В нашем городке да не тихо 3 - Банный дождь

Жупелом с небес падает жаркий дождь. Ну, не кипяток, не будем преувеличивать – градусов под сорок у мать-земли. В облаках, чай, должно быть погорячее. Набрякшие, сально-желтые, будто из кусков мыла, висят низко, обильно льют на великий город. Не облака даже – валуны речные.

Оно тем лучше. Ястребы заморские меньше будут летать, тайны государственные разведывать. Сами их не знаем и им ни к чему. А кому положено, тот молчок!

Льет и льет. В воздухе стоит банный пар. Раньше было реже, теперь – не диво.

Чай не вскипятишь. Крыжовник супится, едва терпит, хрену по хрен, а тыквам и кабачкам – отрада и парадиз. Распаренные, медленные от неги кроты лезут из-под гряд, валяются с праздным видом, не желают точить корней, а желают отдыхать и любви земной.

Караси, обманутые теплом, плавают у поверхности, ждут еще не подоспевших к поре жуков, нервничают, жалуются водяным на обман. Те разводят ластами, заговаривают живность как могут, убеждают обождать с нерестом – мол, явление не изучено, нужно оценить риски.

Дело идет к закату, рыжеет небо. Дождь все не кончается, парит-моет Великотырск, лижет дранку, стегает лужи, капает на плечи, лезет под воротник и на бюст гражданок. Всюду ему открыто, всюду просочится и все охватит. Не дождь, а шпион какой.

Скоро, скоро все меняется, только примечай! Время, обезумев, летит с горы. Третьего дня тому вилась вьюга, стыли ноги в валенках, щетинились коты на рассвет, а нынче – банный дождь, и трава, и листья…

Началось чудо природы с десяток лет. Так сказать, стряслось.

Раньше все было степенней, не резко, не перепутано, не скачками. Зима зимою, весна весною. Баба за мужиком. Птица за червяком. Как при дедах-прадедах, токмо не столь чинно-благообразно.

Известно, благолепие убывает. От Века Золотого народ все дальше, скрепы тоньше, мыслишки уже. Ни рвения, ни веры таких уж нет. Оттого се время величается Золотым. Оттого в душе гвоздь-заноза; на глазках, жирком подернутых, ностальгическая слеза. Были тогда победы, стройки… Смысл! Вона как. А теперь, и сравнить противно – пустые трепыхания, малоумство.

Оттого, видать, поначалу перепугались. Бабы в очередях стенали. Мужики стали молча пить, без заздравниц, без крепких слов – ясно, не меньше прежнего, от такой-то страсти. Смелость мужика, известно, на трех столпах – государев страх, водка и крепкий уд. Подкоси один – все повалится.

Думали, Конец Света… Ан нет, просто «погодная аномалия». Хрен поймешь, что значит, зато умно и подходит к месту.

Насилу дождь прекратился, воздух опрозрачнел, сразу посветлело.

Осиныч напялил шапку, вышел в огород, к пустым ульям. Встал на размякший грунт. Посмотрел на прущую из земли траву, наглые тычины ботвы, усики гороха, робкий как девица укроп, будто извиняющийся за рост. Поцыкал. Покурил. Сплюнул на сапоги. Пожурил бездельных кротов, валяющихся в межах, чтоб уже шли вредить, а то все перерастет, собирай потом.

Только отшумел дождь, на краю уха послышался благой ор – кого-то секут на площади, прям перед магазеей. Похоже, скопом – один бы так не орал. Дюжину-другую. Край – десятков пять-шесть. Больше-то на площадь не влезет, разве отогнать публику. Но тогда полдела насмарку – нужно, чтоб народ зрел.

А за что секут? Сами знают! Всякого есть, за что.

Сказанное-сделанное, задуманное-замышленное, увиденное-услышанное, не в то дышло вышедшее, не туда пришитое, не оттуда споротое, не у того спрошенное, невпопад отвеченное, да мало ли… Добрый Сыск вяжет добрых людей, по-доброму разъясняет, что к чему и какого ляда. Чтоб, суки, не куролесили.

На щите, алом с бирюзой, перевитом хмелем, лозунг: «Да быть добру!» Тут невольно и честь отдашь и чарку преподнесешь. И не только чарку – много добра, известно, не по нашей простой натуре. Чурается народ, не желает лишнего, откупается, дурило, от доброты. Сказано ж, минул Золотой Век.

Что-то усердно брякнуло. Осиныч обернулся.

У крыльца в корыто будто в купель залег годовалый порось, распаренный и красный словно лосось.

Это ж сколько в нем, подумал Осиныч. Пудов, этак… Но счет в голове не свел, потому что в калитку завалился статс-дьяк Никодим Гузеич, весь мокрый, запыхавшийся, до нижних куполов изгвазданный жирной грязью. К тому ж босой.

Осиныч покосился на дьяка, который статс, глянул на порося, отпнул крота, затушил об улей, поправил шапку.

– Ну?

– А вот и ну! В дом давай, не для публикации.


Далее http://proza.ru/2021/04/15/1374