл. Но страж понимал: «ещё рано!»  Мамкин плащ хорошо держал воду, только окуляры бинокля мутно запотелись. Фонарик совсем ослаб.

Собака стал неудержимо лаять на тёмный угол неприятного леса, где покоилась ржавая ёмкость «десятикубовка», и «высотников» сгоревшие бобины от высоковольтных проводов. «Это за ними... наверное, прячутся!?» — подумал парнишка, вскидывая наперевес деревянную свою винтовку. «Забоятся!.. Пусть думают, что настоящее ружьё»

Вдруг, друг затих, посмотрел назад, стремительно развернулся, и с лаем, мощно потянул обратно. И тут Ваську осенило: «Они здесь его специально держат… эти лампочки бьют! А главные воры, в другой стороне уже через забор бросают государственное добро. «Ах, отвлекли!.. Как я сразу не вспомнил… — не догадался! Меня же этому учил настоящий пограничник» — и Васька, гонимый Дымом, внимательно оглядывая опасные подходы, устремился на другой край территории, в полуосвещённую, прошитую холодным дождём неизвестность.

                16.

        Нарушители, внезапно показались, живыми чёрными тенями, мальчишке дорогу невольно перегородили. Дым решительно дёрнулся, остервенело, яростно залаял, по-собачьи тревогу забил. Почувствовав слабину захвата, — вырвался, ринулся в бой.
    — Дяденьки… — стойте!.. Стойте-е!!! От имени Союза Советских Социалистических Республик, я приказываю вам, прекратить расхищение государственного имущ…
    — А-а-а! Ух, сука… собаку-пса, пори… а-а-а… его… пори! Ванька… ляжку мне… хорошо, готов… прокусил мне до кости! Мне её второй уже раз… первый раз, фриц на Днепре, финкой… Ух… сука как кровь хлыщет…
    — Братуха… ты что натворил!?.. Ты глянь… так это же пацан!.. И ружьё — деревяшка… смотри… солдат… фуражка… пограничник!
    — Та… я ж, не сильно хотел…

Тёмные мужики сняли водянистые кепки, понуро застыли. За их промокшими обречёнными спинами, уже совсем обмякшими, не сопротивляющимися, громыхнул серьёзный ружейный выстрел.

                17.   
               
                Уже окончательно пустел рынок. Инвалид «танкист», (без ног) передвигающийся на колёсной площадке, от земли отталкивался култышками, последний раз душевно тянул песню. Закончив, в укромный угол, рывками покатился, закурил, стал в шапке считать мелочь, насвистывая «рио-риту». За углом «колхозные», в три подводы, в дальний путь собирались, мешки и скарб на телегах надёжно укладывая. Крупный мужик, бородища в клин, сапоги большущий размер, поглаживая коника, суёт тому ведро с овсом, умильно любуется жующей животиной. Похлопывая гнетка по загривку, любовно докладывает тому в ухо: «Маленько осталось... потерпи родимый! Счаса в лавку ещё заедем... керосину подкупим, и уж тогда совсем домой потянемся, в свою тихую деревеньку...»

Последние женщины покидали свои насиженные ряды. Одна, в ржавой ванне, на колёсиках, своё барахлишко, сгорбившись, потянула домой. Другая, попрощавшись, вскинула на спину мешок, подалась вдоль рядов, недовольно сетуя на совсем слабый спрос её товара. Дряхлый Лев Самуилыч-часовщик, с очками на кончике носа, в оконное стеклышко своей будки, сканировал пустеющую жизнь, что-то своё, ворча, приговаривая. Дворник в замызганном фартуке, не выпуская изо рта потухшую самокрутку, собирал в одно место разбитые ящики, другую базарную грязь, при том лениво, совсем не злобно бурчал: «У-ух!.. Сколько говна оставили!.. А Митьки сё убирай… жиды пархатые… скубари!»


                18.

          За отдельным прилавком уединённо сидели три женщины. Перед ними: «Московская», тоскливые стаканы, не хитрая закуска, заветренный хвост селёдки. Все расстроенные... в глазах, тяжёлая вода материнских страданий. Одна, папироску в гармошку приминает, подкуривает, грязные пальцы, обтирает об мокрую тряпку. Другая, вот-вот заплачет, концом платка промокает глаза:
    — Помнишь, Кать… бывало, придёт! (не может говорить… губы трясутся, пальцами зажимает сопливые нос, горлом сглатывает ком) — выпрямится, станет как настоящий солдатик. А фуражечка-то, большенькая... а всё равно, такая ладная-ладная… и сапожки, в самый блеск… А, его Дым… помнишь, у ножки ещё замрёт… а глазки такие мирные-мирные…
     — Таких матёрых задержали… — устало выдохнула, сухонькая пожилая женщина, смахивая слёзное серебро со щеки. — Говорят, новостройки — улицу, хотят его именем назвать.
     — А я слышала, — школу.
     — Мой внук... хочет быть как Васенька, — пограничником. Знаете… а я не перечу… — пусть! Сейчас вот, ищем щенка. Хочет такого, как Дым.
     — Наливай, Галь... — давайте помянем мальчонку.

                Апрель 2021 г.