Страсти по математике

Дома между собой мы с мамой не называли её иначе, как ветреная блондинка. С тех пор, как её назначили преподавать математику в нашем классе, она стала для меня сущей бедой. Обычно она бодро входила в класс, быстро объясняла новый материал, вызывала к доске решать задачки, а под конец урока взяла манеру устраивать десятиминутные контрольные на скорость, которые я ненавидел более всего. Удивительно, с её приходом я, отличник и хорошист,  в математике падал ниже троечников, и это положение было для меня крайне непривычным и неприятным. Урок заканчивался двойкой, она уходила в хорошем безразличном настроении, а я понуро брёл домой, рыдая и глотая сопли... И как это выходило, что у других хоть тройки получались – видно успевали они ухватить метод, а мне всегда нужно было время, чтобы понять и увязать с предыдущим материалом. Я честно пытался понять её объяснения, не выронить ни единого слова, но после двух или трёх слов шла полная абракадабра, и я начал было серьёзно сомневаться в собственных умственных способностях. А была она и в самом деле блондинка – с куделяшками, голубенькими ледышками глаз, ладненькая, про таких не скажут красивая, но всегда – красотка! От полного разочарования в своих умственных способностях меня спас репетитор, старый русский интеллигент, чудесный старик, закончивший Петербургский университет в 1914 году, Бог знает какими судьбами выживший и попавший в наше подмосковное захолустье, а может, потому только и выживший!
Но речь не обо мне, а о Золотарёве и столь длинное вступление отчасти должно показать в какие коготки попал наш класс. Я ещё не знал, что у этой внешне ко всему безразличной училки могут быть свои любимчики и нелюбимчики, что было для меня, с моим дурацки обостренным чувством справедливости, шоком.
Золотарёв был пухлый добродушный двоечник, который вроде никогда и не пытался приподняться со своей самой нижней ступеньки успеваемости, кажется, впрочем, вовсе от этого не страдая. Необычен был его отец. В отличие от других родителей наших двоечников, которые не слишком часто и лишь по вызову, и с явной неохотой являлись в школу, этот человек крайне переживал за сына. Он часто приходил в школу, советовался с учителями, пытался выяснить причину неуспеваемости, которую все поначалу   объясняли обыкновенной ленью. Это был простой человек, фронтовик, но понимающий, что без образования из его сына никакого толку не выйдет. Кажется, он испытывал все методы наказания сына «за лень», но это не помогало. Наконец, совместными усилиями его и преподавателей возникло предположение, что Вова не интересуется учёбой не только из лени, а потому, что не понимает того или иного предмета, и, в частности, предмета, который считался в школе наиглавнейшим – математики. Я никогда не видел, чтобы двоечник пытался исправиться а тут…
На очередном уроке математики Вову Золотарёва вызвали к доске решить задачу по новой теме, что-то по системе уравнений. Тема была непростой, и я с удивлением услышал, что Вовка стал правильно отвечать на последовательный вопросы математички, правильно решать действие за действием.  Я был в восторге, я трепетал за него, как болеют за любимую хоккейную команду, хотя мы и не были друзьями. Это значило, что в нём заговорила совесть и ответственность перед отцом, собою, и он всеьёз впервые сделал попытку разобраться в материале! Казалось, что я свидетель чуда преображения! Он отвечал на каждый вопрос не сразу, как любила математичка, а после некоторого раздумья, но правильно. Я чувствовал всем существом, что наступил тот момент, когда путь парня во многом определится и страшно, до пота, боялся, что он ошибётся. Он уже успешно одолел половину задачи, за одно это другие получали вожделенный траяк, так сегодня ему необходимый, но ветренная блондинка не отпускала… И вдруг Вовка сбился и на очередной ворос ответил неправильно. Ветреная блондинка будто того только и ждала: «Всё, два! Иди!» - едва ли не восторженно отчеканила, захлопнув учительский журнал, будто муху пришибла. Лицо Золотарёва вмиг потеряло выражение серьёзной сосредоточенности, приобрело привычное выражение дурашливой расслабленности и, глупо улыбаясь, он поплёлся к парте. Больше попыток выправиться он не делал, видимо, вконец убеждившись в собственной неполноценности, и отец его после того случая, кажется, больше не появлялся в школе.
Мне же с помощью репетитора удалось вытянуть математику на четвёрку, а однажды я не сделал ни одной ошибки и получил… ту же четвёрку. Тут в действие включилась возмущённая моя мама и, с моей тетрадкой отправилась прямо к ветреной блондинке. После этого искусственное занижение моих отметок не повторилось: видимо блондинка испугалась, что мама пойдёт жаловаться к директору на необъективность.
А в конце четверти мне вдруг внезапно открылось, что её любимчик не кто иной, как мой школьный друг Валера Пушков, худенький мальчик с огромными голубыми глазами.
Был конец четверти, Валера стоял у доски и беззвучно плакал: задачка не давалась, а от этого решалось, выйдет ли ему в конце четверти три или четыре! Я всегда плакал, глотая сопли, да и по моим наблюдениям все другие ребята и девчонки, плача, шмыгали и сморкались, а у Валеры не только нос не покраснел, он даже ни разу не шмыгнул – Удивительно! Он умел плакать одними глазами – как икона! И тут вдруг наша ветреная блондинка предложила выход совершенно необычный: вдруг великодушно вопросила у класса: ну как, поставим ли МЫ ему двойку или нет, решайте! Поднимите руки, кто за то, чтобы не ставить плохо! Особое коварство этого предложения было в том, что выступать против одноклассника перед учителем у ребят считалось верхом подлости. Потянулось неохотно несколько рук, в том числе и моя, хотя я знал, что мне за подобную ошибку спуску не дали бы, но Валера был друг и я должен был его поддержать. Многие же притворились, что не расслышали предложения, крайне лично для них, никогда поблажек не получавших, несправедливого. Но Валера стоял у доски и молча плакал. Увидев, что поддержка недостаточна, блондинка устроила переголосовку, лишая самых тугоухих всякой надежды неучастия в спектакле. Она устраивала переголосовку два или три раза пока руки не подняли большинство, кроме, может, некоторых девчонок, даже опетые двоечники проголосовали «за»: не могли же они предать одноклассника!  А уж Золотарёв поднял руку одним из первых!
А я вдруг вспомнил, как Валера защитил блондинку на уроке труда. Защитил, конечно, громко сказано было: я просто спросил его, не кажется ли ему странным, что почти на каждом уроке труда ветреная блондинка приходит к нашему моряку Терёшкину с какой-то просьбой: какие-то математические инструменты починить, без которых мы, кстати, на уроках прекрасно обходились: притаскивала какие-то большие деревянные треугольники, логарифмические линейки, угломеры… Учителей математики в школе было немало, но приходила лишь она. Терёшкин, кстати, не проявлял никакой ответной активности и отвечал ей сдержанно, даже не оборачиваясь. Он был женат, в школе учился его сын, мягкий смуглый паренёк с умными глазами, совсем непохожий на своего грозного величественного отца с татуировкой якоря на кисти, означающей в моих глазах принадлежность к высшей касте человечества – морякам.
– Не кажется ли тебе странным?..
– Не кажется, – пожал плечиками Валера, к моему удивлению, ведь мне казалось, что я знаю своего друга, как самого себя.
Да, математика, математика, ты оказалась могла быть не столь бесстрастной, как казалось...