Море по нотам

Когда я был маленьким, мы с мамой часто ездили на море. Мы раскидывали в тени шершавый льняной плед, садились. Я чуть облокачивался на мамино мягкое плечо, обязательно так,  чтобы кончики её волос щекотали мне нос. Мне нравилось вдыхать их аромат: смесь ромашки, чабреца и липы. Я зарывал ступни в тёплый песок и слушал чаек. И волны. Они доверительно шептались с берегом. А я, случайный слушатель их разговора, улыбался, представляя, что вот ещё через пару лет я выучу язык моря и выведаю все его секреты. Мама доставала ароматный батон, ломала его руками. «Держи!» - вкладывала мне в одну руку хрустящий кусок, в другую - солонку, чтобы я мог подсолить по вкусу. От последней я всегда отказывался: воздух здесь был настолько пропитан солью, что вкус и без того приобретал определённый оттенок. Я  жевал солёный батон и запивал солёным молоком.  И ещё ближе прижимался к маме.


Потом она брала меня за руку, и мы шли по кромке моря. Оно облизивало пятки прохладой, а  иногда обдавало брызгами, дразнясь и пытаясь сбить меня с ног. Мы возвращались на берег. Мама усаживалась рисовать. Она комментировала вслух всё, что ей казалось особенно красивым. «Море сегодня удивительно голубое и почти сливается с небом. А чайки – как мелкие и точные движения кистью на холсте небосвода. Солнце спряталось за облаками, и только тонкий лучик его упирается в цветной зонт прямо перед нами».  Иногда она протягивала кисть мне. Я неизменно сопротивлялся: какой в этом смысл? Очевидно же, что у меня не получится! Она обнимала меня и говорила: «Просто рисуй сердцем!». Мама обожала море. Я же больше любил эти поездки за бесценные мгновения с ней вдвоём.  В таких поездках её руки были самыми тёплыми, а голос самым добрым.


…


Когда это случилось, я гостил у отца. Родители давно развелись, и мы с мамой жили в другом городе. Мне позвонил наш сосед. Отец  всё понял, когда я положил трубку и разрыдался. Он коротко и крепко обнял меня. Потом завёл машину. И мы поехали.

Все три часа в поездке я просидел молча. Я чувствовал влагу на щеках, в сердце щемило. Почему она не сказала? Отец тоже за всю поездку не произнёс ни слова. Боялся заводить разговор. Переживал, что я спрошу: знал ли он? Конечно, знал.

…
Квартира без мамы была абсолютно пустой и чужой. Я не находил себе места. Зашёл в её комнату, где обычно было свежо и прохладно, но сейчас густой и тяжёлый воздух укутал пространство и будто пропитал его запахом смерти. Я подошёл к её кровати, привычно провёл рукой по шерстяному пледу. Вот дырочка, которую она собиралась зашить каждый день, но всё время откладывала. Тонкая ниточка, которую я теребил каждый раз, когда мы болтали с ней здесь по вечерам. Она лежала, а я сидел возле. Но в последние полгода я слишком отдалился и всё реже приходил вот так просто поболтать. И всё из-за этого разговора:

- Как дела в школе?
- Нормально, сегодня был мастер-класс массажиста. Кажется, это профессия создана специально для таких, как я. Ребята не особенно воодушевились, а я записался к нему на мастер-класс. Он сказал, что научит меня видеть кончиками пальцев. Ты же не против?
- Ты уверен? Ты ведь уже запланировал поступать в Курское музыкальное?
- Не я, а ты…  Ты всегда планируешь за меня. Мам, я уже не малыш. Меня не нужно за ручку водить к морю. Я могу выбрать свой путь сам. Хоть, по-твоему, я ничего и не вижу.

Я сижу, вспоминаю этот разговор и ругаю себя, что был так резок.  Я на неё тогда страшно злился: ей меня не понять. Она может рисовать, может шить, может готовить, фотографировать, вышивать, проектировать дизайн интерьера, просто любоваться морем, в конце концов. Её выбор безграничен: она видит. Я же ограничен тёмной бездной, что встаёт у меня перед глазами каждый раз, когда я просыпаюсь.  Так я думал тогда. Я ведь не знал, что её свобода ограничивалась ещё более узкими рамками, чем моя. «Доктор сказал тогда, что ещё максимум пара месяцев, - бормочет сосед виновато, - я думал, она тебя предупредила. Как же так?»


Да, я слеп с рождения. Но таким слепым дурнем я не был ещё никогда. Я не мог увидеть истощённого маминого тела, не мог знать, какой серый оттенок приобрела её кожа, каким безжизненным выглядело лицо.  Но я мог почувствовать. И не почувствовал.  Нет, когда я обнимал её, то ощущал: что-то не так. Её руки стали тоньше. Спина согнулась. Но я не счёл нужным задать такой простой вопрос: "У тебя всё в порядке, ма?". А она не сочла нужным отвечать, если вопрос не задан.

Эти мучительные полгода, последние полгода в её жизни, я не только не поддержал её, я ещё и окончательно вырвал почву из-под её ног. Я вёл себя жёстко, порой даже жестоко. Грубил. Если она что-то спрашивала, отвечал неохотно. Если не спрашивала ничего, оглушительно молчал. Да, я подлец! Но я не хотел. Прости меня, мама!

- Собирайся, - говорит отец. Они с соседом выходят на кухню и о чём-то приглушённо спорят. Я ложусь на мамину кровать  и в последний раз вдыхаю аромат, оставшийся на подушке. Смесь ромашки, чабреца и липы.

…

С её смерти прошло два года. При переезде отец раздал и отправил на свалку почти все мамины вещи. Единственное, что я с трудом отвоевал в память о ней – это её картины, которые она рисовала тогда, сидя со мной на берегу, да парочка фотографий.

- Кому на них смотреть? – ворчал отец. Его молодая беременная жена считала, что достаточно и того, что я буду жить вместе с ними. Она не хочет других напоминаний  о бывшей женщине своего мужа, хоть и безвременно ушедшей. Отец во всём с ней соглашался.

Я развешиваю картины по периметру комнаты. В то же мгновение на меня обрушивается шум и запах моря. Иду на кухню, достаю батон и наливаю молока. Откусываю – нет, это решительно не то: где тот привкус морского воздуха? Досаливаю. Гадость какая! Выливаю в раковину солёное молоко, доедаю батон, морщась. Запираюсь в комнате, беззвучно рыдаю. Мама, без тебя всё не так! Я слеп, но и остальные чувства тоже притупились. Раньше они всегда были обострены, но не после твоей смерти. Я совсем перестал чувствовать. Не радует даже то, что я окончил  желанный курс у слепого массажиста, сам начал практиковать и уже приобрёл некую известность в городе. Отец зачитывал мне заголовки из газете: «Одарённый семнадцатилетний массажист видит кончиками пальцев». Он как будто даже доволен мной. Или собой, как отцом молодого дарования. Уверен, собой даже больше. А я ничего не чувствую. Без тебя это всё не имеет смысла, мама!


В горле першит, слёзы высохли солёным пунктиром на щеках. Я закрываю глаза и воспроизвожу нашу последнюю поездку. В тот день штормило. Мама рисовала с особенным воодушевлением, и, кажется, более обычного радовалась своей работе. Я нахожу эту картину - она висит прямо над изголовьем кровати – ощупываю: в правом углу мазки настолько многослойны, что я чувствую контур набегающей волны. Тогда она сказала: «Ты был бы в восторге, если бы увидел это! Море сегодня поразительно мощное!» Я встаю на колени, склоняюсь перед  картиной, как перед алтарём, и шепчу. «Я увижу, обещаю, я увижу твоё море. Это будет моё признание тебе, мама. И тогда ты меня, быть может, простишь». И от этого решения мне впервые за два года становится спокойно и хорошо.

---
Следующие десять лет я хожу по врачам, чтобы найти того, кто скажет мне долгожданное «Вы сможете видеть». Но все только разводят руками. Максимум, что делают - отправляют меня в очередной раз сдать анализы. Поэтому я ударно работаю и откладываю деньги. Я уверен, что если не здесь и не сейчас, то где-то  и когда-то найдётся средство, которое поможет мне увидеть мамины картины. Море глазами мамы.  Первый мой клиент приходит в 7 утра, последний уходит в 21 вечера. Иногда мне везёт: последней оказывается молодая или не очень клиентка. Тогда  я, как правило, возвращаюсь домой не один. Каждая, к кому я притрагиваюсь как массажист, жаждет моих прикосновений как мужчины.  Для меня такие ночные похождения служат своеобразной разрядкой, но ничего более значительного я так ни разу и не почувствовал. Ничего такого, ради чего захотелось бы повторить свидание с одной из них.

Да и свидания случаются теперь нередко. Я всё чаще предпочитаю просто пойти домой, завалиться спать, встать по будильнику, залить в себя кофе и вернуться к рабочим обязанностям. И так по кругу. Я даже не всегда уверен, ел ли я сегодня. Но моя фанатичная цель «увидеть море» настолько меня поглотила, что я готов к такому образу жизни. Более того, он меня вполне устраивает. Такой напряжённый график не оставляет места пустым размышлениям, тревогам и самокопаниям.  Я так до сих пор и не простил себе того, что произошло с мамой. Если бы я только знал, если бы я только прислушался, доверился чувствам, я бы мог догадаться. Да, я ничего существенно не изменил бы, но, по крайней мере, не вёл бы себя так низко.
….

- Дорогой, завтрак готов!

Просыпаюсь от того, что она треплет мои волосы. Чёрт, ведь знает, что я этого терпеть не могу. Воистину, зрячие люди слепы к чувствам и ощущениям! Коротко целую её. Думаю, что пора это прекращать. Наши отношения затянулись на пару месяцев. Раньше я себе такого не позволял. Она начинает привыкать ко мне, хоть я и предупреждал: ничего такого не ждать. Я не только ничего не вижу, но и ничего не чувствую.  «Я не верю тебе, дурачок! Так не бывает, когда ты ласкаешь меня, то всегда угадываешь безошибочно, чего я хочу в моменте. Ты чувствуешь меня лучше меня самой. Не может быть, чтобы это ничего не значило».

Две вещи, которые мне удаются лучше других – это массаж и секс. И, если о первом феномене уже десять лет не смолкают газеты, то о втором скромно молчит каждая третья представительница женского пола в нашем городе. Молчит в надежде, что я вернусь и останусь с ней, пока смерть не разлучит нас. Моя нынешняя – не исключение. Не хуже и не лучше других. Такая же. Пресная.
 
Без аппетита жую тост. Механически отвечаю на вопросы. «Нет, сегодня вечером я не занят. Нет, на концерт не пойду. Да, точно. Нет, вечером после концерта мы тоже не увидимся. Да, это слишком поздно, а у меня график». Она какое-то время дуется, звонит подруге и зовёт её вместо меня. Долго болтают. Я откидываюсь на спинке кресла и пробую медитировать. Её реплики доносятся и сбивают с толку. Вдруг слышу:

- Да, это та самая слепая пианистка, о которой трубит вся Европа. А ему что? А он меня даже слушать не захотел!

Вздрагиваю. Та самая девушка, о которой я слышу последние десять лет. Кажется, мы с ней даже немного соревнуемся. Ей 27 - мне 27, я слеп- она слепа. Она пианист, и я мог бы им стать… Если бы мама была жива. Да, мама бы меня уговорила, уверен. Она мечтала, чтобы я сыграл ей в гостиной у камина. Сейчас, когда я уже упёрся головой в потолок в профессии массажиста, я тоже начинаю думать об этом.

- Я пойду! – коротко говорю ей
-Что, прости? – она отодвигает телефон от уха и смотрит вопросительно

- Я пойду! – повторяю.
…

Я утопаю в звуках. Мурашки по коже. Как же хорошо играет, чертовка! Она будто держит меня за руку, будто пробирается под рубашку и щекочет.  От торжественного крещендо меня бросает в пот. Затихает – и по телу разливается нега. Всё моё тело, все спящие доселе чувства отзываются в ответ на звучащую мелодию. Она играет совсем тихо и даже печально, но для меня её музыка работает, как барабанная дробь: вставай, очнись, живи!

После концерта я извиняюсь перед своей спутницей и говорю, что мне нужно уйти. Навсегда. Она что-то бормочет, еле ощутимо прикасается губами к моей щеке и торопливо прощается. Я понимаю, что она страшно расстроена, но мне всё равно.

…
- Извините?
- Да? – у пианистки удивительно нежный и тёплый голос, очень созвучный с музыкой, которую она играет: я слышу это даже в таком коротком и небрежно брошенном слове.

Некоторое время мы отвлечённо разговариваем. Она отвечает довольно безучастно. Мне хочется добиться её расположения ещё до того, как я озвучу просьбу, но я не знаю, как это сделать.

- Скажите, вы видите свою музыку?
Она замолкает. Я прикусываю губу. Кажется, обидел. Может, сейчас замкнётся и откажется разговаривать. Вот дурак! Внезапно она отвечает.

- Вы ведь тоже слепы, не так ли? Вы не спросили бы, будь вы зрячи. Никто прежде не спрашивал.  И я, кажется, догадываюсь, кто вы. Мы – конкуренты по количеству упоминаний в интернете, не так ли? Я узнаю Вас по голосу.

- Да, это я. – улыбаюсь.  – ну что ж, приятно познакомиться, коллега. Со мной лучше на ты.
- Со мной тоже. Да, я вижу музыку сердцем. Но этого недостаточно. Я сделаю эту чёртову операцию, чего бы мне это ни стоило.

Я подхожу близко и беру её за руку.  Она вздрагивает, но не отдёргивает её.
- Я как раз за этим пришёл. В одном из интервью ты обмолвилась про операцию. Я бьюсь уже десять лет, но не могу найти человека, который бы согласился  оперировать меня. Есть одна клиника в США, но чтобы мне туда попасть, придётся работать в том же темпе ещё лет десять. К тому моменту я совсем потеряю вкус к жизни. Мне просто необходимо увидеть кое-что. Я должен увидеть это. Обязан. Пожалуйста, дай контакты своего врача!

Она долго молчала. Её хрупкая рука в моей.  На мгновение по телу пробежали мурашки. Я даже подумал поцеловать её, но вовремя отпрянул.

- У меня есть условие. Ты станешь моим учеником.
- То есть?
- Я буду учить играть тебя на фортепьяно.
- Но зачем тебе это?
- Просто так нужно. Я ведь не спрашиваю тебя, что именно ты хочешь увидеть?
- Не спрашиваешь.
- Вот и ты не спрашивай. Ну, ты согласен? Только не говори, что никогда не мечтал о музыке.
- С недавних пор начал.
- Тогда по рукам. Завтра приступаем.



…

Я делаю успехи.  Она радуется своим педагогическим талантам и моим музыкальным способостям. Мы даже сблизились на этой почве. Я ей рассказываю всю историю с начала. Про то, как мы были близки с мамой, как постепенно я отдалился, как она умирала рядом со мной, а я об этом даже не подозревал, потому что был занят самоутверждением. Она тактично молчит или дружески складывает руку мне на плечо и предлагает продолжить в следующий раз, если видит, что я особенно расстроен.

Я втягиваюсь. Мне бесконечно приятно создавать музыку. Особенно приятно делать это в обществе своего новоиспечённого учителя. Она мила, тиха и приветлива. Когда она ненароком задевает меня, я робею и вздрагиваю. Кажется, я больше никогда не решусь взять её за руку. Мы договорились, что когда я сыграю ей Лунную Сонату  без единой ошибки, то она даст мне номер своего врача. Я до конца не понимаю её мотивов, но своим я уже изменил: я давно могу сыграть Бетховена идеально, но что-то меня останавливает.

...
- Можно я буду честна с тобой?

Я вздрагиваю и замираю: пальцы будто приросли к клавишам, даже не сразу замечаю этот тревожный и протяжный звук,  который стал фоном неожиданному вопросу.

"Конечно, всегда рад" - киваю, дрожь пробегает по телу, боюсь даже подумать.

- Эта операция стоит очень дорого. Я не могу себе её позволить. Я хочу просить у тебя в долг. Мне больше не к кому обратиться. Я знаю, что ты собираешь деньги на операцию и скопил сумму. Я знаю, что у тебя почти нет шансов на излечение и ты можешь потерять все деньги, но не получить своего моря взамен. Я покажу тебе это море через музыку. Просто дай мне шанс увидеть его.

- Ты с самого начала планировала просить у меня деньги?

- Да, но я хотела добиться твоего расположения до того, как озвучу просьбу.

"Кого-то мне это напоминает" – думаю. И уже знаю, что скажу через три секунды.

- Поздравляю, ты его добилась: деньги твои!

…

Спустя время я возвращаюсь в тот момент и спрашиваю себя: мог ли я отказать? И всегда получаю один и тот же ответ. Нет, не мог. Ведь она украдкой стащила моё сердце, и я замер на ноте "до". Ноты "после" для меня в тот миг не существовало. Я просто о ней не думал.

"Я покажу тебе море" — звучало для меня абсолютным признанием. "Я буду с тобой, я буду твоей, я каждый день стану играть для тебя и заставлять твоё сердце биться чаще." Для неё же это означало: "Я просто возьму твои деньги и исчезну навсегда". Поговаривают, она сделала операцию, вышла замуж и бросила карьеру ради семьи.

Она ушла — музыка осталась: я садился за рояль и вновь и вновь проигрывал эту боль. Меня предали. Обокрали. Растоптали. Эта женщина отняла у меня мою мечту, мою исповедь, моё прощение и мой шанс увидеть море. Или нет?

Пять лет я напивался с горя Моцартом, Бетховеном, Сен-Сансом. Я тосковал Бахом, Рахманиновым и Вивальди. Я возрождался Григом и Рихтером.

А однажды я резко встал из-за рояля. Так, что нечаянно задел плечом мамину картину, висевшую рядом на стене. Я совсем забыл про эту картину. Ту самую, с бушующим морем: «Ты был бы в восторге, если бы увидел это! Море сегодня поразительно мощное!»

Картина пошатнулась, и я подхватил её кончиками пальцев, чтобы предотвратить падение. Я держал её вот так в руках минут десять, ощупывал, сначала жадно и хаотично, потом последовательно и вдумчиво. А потом я сел, поставил картину на пюпитр и сыграл мамино море по нотам. И, наконец, увидел его. Море хмурилось и бушевало, а по его кромке, утопая ногами в песке, шагала мама. И улыбалась. Я улыбнулся ей в ответ и разрыдался от облегчения.