Тихий зов

Наверное мало кто хоть раз в жизни не испытал зов писательства - сильный или слабый, в детстве или во взрослом состоянии: мой сын в раннем школьном возрасте пытался писать приключенческий роман с героями из интернет игр, мой друг, работавший в реанимации как-то признался, что написал БЫ роман о реанимации и т.д. И кажется тогда, что писатели до тебя писали не так как надо, не о том, а вот уж я напишу!.. И кажется это делом совершенно нетрудным: взял ручку, бумагу и пиши... Но мало кто эту мечту доводил до реальности: мешали требования практической жизни ( нет "условий" - как будто у Солженицына или Шаламова были эти "условия"!), иногда это желание отступало перед страстью другой формы творчества (живопись, музыка...), фундаментальной наукой, превращающей саму жизнь учёного в увлекательный роман, иногда успешно начав и столкнувшись с трудностями признания и публикации человек сходит с "беговой дорожки", хуже того - прилипает к бутылке... Но ещё реже такие даже осуществлённые мечтания оказываются удачными, не графоманскими.
У нас в классе был такой явно талантливый человек - Саша Земсков, второгодник, хулиган, сын главного архитектора города, уставившего его безликими изваяниями рабочих и солдат. Мы встретились с ним, кажется в восьмом классе. Он сидел за партой позади меня и обычно вместо того, чтобы слушать объяснения учителей что-то рисовал. В общем-то это был беззлобный добродушный парень, но абсолютно безвольный,которого подцепила блатная подольская среда. Надо сказать, что рисовал он несравненно лучше всех, чувствовалась поставленная рука. Но, к моему удивлению, преподаватель рисования никогда его не отмечал, а отмечал отобранное среди других - рисунки гораздо худшего качества. В то время я оценивал умение рисования по умению наиболее верно воспроизводить людей и пейзажи. А может быть среди нашего мусора учитель рисования, Циркуль, худой молодой человек, считал более важным выделить индивидуальность, а Земскова считал испорченным академичностью? В любом случае даже сейчас я с ним не соглашусь. В любом случае Сашу, получавшего из взрослого мира лишь пинки, стоило бы отметить. В то время у меня была попытка написать рассказ - продолжение моих романических мечтаний: капитан парусного корабля, столкновение с айсбергом, гибель капитана, отказавшегося сойти с судна, было какое-то стихотворение про американского индейца. Но мои попытки я держал в глубокой тайне, не без основания предчувствуя, что при раскрытии себя получу от практического мира издевки и насмешку. Раскрывать свою душу перед чужими людьми мне казалось родом эксгибиционизма, хотя в то время я и не знал значения этого слова.
И вот однажды между уроками Саша, когда мы о чём-то переговаривались вдруг откинулся, внимательно глядя на меня сказал: "А давай, Амаяк, напишем с тобой повесть!"
"Ты что?" - будто будто возмутился я, но внутренне возрадовался.
"А ты пробовал?"
"Нет" - соврал я.
"А я пробовал, хочешь принесу?"
"Конечно..."
На следующий день он принёс две тетрадки с двумя рассказами: один был незаконченный. И даже иллюстрация к законченному рассказу была: идущие по дороге две фигуры - взрослая и мальчишеская.
Это был вполне грамотно написанный рассказ. В нём была атмосфера таинственности - заброшенный чердак, лес... Насколько помню с героями этого рассказа были старик и мальчик, которые в итоге, выживаемые каким-то злым барином, уходят бродяжничать.
Мне рассказы понравились и Саша пригласил меня к себе домой. Одна из трёх или четырёх комнат по тем временам шикарной квартиры архитектора города принадлежала Саше. Она была засыпана рисунками и книгами. Саша показал мне выполненный акварельными, кажется, красками довольно красивы портрет женщины. "А я однажды нарисовал голую, - со смехом рассказывал Саша. - Батя как увидел, на хрен порвал!"
Его отец заглянул к нам в комнату и быстро окинув нас взглядом исчез. Запомнился этот плотный, с лицом лишённым малейших признаков духовности, широким и красным,мужик.
А ещё Саша со смехом рассказывал, как он ходил с кампанией ненавидимой мною шпаны, всякими Сальниковыми и Перепёлкиными "смотреть кино" - подглядывать как пьянствуют и совокупляются рабочие и работницы пороховых складов в берёзовой роще, через которую пролегал путь к городу. Вот такие "приключения" меня совершенно не привлекали, а берёзы с тех пор стали вызывать у меня ассоциации с образом бесстыдных простоволосых баб.
Судьба Саши сложилась трагически. В восьмом классе он, как второгодник был выше и сильнее одноклассников, но затем его рост будто замедлился и в девятом и десятом классах ребята его обогнали - очевидно результат неумеренного курения и пьянства. Впрочем, по-моему он дальше восьмого и не учился.
Однажды я услышал звонок в дверь и открыл. На пороге стоял Саша с сумкой книг. "Возьми пока, пусть у тебя полежат!" - попросил он. В сумке оказалось много хороших и редких книг: "Солдат" генерала НАТО Риджуэя, трёхтомник Герберта Уэллса и другие книги. Что случилось, я спросить не догадался. Помню он с нашим классом ходил в поход на Нару и в Тарутино, к мемориалам войны 1812 года, где французам дали бой, повернув их отступление на старую разорённую дорогу.
Саша купался в Наре голым, смеялся, тряс причинным местом и орал,не стесняясь могущих появиться в любой момент девчонок. Потом он появился в лагере с криком "Хенде хох!" в найденной немецкой каске, которых здесь после боёв последней войны валялось немало.
Кажется раз или два я встречался потом с ним. Он рассказывал, что служил в Армии в Алабино, но недослужил, был списан по здоровью. Обо всём он рассказывал со смехом, будто жизнь для него была комедийным театриком.
Через несколько лет, прошёл слух о его смерти.