На раздвойне

      -Опять сорвалась?
      - Ах ты, ёмна!..И приманку сожрала, -мужик с лицом густо скомканным в морщины, рассматривал голый крючок.
      -Может на червя лучше, Сергеич?- спросил его молодой напарник, краснолицый, будто тёртый наждачной бумагой.
    -Не, малёк объел, - вздохнул пожилой, доставая ломоть белого хлеба. Отщипнул, скомкал в блинчик, поплевал для вкусу, положил крючок на хлеб, образовал шарик, полностью закрывший гибельную суть, и снова забросил удочку.
     Они сидели в тени ласково льнущей к воде ивы, напротив заросшего зелёным кустарником островка, обрезанного от стрелки суши та, где сливались две реки. Как в старину, заселяя этот край, люди шли верх по рекам и этот левый приток Пахры нарекли десной, ибо оказался он по правую руку, так и теперь, когда мужики ходят рыбачить сюда от города снизу, именуют это место «раздвойня», будто не река это, а дорога. Направо, из кипящей зелени высокого противоположного берега взметнулась белокаменным ажурным столпом церковь с золотой венчальной короной вместо купола, ярко блестящей в августовском солнце.
     …И решил сиятельный князь поставить церковь не в пример всем русским церквам в угоду царю западнолюбу, выписал мастеров из Италии, и получилась среди русских лесов иностранная невидаль. Да, видно, поспешили с отъездом итальянцы, и не успевшие понатореть в деле ученики достраивали кое-что: у младенца Христа на руках Богоматери головища лобастого взрослого мужичины, а Апостол Пётр получился коротконог, страшноголов и дик.
     От реки пахло тиной, рыбным магазином, но сильнее всего была исходящая от её глади успокоительная влажная свежесть.
     - Ухты! – подскочил молодой в волнении – поплавок его задёргался, как живой, однако скоро затих,  молодой вновь присел, замер и каждая набегающая секунда влажного покоя была чревата чем-то таинственным, непредсказуемым…
     - Мужики говорили, вчера здесь двух лещей поймали, вот таких, - тихо казал молодой, показав широкую ладонь. – Ничего!
     Где-то посреди, между берегами, мощно плеснуло, и по воде пошли широкие круги.
     _ Во даёт! – прошептал восторженно молодой. – Жерех! Живая она, живая река…
     - Так бреднем ловят, бреднем дело нехитрое, ёмна, - пробормотал пожилой.
     В руках у него был длинный раздвижной «телескоп».
     Ещё плеснуло, уже легче и недалеко от берега, у островка зелёной ряски.
     - Рыбы-то! – ахнул молодой.
     Они замолчали, наблюдая за поплавками.
     В тени вы вода казалась антрацитовой, с блеском, но, приглядевшись, можно было сквозь неё разглядеть желтоватое дно и мельканье теней – многочисленные, с мизинец, жирующее мальки, изредка проходило кое-что долгое и важное.. Время от времени мелькала серебристая искра, когда рыбий бок случайно ловил солнечный луч. Рыба рождалась, множилась, ела мошку, приманку, росла, чтоб стать добычей более крупной рыбы и человека… Был виден и белый шарик приманки молодого, удилище которого было значительно короче, чем у старшего.
     - Гляди-ка что творят! – улыбнулся молодой. Белый мячик скакал и подпрыгивал от азартно тычущихся в него малоротых мальков, вьющихся вокруг стаей. – Во футболят!
     Какая-то рыба покрупнее не спеша проплыла в сторонке, не вмешиваясь в общую суету.
     -А старший-то хитёр, осторожничает… - усмехнулся пожилой. – Ты, Вовка, крючок поменьше навяжи, а то рыба взять не может.
     - А, пусть играют, - блаженно рассеялся молодой. – Может, какая и покрупнее заинтересуется…
     Поплавок старого неожиданно утопился в воде.
     - Оп-ля!.. – потянул он вверх удочку, и на леке, над зелёной травой, раскачиваясь на прозрачной нитке, смертельно запорхала серебристая рыбка. Ухватив её, он снял с крючка и опустил  в банку, где ещё шевелил красными плавниками крошечный окунёк.
     - Плотвичка, - резюмировал Сергеич и новь забросил удочку.
     А молодой наблюдал как мальки тычат приманку, беснуются в борьбе за смертельный приз, как время от времени подёргается-подёргается и затихнет поплавок. – Хорошо плотину подняли, рыба здесь жируется, - пробормотал он.
     Мимо не спеша проплывала торчащая вверх  с горлышком бутылка коньяка «Белый аист» крепостью на грязной этикетке. А их бутылка «русской» наполовину початая, лежала на берегу в тени крапивы и над стограммовыми гранёными лафетниками удивлённо гудела пчела.
     - Нюрка-то твоя как? – спросил молодой.
   - Да так… - старый смотрел на реку тёмными глазами.
     - Там же работает? – поинтересовался молодой.
   - Ну да, в поликлинике.
     - Замуж поди собирается?
     - Ездит тут один к ней, ёмна, на иномарке… Я говорю, да зачем он тебе нужен – погуляет и бросит, у него таких как ты – вагон с хвостиком. Пап, ты ничего не понимаешь, говорит… Ну да, на сестринскую зарплату не разбежишься, а тут подарочки всякие – серёжки… ёшьки, брошки… они ведь, молодые, что эта рыбешка на приманку… заглотнуть приятно, а что дальше…Пап, ты не понимаешь, говорит, теперь жизнь другая. Ты понял? –жизнь другая!
    - Угу, - неопределённо промычал молодой, глядя на реку, думать ему было скучно.
      - Пап, ты не понимаешь, говорит, ты всю жизнь руки на стройке обрывал, а я пожить хочу красиво.. – старый тяжело вздохнул.
     - Была бы мать жива, может как-то объяснила б, по-своему, ёмна, по-женски… А я что, я –мужик…Да… Зарезали…
    - Кто? –вяло полюбопытствовал молодой.

    - Да врачи наши, в Земской, - кивнул старый в сторону города.- Рак!
- сухие губы его сжались, в глазах темнело беспощадное недоверие.
    - Дак там одни евреи! – тут же тряхнул русой копной волос молодой.

     Под рубашкой живот старому поперёк перекал длинный послеоперационный шрам: спас его тогда с диагнозом прободная язва желудка, разлитой перитонит, хирург Лейтман, и с тех пор, когда рядом говорили плохо о евреях, Сергеич будто глох, терял интерес к разговору. Так и сейчас ни один мускул на лице не дрогнул, а взгляд оставался прикованным к поплавку. Но и у молодого не было охоты развивать тему: сказанное прозвучало как эхо слышанного не раз  в детстве во дворе, на заводе и в пивной. Он наслаждался покоем и глядя как над водой летят две соединившиеся, спаривающиеся на лету голубые стрекозы. Освещённый солнцем сосновый бор стоял над ними. Здесь, в тишине, однако чувствовалось подспудное кипенье множества жизней – рыб, насекомых, трав, листвы…
     И оттого что сквозь окружающую красоту старый видел лишь бесконечную цепь пожираний и рождений и крест сиял в небе недостижимо высоко, вся эта красота показалась ему бесконечно тоскливой, и он вздохнул:
        - Такая вот жизнь, ёмна!..
1993г