de omnibus dubitandum 121. 106

ЧАСТЬ СТО ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ (1920)

Глава 121.106. ПИР ВО ВРЕМЯ ЧУМЫ…

    Румыния, трижды изменившая своим различным союзникам и "друзьям", захватывает Бессарабию, сначала de facto {Фактически (лат.).}, а потом и de jure {Юридически (лат.).}. А русская общественность разрозненно едва реагирует. И, может быть, - кто знает? - найдутся еще люди, которые и этого слабого протеста не одобрят: опасно ссориться. А вдруг Румыния, отхватив еще кусок, окажет какому-нибудь "российскому" правительству поддержку "против большевиков"?
   
    Япония захватывает - медленно, настойчиво, жестоко и как-то фатально - Дальний русский Восток. В ужасе мечутся там русские люди и чувствуют - беспомощные, - как грознее, бесповоротнее сжимается у них на горле железная рука соседа.

    А большая часть "мозга русской нации" молчит и молчанием встречает привет каких-то "российских" властей японскому правительству за неизменную дружбу. Кто знает? Может быть, в борьбе с большевиками и Япония окажет услугу. Нельзя раздражать. Ведь и правительства-то там, на Дальнем Востоке, какие-то "полубольшевистские".

    Ну, а русская-то земля, русские люди там - они забыты? (нет, обещают по дальневосточному гектару, это ли не забота - Л.С.)
   
    Недавно один русский общественный деятель, говоря об одном из "завоевателей" Большевизии, выросшем на вражеской помощи, заявил мне: "Что же, если дойдет до Москвы - будет Гарибальди. Ну, а не дойдет...". Значит, раздавить Троцкого и Ленина даже ценою унижения России - заманчивая вещь? И какая же разница тогда между Гарибальди и графом Кенсона, "который из верности своему королю служил нашему императору"?
   
    О, я не хочу на этом основании подвергать сомнению любовь к родине этих людей. Конечно, они по-своему любят ее. Но, может быть, было бы лучше, если бы это было не так. Тогда все было бы ясно и понятно. Тогда не было бы морального соблазна и признаков морального разложения.

    Большевизм, верно, никогда и не мечтал о такой победе - величайшей из всех его побед: мрачная тень его затмила национальное самосознание. Большевизм загадил, извратил патриотизм.
   
    Вспоминаются мне другие времена и другая обстановка. В декабре 1917 года я, пишет Н. Авксентьев был схвачен большевиками и посажен в Петропавловскую крепость. В то же время сидел там лидер русских черносотенцев - покойный теперь В.М. Пуришкевич.

    Большевики "определили" его истопником, и он свободно ходил по коридору и мог заходить в камеры. То был момент, когда Троцкий сделал свой "beau geste" {Красивый жест (фр.).}, прервал переговоры в Бресте и явился в Петроград проповедовать войну против Германии. Большевистская пресса была полна воинственного пыла. Заявлялось о непреклонном решении отстаивать "красный" Петроград и "красную" Россию. Нам в тюрьму газеты доставлялись.

    И вот, в одно утро, - с газетой и какими-то бумажками в руках - ко мне влетел возбужденный, взбудораженный Пуришкевич. Он прочел об этом "решении" большевиков и пришел предложить составить и подписать заявление.

    "Заявим, - говорил он, - что, если так, мы готовы идти делать что угодно. Пошлют на передовые позиции бороться с завоевателем - пойдем. Заставят быть братьями милосердия, сделают пушечным мясом - на все готовы. Пусть руководят, но пусть не слагают оружия защиты" (вспоминается здесь же воззвание Деникина во время наступления Германии на СССР в 1941 г. - Л.С.).

    Я отказался от этого заявления и ему посоветовал не делать его, ибо, во-первых, не верил всей этой большевистской шумихе, а во-вторых, наше положение - пленников - было деликатное, и всякое такое движение с нашей стороны могло быть истолковано как желание, прежде всего, выбраться из тюрьмы.

    Но не в моей позиции дело, и не о ней хочу я говорить теперь. Дело в Пуришкевиче. Мы были с ним политическими антиподами, и никогда ничто общее нас с ним не связывало и не могло связывать. Но я, должен сказать, что в тот момент, поскольку я верил полной искренности порыва Пуришкевича, он - руководитель черной сотни - был психологически мне ближе, чем все те - даже радикальные - политики, которые в борьбе с большевизмом уничтожают самый смысл этой борьбы, которые интересам борьбы с большевизмом - сознают они это или нет - жертвуют интересами России.
   
    Большой русский писатель И.А. Бунин недавно написал, что испытывает горькую радость, что хоть в одном была милостива к нему судьба: "Избавила меня, - говорит он, - от позора и муки дышать одним воздухом с хозяевами "красной" России".
   
    Увы, этот воздух, которым дышат хозяева "красной" России, - воздух нашей родины. Им дышит, содрогаясь и испытывая крестные муки, Россия. Его в последний раз вдыхают те бесчисленные жертвы, которыми сопровождает свое шествие большевизм. Мука - не дышать им, этим священным воздухом.
   
    Страшен не физический воздух, которым дышат большевики, а воздух моральный. И невольно берет страх, не заразили ли большевики моральный воздух, которым дышит некоторая часть русской общественности; не скатывается ли она, сама того не замечая и думая спасать родину, к большевистским аргументам, эту родину, как "вечное во временном", убивающим?
   
    Большевизм, эволюционируя в своих методах усыпления национальной совести, изобрел два слова, объясняющие его действия: "оазис" и "передышка".
   
    Пусть, говорит он, отдадим мы ту или иную часть русской земли - в нарушение права и справедливости. Зато мы сохраним в спокойствии нашу "коммунистическую родину", наш "оазис". И уж он будет построен по нашему плану на поучение всем.
   
    И затем, все эти "похабные" - миры - лишь "передышка"; все это - временное. Несомненно, Европа, мир - накануне краха. Наши друзья, единомышленники и соратники придут к власти. И когда властвовать будут они, они отдадут все, что отняли империалисты.
   
    Пусть, - говорят теперь некоторые из антибольшевистского лагеря, - пусть поступимся мы теперь тем или другим. Но зато будет разрушен большевизм. И мы будем иметь "оазис" (Московию?) так, как мы его хотим и понимаем. И в этом будет спасение России. "Что бы выбрали вы, спрашивают иной раз ехидно: отдать Бессарабию, но одолеть большевизм или остаться в своем желании при Бессарабии, а на деле, в России, - при большевизме?". Ведь без "друзей" со стороны не обойтись, а друзья и соседи требуют платы и берут ее.
   
    И потом - это только "передышка". Это - временное. Стоит России свергнуть большевизм, стоит там создаться правительству, приемлемому для этих "друзей", и - ради его прекрасных глаз - условия будут изменены. Они такими созданы только для большевиков. Тогда из расхитителей и поработителей все эти "пособники" станут идеалистами, пекущимися об интересах России.
 
    Пока охлос и охлократия еще справляют пир во время национальной чумы, пока еще доводятся до кондиции проекты превращения охлоса в демос, есть возможность поразмышлять о совсем другом пути восстановления этносоциальной жизни на основе традиции, нравственности и духовности. Здесь не пойдет речь о социальном проектировании и не будет надобности в психотропном оружии для вразумления обездоленного охлоса.

    Возвратимся снова к истории и традиции, чтобы в назиданиях предков увидеть пути и способы приведения в чувство и разум нас самих.

    Охлос существует в периоды кризисов и распада. Демос - продукт буржуазной цивилизации, ее торжество и свидетельство последовательной денационализации этносоциальной жизни. Если охлос - отклонение от нормы, то демос - национально-исторический тупик, конец истории и предостережение всем о пути самоуничтожения.

    В истории живут творчеством, и его осуществляет народ - наиболее совершенная, устойчивая и творческая форма этносоциального бытия.

    Труд и семья - главная опора жизни Трудом создается благополучие, не переходящее в стяжательство. Семья взращивает человека, передает предание, нравственные принципы и обеспечивает спокойную старость и преемственность жизни поколений. Труд не наказание, а способ самореализации, и потому он творческий и жизненно необходимый. И семья - не самозамкнутая ячейка, а одна из составляющих большой семьи, социальной и этнической общности. Что особенно важно, так это воспроизведение в этносе и государстве (как форме этнического бытия) иерархических отношений семьи с безусловным уважением и подчинением младших старшим и не менее безусловной защитой и уважением старшими младших.

    Как читатель понял, речь идет о традиционном обществе, и именно в нем народ реализует себя полно, сознательно и творчески. Именно в традиционном обществе, не законсервированном кастовостью (Индия) или этикетом (Китай), народ живет полнотой бытия и свободно реализует творческие возможности, достигая высшей стадии этногенеза - нации.

    Именно нация способна на сознательный имперский порыв, национальное превращая во всечеловеческое. Нам, русским, дважды посчастливилось раскрыть мощный национально-народный потенциал при создании Российской империи и Советского Союза. Вот что такое народ, вот его творческие силы и вот его всечеловеческое откровение, перед которым демос всего лишь жалкое прозябание законопослушной твари, а охлос - ничтожество и позор всемирной и национальной истории.

    Народ всегда свободен, потому что живет правдой и интересами этносоциальной общности. Наши крепостные крестьяне в отличие от европейских пейзан, хлопов и бауэров, точно назвали Наполеона антихристом и сознательно и без принуждения встали на бой, превратив войну с двунадесятью языками в Отечественную. И победили - вместе с армией, дворянством и другими сословиями.

    Наш народ в 1877 году понял войну с турками за освобождение славян как собственное дело, как всечеловеческую цель, и ничто не смогло остановить армию белого царя.

    Наш колхозник и рабочий, хлебнувшие лиха в гражданскую войну, коллективизацию и индустриализацию, осознали, что между двумя тварями пришедшими на родную землю в 1917 и в 1941, придется делать выбор, именно народ сделал этот выбор, ни Сталин, ни Берия, ни Путин, ни Хрущев, а народ и война стала Великой Отечественной (не в пример всей Западной Европе, уже тогда правовой, свободной, демократической и, само собой, рыночной).

    Здесь упомянуты рабочие и крестьяне, но в традиционном обществе в понятие "народ" входят и привилегированные сословия, если они осознают свою ответственность за малых сих и за государство. В народ входит и высшая знать (высшее политическое руководство) и государь (царь-батюшка) или генсек, если они отождествляют свою судьбу и свое будущее с судьбой и будущим страны и народа.

    Возрастает мера ответственности, но сам уклад традиционного общества как большой семьи, естественно, предполагает включение всей социальной иерархии в систему народной жизни. И когда такое иерархическое единение органично, тогда народ становится подлинным творцом истории, государство несокрушимо, а национальный гений создает произведения всемирно-исторического значения.