Чудеса случаются

                Чудеса случаются не случайно
               
               
 1 Настоящее чудо!

   Вот куда ни глянь, везде оно : настоящее чудо!

   Всего лишь какой то месяц- другой назад земля в огороде была "безвидна и пуста". Но вот она вспахана, перекопана, сформирована в грядки, полита и засеяна семенами и саженцами. И к июню месяцу уже произрастает на ней настоящий Эдемский сад!

   Тут есть все необходимое для жизни, полезное для души и тела. Белые головки лука ощетинились сочными зелёными перьями. Пышная грива морковки искрится на утреннем солнце росой, тая под собой нежную оранжевую сладость корнеплодов. Рядом благоухают пряными запахами укроп, петрушка, кинза. Воскуряет фимиамы дружно цветущая, но уже разложившая вокруг своих кустиков ярко- красные, с желтыми крапинками, крупные ягоды клубничка.

   И как сладко пахнет огромнейшая, в несколько соток, клумба белоснежных и лиловых цветов картошки!
   Все растет и процветает.

   Ну разве не чудо?! Бросил в землю крошечное семечко - и вот на тебе! Вырастает из него вкуснота, красота и полезность разная. Конечно, надо походить за ним, -семечком, - пополивать, повыхаживать от болезней и вредителей, повыдергивать плевелы вредные.  Но за то, благодарное за заботу, растение даёт тебе возможность, отдавая себя, продолжать твою жизнь на земле, питая себя тем, что она, земля, дает.

   И чувствуешь себя таким маленьким богом, - почти наравне с Самим Богом, - способным творить маленькие чудеса. И благодарить Его за жизнь и за эту способность быть хоть немного, хоть в чем- то подобным Ему. Благодарить за то, что Он создал этот прекрасный мир и подарил мне возможность пожить и потрудиться во славу Его...
   А потрудиться надо немало. Вот выходишь поутру и замираешь в восторге: как сияют и искрятся небесные росы на каждой травинке! Весь огород утопает в этом сияющем крошечными радугами великолепии! Но… все же не красота эта дает забыть, что надо выдирать с корнем всю эту красоту, ибо почти вся она -  злостный сорняк. И вот - любуясь, но выдирая, - работаешь час за часом… день за днем… Устаешь смертельно, и не до восторгов уже, а только и мечтаешь о том, чтобы - вот взять, бросить бы все это уже, да и... Уйти на берег, вон к тому кусочку реки, что виден далеко за домами и огородами. Поставить складной мольбертик, прикрепить к нему лист ватмана. И начать переносить на него те картины, которые открывает перед тобой расцветающее всеми красками неба, земли - лето!..

   Но: знаешь при этом, что вряд ли и бросишь, и уйдёшь, потому что плевелы так и прут напролом, заглушая все полезное на грядках. Да и годы уже не те, и, устав, хочется полежать, отдохнуть на диване. И руки огрубели от работы, так что вряд ли тоненькая кисточка станет послушно летать по полотну, да и глаз уже «замылился» с возрастом, и не так тонко различает все оттенки буйства красок природы, как в молодые годы. Все, наверное, осталось в прошлом: и мольберты, и упоение творчеством, когда уходишь в него с головой, забывая обо всем...

   Да и мольберта нет никакого…

   Но однажды поутру выходишь с пакетом мусора за ворота, чтобы выбросить его… и вдруг видишь у переполненного деревенского контейнера...мольберт! Что, как не свершившееся  маленькое чудо?! Подарок судьбы!? Материализация мыслей, воспоминаний, тайных желаний... Настоящее чудо!?

   Или это просто какой то бродивший повечеру вдоль реки уставший художник, разочаровавшись в своем творчестве, выкинул на помойку свой уже далеко не новый устаревший мольберт: авось, кто-нибудь разберет на дрова. Ведь его лучше заменить уже более удобным этюдником. Не знаю.

   Но мне все это пришлось как раз кстати. Кто знает: а вдруг, - вот разгребу всю эту кучу дел на огороде, и, в приливе вдохновения, - возьмусь за кисточку и начну писать картины, вспомнив молодые годы?!

   И я снова взялась за прополку последних грядок, поглядывая время от времени в сторону стоящего посреди цветов мольбертика: какой же он лёгкий, удобно раскладывающийся, устойчивый. Хотя и слегка пошарпанный, со следами штрихов карандаша на гладкой поверхности, словно ожидающей: когда же к ней снова будет прикреплена бумага для акварели, или для пастели, гуаши ли, - чтобы снова писались новые картины…

   Проходит время, уже и плевелы не так сильно стремятся заглушить "культурные" растения, которые достаточно окрепли, чтобы им противостоять. Поливая чистенькие от сорняков грядки, я все чаще поглядываю на свой мольберт, по-прежнему выглядывающий из-за подрастающих георгинов. Он стоит, словно стреноженный тонконогий жеребёнок, ожидающий момента, когда можно будет вырваться наконец на свободу и пуститься вскачь по берегу речки. А потом встать где-нибудь в красивом месте, и подставить спину под холст художника, попонкой накроющий его, и смирно стоять, под шорох карандашей и кисточек, создающих своё маленькое чудо: воспроизведения этих чУдных картинок жизни, что так щедро разбросаны кругом в природе.

   Только бери и пиши: эти рассветы, эти туманы над водой, эти крутые сопки на том берегу, покрытые соснами, и похожие на упавших с неба и окаменевших птеродактилей, оживающих днём и засыпающих с приходом тьмы. И - снова рассветы...

   Время идёт, а мольберт- жеребёнок все стоит, все ждёт, и никак не дождется, потому что ещё только витают в воздухе, зарождаясь, новые замыслы, потихоньку обретая свои черты, форму и цвет.


Июнь 1919

                Чудеса случаются не случайно 2 Сфумато

   Свет зарождается в тёмной глубине бархатистости ночи, - не-бытия. Сначала это одна крошечная точка, почти невидимая. Потом их становится все больше, больше, они мерцают и переливаются радужными цветами, в них уже теплится просыпающаяся жизнь.

   Жизнь, пока ещё не осознающая себя, не выражающая себя в слове. Свет становится ярче, от темно- фиолетового отделяется крапплачно-синий цвет, через лазоревый небесный они перетекают к зелёным земным цветам, все это буйство красок освещается сверху веерами лучей, вспыхивает красным кадмием уже окрепший, налившийся полной силой Свет. Он изливается мощными потоками, оживляя, оживотворяя восстающий из небытия - мир!..

  И вот, я - в этом мире! Я восстаю из тьмы небытия. Я проснулась!

   Открываю глаза, и мир предметный восстаёт кругом, отражая свет солнышка и становясь снова видимым. Слава Богу, я живая, я снова возвращаюсь в мир света!

   Рядом на подушке посапывает мой любимый кот. Я пошевелилась, чтобы его погладить, и он тут же потянулся, обнял меня лапкой за шею, и начал, жмурясь от удовольствия, вдыхать и вдыхать мне в ухо и свою радость от того, что мы проснулись, солнышко светит, и все хорошо!

   Потом мы встаем, и, наскоро приведя себя в порядок, выбегаем на улицу. А там уже вовсю разворачивается новое действо: раннее утро в самом разгаре лета!

   На востоке ставится свет: так, чтобы мир просыпался в самом наивыгодном цвете, раскрывая себя во всей полноте и красоте. Вначале это тоненькая полоска, разделяющая небо и землю. Перламутровая раковина света лежит на берегу, тонущем в рассеянном тумане. И в самой её сердцевине зарождается крошечная жемчужина. Вот она растёт, медитируя молитвой в полусне, все шире раскрывая раковину, растворяя её створки в океане тверди небесной, окутывающей твердь земную тонкой вуалью. Земля, словно невеста, скрывающая зардевшийся лик от пристальных взглядов, приподнимает фату...

   Она в самом рассвете сил. Она нежится в любви всего и вся ко всему. В недрах её бродят соки, готовые дать начало и питать собой все живое. Даже камни, лежащие на сопках, оживают, согреваясь теплом, и сосны высятся над ними, каждой иголочкой ярко зеленясь и любуясь собой в отражении зеркала реки. Даже малые травинки под ногами, выбиваясь из- под плит тротуара, тянутся к свету изо всех силенок своих.

    А уж как искрятся всеми цветами радуг цветы на клумбах! Это и розы, и дикий шиповник; и петуния, и лилии- лотосы белые плывут над ними, покачиваясь в лёгком ветерке; и красно- кадмиево-желтые бархатцы, и простые ромашки, ноготки и календула, и даже картошка, кабачки и огурцы, - все цветет, благоухает, живёт и радуется! Новому свету, новому дню, новому миру, который каждое утро творится заново, снова и снова, и никогда не перестаёт, и не исчезнет, не растворится навсегда, навеки вечные в той тьме, что остаётся за занавесом.

   А занавес раскрывается все шире, и все грандиознее разворачивается перед наблюдателем действо.

   Взор и слух наблюдателя улавливает все движения жизни, все её проявления, видимые и невидимые, пытаясь осознать их в полной мере, для того чтобы постигнуть тайну их создания, их существования, их пути, и смысл, и цель. Наблюдая действо сие - проникать в тот замысел, что положил начало всему. Участвуя в спектакле, как соавтор, как действующее лицо, - вступать в игру, создавая новые декорации, новые сюжетные линии, новые повороты в судьбах мира.

   Возвращая то, что дано тебе по способностям, приумножая таланты, писать картинку жизни своей, вписывая в общую картину мира...


   Сегодня долгожданный дождь с утра, тайм-аут в огородных делах, и, передав природе заботу о своих грядках, я заношу слегка подмокший мольберт на веранду. Пью чай с медом и душицей, смотрю на исчерканную карандашами прежним хозяином белую его поверхность и думаю: не заняться ли наконец творчеством?!

   Решившись, ставлю мольберт. Прикрепляю к нему лист бумаги. Что написать на нем? А что вообще хочет сказать человек при помощи линий и красок  на чистом листе?

   Что ты можешь, как художник, отобразить на нем? То, что пишется, то, что видится и слышится тебе, и так, как только тебе одному раскрывается мир в мире этом.

   Мне нравится писать акварелью, в технике "по-мокрому". Это очень просто: смачиваешь обильно бумагу водой, набираешь на кисть немного краски, и рисуешь. Краска растекается по наклонной поверхности: вот проводишь синюю лёгкую черту по средине листа, и она, сползая вниз, как бы отделяет небо от земли.

    Жёлтая точка над ней, расширяясь, становится солнышком-сердцевинкой раковины неба, - его можно писать растяжкой от сиренево- фиолетового, на востоке, через ярко-голубой над головой
-  к глубокому синему на западе. Оставляя, где надо, просветы - пробелы облаков.

   Вниз, по тёмной кайме сопок, пустить желто-зеленые пушистики-зайчики верхушек сосен, утопающих в пока ещё густой туманной дымке вдоль реки. Но вот по её плывущей в разводах отражений неба поверхности запрыгали яркие блики, будто звезды, видимые днём только на дне колодцев...

   И, наконец, самые яркие краски ложатся на уже подсохшую поверхность картины: тут и изумрудная зелёная травы, и кадмий красный и синий, и жёлтый, и все другие оттенки всех цветов  растений, что так и просятся на бумагу: "Успей, напиши нас, отобрази, запечатлей, - ведь век наш так короток. Останови время хоть на мгновение, пусть останется хотя бы оно одно в этом потоке все возобновляющейся вечности!.."

   Мелкими мазочками, мерцающими точками, рисую цветы.

   Ну вот, картина почти готова. Но тут на подоконник вспрыгивает кот, усаживается там, словно специально позируя. Как изящны линии, как блестит на солнце каждая шерстинка, отражая тёплые лучики! Ну как не написать и его?!

   И вот уже котик мой запечатлен на подсохшей уже бумаге, и вписан в картину мира, открывающегося створками окон в сад.

   Но...чего-то снова не хватает на моей картине. Может быть, самой меня нет на ней? Не написать ли автопортрет на этом фоне?

   Писать себя не просто. Это самый не благодарный из всех натурщиков.
Вот, казалось бы, - кого лучше всего не знать, как самое себя? Так ведь нет! Хуже всего я знаю себя, ведь каждый день я уже не та, что была вчера, каждое утро словно рождаешься заново в новый, иной мир. И он не тот, и ты уже не та, и каждый день проигрывает все новые замыслы и сюжеты, внося свою лепту в общую грандиозно задуманную и непрестанно разыгрывающуюся мистерию жизни.

   Так какая я сегодня? Я беру новый лист бумаги, но уже не смачиваю его водой, а пишу по- сухому.

   Смотрю в зеркало на себя – натурщицу, изучая черты лица, словно увидела себя впервые: о чем они могут говорить обо мне, как о человеке? Изучаю себя: каков общий облик, в какой позе я сижу. Представляю себе, как перенести все это на бумагу.
   Начинаю потихоньку писать. Пропорции. Легкими линиями намечаю контуры, абрис головы с поворотом "в три четверти", линии шеи. Вертикальная ось лица, пересекающаяся горизонтальными осями, на которых намечаются брови, глазницы, крылья носа, изгибы рта. Волны ниспадающих на плечи волос. Прорисовываются глаза, и все черты лица, придается выражение лицу. Это главное: какие они? О чем говорят? Можно придать им самые разные оттенки мыслей и чувств: от простой детски- кукольной красоты до глубокой духовности, вдохновленности творческой мыслью.

   Пишу так, как есть, не пытаясь приукрасить: проступающая седина по вискам, подуставший уже взгляд, опущенные уголки губ. На лице - следы времени, день за днём накладывающего свой отпечаток, свои краски, ложащиеся слой за слоем на поверхность полотна.
   Хотелось бы написать уже настоящий портрет, а не набросать легкий рисунок. Но на это надо очень много времени и сил. А уж для того, чтобы создавать шедевры, необходимо посвятить искусству всю свою жизнь…
   Ведь как писали портреты художники Возрождения: медленно, вдумчиво, не торопясь, изо дня в день, из года в год, - как писал свою Мону Лизу Леонардо. Каждый раз, подходя к полотну, нанося тончайшей кистью мельчайшие мазочки, почти незаметные глазу, вносил что-то новое в ее образ. Внимательный взгляд художника чутко улавливал все изменения, происходящие в натуре: те, что привносит время, накладывая свои отпечатки на лицо человека.
   Он вбирал натуру в себя, всю: ее кожа, волосы, глаза, улыбка. Каждая клеточка ее тела, флюиды души, каждая эмоция, настроение, мысль, желание – все это вбирается, впитывается, обретает цвет в представлении художника, смешивается на палитре, - и, окрашиваемое в различные оттенки, набирается на кисть и ложится на холст. Мазок за мазком, слой за слоем.
   Мельчайшими мазочками, полувоздушными прикосновениями к полотну – более даже воздУхами, нежели красками – писался образ, возникая из ничего. Из похожего на тонкую вуаль подмалевка. Из туманного небытия проступает вначале легкие линии наброска: очертания тела, поза, наклон головы, скрещенные руки. Затем- все яснее – обозначиваются черты лица, прядки волос, обьем тела, складки одежд.
   Все это наполняется светом, цветом, обретает свои неповторимые черты и особенности.
   Внешнее сходство достигается. Но этого мало. Как вложить в оболочку внутреннее естество? Как постичь – из чего оно все – это естество и самая его суть - состоит? И переложить в образ на картине. Леонардо это удалось, и поэтому его картина гениальна. Без всяких компьютерных ухищрений ему удалось при помощи простой кисточки создать голограмму своей натурщицы, да еще и вложить в этот образ собирательные черты всех женщин, и даже свои черты лица, свое видение человека и мира.
   А как создать простому, хотя и совсем чуть-чуть, но - способному художнику создать свое, хотя бы отдаленное, но идеальное подобие себя в мире сем?  Как воссоздать копию всего того, что уже было создано задолго до него? Создано Кем-то, - на много-много, гораздо более всемогущим, чем даже великий Леонардо, - могущим создавать истинно великие шедевры: пейзажи, натюрморты, портреты… Кем-то, кто продолжает творить великие картины мира во всей их первозданности, повторяемой и все время изменяющейся неповторимости, - творя каждый раз все новое взамен уходящему, - во всем многообразии форм, цвета, смысла, заложенного в них, - все то, что окружает художника в мире сем…
   И если он – настоящий, сильный художник, он чувствует себя обязанным попытаться – прежде, чем писать свою картину мира и гармонично вписать свой автопортрет в эту картину – попытаться для начала вникнуть в первоначальный замысел о мире и о себе. Но это очень, очень не легко: ведь тайна сия сокрыта за многими, многими слоями, - картина мира тоже написана как бы в стиле сфумато. И начало ее видится сокрытой за множеством слоев красок, наносимых Творцом из века в век, из конца в конец времени от начала и до бесконечности всех век…
   Вот и я – простой далеко не гениальный художник, пытаюсь написать свой автопортрет на фоне пейзажа. Это только набросок, и до портрета в технике сфумато ему ох как далеко! Сколько таких набросков можно нарисовать за свою жизнь? Если начинать с детства и продолжать делать это всю жизнь…Можно - наверное, в конце концов, стараясь, чтобы получилось как можно лучше, - совместить все эти наброски во что-то одно, пусть хоть и не гениально, но написанное достойно. Чтобы оправдать замысел Творца о себе: ведь в каждом из нас заложено семечко таланта, и надо взращивать его изо всех своих сил, в меру способностей. Пока еще есть время…
    Ведь разве не все ли мы, - а не только Джоконда, - написаны в технике Сфумато, - то есть "исчезающие как дым"?

   Как сказал кто- то из святых: «Наша жизнь - как дым, как пар, появляющийся не на долго, и вскоре исчезающий...»
   Мой автопортрет почти закончен. Я написала его в несколько слоев: сначала подмалевок, потом, - слой за слоем, - на нем проявились все мои черты, как вижу их я. Я вглядываюсь в эти черты, пытаясь уже в них разглядеть себя, увидеть в слоях краски себя – во времени и пространстве жизни своей. Сколько их было – этих слоев, и сколько еще наложит их в будущем уже сама жизнь?.. пока что в них можно разглядеть только прошлое…

   А что, если попробовать поснимать эти слои? И, слегка размывая водой краски, убрать с рисунка морщинки, добавить румянца, закрасить седину, придать побольше блеска и живости глазам? Посмотреть на себя – какая я была в молодости…в юности…в детстве… И попытаться исправить то ложное, неправильное, что написало на моем облике время жизни…

   Но такие попытки приводят обычно к затертости: теперь уже хоть до дыр протри бумагу или холст, а портрет просто потеряет свежесть и правдивость, и станет только хуже. Хотя… ничего непоправимого ведь нет, кроме смерти.

   Главное все же не в морщинках и седине, а в том, что кроется за ними, в тех глубинных пластах живописи души, что кроются за слоями сфумато, написанного самой жизнью.

   Автопортрет, как и сценарий жизни своей, я начала писать не сегодня, а гораздо раньше во времени, и пишу его каждый новый день. То рождаясь, то умирая, то снова воскресая. Как и положено художнику, или сценаристу, или актеру на сцене жизни сей, да и просто - человеку, которому выпало на долю такое чудо, как жизнь!

   Хотелось бы, конечно, чтобы получалось " по образу и подобию", но...уж как получается, в меру своих сил, желаний и способностей.


   ...А дождь за окном заканчивает писать свои пейзажи в стиле п- мокрому. Природа, обмакнув кисть в сменившиеся краски на палитре своей, продолжает творить новый день и новую, неповторимую, незабываемо прекрасную картину жизни.

   Среди потеков на стекле я вижу своё отражение, пар от дыхания исчезает, когда я, обернувшись, вижу стоящий посреди комнаты мольберт с пустой, испещренной штрихами былых картин поверхностью, к которой нужно снова прикрепить чистый белый листок бумаги.

Июль1919


                Чудеса продолжаются 1 Июнь, вкус лета

   И снова обычное утро середины июня, садово-огородное, но уже год спустя.
   Пока еще не так уж сильно вжарило солнце, надо полить недавно высаженные, подвядшие саженцы капусты, и пролить огурцы, уже выстрелившие первые зонтики цветов с крошечными завязями. Да перцы с баклажанами, да лук... Все прополоть, подкормить гуматом, а потом еще опрыскать чем-нибудь от зловредителей, которые не дремлют и нападают на будущий урожай со всех сторон.
   Уже порядком подустав, принимаюсь за клубнику. Тут хоть можно присесть бочком на доски, огораживающие грядки. И заплетать в косы листья, укладывая на них украшения в виде ягод, чтобы они, - пока еще в основном не спелые, - быстрее наливались на свету соком, пунцовым цветом и ароматной сладостью вкуса - вкуса лета.
   Солнце все выше, так и обдает волнами жара в слабом ветерке, которого не боится мошкара. Надо бы сходить в дом за аэрозолем от этого гнуса, но не хочется тратить силы. Их уже и так мало остается, а я задалась целью закончить все грядки еще до обеда.
   Все труднее и труднее приподниматься и распрямлять спину, перемещаясь вдоль гряд. И уже не радует глаз и гортань кисловатая крупная ягода. К тому же с утра побаливает голова - сказывается и вчерашнее переутомление с посадкой капусты, из-за которого и спала плохо, то и дело растирая немеющие и ноющие от боли перетруженные руки. И настроение что-то не из лучших - я обижена на сына, который опять гулял чуть ли не до утра, хотя обещал с вечера лечь и встать с утра пораньше, чтобы помогать мне на огороде. Но... дело молодое! Вот, дрыхнет опять без задних ног. Ну и пусть спит. Не буду будить, жалко. Сама уж как-нибудь...
   Все. Грядки закончились, силы тоже. Их осталось, чтобы только добрести до лавочки в тенечке за домом, и упасть на нее, закрыв глаза. Без сил, без чувств, без единой эмоции, словно все это ушло, вкопалось в землю, впиталось ею и теми растениями, в которые я вкладываюсь. Я и сама уже как растение ходячее... "Господи, и за что это мне все, в мои-то годы? Огород этот, огромный, который опять засажала до последнего сантиметра. Хотя мы вдвоем с сыном (пока, надеюсь), много ли нам надо?! Привычка деревенская уже в крови, видимо - вкалывать, не жалея себя. Света белого не видя... Но ведь надо же чем-то жить, да еще откладывать на черный день, да еще ипотека эта...Купила квартиру, в надежде, что сын скоро женится, а свадьба, кажется, расстроилась...Господи, дай мне сил все это вынести».
   Вот уже июнь, чуть ли не середина нашего сибирского лета, а я еще кроме грядок ничего не видела. Хотя всю зиму мечтала, что уж этим-то летом обязательно оторвусь, на море или в горы рвану!..
   Открываю глаза. Боже мой, какой изумительный свет и цвет там, где Ты обитаешь: прямо надо мной! Перламутрово-голубой, одно слово - небесный, и облака... Я как будто узрела их в первый раз. Будто и не существует их, не живут они там, над головами и крышами, своей какой-то, - таинственно-неспешной отрешенной жизнью. Но - не обособленно от нас. Не отдельно. А нераздельно с нами и с миром нашим живут они.
   Одно из них зависло прямо надо мной. Кажется, даже размером с меня, или чуть больше. Сначала полукруглое, плотное, постепенно оно размягчается, растягивается. Словно кто-то разминает кусок ваты или белой шерсти и формирует из него кольцо. Небо показывает мне меня: ты - белка в колесе. Говорит: ну вот ты крутишься там, внизу, вертишься, мечешься, суетишься, и - что? Что дальше? Что - выше? Поднимай голову, распрямляй спину, открывай глаза. Собирай, ищи сокровища свои не там, внизу, а прежде всего здесь - на небесах! ДА, - говорю я ему, - но это Ты - иже еси на Небеси, а я - тут, на земле. Я живая, плотскАя, и заботы земные мои стискивают плотным кольцом и не отпускают.
   Но вот разжимается кольцо небесное, рассеивается облако, исчезает... А я - само облачко, я легкая, как пушинка, в глазах синева, крылышки, кажется, светлые, как у ангелов... но спиной все же чувствую землю, ее притяжение, ее тело, живое и теплое, окутанное голубым дыханием, а вокруг меня и ее носится, крутится и вертится гигантская, антрацитово-черная, безводушно-душная, но дышащая Духом живым, громада космоса. И кто-то живой, разумный, - еще более вечный и бесконечный, чем он, - держит все это в руках Своих, и напрвляет в путях его, и управляет всем - тем, неотрывной частичкой чего являюсь и я...
   Я снова открываю глаза. Мое облачко почти рассеялось, слилось с остальными облаками и продолжило путь поперек небесного круга куда-то на запад, напитываясь земными испарениями, чтобы, когда придет время, излиться дождем и напитать влагой все живущее, в том числе и мои клубнички, и капустку, и цветы, в помощь мне. Да и мне самой надо снова встать, с новыми силами пойти - поливать, рыхлить,собирать...
   А какая все же красотища кругом! Все растет, цветет, живет и радуется! Господи, и за что мне это все?! Ведь все - слава Богу! Все есть у меня, что нужно, и даже больше! Все Ты даешь мне, полезное, чего ни попрошу, и даже – чего и не просила никогда!
   А главное - силы даешь, помощь и возможность жить дальше в великолепном Царствии Твоем…
- Мама, ты чего меня не разбудила? Говори, что делать надо? - Ну вот, и помощник, сын проснулся.
   Надо идти, обихаживать сад, собирать и продавать на рынке излишки овощей, погашать ипотеку, облагораживать ремонтом новую квартиру. Авось, сын приведет туда молодую жену, народят они мне внуков...
   Жизнь идет и продолжается, и она прекрасна! Настоящее чудо!
   Слава Богу за все!

Год 2020, июнь

                Чудеса продолжаются 2 Июль, рождение

   Памяти матери и отца

   Этот месяц самый вкусный и зрелый изо всех остальных месяцев года. Поспевает на лугах и полянках лесных, в огородах и садах все, чему должно поспеть, налиться соками земными и напитаться светом небесным, радуя разнообразием вкусов, цветов и запахов сердце, душу и тело.
   Выйдешь с утра в сад: какая же благодать кругом!
   Тяжелые землянично-клубничные косы прикорнули на сверкающих росой листьях, так и маня зачерпнуть ладонью и сорвать эту яркую ягоду и насладиться ее красотой и вкусом, - вкусом зрелости лета, запивая чаем из листьев смородины. Скоро и она начнет одаривать гроздьями налитых темно-бордовым соком ягод. А там и малинка подойдет, дополняя и завершая букет настоящим праздником вкусов лета, его вершины и апогея накануне грядущего августа.
   Как быстро все же природа восстанавливается от зимнего полу-бытия, после весеннего возрождения, расцветает, достигает зрелости и буйного расцвета сил, призванных выдать все, на что она способна, за то короткое время, которое для этого отпущено.
   Каждая пядь, каждый кусочек, каждый миллиметр земли живет жадно, во всю силушку, стремясь народить жизни как можно больше, заполнить ею все сущее кругом.

   Июль. Это месяц, точнее, конец месяца – это время и моего рождения в мире сем.
   Я чувствую теперь каждый день, приближающийся к этой дате, - 30-е число июля, - как, наверное, чувствовала его приближение я и чувствовала и ждала его моя мама - 62 годочка уже назад, в то время двадцатидевятилетняя.
   Вернее – я тогда еще только могла смутно предчувствовать то, что должно совершиться.

   …Сей мир виделся размыто через пелену околоплодных вод, слышался сквозь них пением птиц, голосами мамы и папы, отзвуками идущей кругом своим чередом жизни, - пока еще без моего участия в ней.
   Мой собственный маленький мир колыхался в такт шагам мамы, мерно покачивался под взмахи литовки по траве. Ощущалось тепло и запахи земли и свежескошенного сена, слышались ударяющиеся о стенки ведра звонкие струи молока, утробное коровье му-уу, хрюканье поросят, перепелкино «спать пора», тишина звездного неба и все более громкое отчетливое кукареку на рассвете…
   Я родилась в конце дня, почувствовав, что готова, - время приспело, и пора переступить эту хрупкую грань меж двумя бытиями и войти в мир и свет, что так близко сосуществуют с миром тьмы и иного бытия.
    Мама моя тоже поняла, что «время пришло», еще возвращаясь с покоса – начались схватки.
Тяжело ступая, старалась побыстрее доделать все дела: накормить скотину, подоить корову, сготовить ужин, накрыть стол для двоих старшеньких сыновей, прибежавших с речки и голоднешеньких после бурно проведенного дня с купаниями и рыбалкой, и для мужа, вернувшегося с поля, когда копешки совхозного сена уложены были наконец в зарод: 
- Слава Богу, успели до дождей! Устал дО смерти, а тут еще бабе приспичило рожать! Отдохнуть бы малость, но, как говорится, «с…ть да родить не дает погодить»!
Пришлось идти в сельсовет, просить лошаденку, чтобы отвезти роженицу в больничку в соседнее село, за пять километров. Лошадь была на конном дворе свободная только одна, самая старая, считай, - пенсионерка: разгар страды, что и говорить. Конюхи все на лугу, да в полях работают. Запрягать пришлось самому.  Вот что бы дома-то взять да родить! Но так захотела мать: вези, мол, меня в больницу, и все тут! В те-то разы дома рожала, с бабками, и нормально. Но то было ранней весной и поздней осенью, и работы всякой было поменьше, а теперь вот и огород, и покос, и работы в поле, не говоря уже о скотине да о детях. А в больничке хоть два-три денька, но дадут отдохнуть, полежать. А дома свекровка да золовки, авось, помогут все же управиться, отставив свои дела.
   И вот едем (я и мама, - пока еще одно целое), - трясемся на телеге по проселочной дороге. Отец, покуривая самокрутку, правит лошадью (думая о том, что вот ещё один лишний рот появится, когда и те- то парнишки ещё не помощники, и дом не достроен толком, и сено скошенное, - свое, не совхозное, - в валках завтра надо бы ворошить да сгребать, да копнить, даже дитенка толком не «обмоешь»...), а та, - старая, - плетется еле-еле душа в теле, сгорбатившись и опустив устало голову в дорожную пыль.
   Мама просит отца пошибче погонять лошадь, и думает:
- Ему-то что! Везет же мужикам – не дано им рожать дитя на свет, муки такие страшные принимать! А тут…
   Мама сидела на охапке сена, кусая стебелек овса, зажатый в зубах, перемогая волнами накатывающие одна за одной схватки. Охватывала руками трясущийся на колдобинах живот, сжимая его, удерживая рвущуюся всё-таки не совсем ко времени жизнь, - в разгар страды! А мой крошечный, такой спокойный доселе мирок, сотрясался и раскачивался, и бултыхались вокруг буйные волны, норовя захлестнуть и задушить.
   Мир, к которому так стремилось мое существо, видимо, не готов ещё был к моему появлению, и не допускал к своему свету.   
 - Господи, только бы не сейчас, только бы дотерпеть! Не в телеге же рожать! – Думает мать. - Это мама моя меня на покосе родила в кустах, да принесла уже готовенькую домой в подоле… Ой, мамочки мои, как больно-то! Кто ты – парень ли, девка ли, потерпи и ты маленько, счас приедем, тогда и… Лучше бы уж парень еще был один, - все хоть легше жить-то наверное будет тебе, мУки меньше… Ой, ой, отец, погоняй давай, погоняй живей!.. МОченьки нет уже, скорей бы уж приехать!..
   Хлестанет отец вожжой лошаденку, а она, бедная, вконец заезженная, хоть и прибавит шагу, да не на долго, и опять плетется нога за ногу.
   Приляжет мама на бочок – все полегче, между схватками. И все смотрит на проползающие поля да лесочки: ох скорее бы приехать, скорее!
   Уже и воды отошли, и потуги подступили, когда за очередным поворотом пошла дорога вниз под горку, открылась плотина, затон, а за ними улицы пошли, и вот, наконец, - бревенчатый длинный, в один этаж сруб больнички о двух палатах!
   Еле сползла мама с телеги, шатаясь, добрела до крылечка, взошла на него, присела на кушетку в прохладной приемной. Вышла медсестра из процедурной:
- Ой, поезжайте скорее за врачихой, - и рассказывает, как найти ее дом.
   А там у врачихи тоже свое хозяйство, мужик на покосе, свиньи, куры да корова не доенная еще: «Ждите!» - мол.
   А ждать уже мы не можем. Все, некуда тянуть уже. И так и появилась я на свет на кушеточке, сама, безо всякой врачебной помощи.
 - Девка, однако?! Ох, ну да ладно, уж кого Бог послал. Кладите нас, наконец, в кроватку, шибко уж мы пристали обои, отдохнуть хоть уже!.. Отец! Ты шибко-то не загуляй смотри, там у меня в подполье за мешком картошки баночка медовушки припрятана, дак ты обмой маленько дитенка- то с мужиками. Но не напейся гляди, а то с сеном не управишься вовремя, чё тогда...
- Ладно! Поехал я, отдыхай покамесь.
   Но отдыхать сильно-то некогда. И через три денечка приехал за нами папка, привез узелок с пеленками из старых простыней, да рубаху свою (бабки положили, потому как непременно младенца надо, - как делали это бабушки спокон веков,- завернуть сначала в рубаху отца, чтобы он сразу почуял запах родного пота и впитал его навсегда), и снова в дорогу. Из тихих снежно побеленных стен больнички – обратно в работу да заботу, - в жизнь.

   С тех самых июльско-августовских денечков, - напоенных уже слегка подуставшим солнцем, запахами земли, сена, навоза, сушеных ягод и грибов, поспевающих картошки и пшеницы, рыбным духом воды из колодца, и запахами настоявшихся для чая целебных трав, и парного молочка, - окутывающих подвешенную к потолку зыбку мою, под тюлевым пологом от мух, – и началась моя жизнь.
   Началась под дробный перестук копыт по горячей дороге: то она проселочная, тряская и узкая, то, - широкая да гладкая, - протянется меж городом и деревней, то магистралью распрямится до самых горизонтов. Но, куда ни глянь, -  простирается кругом благодать земная, из конца в конец, под еще бОльшей и высшей благодатью круга небесного.

   И с давних пор люблю я дороги. Так и тянут они, - такие разные, и зовут идти за собой во все просторы вселенские, земные и разные иные.
   Вот, закончу только все дела свои, и пойду, поеду куда-нибудь. Да вот хотя бы на родину съездить надо, на кладбище уже год не была, - могилку отца подправить, да проехаться по своей улице, посмотреть на домик, построенный руками его, где давным-давно живут уже чужие люди, и почти не слышно ни мычания коров, возвращающихся с луга с полным выменем, ни тарахтения тракторов да комбайнов на полях, - наверное, еще больше поредели дома в деревне, да поубавилось, видать, у людей заботушки. Не хотят утруждать себя лишними делами: все теперь в магазине купить можно, зачем мучиться с сеном, да со скотиной?..
   Но все равно хватает их, забот этих, всем. И нет им, - делам да заботам, - ни конца, ни края. Так уж создан человек, таким он рожден, чтобы «плодиться и множиться», да обихаживать сад – свой маленький земной Эдем, пока есть силы и возможности.
   Да ещё бы, и это главное, - душу свою заставлять трудиться, вынашивать ее, чтобы донести  по возможности зрелой по добродетелям  до Царствия, которое выше земного и - совершеннее.

Год 2020, июль



                Чудеса продолжаются 3 Август, глина

    Памяти матери и отца.

   В августе, отложив все дела, посвящаю один из воскресных дней поездке в свою родную деревню.
   Из лабиринтов городских улиц выбираемся на автомагистраль, потом надо свернуть на старую трассу, проехать по ней сорок километров, затем проезжаем еще девять верст по гравийке. И вот, наконец-то, с пригорка, из-под старой-престарой березовой рощи, дорога сползает под горку к деревне. Сверху она видна вся, вернее – то, что от нее еще пока что остается.
   Но в деревеньку мы не едем, а поворачиваем за мостиком через речку налево и по узенькой в колдобинах дорожке приближаемся к кладбищу. И снова поднимаемся на горку к могилкам, где они расположились с незапамятных уже времен.
   Погост небольшой – в самый раз для такой небольшой деревни, как Новобарачаты. Проходим с сыном мимо новых, - прибавившихся за этот год - могил, и старых, читая надписи на памятниках и крестах. Фамилии будто знакомые, но сын не знает никого из них, а мне люди помнятся  смутно: из рассказов родителей, воспоминаний юношества и даже детства, хотя меня увезли отсюда всего-то трех лет отроду, и из этих лет остались лишь несколько картинок, легкими набросками хранящихся в памяти.
   Но вот одного человека помню хорошо. Вот он – Вова Г. На поблекшем фото – такой же, почти, каким он и был в те времена, когда мы с ним «дружили»…

   Самый разгар лета, нам по пятнадцать лет, каникулы! Мы – две двоюродные сестры – приехали к третьей, проживающей здесь, погостить. В первый же вечер, нарядившись, идем в клуб. Вова – наш ровесник, но уже киномеханик, первый человек на деревне! – стоит на лесенке, ведущей к нему в кинобудку, и, облокотившись на перильца, курит, и смотрит на нас. Я сразу почувствовала, что он «положил глаз» именно на меня! Ведь это у меня такие модные брюки-клеш, и приталенная кофточка (в них, сменивших надоевшую за учебный год форму, чувствуешь себя совсем другим человеком!), и длинные волосы не заплетены в косу, а высоко подобраны в хвосты, подвязанные большими белыми бантами в крупный голубой горох, и челка на лоб. Такая же темная челка и патлы и у него. И даже клеши такие же! Модник, почти как городской!
   Фильм уже начался, и мы пробираемся в темноте полупустого зала, пахнущего сырой известкой, в мельтешащих лучах света от проектора, к свободным местам.  Вскоре экран снова заслоняется ненадолго тремя полусогнутыми фигурами, которые тихонько прокрадываются и усаживаются позади нас. И начинают заигрывать – дергать за хвостики и косички, развязывая банты и мешая смотреть любимое индийское кино. Хотя… нам в этот раз не до искусственных полусказочных страстей. Мы и сами, кажется, уже вполне доросли до них, и с трепетом ожидаем: что же будет дальше?!
   А дальше, конечно же, были гуляния ночами под Луной, от клуба по улице Центральной до самого ее конца и обратно. Девчонки идут одной оравой, под ручку, и все время орут во весь голос: «Ой цветет калина…», «Расцвела под окошком…», «Сини-синий иней…», и все остальные песни, которые только знают.
   Чуть позади них всей гурьбой топают пацаны, песни не поют, а только слышатся их тихие переговоры да светятся огоньки сигарет. Да то и дело то одна девчонка, то другая вдруг исчезает, подхваченная под ручку своим ухажером, и, посопротивлявшись для вида, уходит куда-то в густую темноту, утопающую в зарослях ветлы за огородами, или ивы вдоль речки, березовых рощ,-  в этих, таких знакомых с детства, запахах густых трав, распускающихся цветов на рассвете, когда солнышко как бы медленно и неохотно, но все быстрее начинает приподнимать завесу тайны смены времен, тьмы и света в мире сем – таком загадочном и непостижимом пока еще для нас во всей своей полноте и многообразии.
   Все самое главное – еще впереди, оно неумолимо быстро приближается, и как бы ни было страшно, надо только насмелиться, и переступить некую черту: свернуть с узкой тропки на дорогу, например, и – оно откроется. А что в этом «главном» самое-самое главное? Конечно же –любовь. Первое прикосновение к ней, проба на вкус и цвет… Прикосновение руки к руке, стыдливый поцелуй в щечку, но дальше этого –уже запрет.
   Дальше были осень, школа. Письмецо из деревни, где чуть ли не в каждом слове – ошибка, исправленная мной (отличницей) красным карандашом. И – воспоминания о лете том, где все было просто мираж. И где «по правде» были только независимо и надменно сияющая надо всем округлая Луна; сиренево-туманные рассветы; окно дядиного дома, раскрытое в палисад, в котором всю ночь щебечет не умолкая какая-то птичка; крыша соседнего дома за ветлой, построенного когда-то моим отцом, да пыльная дорога, покрытая сеточкой трещин…

   Эти трещинки я, кажется, помню с самого первого шага своего за те покосившиеся теперь, а тогда еще совсем новые воротца нашего двора. Или даже с первого взгляда и вздоха.
   Конечно, я не помню четко те августовские дни, когда меня привезли на телеге в этот дом из больнички соседнего села, где родила меня мама, и могу только представить себе, как это было, но - вот эти самые трещинки на близкой-близкой земле так и стоят в глазах. Они были всегда здесь, и есть се6йчас, и всегда будут, - кто и когда по ним бы ни топал ногами своими. Хоть стар, хоть млад, хоть еще живущий, хоть уже давно уехавший в другие земли, или - отошедший на покой вечный…

   Прибравшись на могилке отца, дяди, помянув всех ушедших, мы с сыном решаем спуститься в деревню, чтобы проехаться по улице моего детства. Но сначала походить еще немного вокруг по лысому осыпающемуся пригорку: здесь такая интересная глина! Всех цветов и оттенков охры. И светлая, почти совсем белая, и - темная с желтым, розовым, красным или лиловым оттенками. 
   Но основной цвет – красный (наверное, именно из такой глины и вылепил Бог Адама).
   Такой яркой, разноцветной глины я за свою жизнь не встречала больше нигде. И вся она изрезана глубокими трещинами – морщинами, потеками. Видимо весной здесь стекали ручейки – слезы уходящего времени зимы.
   Иду осторожно, глядя под ноги – помня о том, что здесь должны водиться змеи. Отец рассказывал, что лет шести-семи пас здесь совхозных телят, и из озорства наловил как-то гадюк, прибил их да и развесил по перильцам мостика над ручьем, вытекающим из родника под горой. А бабы, идущие с покоса, перепужались дОсмерти, и не хотели идти через мост, пока Мишка, - фулиган такой, - не убрал с перил змеек. И ругались они на чем свет стоит, и матеренке нажаловались. Мать, Марея Маркеловна, хоть и укоряла тоже, но по заднице лупить не стала, - жалела ребятишек своих: и так они, сироты, голодные, раздетые-разутые растут.
   Ведь осталась она вдовой в тридцать пять лет. Мужик – Иван - умер от тифа, оставив сиротами пятеро душ детей мал-мала меньше. И хлебнули они горюшка тогда.
   При отце была семья зажиточная, скотины много держали, а как осталась мать одна, куда что и девалось. Пришлось всех овечек раздать, чтобы рассчитаться с людьми: то за сено, то за дрова. Осталась одна коровенка, за счет ее и выживали. Да огород. Да трава всякая в лесу, пУчки-саранки, да грибы-ягоды…
 Вот в этом самом лесу, что на пригорке у кладбища, росли тогда такие подберезовики, баобабы, рыжики да грузди, - что моя шляпа.  А сейчас ни одной поганки не видать. Да и змей не видно совсем (может, прячутся в этих трещинах и дырках в глине?).
   И родника не стало вместе с ручьем и мостиком через него. Только глина, которую можно брать сколько хочешь, растирать с водой, лепить что-нибудь, готовить колер, и, как делали это раньше богомазы, писать иконы да портреты.
   Глину подкапывают снизу, она осыпается, и образовался уже крутой яр.
   Этой же глиной, - я помню, - бабушка и мама мазали стены дома, и был он внутри белый, а снаружи красный, и как же вкусно пахло в нем после побелки – чистотой и свежестью!
    А отец, помню, часто говаривал:
 - Из глины мы пришли, в глину и вернемся.
   А я смеялась украдкой, и почему-то не смела спросить:
- Как это из глины, нас что, вылепил кто-то? Она же не живая!

   Но вот смотрю сейчас на нее, и чувствую – живая глина. Только сухая очень. И почти такая же вечная, как вся земля, как и человек, что из нее сотворен. И также много чего намешано в человеке: и светлого, и темного, и разноцветного, и, смешанное с водой, как кровь и плоть, как земля и небо, - все это определяет его путь. Идти по земле, по осыпающейся глине под ногами, пить воду из пересыхающих родников, да любоваться небом, которое одно только непреходяще, и, - как бы ни бороздили мы его вдоль и поперек на самолетах да спутниках, - по-прежнему оно недоступно нашему пониманию.

   Мы уже собираемся ехать дальше, как вдруг из-за кустов вышло стадо коров, быков и телят, а за ними – высокий колоритный пожилой мужик. Разговорились, назвался он Трошиным. Оказалось – не из местных, приезжий, решил вот под старость лет в деревне пожить на свежем воздухе, да и стал фермером. Показывает свой дом там, внизу, возле речки, указал на коровники совхозные вдалеке, давно заброшенные. В одном из них, более-менее сохранившемся, он держит зерно, сено.
- Тяжело, наверное, вам. Аппаратами доите?
- Нет, вообще не дою.
- Как так?!
- Я ж их на мясо только рощу, молоко далеко возить на продажу, а телята сами сосут. Еще лучше поправляются, быстрее вес набирают.
- А, не заморачиваетесь, значит, особо-то с ними. Пасти бы хоть наняли кого из местных.
- Да кого нанимать-то?! Все спились. А приезжие тоже в основном – еще хуже, сброд всякий, наркоманы. Нанял одного, так он не укараулил, пьяный, стадо на кладбище зашло.
- Да видели мы – могилки все потоптаны. Но хоть траву коровы обьели, а так заросло бы все, наверное.
   Мужик потопал догонять свое стадо, которое быстро миновало голый глинистый косогор и ушло в лес, а мы поехали в деревню.
   Улица Бардаковская (по фамилии первого поселенца, но теперь на ней и правда бардак, хотя и не такое запущение, как на улице Центральной, где почти все двухквартирные, совхозом строенные, бараки уже заброшены даже дачниками) -  год от года, кажется, становится она все уже и уже, и даже небо как будто все ниже и теснее смыкается здесь над нею.
   А какой необъятно просторной казалась мне улица, когда я делала тут по ней свои первые шажочки, училась ходить и даже бегать, и пытаться считывать письмена вот этих трещинок в пыли на дороге!
   За забором и высокой старой ветлой за ним виден только кусочек крыши моего дома, да кухонное окно. Старое окошечко, с синевато-зеленоватыми кривоватыми стеклышками в нем, мелодично позванивавшими на ветерке, заменили не так давно на пластиковое.  И теперь белый свет отражается в нем ровно и прямо, без искажений, и ветер не проникает в дом.
   В прошлом году я постучалась в ворота, хотела войти, поностальгировать во дворе дома детства моего, но хозяин и на порог не пустил, мол:
- А зачем это вам? У меня тут дети, и я не хочу, чтобы ходили люди чужие.
   Я успела увидеть только играющего на по-прежнему ярко-изумрудной траве ребенка да крылечко в сенцы – те самые три невысокие ступеньки (конечно, с не раз замененными в них досочками за шесть десятков лет-то!), казавшиеся мне, маленькой, очень большими, высокими, - помню, как я с трудом вскарабкивалась на них, и любила там сидеть, играя с тряпичной, сшитой мамой, куколкой, наблюдая за копошащимися в траве курами, летающими высоко в небе птицами. Мечтая: вот бы взмахнуть крылышками, да и полететь вслед за ними…
   А рядом – дом дяди Гриши, отца моей двоюродной сестрички Галки. Но Боже мой, каким он стал! Совсем усохший, с провалившейся крышей, кажется, - держится уже из последних силенок, чтобы совсем не рассыпаться в прах. Пробираюсь через бурьян поближе к крыльцу.  Здесь когда-то, на лавочке, любили мы с сестрами посидеть, пережидая короткий теплый дождик, шепчась об ухажерах и гадая – пойдут ли они сегодня после кино нас провожать? И сердчишко сладостно замирает в предчувствии… (мы сами понимали тогда, пятнадцатилетние, и убеждали друг друга, что это еще не настоящая любовь, а – так, наверное, просто «дума о любви», - это выражение очень нравилось нам) чего-то такого, что может изменить все, весь мир перевернуть и показать его с совсем другой стороны – стороны света. А может тьмы. Либо смешения и того, и другого. Лучше бы, конечно, побольше – света!..
   А потом бежали по сверкающей, умытой дождем, траве к речке, и, накупавшись в парном молоке ласковой водички, набираем полные ведра и тащим на коромыслах – главное, не пролить ни капли – поливать огородные грядки.
   А сами все посматриваем в сторону клуба: интересно, какое кино привезли сегодня? Хорошо бы снова индийское Вова крутил, - «Цветок и камень» или «Цветок в пыли»…
   Одноэтажное кирпичное здание клуба было тогда самое внушительное в деревне. Окруженное штакетником, клумбами цветов, с крашеными наличниками окон. А теперь – кругом бурьян выше моего роста, лесенка в кинобудку – ответственный пост Вовы Г. – покосилась. Никому не нужны тут теперь ни клуб, ни написанные от руки афишки с многообещающими названиями, ни волшебные лучи проектора, ни танцы под родиолу с пластинками. Да и по улицам не ходит толпами молодежь, не орет песни, не видно вообще ни одной живой души, и тишина стоит такая, что закладывает уши. Где она – та полнота жизни, ожидание и ощущение приближения счастья, которое обязательно должно быть! Как-то все скукожилось, обезлюдело, рассыпалось в прах…
   Остановив машину на горе, напоследок слушаю эту тишину, вдыхаю и не могу надышаться  - какие незабываемые, обостряющиеся на закате запахи, поднимающиеся с низины от речки Уньги, нигде в мире больше нет таких!
   Интересно, а что было бы, если б не решились мои родители уехать в город? Что, если бы я вышла за Володю? Были бы мы счастливы? Был ли счастлив здесь он, прожив такую недолгую жизнь? Знаю только, что смолоду уже пристрастился он к спиртному, женился поздно, на женщине с четырьмя детьми. С ней нажили они еще двоих, пили уже вместе. Рядом с могилой Володи я видела могилку его двадцатилетней дочки. Как рассказал дед Трошин, влюбилась она в какого-то женатого… покончила с собой. Царствие им Небесное…
   Не сказать, конечно, что и я абсолютно счастлива в городе своем. Тоже много чего пришлось пережить. В зрелом возрасте потянуло тоже к деревне, переехала с детьми в Сухово, что в трех километрах всего от Кемерово, завела даже корову в трудные перестроечные времена. Ох уж эти сады-огороды да коровушки-матушки, всегда-то они спасают русского человека от голодной смерти… И жилка крестьянская тоже, конечно, помогает выжить…
   Солнце, приобняв напоследок небольшую чашу земли, там внизу, кажется, удерживает ее навесу, не дает совсем утонуть в сгущающихся сумерках, из которых проступают всего лишь несколько крыш среди разросшихся дерев. Запомнить этот миг! Теперь, коли жива-здорова буду, приеду сюда снова через год. Правильно, все-таки, я сделала, что похоронила отца здесь – есть повод повидать те места, которые хоть и не стали местом жительства, но остаются все же самым главным местом на земле. Тянет повидаться деревня моя, дом на краю улицы, глина на красном яру, вот эта дорога, ее еле заметное уже ответвление, уходящее к селу Барачаты. Видится: вот едет трясучая телега, запряженная усталая лошадка тянет ее из последних сил, но, почуяв близкую уже конюшню, прибавляет шагу. Молодая мать, прикрывая личико от пыли, кормит дитя грудью, умиляясь: чудо ты мое, новорожденное! Сладко пахнет молоком, сеном, дымком самосада: отец раскурил самокрутку.
- Вся в тебя, однако, уродилась, отец! Может, счастливая будет, - примета такая. Дай Бог…
- Наша порода! На красной глине замешанная…

   Снова пыльная дорога в мелких трещинках, затем трясучая извилистая гравийка, бегущая среди полей, потом - автомагистральная асфальтовая лента – все это окрашивается на закате в красноватый цвет с малиновыми и охристо-желтыми разводами и глинистыми полосами по затуманившейся западной стороне неба и отраженной в нем земли.
 
 ***


                Чудеса продолжаются 4 Крылья и крыльца

    Крыльцо дома детства твоего. С него начинается путь. Не от слова ли оно - "крылья"?
    Первый шаг с него - как полет. Первый взмах крыла в неведомое. Первые падения и ушибы. Можно даже так пасть, что поломать крылья, выбрав неверное направление и не рассчитав силы.

 Бог создал людей крылатыми. Почти Ангелами. Ангелоподобными существами, облеченными в плоть. Свободными, целеустремленными существами. Но… чаще всего со временем эти крылья отпадают за ненадобностью, и человек разучивается летать. У нас даже остались рудименты этих крыльев – «крыльца», ставшие теперь просто "лопатками".

     Лишь у немногих  зачаточные эти крыльца в течение жизни могут расти и крепнуть, превращаясь в настоящие, сильные крылья. Но у всех есть они, невидимые для других и почти неощущаемые нами самими.

   По временам у большинства из нас окрашиваются они в разные цвета и оттенки: то светлея, уносясь в небо и голубея его синевой, то розовея в мечтах, то багровея от гнева и крови; то чернея от злобы, от зависти зеленея… и то и дело окрашиваясь в разноцветные блестящие оттенки счастья…

      То легкие и светлые они, и несут прямо в небеса, то вдруг набухают и тяжелеют за спиной, и тянут к земле. То сверкают золотом, то покрываются ржавчиной. То горят ярким пламенем, то осыпаются пеплом. То сияют каждым перышком, готовясь стать тем самым крылом Пегаса, что уносит в порыве вдохновения прямо в Небо Небес… То вдруг сложатся, скукожатся крылышки, обрекая человека камнем падать вниз, в бездну, в пропасть… чего? Греха, конечно.

    Царство сатаны, преисподнюю.  Ведь это именно он, незаметно вползая на Древо жизни твоей, обвивает его кольцами, сжимает их все плотнее, и душит тебя, ломает, и крушит готовые прорезаться и развернуться крылья твои… И хочешь освободиться… и не можешь. Сладостны соблазнительные нашептывания его, и чувственны обьятия, и как пленительны образы, рождающиеся в помыслах и витающие вокруг!

      И вот мир предстает в  и н о м свете и цвете: он сияет и порхает, он клубится и кружится, он зовет, манит к себе, этот призрачный мир наслаждений, желаний, осуществляющихся возможностей. И вот ты чувствуешь крылья за спиной. С каждым шагом они как бы все сильнее, все ощутимей, все больше уверенности, что вот: еще шаг, разбег, толчок – и … вот оно! Ты ощутишь это, самое великое блаженство: полета, ощущения исполнения самого сокровенного, самого желанного! Такого долгожданного, того, что зародилось вместе с тобой… нет, еще задолго до тебя, кажется, до рождения, до зачатия даже: : еще тогда, когда и сам мир ожидал своего сотворения.

     И они – эти самые крылья твои – возникли тогда, когда Сам Создатель, Отец твой замыслил тебя, твою суть, подобную Своей Сущности. Душу твою от Духа Своего.  Крылья твои – крылья Ангела твоего.

     И – отпустил на волю: лети! И с рождения, с крещения Духом Святым летит дитя по свету… по миру… по земле… Идет. Идет, шагает. Трудится. Тащится еле-еле. Ползет... А за спиной, между крыльцев, - горбом, - растет груз грехов. Все больше он, все тяжелее, и вот уже нет места для крыльев. Они, едва проклюнувшиеся, темнеют, деревенеют, обгорают, покрываются гнилью и плесенью, ржой, в них разводятся паразиты, грибки и болезни. И вот они, так и не успев вырасти и развиться, как следует, уже и зачахли, и перья ссохлись и осыпались, как пожухлые листья.

       И также сыпятся, опадают дни с твоих лет, усыхают ветви Древа жизни твоей, дряхлеет ствол, загнивают корни.

     И вот уже торчит столбом один иссушенный остов, и только несколько сучочков еще топорщатся и тянутся к небу. Они похожи на руки-ветви другого древа – Креста Господня, с которого взирает Он на тебя с высоты Голгофы – Его и твоей личной голгофы. А в подножии креста череп Адама скалится. Того самого праотца твоего, с которого все и начиналось, весь Путь…

     И все тучнее, жирнее, все довольнее змей, обожравшийся белыми перьями душ невинных человеческих...


     Я увезла с собой фотографии родной деревни, погоста, где покоятся мои предки и немного разноцветной глины с красной горки, на которой находится этот погост.

    "Из глины мы вышли, в нее и уйдем.."

     Можно размочить водой эти твердые комочки, вылепить из них фигурки, и они оживут. А чтобы не рассыпались, обжечь в печи.

     Закалённые огнем испытаний и сумевшие не опалить в нем свои крылья - самые сильные. Сильные духом. Плоть - земля, кровь - вода. Твердь земная и твердь небесная. Все сходится в человеке. Существе ангелоподобном.

    Но ведь не все так просто и в мире Ангелов. Духов служебных. Духов Любви и духов злобы. Ведь все они призваны в конце концов ( а вернее - изначально) служить одному - Богу, во спасение душ падших человеческих...

    Крыльцо второго дома моего, где проходили детство, юность и становление на крыло, мимо которого я часто проезжаю в городе, не так волнует, как то - самое первое, с которого делался первый шаг. Почему? Наверное, потому, что именно там, с него, открывались в мир все-все дороги, какие только есть на белом свете, ожидающие того направления, которое одно только могло стать верным. Определяющимся заложенными в моей плоти и крови глиной и водой.

    В поисках лучшей доли уехали мои родители в город. Кто знает, не стало ли это их ошибкой? В городе, конечно, жить полегче, и больше возможностей обустроить ее более комфортно, получить детям образование. Но больше и соблазнов разных. Здесь все отправлено: и воздух, и почва, и вода. И души...

    Мечутся души людские в поисках призрачного  счастья, пытаясь взлететь над грешной землёй, ломая невидимые крылья свои. А все потому, что все пути открыты, и человек свободен в выборе, свободнее даже, чем ангелы, но ох как трудно выбрать это самое - верное - направление, которое одно только и может быть верным, но...всегда это "но"...

   
***
   


                Чудеса продолжаются 5 МАРК

   Единственно стоящему Учителю

   "Весь мир - театр. В нём женщины, мужчины - все актёры. У них свои есть выходы, уходы, И каждый не одну играет роль" (Вильям Шекспир).


   Нашему Кемеровскому Художественному колледжу исполняется в этом году сорок пять лет. Сорок три года прошло с тех пор, как я, закончив учебу на театрально-декорационном отделении, вышла из стен КОХу (прежнее название училища).  А поступила я туда в тысяча девятьсот семьдесят четвертом.
   Ушли в прошлое молодые годы, когда все ещё впереди, все то прекрасное, что там, в будущей жизни, ждёт. Годы идут, и все чаще хочется оглянуться назад, заглянуть поглубже, зайти в то прошлое, что осталось позади. В то время, когда творилось настоящее. То настоящее, что живёт одним днём, и не более того. Но прокладывает путь в будущее.

   В шестнадцать лет я, можно сказать, случайно поступила в художественное училище, и это было настоящее чудо! Простая полу-деревенская девчонка, которая имела о театре самое приблизительное представление и умела только немного рисовать, стала студенткой нового, театрально- декорационного отделения, - просто потому, что там конкурс был меньше, чем на оформительском. Тогда было престижнее быть оформителем, на каждом предприятии, в каждом цеху всегда должен был быть художник, умеющий писать соцобязательства и лозунги к демонстрациям трудящихся по великим праздникам: Октябрьской революции и 1 мая. Непыльная работа, всегда есть кусок хлеба. Надо в общем- то только научиться писать шрифты и оформлять стенды наглядной агитации, ну и так ещё что-нибудь уметь из тонкостей этого ремесла. Но сама я имела еще обо всем этом весьма смутное понятие. Равно как и о театре и о всем, что творится в его таинственных стенах за пределами занавеса.

   Родители мои, не так давно переехавшие в город из глухой деревушки, несколько удивились такому выбору дочери, но в общем одобрили. И я начала учиться. "На художника!"- ликовало и пело моё сердце романтичной, все свободное время проводящей за книжками, барышни.

   Первые два курса учёбы несколько разочаровывали своей однообразностью. Азы учения: рисунок, живопись, композиция, по несколько часов в день надо было писать бесконечные натюрморты, - "мертвую природу». Карандашом, акварелью, гуашью, потом маслом. Но на третьем курсе уже стало гораздо интересней, пошла "живая натура", и, конечно, нечто необыкновенное – начались уроки профессионального мастерства от Марка Теодоровича Ривина.
Это был, без сомнения, самый необычный из всех людей, когда-либо встреченных мною в моей жизни. Первый человек, которого я могу назвать Учителем, - именно так, с большой буквы «У». Ведь он учил нас, своих учеников, не только премудростям искусства театра, но и жизни, исканию себя в ней, реализации себя, как творческой личности.

    В последнее время почему- то часто вспоминается один день. День из середины семидесятых годов, Училище, урок технологии от Марка Теодоровича. Его, как всегда темпераментный, рассказ о том, как ставился им на сцене нашего Кемеровского Драмматического театра им. Луначарского спектакль Ромео и Джульетта и о многих других, созданных им работах. Его попытки ввести нас, начинающих театралов, в закулисье храма искусства, под названием «Театр».

    Подробности именно того урока помнятся смутно, но вот совпадение, как маленькое чудо: как-то на днях вдруг случайно попадается мне на глаза книга нашего кемеровского журналиста Зои Естамоновой "Просвети мои очи мысленные" (1), - о самых знаменитых людях нашей области двадцатого века, - открываю ее на 95 странице и... в главе под названием "Сердце подвижника" читаю воспоминания о Марке, - её и режиссёра Климовского. И такие строки: "Если права не ортодоксальная физика и в определённые измерения пространства-времени впечатаны все прозвучавшие когда- либо слова, пусть прочтут эту тайнопись потомки..."
И вот эта «тайнопись» у меня в руках…И оживают забытые образы, звучат полустертые в памяти слова…

    И далее пишет Зоя Естамонова в своей статье: "Жемчуга из гороха и пшеницы, позументы из веревки, испанские кружева из катушечных чёрных ниток на фольге, сотворенная тонкой кисточкой парча. На стенах театральной мастерской Кемеровского художественного училища бутафорские копии шедевров мирового искусства, маски, имитации предметов древней утвари, костюмов любой эпохи. В просторном классе тесно от стоящих на стеллажах, нависающих над головой макетов..."

    И всю меня всколыхнуло, вдруг я снова, как 40 с лишком лет назад, оказываюсь там, в нашей мастерской, среди однокурсников, сидящих кружком вокруг Марка. Мы внимательно слушаем его, говорящего так много обо всем на свете, а не только о театре; и это я намазываю клеем грубую прибитую к подрамнику холстину, приклеивая к ней горох, рис, пшено, раскрашивая затем под жемчуга и самоцветы и превращая все это в имитацию золотой парчи. А рядом кто-то расписывает "задник" сцены в миниатюре: уходящие вглубь арки католического Собора. Кто-то клеит из папье-маше огромную амфору. Кто-то пишет на фанерке копию иконы Рублева. Или мастерит из подручных средств макет оформления своего курсового спектакля, - главное, чему пытается научить нас Марк Теодорович.

   Идёт процесс обучения будущих декораторов, бутафоров, которые смогут изготовить для спектакля буквально все то, что увидит зритель на сцене. Но не только этому ремеслу учит нас Марк Теодорович, - он хочет, чтобы его ученики стали настоящими художниками театра, - постановщиками, вместе с режиссером творчески руководящими всем процессом оформления и постановки театрального действа.

   "Своих учеников Марк Теодорович предпочитает обучать примерами высокой классики"- пишет далее Зоя Естамонова. Да, для своих курсовых и дипломных работ мы выбирали произведения самых высоких классиков, начиная от азов театрального искусства - Аристофана, Шекспира и заканчивая современными авторами. Марк сразу поставил для нас самую высокую планку, до которой нужно было дотянуться, карабкаясь вверх изо всех наших пока ещё совсем незрелых силенок.

   О том, что "Весь мир театр" я, наверное, услышала впервые от Марка. Вернее, может быть и пролетали как-нибудь, где-нибудь эти слова мимо меня, но задумываться над их смыслом я начала именно благодаря ему, первому настоящему учителю в моей жизни.
Что такое театр? Зачем вообще он нужен? Для чего человек идёт в театр? И почему театр - это весь мир, и люди в нем актёры? Что заставляет людей играть, идти в искусство, творить, лицедействовать? Какая сила движет ими? И в чем вообще смысл всего этого и не только?!

   Все эти вопросы и множество других Марк задавал нам, и надо было вот так, сходу, давать ответ. Что совсем не просто было для нас, ещё только - только вступающих на краешек сцены,- этого великого, одного из самых древнейших видов, - искусства.

   "... театр - это человек наедине с человеком, без посредника", - говорил говорил Марк.

   Так же, как человек наедине с человеком и в жизни, вернее, - в театре жизни, - но не совсем так, как в театре. А как?

   Для чего человек идёт в театр? Что ищет там, что хочет увидеть, что понять, что он даёт ему? Зачем вообще нужно это лицедейство, эта игра - во что? Борьба добра со злом? Процесс качания этого маятника из стороны в сторону? Бесконечные повороты сцены жизни по кругу, являющие зрителю разные сюжеты, вписанные в декорации, обыгрываемые актерами. А в конце действа срываются маски, и становится видно и понятно - кто есть кто, и смысл всего этого действа. Слияние искусства с жизнью, его способность вынести на авансцену все ее проявления, на всеобщее обозрение – все тайники души человеческой. Не в этом ли суть и призвание действа под названием «Театр»?

   Вот передо мной ещё одна знаменательная книга: "Сценография как способ художественного бытия" В. П. Курбатова (её я также выудила вместе с книгой З. Е. из стеллажа с журналами и другими книгами в фойе Союза писателей, куда приходила на занятия лит. студии Притомье, - еще одно совпадение?). (2).

   Открываю ее, читаю в начале: "В монографии рассматривается история возникновения, развития, становления и поиск новых форм сценографии театральных спектаклей, как способ художественного бытия, способного изменять реальность и воздействовать на человека, заставляя его сопереживать происходящему на сцене. Проанализирована историческая трансформация театральной сцены и сценической машинерии. На богатом фактографическом иллюстративном материале анализируется история сценографии", - так написано в аннотации к книге.
   А вот предисловие: "Никакой вид искусства не может того, что может театр. Его воздействие на человека и общество безгранично, ему подвластно все и вся. Его основная особенность заключается в том, что театр - искусство коллективное, но этот коллектив всегда и во всем подчиняется одному человеку - режиссёру-постановщику будущего спектакля. Именно он придумывает, а художник, композитор, актёры и весь вспомогательный состав, создают этот придуманный художественный мир, который превращается для зрителя в реальность. Эта реальность длится до тех пор, пока идёт спектакль или любое другое зрелище.

   Художественный мир спектакля приобретает реальность благодаря искусству художника. Художник создаёт этот мир посредством сценографии".
    Об этом же говорил нам Марк. Он раскрывал перед нами занавес театра, показывая его с самых азов, с истории его возникновения и развития. Нет, - даже с предпосылок этого самого развития, с причин, приведших к его возникновению.
"Истоки сценографии мы видим в действии первых обрядов: когда обычный соплеменник надел костюм, отличный от привычного, и стал совершать определённые действия, направленные на " усмирение природы", или предсказание удачной охоты. Доказательство того, что первым спектаклем был религиозный обряд, мы находим в древнегреческом театре». (2).
Человек, наделенный мистическим чувством осознания сопричастности миру сему и мирам потусторонним, и способностью творчески все это переосмыслить, оформить в картину, действо, объединяющее всех остальных людей, излить в музыке, либо в слове, - становится творческой личностью. Он становится способным творить новую реальность, изменять ее, двигать вперед. Не в этом ли главное призвание человека? Искусство управляет миром и движет его вперед.
И все виды искусств связаны в одно именно в театре. Здесь и писательство, и художничество, и режиссерство, и музыка, - все сливается воедино, здесь реальность переосмысливается, трансформируется в художественные образы и формы, доступные восприятию и пониманию для всех, приходящих сюда в поисках ответа на основные вопросы о смысле жизни и бытия.
Здесь актеры, бутафоры, осветители, костюмеры и работники сцены, - все творят свое маленькое чудо. Но режиссер и художник – главные боги этого Олимпа.

 - Главный режиссёр и художник-постановщик должны выступать в
нераздельном симбиозе в процессе создания спектакля, - учил нас Марк Теодорович.
И мы, как и положено в этом симбиозе, должны были создавать весь этот процесс, правда выступая в одном лице: и как режиссер, и как постановщик спектакля, пытаясь создать целостный образ будущего спектакля в миниатюре: от выбора пьесы, или любого другого произведения, до макета декораций и эскизов костюмов. Но до настоящих постановщиков нам ещё ох как далеко! Ведь это неимоверно сложно, к этому надо идти всю жизнь.

   И вот начинаем с изучения истории искусств, театра, сценографии, костюма, мы должны иметь представление обо всем, что было характерно для той эпохи во времени, что отображается в том или ином произведении.
Марк Теодорович подводит нас к мысли, что кто-нибудь должен взять для оформления спектакля одну из пьес древнегреческих авторов, кто-то - что-нибудь из средневековья, следующий - из эпохи Возрождения, и так далее до наших времён. Таким образом, мы сможем изучить, проследить, и исследовать "наощупь" все искусство сценографии.

    После выбора пьесы, или романа, после долгих ежедневных обсуждений, разговоров о том: что представляет из себя историческая эпоха в то время, когда происходит действие, во что одевались тогда люди, чем питались, в каких домах жили, о чем думали, как говорили, во что верили, каковы были их представления о мире, и, главное, -  что именно хотел сказать автор обо всем этом в своём произведении, - постепенно начинает вырисовываться сама суть,  целостный образ, ядро будущего спектакля, и как это все будет выглядеть на сцене.

   Пишется множество эскизов, начинает изготавливаться макет декораций. Творческий процесс в самом разгаре. Марк учит подходить ко всему со своим взглядом, создавать что- то своё, неординарное, то, чего ещё не было до нас в искусстве, - не в этом ли цель самого искусства: все время двигать цивилизацию вперёд, ко все новым достижениям?
 - Когда молодые художники мыслят вчерашними категориями - это страшно!", - говорил Марк, и учил нас быть новаторами в своем творчестве, развивая в нас способность по-своему видеть мир, вырабатывать свою, неповторимую манеру отображения этого мира на бумаге ли, на холсте, или в постановке спектакля.
   Он пытался развить в нас это новаторство, старался разглядеть в любом из нас творческую жилку, даже в самом, казалось бы, бездарном ученике. Он верил, что каждый человек обладает изначально этой жилкой, в нем заложено семя творческого воображения. И он просто обязан почувствовать в себе это семя, беречь и лелеять его, и стараться, чтобы оно давало свои ростки, развивалось и росло, на пользу себе и ближним.

   Не воображение ли и творческая фантазия движет миром, не они ли подвигли человека впервые взять палку, чтобы сбить плод с дерева, или выбить на камне первый рисунок?! И он из животного начал превращаться в настоящего, мыслящего человека, способного двигать цивилизацию вперед.

   Мы в современном искусстве должны быть подвижниками, если хотим и дальше идти по этому пути, - так, всем примером своим служения искусству, учил Марк, сам опережающий время на многие годы вперёд своим новаторским подходом в работе над постановками спектаклей.

   "У нас, художников, взгляд вглубь и вверх. Нам надо наблюдать, играть вещами в пространстве. Вы - сценографы, вы будете определять эстетику всех вещей, а вам до лампочки. Какой фонарь, как изогнут... Как он потянулся, изогнул свою шею... Вот карандаш, о нем можно полчаса рассказывать. А фонарь - красавец! Если его не остановить - он полетит! К вещам надо относиться как к живому существу... Этот стол для меня живой. Он имеет свой возраст, тело, ноги, голову... Улыбку!"

   Окружающие седого учителя ребята смеются. Я сижу в уголке мастерской, получив разрешение быть на этом уроке. Я хочу понять, как из этих застенчивых, косноязычных, провинциальных подростков за какие-нибудь два-три года получаются профессионалы-сценографы".(1).

   Марк обучал своих учеников не только примерами высокой классики, но и своим собственным примером, творческим, оригинальным видением мира, способностью взять его, этот мир, как персть, сжать в комок, помять, смочив прах земной жизни чистой водой высшего смысла, и начать лепить что-то новое, своё, свой собственный неповторимый мир. И, слепив его в миниатюре, довести до совершенства, и поместить в "коробочку", чтобы видно было всем.

   Очень многому научил он нас. И в первую очередь - нестандартно видеть и мыслить, чтобы уметь сказать людям что-то новое, и, главное, - творчески обыгрывать и преобразовывать и свою жизнь. Он хотел, чтобы из нас вышли настоящие люди, художники, преданные всей душой театру, сценографии, творчеству, и прилагал к этому все свои силы, каждый день открывая для нас новые грани этого великого искусства перевоплощения жизни. Он любил театр всей душой и всем сердцем, отдавал ему себя без остатка, и считал, что только так и можно служить этому делу. И требовал, и ждал того же от других. Но…Оправдали ли мы, его ученики, его ожидания?..

   Наверное, эти, такие высокие, требования  несколько напугали нас: то, что надо стать фанатиком театра, чтобы быть и оставаться в нем, - к этому мы как-то не были готовы, наверное. Лично я чувствовала, что до той высочайшей планки, что обозначил для нас Марк, на вершине этого Олимпа, мне не дотянуться. Надо отдать всю себя, чтобы день за днём, не переставая, карабкаться вверх, прилагая неимоверные усилия. Хватит ли моих малых сил, способностей, чтобы добиться хоть чего-то на этом пути? Надо ведь сыграть ещё одну из ролей в этой жизни: стать матерью, воспитать детей, а это главная женская роль.  Она стоит того, чтобы пожертвовать ради неё отказом от того, чему посвящают свою жизнь такие люди, как Марк. Служению Искусству.

   Получилось, что я только прикоснулась к искусству театра, только вошла в его двери, одной ногой коснулась сцены, и не успела оглянуться, как поворотный механизм сработал, и "почва" ушла из-под ног, сменяя декорации. Театр только распахнул свои двери, ослепил сверканием хрустальных люстр, провёл по мраморным лестницам: от партера к балконам, и ещё выше, в закулисье, в "скворечник" декорационного цеха, возвышающийся над площадью перед театром под самой его крышей, над фонтаном, Набережной и всем городом. Мне открылось, как ежедневно сотворяется чудо создания подобия жизни в макетах и декорациях для спектаклей, пишутся огромные задники, которые спускаются отсюда вниз через расщелину в стене, уходящую прямо на сцену, что смутно видится далеко внизу, в полумраке: маленькая коробочка, которая каждый раз, как начинается спектакль, превращается в место действия. И первое, что видит зритель, когда распахивается занавес, это то, что создали своими руками художники и бутафоры, по велению Главного режиссёра и художника. Я могла бы стать хотя бы одним из них. Но... Жизнь повернула все по своему, и пришлось играть по её правилам.

   После преддипломной гонки, когда Марк  буквально запирал нас в мастерской с темна до темна, чтобы мы могли сделать все возможное и невозможное и с успехом защитить свои спектакли, и окончания училища мне захотелось взять тайм-аут, чтобы отдохнуть, оглядеться, определиться на дальнейшем пути. Отказалась от работы декоратором в театре Драмы в г. Новокузнецке, которую мне предложили в качестве отработки после учёбы, а поехала по направлению в Тяжин, в Народный театр. Но театр этот был там ещё на стадии организации, ничего не срослось, вернулась домой в Кемерово. В театрах наших вакансий свободных не было, стала работать оформителем.

   Потом родились дети, и все закрутилось вокруг них. Театр все больше отдалялся. Река жизни несла в новое русло. Театр Драмы, его здание, самое большое и даже величественное в городе,  по-прежнему стояло в самом его центре на площади с фонтаном, но, казалось, - он, как огромный лайнер, уплывает все дальше. В свои какие то полумифические океаны жизни.

   А моя лодочка, отчалив от его бортов, пытается плыть среди совсем иных течений. Нагрянула буря перестройки, и в этом "всемирном потопе" мне с детьми едва удавалось держаться на поверхности тёмной мутной пучины, поглотившей все и вся.

   Я по прежнему работала кистью: красила и перекрашивала помятые, ржавые, облезлые дорожные знаки. Их увозили и снова устанавливали вдоль разбитых, опустелых дорог. Потом появилась светоотражающая плёнка, которой надо было обклеивать знаки и указатели направлений на населенные пункты, многие из которых уже прекращали своё существование. На эти знаки, как на "бакены" посреди пустынной водной глади, ориентировались и плыли редкие выжившие. И все больше возникало среди помятых "копеек" и "запорожцев" иностранных чудищ - красивых, но странных "иномарок". Первый признак наступающих новых времён, новых декораций и спектаклей.

   Через восемь лет мою утлую лодчонку все же прибило не на долго к пристани в центре города. Драмтеатр, - прочно вцементированный и намертво вцепившийся всеми своими колоннами в ещё советский, доперестроечный, надёжно крепкий асфальт, - хоть и пошатнувшийся слегка, но выстоявший, принял меня, как заблудшую овцу.

   И вот, пишу кисточкой на бугорчатом холсте афишу, а мысленно вдруг оказываюсь возле Марка: мы стоим вон на том помосте высоко под потолком декорационного цеха и смотрим вниз на расстеленный задник, чтобы видеть со стороны его целиком, - так, как увидит его зритель. Потом спускаемся вниз и пишем его дальше.

   Сижу в "скворечнике" под самой крышей театра, а перед внутренним взором встают Большой театр, его мастерские, где мы, практиканты из далёкой Сибири, обклеиваем веревки серебряной фольгой, из которых потом, под руководством Самого! Левенталя! - будет создаваться сказочный лес Русалочки, и на последнем "прогоне" перед премьерой мы увидим этот лес, тающий в волшебной дымке позади большой сцены, на которой поёт главную роль сама Синявская!

   И все это было благодаря ему, Марку.

   Откуда-то всплыло чувство вины, ощущение, что я - предательница. Воспоминание об Учителе  жило все эти годы, как о человеке, самом неординарном из всех людей, встреченных на моём пути. Он пытался вложить в меня нечто большее, чем я могла тогда вместить. Но почему же я ни разу, уйдя из стен училища, не вернулась туда, не нашла времени для того, чтобы встретиться с Марком, пообщаться с ним, уже как человек более зрелый, взрослый. Но что, чего такого интересного могла бы сказать я ему? О себе - нечего особо говорить. Я не стала ничем тем, чем он хотел бы видеть во мне. Даже не то что постановщиком, но даже ни бутафором, ни декоратором, ни хоть чего-нибудь стоящим художником я не стала.

   Только иногда, ощутив порыв творческого вдохновения, пытаюсь выразить словом, цветом или штрихом то, что волнует и просится на бумагу. И тогда стараюсь, чтобы получалось так, как могло бы понравиться ему, Марку. По сути, его ученицей я и осталась на всю жизнь.

   Хотя чуда не случилось: я не заболела театром, не загорелось моё сердце тем несгораемым подвижническим огнём, что движет великих людей на великое служение: театру ли, искусству, вере, людям вообще. Это служение в конце концов ведёт к развитию общества в целом, поднятию уровня его культуры. Его бытия. Ведь "бытие - это реально существующая, изменяющаяся, самостоятельная, объективная, вечная, бесконечная субстанция, которая включает в себя все сущее", а " Культура - основа культурного бытия, обусловливающая его существование. (2).
 Само слово "культура" происходит от латинского "cultura" - обработка, возделывание, облагораживание и "cultus" - почитание. "В обыденном сознании " культура" выступает как собирательный образ, объединяющий искусство, религию, науку и т.д."(2).

   Работником культуры может быть (должен быть!) только по-настоящему творческий, высокообразованный, нравственный человек, вполне осознающий свою роль и ответственность в этом процессе создания культурных ценностей. Такой например, как Марк Теодорович Ривин, ученицей которого, хоть и не на долго, мне посчастливилось быть.

   "Познакомившись в художественном училище с Марком Теодоровичем, которого раньше я знала как художника театра, только по образам его сценографии, я искала свободный  часок, чтобы встретиться и поговорить с этим уникальным человеком. Я завидовала тем, кому выпало счастье учиться у него. Странно было слышать после его смерти сожаление директора училища: не оставил он методического материала. Какие методички мог оставить педагог, который школу театрального искусства носил в самом себе в неразделимом единстве с жизненными идеалами, необычайной эрудицией, мироощущение художника? Богатство личности, которым он делился со всеми, кто его знал, в учебные пособия не уложишь. Каждый раз, слушая Марка, я чувствовала себя за партой и радовалась этому...

- У нас у ребят до третьего курса плоскостное зрение...мыслят на плоскости. А театр - это пластическая мысль. Это и цвет, и звук, и запах. Я говорю: ты должен чувствовать запах своего спектакля! Вот мы сидим с вами, калякаем, не слушаем звуки за окном, за дверью... А если слушать? Вот шум транспорта...Шорох... Звон... Шаги за дверью... Кто идёт? Как? Куда идёт? Дверь хлопнула... Театр в природе человека. Ребёнок играет? Игра-ет! Верит! Подросток подражает любимым авторитетам. Люди играют, носят маски...
Театр для подвижников. А у нас бывают полузнайки, полу профессионалы и случайные люди! Кто не любит рисовать, играть вещами в пространстве, художником не станет. Сценограф - конструктор, изобретатель. Он сочиняет форму, иногда такую, какой природа не знала. Когда молодые художники мыслят вчерашними категориями - это страшно...

   Максималист. Ни в слово, ни в рисунок не умещалось все, что было в нем". (1).
Журналиста Зою Естамонову, завидовавшую нам, ученикам Марка, я почему-то не запомнила, - оказывается, она, как пишет, сидела где то в уголке класса и наблюдала за нами, чтобы через много лет написать об этом. И чтобы я однажды раскрыла её книгу и прочла о самой себе в том самом, теперь уже таком далёком, дне. Дне, почему-то запомнившемся наиболее ясно из всех других т е х дней. Но я благодарна этому очень талантливому журналисту, так ярко и правдиво написавшему о замечательном человеке, талантливейшем художнике и учителе.

   А я…Я теперь и сама себе завидую - той, молодой девчонке, которая сидела возле учителя, смотрела, слушала, пытаясь уместить в себя все, о чем говорил, говорил, говорил Марк. Почему так мало запомнилось из всего того, что слышала я от Марка? И, скорее всего, мало что помнят уже и мои сокурсники. Разбредшиеся и растерявшиеся по свету, так что и следы затерялись. Не потому ли, что все мы были наделены некими зачатками способностей, в душах наших робко пробивались первые ростки, способные дать побеги, и, усердно поливаемые словом Учителя, могли росточки эти вырасти в пышные дерева, но… Или жизнь, или, скорее, мы сами виноваты, но благодатного плодоносного сада, о котором так мечтал и пекся Марк Теодорович, к сожалению, так и не выросло на ниве нашего искусства.

    Где теперь все те ученики Марка, - как они любовно называли его, - из которых он пытался за каких-нибудь два года сделать настоящих творческих неординарных людей, не только художников -бутафоров, декораторов, но и постановщиков? Ведь недаром же наша творческая мастерская, созданная им, была признана в те годы лучшей в стране, и мы на 3 курсе даже проходили практику в Большом театре?! Но, к сожалению, что-то не слышно особо, чтобы кто-либо  из нас действительно стал если не равным Учителю, то хотя бы известным и признанным художником на этом поприще.

   Очень трудно, видимо, молодым пробиться через все тернии, и, видимо, многие  сдались, сломались, заблудились в этой действительности, где "вся жизнь - театр..."

   Но помнятся ещё и мольберты, и макеты, и сидящие в окружении их студенты, и голос любимого учителя слышится:
 - Так кто же или что убило Джульетту? А Ромео? Нет, не яд. Не кинжал. И даже не люди, не любовь. А - НЕ-ЛЮБОВЬ, непонимание, нежелание ничего видеть и понимать, вражда, ненависть, убившая этих детей. Это то, чем люди убивают людей. Родители, убивающие своих детей, - вот о чем эта пьеса! Убивают, сами убивают, а ПОТОМ СТАВЯТ ИМ ПАМЯТНИКИ!.."

   Эти слова врезались в память. Наверное, потому, что о многом говорят они...

- Я люблю, чтоб в произведении было все: от рождения до смерти. – Говорил Марк. В Ромео и Джульетте было все: и Любовь, и ненависть, и смерть.
Декорации, созданные к этому спектаклю, поражают своей простотой, трогательностью и выразительностью: зависший высоко над сценой, высвеченный из темноты, маленький балкон – гнездышко влюбленных юных душ, которое им так и не суждено было свить, по вине ненавидящих друг друга взрослых. Ненависть убивает все.

   Наверное, с этого самого спектакля – «Ромео и Джульетта», - и начался уход Марка из театра. Не поняла партийная элита новаторского подхода к оформлению спектакля, и пресса буквально разгромила его. А ведь, как пишет Зоя: "Подобный тип сценического мышления театроведы будут видеть в столичных театрах лишь спустя десятилетие и определят его как новое качество "действенной сценографии". Это была эпоха закоснелого социализма, душащего любое проявление неординарного мышления.

    А ещё Марк был слишком требователен, как вспоминает режиссёр В. Климовский:
"Марк вообще не терпел разделения на "творческих" и "технических" работников театра. Все должны были быть творческими работниками - Марк хотел видеть вокруг только художников", а "для людей, не дороживших театром, кормящимся при нем, у него был невыносимой характер!.. И атмосфера в театре была такова, что в конфликт вступить с одним Марком было трудно: человек вступал в конфликт с театром. И, значит, такой человек либо втягивался в общую струю, либо выталкивался как инородное тело. Актёры, помню, обожали Марка, а именно актёры лучше, чем кто-либо, улавливают силу духа и творчество, которые им помогают..."

   Далее режиссёр вспоминает о том, как Марк всем "пускал ежей под череп", даже режиссёрам. "Марк мог молчать на репетиции, но достаточно было ему войти в зал, и уже сам начинаешь смотреть на сцену свежим взглядом: ощущаешь, что вот тут ещё сыровато, и там. А если Марк хвалил что-то (на это он тоже не скупился - умел восхищаться), то какая это была поддержка - великолепная, надёжная, - вечно сомневающемуся режиссеру! Этой поддержки и "ежа под череп" мне не хватало все последующие годы работы в других театрах...

   Если бы Марк ушёл от нас, мы бы считали себя обанкротившимися. Факт: уход его из театра в те годы трудно было предположить даже теоретически, хотя людям ленивым, чуждым театру делягам и халтурщикам он несомненно мешал..."

    Но те "ежи под череп", которых Марк пускал всем, и мне в том числе, все же не исчезли бесследно. И нет- нет, да и скребут они черепную коробку, заставляя думать, вспоминать, анализировать, творчески мыслить, что-то писать, творить, - то есть делать то, чего всегда хотел и ждал от нас Марк Теодорович.

   И мне, видимо, тоже всю жизнь не хватает этих самых "ежей", потому что не смогла реализовать всех возможностей, что давала жизнь. Жаль, что так мало времени было отведено нам, студентам, для общения с этим замечательным человеком. И не ценили в полной мере мы всего того, что давал он нам. Да и что могли понимать мы тогда, девятнадцатилетние, если не был по-настоящему понят и оценен этот человек корифеями театра, которым он так мешал в их меркантильных интересах?! Не во имя же искусства они вынудили Марка уйти со сцены?!

   Но не благодаря ли этому Марк Теодорович пришел в наше Художественное училище, чтобы и там всколыхнуть всю атмосферу, сделать ее по-настоящему творческой? С его приходом началась новая эпоха в жизни училища, это время осталось в памяти всех учеников, даже тех, кто учился на параллельных потоках, - не только «театралы», но и «педагоги», и «оформители».
До самого последнего дня он оставался преданным этому главному делу своей жизни, - воспитанию творческих личностей, способных и далее двигать искусство театра вперед, отдавая всего себя, все силы и здоровье во имя этого великого искусства. Ведь именно в нем – вся наша жизнь отражается, и становится видна, как на ладони. Не только все самое прекрасное в ней, все значительное, но и самое незаметное, обыденное, или даже уродливое, ужасное. Именно к этому стремится искусство перевоплощения жизни в те формы, что доступны для видения и понимания их всеми, - от мала до велика.
Даже когда в последние годы жизни Марк Теодорович вынужден был уйти и из училища, он не оставлял своих учеников, всем сердцем болея за них, чувствуя свою ответственность за дальнейшее их творческое развитие.
 "Здоровье не позволяло преподавать, но он ухитрялся консультировать будущих выпускников у себя дома: "Я должник ребятам". Приступы стенокардии учащались. В день приходилось принимать до двух десятков таблеток нитроглицерина. В тот день в поликлинике я видела его в последний раз, но наше общение ещё продолжалось - по телефону.

   Это было третьего июля 1987 года.

   ...Его шутливый тон обрадовал, но тут же встревожило меня сообщение Марка Теодоровича о том, что завтра у него будут гости: дама из института культуры, журналист и режиссёр из новокузнецкого театра, где собираются ставить "Бег".

- Вам по силам такой приём?

   Он уверял меня, что прежде, чем подарить своими идеями, он прощупает будущего постановщика: любит ли он в самом деле Булгакова? И почему? И за что?

   На секунду я представила, что Марк Теодорович будет разочарован визитом, и мне стало не по себе... А он говорил о том, что собирается предложить им привлечь его студентов.

- Приходили ребята, получившие диплом. Это было такое счастье для меня! Тарханов Сергей поехал в Москву поступать. Работяга, порядочный, честный... Я с ним много калякал. ВУЗ Левенталя - лучшее заведение, а там Вагин... Десятого приедет Слава Карманов, в новосибирском ТЮЗ-е они будут ставить " Ромео и Джульетту", я уже перечитываю Шекспира. У Славы данных было немало, я до сих пор не знаю, где пределы его возможностей... Но его я тоже тряс за грудки...

   Он уходил от нас, а собственная судьба его как будто не заботила.

- Единственное, чем я ещё живу - это вопрос судьбы театра. Читал журнал. Там круглый стол сценографов. О чем? Не о творчестве, не до него. О финансовых и материальных условиях. Состояние театров - маразм какой-то. Так это в Москве, на периферии ещё хуже. А сценография меняет свой облик каждые десять лет, какие то вещи я опережал, где-то угадывал...

   В последнем нашем разговоре он впервые говорил о себе чуть больше, чем обычно.

- Я сделал за всю жизнь около трехсот спектаклей, а здесь (в Кемерове, прим.автора) - не менее ста пятидесяти... Всплывает какой-то кусок, решение, думаю: это сегодняшнее, куда должен двигаться театр...

   Вдруг вспоминает он, как всегда, с иронией,уехавшего в столицу бывшего директора театра:

- Сейчас у него счёт в швейцарском банке...

   Я говорю:

"Нет, Марк Теодорович, он - нищий, богач - это вы.

   Он смеётся и будто не понимает смысла этих слов.

- Разве я богат, если не могу даже послать вам с нарочным букет белых цветов?

   Белые пионы принесла я ему сама. В минуты прощания.

    Ушёл из жизни он - или упал на лету, как птица, подстреленная браконьером, - на следующий день после этого телефонного разговора, четвёртого июля 1987 года, в час беседы с гостями. День был воскресный, дочь уехала на дачу. Никто теперь не может сказать, что и кем добавлено было в его смертную чашу.

   ...Хоронили нашего Марка, как Моцарта. На кладбище пришли немногим более десяти человек."(1).
   Болью пронизаны эти слова, болью они отзываются и в сердце моем, и в сердцах тех, кто помнит этого великого человека, Учителя, Художника. Сергей Тарханов по сию пору преподает в  Художественном училище, многие уехали в Москву и другие города, работают в искусстве, преподают в художественных школах и студиях, развивая в детях их творческие способности.

   Давно уже нет на свете великого художника-режиссера-человека Марка Теодоровича Ривина, не выдержало его сердце того пламенного горения, каким горело, жгло, грело всех его творчество, его желание вложить всего себя в искусство, желание и в нас, желторотых, вложить это горение. Он, подвижник, ушёл недопонятым, недооцененным, - что такое для таких людей, как он, звание Заслуженного художника РСФР, хоть и присвоенное первому из кузбассовцев? Да и не было для него главным всеобщее признание, до самого конца он оставался скромнейшим из людей. "Ни разу не удалось вывести его на поклон к зрителю!"- удивляется режиссёр Климовский. Видимо, он и сам себя недооценивал.
   По-настоящему великий человек никогда не назовет себя великим. Но таким он останется в памяти и в сердцах всех, кто его знал.




Зоя Естамонова "Просвети мои очи мысленные" - (1)
"Сценография как способ художественного бытия" В. П. Курбатов - (2)

Главный художник Кемеровского театра драмы (1949-1974). Годы жизни: 1914-1987 гг. Марк Теодорович Ривин – первый из кузбасских художников, получивших звание заслуженного художника РСФСР. Он стоял у истоков создания в Кузбассе особой школы театральной сценографии. В 1974-м Марк Ривин ушел в Кемеровское художественное училище и создал здесь театрально-декорационную мастерскую, которая в 1982 году на всесоюзной выставке в Ленинграде была признана лучшей среди всех учебных заведений страны.

Март 2021



                Осенний лист: просто чудо

   Все предается земле. Все тлен и прах. И вот этот лист на асфальте – точная копия дерева-матери, что так искусно нарисована на нем: вот ствол, вот ветви-прожилки. По краям еще зелено, но середка окрашена в красное золото, которое, вопреки законам физики, уже покрывается ржавчиной.
   Я поднимаю лист, любуясь этой быстро исчезающей прощальной красотой, и думаю: как бы сохранить ее от истления? Положить меж страниц книги и засушить? Да, так и сделаю, жаль только, что невозможно сохранить все эти разноцветные листья, - так много рассыпано кругом этой увядающей, исчезающей жизни.
   Но ведь в слове «жизнь» заложена жизнь. В нем нет и намека на смерть. Смерти не существует!
   Возможно ли вечное сохранение того, что существует – сейчас, в прошлом и будущем? В том Райском саду, который ведь никуда не исчез, он ждет нашего возвращения. И человека, и всего живого в мире этом.
   Ведь все в мире живо, потому что оно создано для жизни! Я верю в это. И этот лист, и дерево, и  земля. Ведь их материя построена на энергии. А ни то, ни другое никуда не исчезает. А живет вечно. Хотя как это возможно, и возможно ли вообще?!.
   Придя домой, открываю первый попавшийся журнал (им оказывается журнал «Душа»), чтобы положить в него лист. И на второй же странице читаю: «Дух Божий создал меня, и дыхание Вседержителя дало мне жизнь» (Иов 33:4). А вот и ответ! Просто чудо, - удивительно, как быстро приходят ответы, стоит только искренне задаться целью что-то понять! Уже не раз убеждалась в этом!
   «Человек создан как храм Духа Святого», - читаю дальше (прот. А. Ефанов).
   Но человек создан в мире. Мир – тоже храм Духа. И человек, и мир, и все живое в нем дышит этим духом. Значит, не только человек, но и животные, и растения, и земля, и даже камни, не говоря уже о воде, о небе, - живы вечно, как и тот Дух, что существует вечно и бесконечно.
   «Дыхание жизни есть благодать животворящего Духа, оживляющего всех и вся» (прот. А. Ефанов).
   Даже если осенний лист увянет окончательно, и, засохший, будет долго лежать меж журнальными листами, и будет казаться как бы живым, но все же умершим, его маленькая душа, созданная землей по велению Духа («И сказал Бог: да произрастит земля зелень, траву, сеющую семя по роду и подобию ее, и дерево плодовитое, приносящее по роду своему плод, в котором семя его на земле» - Быт 1:11), - я верю в это, - отлетев куда-то в Райские кущи, будет жить там вечно. И останется там - один из великого множества листов, возросших на Древе Жизни для жизни вечной.
   И, возможно, - когда придет время, и не станет на этой земле ни меня, ни этого листа, - мы еще встретимся с ним – там, где существует все живое, никуда не исчезая.
 
***


Рецензии