В нашем городке да не тихо 1 - Очередь

Ветряно. Морозно. За песчаным долом, острожным тыном, окраинными халупами, свалками и заборами, свиными закутами, песьими конурами, банями, казармами, колокольнями, кружалами, голубятнями, пустырями, за странноприимным домом, за погостом, за огородами, за высокими теремами, за колодцами и канавами лезет из-под дальней земли рассвет. Хватает за окоем. Чухается о крыши. Лапает городище. Разливается зыбким маревом.

Черное становится от него коричневым, коричневое – рыжим, рыжее – белесым, белесое – цвета седой овчины.

Метет ледяная крупка. Дымят в небо печи. Облака сутунками катят к югу. С жалобным тихим плеском ломается об утес река.

Несмотря на ранний час, вдоль улицы раздаются гомон, кашель, ругань, топот, ропот, шлепки и хлюпы, свисты, скрипы, воротный стук. Обиженно взвизгнул пес, попавший ненароком куда не надо. Взвилось воронье над помойкой.

Вдоль прошпекта Добромолодца, в обход ям и луж, от самой Яропромышленной слободы до ворот главной городской магазеи «Горох и кость» вьется змеем очередь.

Насупившиеся лица, облачка пара, раззявленные рты под платками. Все сплошь бабы, кроме одного мужика – старого как лежалый товар Осиныча.

Осиныч в очереди в чести, бабы толкают его вперед. Много все равно не возьмет, бобыль, а обществу честь – все ж как есть герой, хоть и малопьющий. К тому ж орденоносцу скорей откроют, не станут, чай, морозить до казенного часа.

Стихийно, по наитию прониклись вдруг к нему бабы такой добротой сердечной, что тут же, не сходя с места, начали совать у кого что было припасено для долгого многотрудного стояния – пирог с соминой, черемшу на сале, сухарь в меду… Мало ль что найдется в хозяйском доме.

Затолкали, затормошили, навалились, сбивая строй, едва не зашибли насмерть, пока охаживали.

Напихав за пазуху всякой снеди, приперли Осиныча к магазее, обступили кружно, ждут подвига. Мол, мы тебя вона как, а теперь уж ты, старый уд, колоти в косяк кочергой, не до ночи ж нам тут стоять.

Осиныч ошалело поправил шапку, харкнул на грязный наст, подловил какой-то узелок, что лез из охапки вон, и робко постучал в край ворот.

Очередь замерла.

Никакого толку. За воротами никто и не шелохнулся, даже пес Агап, известный своею дурью, от которого в третьем колене щенки были злее волка, не счел желательным проявиться.

– Ты так в Нинку свою стучал! – весело прикрикнула какая-то баба. – Давай шибче, херой!

По толпе раскатился смех.

Осиныч подышал в рукавицу, не оборачиваясь, пожевал губами и пнул воротину носком валенка.

Того хуже – мягкий нос ветхой обуви только огладил доски. Бабы за спиной зароптали. Того гляди, устроят самосуд.

От жгучих взглядов у Осиныча засвербел загривок. Вспомнилось все дурное и помножилось на три.

– Ой же, бабы, гляньте, как он ножкой сделал! Ну чистый прынц! – раздался все тот же игривый голос, каким-то чудом покрывавший толпу на площади.

«Машка, тварь! – оскалившись в воротник, ругнул про себя Осиныч. – Эта до греха доведет… Эта раззадорит…»

Еще бойким мужиком он вздыхал по ней, глядя сквозь забор на ядреную как тыква соседку. Уж на что хороша была его Нинка, а эта гадина еще шибче! И ведь ничто ее не берет – ни время, ни червь какой. Уже внуки на печи спят, а все хороводит…

– Ты мене, Мария, не цепляй! – огрызнулся Осиныч через плечо. – Юбки подтяни, в стратегью лезть!

Для острастки подышал носом, пораздувался, выдержал момент. Соседка не сдерзила в ответ, умолкла. Ишь…

Но тут надо делать быстро. Не та, так другая сейчас прорежется. Это опытный Осиныч понимал нутром от кривого копчика до макушки.

– А ну, мать твою, отворяй ворота! Не морозь народ, гад заречный!

В грязь из-под армяка повалился халявный харч. Осиныч от этого разоренья мигом на всю башку впал в такую ярость, что, отойдя на шаг, кинулся на ворота грудью.

Тут же из-за досок залился хриплым лаем Агап. И тут же за спиной Осиныча загудела, начала напирать толпа.

– Так их, душегубцев! – вскричали бабы. – Отворяй! Молодец, Осиныч! Герою за двоих в одни руки!

– Жги-и-и их! Неси головню! – раздался воровской крик, от которого волосы встали дыбом.

За воротами завозились, раздался железный клекот отпираемого засова.

– Пса не убирай, – буркнул приказчик сторожу едва слышно.

– Отворяй, а то спалим гадов!

– Чего шумим?!

За ворота высунулся приказчик Фома Ильич – дородный, сальный, с цыганским нехорошим прищуром и вислым чубом. Форменный кровопийца во всей красе.

– Ты чего, Осиныч? Не похмелился?

Осинычу не дали ответить.

– Фома, контра! Давай в раздачу! Знаем, что товар подвезли!

– Может и подвезли… Что заегозили? Ночь на дворе! Закрыто!

Бабы пошли на приступ.

– Пса спущу, – подался за ворота приказчик, вертя глазами.

– Я те спущу, лишенец! – полез на рожон Осиныч, упиваясь ролью вождя. – Я те спущу, жирный хрен!

Приказчик толкнул его лапой в грудь, чтобы не мешал закрывать ворота. Под армяком прощально хрустнуло вареное всмятку яйцо.

– Оси-и-и-ныча убива-а-а-ют! – закричали бабы.

Толпа, оттерев героя, ломанулась во двор стихией.

И было бы поругание и бесчинство, если бы в тот коварный миг по-над площадью не раздался опричный свист.


Далее http://proza.ru/2021/04/14/1250