Запойный Витя

   В 1966 году наша семья переехала в ленинградскую кооперативную хрущёвку. Маминому счастью не было предела, после комнаты 11 м2 в коммунальной квартире на улице Стахановцев, отдельная трёшка казалась ей раем. Мне, ребёнку, наоборот, в сталинской коммуналке жилось куда веселее и интереснее. Там можно было кататься на 3-х колёсном велосипеде по длинному коридору, заруливать в гости к соседским девочкам, охотиться на серого кота и слушать женские пересуды на коммунальной кухне. На кухне царствовала тётя Зина, большегрудая, с громким голосом женщина. В поварском мареве она казалась мне Минервой, богиней мудрости и войны. Мы с котом залезали под стол, смотрели на неё снизу вверх и ждали подачек. Трудно представить себе лучшую школу жизни, чем коммуналка.
   С переездом в собственную квартиру на Гражданке, общение с соседями приобрело качественно другой характер. Но все же некоторых жильцов мы неплохо знали. Над нами, в двушке, жил запойный Витя со своей мамой. Витя был частой темой разговоров в нашей семье, его персона нас сильно интриговала. Наверно потому, что Витя был даже не двуликим, а трёхликим. Подобно тому, как женская физиология подчиняется лунным ритмам, так Витина физиология подчинялась алкогольной зависимости. Но только Витины циклы имели не две, а три фазы: недельный запой, выход из запоя и пара недель трезвой жизни.
   Работал Витя электриком на каком-то загадочном советском предприятии. Предприятие производило что-то секретное и зловещее. Скорее всего ничего хорошего, поскольку в Витиной комнате не было ни одного предмета с завода. Во время запоя Витя просто «забивал» на работу и прогуливал. Во время отходняка Витя болел и был никудышным работником. Зато в трезвый период Витя был мастер на все руки, отложенная работа ждала его, другим её не поручали.
   В трезвом состоянии Витя был обязательный, исполнительный, рассудительный и полезный обществу малый. Очень рукастый, скромный и тихий. Если Витя обещал что-то сделать, то непременно делал, но только если в планы не вторгался запой. Запой, как война, аннулировал все обещания и обязательства. Соседи знали про Витины золотые руки и постоянно подсовывали ему испорченные приборы. От денег Витя благоразумно отказывался, говорил: «начнётся запой, тогда пригодятся». Взяв в руки, например, испорченную кофемолку, Витя мог вслепую, на ощупь, починить её одной отвёрткой. Однажды он починил совершенно неисправимую восьмёрку на переднем колесе моего велосипеда. Тёте Нюре починил старый телевизор KBН с линзой, удалив из него лишние детали. С пациентами он разговаривал так: «Ну, что у тебя не так? Чего ты хочешь? Я тебя тут легонько, потерпи, вот тааак. Ну что, лучше? А ну просыпайся, я тебя поправил...». Казалось, Витя врачует на тело, а душу ввереных в его руки предметов. Я обожал наблюдать его за работой. Казалось, что Витя хилер, целитель, выполняющий полостную хирургическую операцию без инструментов.
   В неспешной рутине налаженной холостяцкой жизни, порой у Вити появлялось странное выражение. Так сноубордист-экстремал, поднимаясь с доской на вершину, время от времени останавливается перевести дыхание и поднимает голову: далеко ли до цели? Перед запоем у Вити начиналось беспокойство, нервный мандраж. Он не находил себе места и выглядел как человек в предгриппозном состянии. Головокружительный спуск с вершин трезвой жизни мог начаться с одного стакана недорогого портвейна, выпитым с дружками в лесопарке, или с одной кружки пива, опрокинутой у ларька. И всё, поминай как звали! Когда начинался запой, Витю несло. Он становился подвижен, болтлив, назойлив. Пьяному, ему было по колено не только море, но и сам океан. Витя нёсся по склону вниз очертя голову и не ведая страха. В запое Витю тянуло на немецких поэтов. Кажется в него вселялся Volksgeist, немецкий неукротимый дух. Витя верил, что его отец был пленным немцем, из тех, что строили жёлтые двухэтажки на Гражданском проспекте. В запое Витя останавливал мою мать с ведром у помойки и начинал упражняться в немецком. Ему импонировало соседство с учительницей, он говорил нарочито громко, так, что бабки на скамейках злобно шипели: «Опять загудел, басурман». В запое, моя мать становилась ему музой, Брунгильдой, она пробуждала в нём дремлющего поэта. Витя махал руками, декламировал стихи Гёте, Гейне и Шиллера. Но, как правило, на втором четверостишье он сбивался, хватал мать за рукав и говорил: «Подождите, я помню ещё...». Даже мне было трудно терпеть его рыкающий и брызжущий слюною немецкий, не говоря уж про бедную мою матушку.
   На отходняке Витя был тяжелый и неприятный тип. Неприветливый, угрюмый и мрачный. Такой, которого хочется обойти стороной и не поздороваться. Однажды его, тяжело похмельного, я затащил в кинотеатр Современник на шикарный американский фильм. Как только выключили свет в зале, вокруг нас образовалось пустое пространство. Настолько непереносимым был запах ацетона и нездорового тела для окружающих. Наша немецкая овчарка Эрна прекрасно чувствовала метаморфозы, происходящие с Витей. Похмельного Витю она жалела: клала голову на колени и грустно смотрела ему в глаза. Он толкал ушастую голову и говорил: «Уйди, паскуда, и без тебя тошно...». Когда Витя был трезв, он был ей попросту не интересен, она «включала игнор», избегала. А когда Витя бухал, он становился для Эрны своим в доску. Овчарка радовалась встрече, прыгала на него, валила в снег, они боролись и возились как школьники. Во время запоев Витя иногда спускался, звонил в дверь и говорил: «Пустите к нам Эрну, мать ей костей приготовила». Я отдавал Вите собаку. Однажды я наблюдал, как они играют с косточкой на полу: Витя рычал, делал вид, что хочет отобрать кость. А Эрна, виляя хвостом, как щенку, уступала кость Вите.
   Во время запоев Витя иногда занимал трёшку. Родители сначала сомневались, но потом, изучив Витю, стали давать. Вернуть трёшку мог только пьяный Витя. Однажды отец совершил грубейшую ошибку: напомнил про долг похмельному Вите. Тот лишь буркнул в ответ: «С каких это щей я вам должен?». Однако сам вспомнил про долг в новом запое и вернул трёшку. Как то осенью Витя допился таки до белой горячки. На выходе из запоя, серое женское пальто на вешалке вдруг ожило, зашевелилось, превратилось в немецкого офицера, присело к нему на кровать и стало штудировать с ним немецкий.
  Помню как у Вити появилась застенчивая конопатая  девушка, но из этого ничего не вышло, она сбежала. Очевидно, что ему нужны были три разные: одна для запоя, другая для отходняка и третья для трезвой жизни.
   После размена квартиры, пути наши разошлись, ничего не было слышно о запойном Вите. Позже, спустя 30 лет, я оказался возле родной пятиэтажки. Район заметно уплотнился новыми зданиями, негде было припарковать машину. Я намеревался лишь взглянуть на окна нашей квартиры. Вместо этого меня заинтересовали окна Вити. На кухне горел свет, а в комнате было темно и мерцал телевизор. «Неужели там и поныне живет седоголовый старичок Витя?». Я подошел к домофону, поднял руку, но опустил, развернулся и поехал прочь. 
........................