Исполнение 2

                (АРТЕФАКТ)
   
 Когда-то еще в раннем детстве мне объяснили, что ни колдунов, ни ведьм, ни фей на самом деле не бывает, что их выдумали в незапамятные времена какие-то сказочники-фантазёры или простые  невежественные люди, не умеющие иначе  истолковать причины неожиданных для них событий, и установить  связи между ними, с помощью науки.
      Теперь –  совсем другое дело: люди  выучились, поумнели и  всё  происходящее с ними могут объяснить вполне разумно и научно.
   
  Я этому, разумеется, верила. Как же можно не доверять своим  умным и образованным родителям? Тем более, что и все остальные, доступные мне, источники информации эту версию только подтверждали.

 Тем не менее, иногда, когда мне страшно чего-то хотелось или, наоборот – не  хотелось, я забиралась в дальний угол за шкафом в спальне, туда, где  стояли поставленные друг на друга чемоданы, и начинала колдовать, смешно и по-детски: «Колдуй баба, колдуй дед, колдуй серенький медведь, чтобы …»
… Желания у меня были, естественно, самыми незамысловатыми и довольно  достижимыми: чтоб в кино отпустили, чтобы позволили попозже телевизор посмотреть, чтобы не наказали за двойку…  Теперь  я даже и вспомнить не могу, что тогда у меня  исполнялось, а что – нет …

                *   *   *

     Когда я, двадцатилетняя, 3-го мая 1981 года прощалась с мамой в длинном и сумрачном коридоре нашей квартиры, она мне пообещала:
- У тебя обязательно  всё будет хорошо.
- Это сейчас совсем  не важно, ответила, разумеется, я. - Важно,  чтобы ты выздоравливала.
- Я? – мама горько усмехнулась. – Нет. Сейчас всё самое важное  уже  у тебя.
С этими словами мама вышла из дому и уехала в больницу. 
   
 А я  и представить себе тогда  не могла, как это у меня хоть что-нибудь может быть хорошо.

    Мой любимый парень Лёня  встречался с моей ещё более любимой подружкой Олей.  Собственно, я, дурочка,  помимо воли их, видимо, и сосватала. Слишком часто  восхищалась я хрупкой  до фарфоровой  ломкости верхней частью  Олиной фигурки, упоминая вскользь, про тяжелую, фаянсовую, нижнюю. Слишком много трепалась  о  загадочной  и непредсказуемой и такой же двойственной её женской душе. О том, как много она читала. О том, как тонко умела  понять... и прочитанное, и происходящее в нашей жизни.
 
   Ей я, конечно, тоже о нём тоже много чего-то  говорила, уже и не вспомню теперь, какие именно это были слова. Их невозможно  восстановить в памяти, но легко представить, что влюблённая по уши юная девушка может лепетать закадычной подружке о том, кто стал для неё дороже всего на свете.
    Ещё и стихи, ему посвященные я ей читала. А кому же ещё?
   
   А теперь Оля была от него беременна.  Дата их  свадьбы была тоже уже назначена – не поверите – на 11-е сентября того же 81-го года.    А я всё ещё продолжала с ней  дружить. Она была  такой существенной частью моей жизни, что я   не имела достаточно душевных сил, чтобы   отказаться от общения с ней.
   Мне  казалось,   будто бы они  у меня украли друг друга.

    Я в это время одновременно теряла так много сразу, что не в силах была  определить, какая потеря  для меня более трагична: любимый, подруга  или моя  смертельно больная мамочка. Что  же в такой ситуации ещё могло  быть хорошего?!
    
    Лёню я давно  не видела. Он жил недалеко от нашей Пушкинской, но  учился в Харьковском университете, на их физико-техническом факультете, который по некоторым причинам, располагался за городом в Пятихатках. Говорили, что там же  находился и  жутко засекреченный НИИ Ядерных исследований.
   
   Лёня не был завидным женихом ни для меня, ни для Оли: характер имел тяжелый и мрачноватый, к тому же был циником и страдал эпилепсией. Хотя во время нашего с ним знакомства и его быстротечной любви ко мне, никаких проявлений этой болезни я у него не замечала. И в его семье отец жестко подавлял мать.

    О каком  же ещё «хорошем»  моя бедная мама тогда говорила?
    Через два дня, 6-го мая, мы её похоронили.
    Тот разговор в длинном и сумрачном  коридоре нашей квартиры оказался нашим с ней последним разговором. А всё, что было потом,  настолько грубо выходило за рамки нормального в моём понимании течения жизни, что  казалось мне плохо написанным и  бездарно срежиссированным спектаклем,
    не имеющим к  реальности ни малейшего отношения…

    Душа моя была такой израненной, как-будто  в ней  не кошки скреблись, а огромные злые тигры.
 Смириться с происходящим я не могла.
 По вечерам перед сном я начала курить, иначе не засыпала.
 По утрам я стала бегать. С непривычки  мои силы  очень быстро истощались. А когда  бежать  было уже  невмочь, я гнала себя силой злобы,  многократно повторяя в уме лишь одно заклятие:
 «Только бы они расстались, только бы не было этой свадьбы»!
  Будто  не моя собственная судьба, а именно это было для меня самым главным.

     Однако, ничего нового  не происходило. Ни каких изменений.
  От отчаяния  я  даже решила в тот самый  день, когда они поженятся - 11го сентября  утопиться в Черном море. Просто уплыть вглубь Черного моря  благо  это число  как раз приходилось на предпоследний день моей путёвки в пансионате в посёлке Рыбачий возле Феодосии. Надо же, чтобы так совпало! Эту путёвку на первую половину сентября   папин двоюродный брат дядя Яша из  города Хмельницкого прислал мне через неделю после маминых похорон.
   
 Но перед  поездкой в Крым, нам предстояла еще двухмесячная производственная практика во Львове. Нам – это мне,  той самой подруге Оле и ещё половине нашего потока.  Другая половина поехала на практику в Ригу.
     На такое длительное время я ещё из дому никогда не уезжала.

    Львов был прекрасен и ужасен одновременно. Прекрасен - своей классической австро-венгерской, как я теперь понимаю, архитектурой  и чудесными зелёными парками.  А ужасен – высотной, девятиэтажной  общагой на краю света, в которой  воду подавали в лучшем случае, дважды в день – по  два часа, и заводскими сумрачными   цехами, в которых был мерзкий, технический, полный тяжелых запахов воздух.
   Беременной Оле после первого   же часа   первого  рабочего дня в цеху, стало так дурно, что ей даже думали «скорую» вызывать. Но не вызвали, просто отпустили её домой. А когда я вернулась в общагу, она, лежа на кровати с маленьким зеркальцем и пинцетом для бровей в руках,  сообщила мне, что намерена  немедленно вернуться домой – в Харьков. Самолётом. Трястись на поезде целые сутки, да ещё и в одиночку, казалось ей совершенно немыслимым.
 
 Вот только, когда Оля совсем было, собралась покупать билеты на самолёт, оказалось, что лететь-то она  не может. Потому, что единственными документами, которые она захватила с собой во Львов были студенческий билет и зачетная книжка. А для авиа- перелета  в СССР требовался паспорт. Что делать?
   
  Я была более предусмотрительна, и в любые поездки, особенно в дальние, всегда брала   паспорт. Оля попросила  у меня мой документ. Я не хотела его от себя отрывать. Это всё же мой основной документ! Как можно доверить его, да ещё и такому ненадёжному человеку, как моя любимая подружка? Очень не хотела.  Но  всё-таки отдала.
     Впрочем, как потом оказалось, при посадке моя красная книжица ей и не понадобилась:  никто не проверял. Он был нужен ей  только в кассе, при покупке билета. Об этом Оля написала мне из Харькова в единственном письме, на которое я предпочла тогда не отвечать.

     Через полтора месяца, в конце практики я также купила  авиабилет по чужому паспорту. Но не забрала его с собой, а сразу же в общежитии отдала Катьке, его хозяйке. Ведь ей ещё предстояло ехать на поезде через полстраны  на каникулы к родителям  аж в Нижний Новгород, который тогда именовался городом Горьким. Денег на авиабилет у неё не было.

      Едва я успела  втащить чемодан в сумеречный коридор нашей харьковской квартиры, как услышала телефонный звонок. Благо, телефон стоял  там же, на тумбочке, в коридоре. Звонила Оля. Она просила встретиться с ней сегодня же, чтобы отдать мне не принадлежащий ей  паспорт.
    Мы договорились о встрече на нашем любимом месте   у Хрустальной струи.   Это было примерно посередине между нашими домами. Оля мне показалась бледной и ещё худее обычного. Она коротко рассказала мне о том, что происходило с ней  в это  очень страшное для неё время, пожалуй, самое страшное в её жизни.

   Лёню вдруг стали преследовать, характерные для эпилепсии, так называемые малые припадки – иначе говоря, сумеречные состояния, когда он переставал узнавать её, понимать, где он находится и как он туда попал. Его пришлось госпитализировать в психушку. У Оли случился выкидыш. Срок был довольно поздний.  Вначале произошло сильное кровотечение, потом - воспаление. Она тоже три недели провела в больнице. Он обижался, не понимал, почему она не приходит его навещать…
 Свадьбу по настоянию родителей с обеих сторон пришлось отменить…
    
    Я ничего ей тогда не сказала. Глаза  мои были сухими, как на маминых похоронах. Я взяла паспорт, положила в сумочку и поехала с ним домой. Не могла же я ей рассказать, что перед тем, как отдать ей свой основной документ, я заколдовала его. Сама того не понимая, я наложила на него заклятие: чтобы эта свадьба не состоялась, чтобы этот ребёнок не был рождён…
    Единственное, что облегчает мою вину, так это то, что  я не знала, не верила, что  ЭТО в самом деле работает. Мы же все тогда были материалистами, и ни в какое колдовство, ни в какие сказки не верили…

                *  *  *

     Мы с Олей  долго ещё продолжали дружить. Переписываться. Перезваниваться. Несмотря на то, что я с семьёй уехала в Израиль. А она с родителями новым мужем и детьми от первого брака – через несколько лет подалась в Германию.
    Прекратилось наше общение лишь тогда, когда я рассказала ей о паспорте и о заклятии. Нам в ту пору было уже по сорок лет. На письмо она мне не ответила. Номер телефона у неё, видимо, изменился.
       Так было.