Ныне и присно

Николай Тертышный
Ныне и присно
Пьеса в одном действии
(на основе окончания повести «Ей! Гряду скоро»)

Действующие лица:
1. Крепкий бородатый человек в балахоне.
2. Недвижное тело в плащанице.
3. Группа горожан 3-4 человека, 2 – в доспехах легионеров с копьями.

*
…В глубине тёмной сцены экран. На экране в темноте возникает серая картина – на возвышенности три силуэта свершившейся крестной казни. Группа теней со среднего креста снимает осторожно казнённого.

(из повести «…Снимать Спасителя с креста охотников нашлось мало. Иосифу помогал один солдат из центурии Лонгина, от горожан вызвался Никодим, что принёс смирну и сок алоэ. Пропитав ароматами плащаницу, осторожно завернули в неё тело»).

На сцене ближе к зрителю слева каменный грот, обозначенный тускло подсветкой. Картина в глубине сцены на экране медленно гаснет. Из темноты появляется группа. Несут к гроту тело, снятое с креста.

(из повести «…Несли Иосиф с Никодимом вдвоём уже в темноте. Факелом подсвечивал солдат, последним в сумраке угрюмо следовал центурион, чуть в отдалении безмолвно, как тени шли женщины»).

Вносят в грот и без лишних задержек поодиночке бесшумно удаляются в темноту сцены. Последний по одежде из знати, чуть задерживается на коленях, громко шепчет:
- Прости нас грешных за муки твои…
Помедлив ещё, несколько стоит в оцепенении, прежде чем так же уйти в темноту, где чуть поодаль от грота освещается у костра несколько человек, оставшихся сторожить тело.

(из повести «…Ирод тоже распорядился приставить для караула к гроту на день-два пару легионеров. Тут же недалеко, не зажигая костра, в сумраке ночи приютились небольшой группой женщины).

Костёр медленно затухает. Охранников одолевает сон. К гроту из темноты пробирается бородатый крепкий человек в балахоне. Бесшумно проникает в склеп.

(из повести «…Предыдущую ночь перед казнью Йегуда спал в каком-то крестьянском сарае, выглядел неопрятным грязным стариком, и лишь невыразимо жгучий взор из-под нахмуренных бровей выдавал в нём прежнего сильного человека из Кериафа»).

Некоторое время ничто не нарушает тишины, но затем из пещерного зева слышатся оглушительные звуки и вырываются всполохи «греческого огня»*. Дремавшие у погасшего костра стражники, вмиг запаниковав, в страхе тотчас разбегаются. Во время переполоха бородатый переносит тело в другой засветившийся грот на сцене справа. Свет в гроте слева гаснет.
* зажигательное средство (намек на греческий огонь греков, арабов, нечто вроде пороха, известного с 4-го века до Р.Х.)

На тёмной сцене справа свет одинокого факела сбоку бликами мерцает в серых складках каменного склепа. Бородатый сидит в скорби у недвижного тела. Раздаётся глухой слабеющий голос сверху над сценой:
- Собери меня к последней встрече с братией…
Бородатый склоняется ниже к недвижному телу:
- Куда ты такой собрался? Видел бы ты своё лицо сейчас, не знаю уж, как и выбираться с того света будешь. А воскресшего изображать, найдутся вместо тебя сейчас другие…

Тот же голос сверху:
- Что ты говоришь, я не понимаю, у меня болит голова?..
Бородатый поднимается и неспешно приготавливает инструмент для бритья и говорит медленно зло, с ехидцей, и словно сам себе:
- А то и говорю, что жизнь нужно живым улучшать, здесь на земле. А ты боялся этого, боялся начальников. Это ты из боязни пред ними звал на небеса, лечил, воскрешал. А знаешь, мне совсем недолго пришлось уговаривать Лазаря… «умереть». Я знал о его умении это делать.

Голос в ответ под сводами несколько крепнет:
- Потому-то вы тогда собрали много народа. Я догадался тогда…
Бородатый ухмыльнулся, неловко управляясь с бритьём бороды, непривычно трогая оголившиеся щёки рукой. Открылось его жёсткое горбоносое лицо и колючий взгляд из-подо лба. Продолжает язвить:
- И, тем не менее, поддержал «воскресение»…, и, надо сказать, это не повредило вере, наоборот, чудо прибавило число наших последователей в Урусалеме…
Тело по-прежнему недвижно. Голос с укором отвечает, с последними словами смолкая:
- Твой вред вере в том, что ты служишь ей неверием и в благое дело вкладываешь недобрые намерения. Нельзя торжество и чистоту дела укреплять тёмным желанием перехитрить и подчинить намеченное Богом и должное свершиться обязательно, как бы ни упорствовали мы. Лазаря оставил в живых Отец наш, как и меня сейчас…

За стенами склепа светлеет и наступает день. Горбоносый закончил бриться и, вышел из пещеры, прикрыв её пологом под цвет камня. В глубине сцены встреча с группой явно знакомых горожан. Его узнают и без бороды. Набрасываются с укором:
- Ты враг! Ты только вчера предал…, а сегодня уже ищешь новую жертву! Чего тебе надо от нас, плут и пройдоха?
Он почти кричит в ответ:
- Вы все глупцы и маловеры. Вера наша из наследства пророков, сила веры нашей в их пророчествах. Оттуда же и смерть Его и воскрешение. Сила в последовательности и непреложности пророчеств…

Назревает потасовка. Горбоносый отступает, не переставая повторять:
- Глупцы, глупцы!
Собрался уходить, но чуть придержался, сбиваясь на крик в сердцах бросает:
- Так нужно было. Он должен выжить. Всё было сделано для этого...
Говорит намеками, словно самому себе:
- Смерть есть начало, и я иду до конца этим путём. Значит и моя смерть добавит веры! В Его силе половина моей!..
Размахивает руками, нервничает, чем и непонятен горожанам.
- Всё сбудется! Теперь я вижу Его правоту. Вы все будете гнать меня. И никто не поймёт необходимость доказывать Его предвидения. Предавая, я множил Его силу…
От него отступают, оставляют одного. Он смолкает, успокаивается и спокойно говорит:
- Значит и в этом Он прав. Теперь и моя смерть добавит Ему силы…

После этих непонятных слов горбоносый медленно разворачивается и уходит, оставив группу горожан в недоумении. Возвращается крадучись в грот.
В склепе ухаживает за недвижным телом. Разговаривает с собою, не тая обид и упрёков:
- Как мне жить после этого? Как в заветах…? «Лучше бы тому человеку не родиться…»? Но я родился… и выжил в большущей непокорной семье, выводящей в люди отчаянных храбрецов и верховодов. Мальчишкой не сгинул среди ватаги сикариев в смертной схватке за свободу с римскими легионерами. Выжил, чтобы служить вере, истинной вере моей многострадальной родины, завещанной нам пророками. Встретив тебя среди кумран, в простоте и строгости пустынной жизни, понял, что отныне вся жизнь моя будет принадлежать великой идее обновления и возрождения, идее, которую Отец Небесный вдохнул почему-то в тебя и заставил нести её людям. Но теперь я понимаю, что с того места в жизни, откуда мы с тобой пробиваемся к состоятельности, никогда не вырасти. И поэтому ты просто повернул в противоположную сторону. Туда просто-напросто легче и ближе…! Это единственная твоя заслуга. А в том, что люди пошли за тобой, повинно их неведение, да усилия таких как я…
Нервничает, потому дерзок и непочтителен в словах.

(из повести «…Спаситель слушал его, закрыв глаза. Потом, когда Йегуда смолкал, в наступившей тишине звучал Его надломленный страданием голос»).

Тихий назидательный голос сверху:
- У нас с тобой совершенно разное понимание состоятельности. Ты презренный раб плоти и удовольствий. Ты тянешься к сложному, как и все смертные, а значит к непонятному, к неопределённому, к неравенству, хотя и горишь желанием братства и справедливости. Но равенство лишь в простоте, в самом начале всего и вся. И ты никогда не понимал, что есть другая основа в жизни – душа и страдания. Ты так и не понял, что вначале всегда душа. В теле она растёт и крепнет, и стремится возвыситься. Окрепшей душе тесно в темнице тела. Помоги ей добрым делом и чистым помыслом. Не за телом она в мир является, а за добротой, за любовью. Ей прирасти этим обязательно нужно, созреть и вернуться возросшей и потому нужной к началам, крепким камнем в основу мироздания. От зла и недобрых дел душа дряхлеет и умирает вовсе, если не помочь ей вовремя. Без этих сил никому не нужна она вовсе, ни для чего не пригодна, неприкаянна. Ты спасал мне тело, вступал в сговор и тем самым грешил против веры. Ты не верил в Воскресение…! Вот где твоё предательство. Если бы дело было только за моим телом, неужели ты думаешь, Отец Небесный не сделал бы его могучим и бессмертным навеки, как дереву, например, или вот этой скале?..

В ответ на эти рассуждения голоса горбоносый почти кричит:
- Так или иначе, ты должен жить или действительно воскреснуть!.. В том теперь и моё спасение, только ты сможешь оправдать!..
Голос продолжает звучать сверху:
- Сила моя состоит в том, что постигнув Мир в самом начале, в самой малой частице его, ещё точнее – в хаосе, с абсолютным желанием всему и всегда только блага, я увидел и ощутил себя этой малой частицей и в то же время познал и почувствовал себя всем Миром, абсолютно уверовав в его единство. Только при таком условии есть возможность просто жить, просто ловить рыбу, любить людей и творить чудо – делать воду вином, ходить по воде, воскрешать мёртвых, то есть быть одновременно никем и… Сыном Божьим. Только при таком единстве всех вещей, при абсолютной вере Мир бессмертен и вечен в продолжении своём…

(из повести «…Слова и стройность мысли давались Ему явно с трудом. Взор Его туманился и, казалось, что говорит это не Он, а чудом теплящийся ещё в израненном теле другой незнакомый человек, может быть, чуть известный когда-то Ему до казни»).

Голос над сценой:
- Я говорил всегда о воскресении духа моего в ваших сердцах после возвышения к Отцу. Твой сговор разъединил тело моё с духом. Искалеченное, оно теперь лишено подвига носить всё величие и важность этого духа. Умерев на кресте, я остался един в вере и предназначении служить Отцу навсегда. То, что ты пеленаешь и сберегаешь сейчас, просто сломанная клетка, из которой улетела славная счастливая птица…
Голос, заканчивая мысль, смолкает.
(из повести «…Почти месяц Йегуда пытался выходить Спасителя, иногда отлучаясь в город за едой и лекарствами. Но тщетно, раны Его загноились, жар охватил всё тело. Он метался в беспамятстве и всё более слабел»).

Горбоносый, держась руками за выступы каменного убежища, медленно на ощупь, обессилено опускается наземь и, привалившись спиной к камню, закрывает глаза.
На экране в глубине сцены смена цветных картин. Звучит музыка, песнь, слова восторженной молитвы.

(из повести «…Снилось ему поле, этакой живой колыхающейся волной зелёная неоглядная даль. Это простиралась впереди мягкая земля, поросшая густо сочной невысокой травой. В траве дорога или тропа, убегающая из-под ног и увлекающая за собой. Йегуда, ступив на тропу, почувствовал, как неведомая сила приподнимает его над землёй и заставляет бежать, почти лететь, чуть касаясь травы пальцами босых ног. На душе у него легко и пусто, отчего, кажется, сердца вовсе нет, потому, что оно тоже летит вместе с телом. Лишь восторгом обжигает распахнутую грудь, и выходит из неё песня. Слова той песни льются сами, исполненные замечательного смысла и какой-то особой важности. Йегуда вдумывается в слова, пытаясь понять, о чём же сам и поёт. Песня о любви, конечно же, о любви…! Не к женщине, не к отдельному человеку или предмету. Нет! Песня его и об этом тоже, но более этот удивительный слог и чарующие звуки о любви к чему-то большему и великому, как мир, как небо, как неоглядное поле впереди.

Йегуда слышит музыку, громкую, восторженную, заполняющую всего его чувством неизбывной радости и ощущением истинной силы и здоровья. Он понимает, что никогда не видел такой мягкой земли, такой зелени, никогда не слышал подобной музыки так явно и отчётливо, и мысль о том, что это его музыка, его сокровенные слова в ней, заставляет хотя бы что-то сохранить в непослушной сонной памяти. Он делает над собой какое-то усилие, вдруг понимает, что это только сон, и просыпается. Ещё какое-то мгновение звуки живут в его сознании, в забившемся после невесомого полёта сердце, но тут же память бессильно упускает последние звуки, и чувство досады и сожаления приходят на смену испытанного только что восторга…»).

Горбоносый медленно отходит от сна. Вокруг гнетущая тишина. Недвижное тело рядом. Он низко склоняется над телом. Через мгновение отпрянув, закрывает глаза, стонет, ударяясь головой о камни. Затем успокаивается, бессмысленно начинает поправлять складки покрывала на недвижном теле. Заговаривает, словно ничего не случилось:
- Ты, как и все застенчивые люди, не любил хвалебных слов в свой адрес особенно при народе. Но тебе всегда нравилось слышать о себе хорошее слово через кого-то, когда слухи уже преувеличены, приукрашены и обрели силу славы…

Каменные стены отвечают ему тишиной. Он пустым взором оглядывает склеп, чуть хвастая, с нервной усмешкой на губах продолжает:
- Теперь-то славы у нас с тобой хоть отбавляй…, теперь все женщины наши…
Он хохочет, потом, склонившись, серьёзно и загадочно говорит:
- Она… любит только тебя. Нет, я не злюсь и не ревную. Просто я люблю её. Люблю просто, как жену, по-людски. Это же так просто – любить, жениться, родить детей. Но ты зовёшь дальше, и она шла. Они все шли…, и я тоже…
Сидя рядом с телом, подтягивает колени к подбородку, словно маленький мальчишка съёживается, обхватывает колени руками, и застывает, бессмысленно уставившись в каменную стену безумным невидящим взглядом. Затем решительно поднимается, ударившись головой, суетится, словно что-то ищет, не переставая разговаривать с собой:
- Теперь одним нужно твоё бессмертие, но ты мёртв! А я жив, хотя меня-то они похоронили сразу без промедления. Ты ошибся! Ты лгал, что знаешь путь, пусть из благих намерений, но лгал. Я шёл за тобой, веря каждому слову из уст твоих. Все шли!.. А теперь ты мёртв. Где же твоя сила и вечная жизнь? Ты оставил всех, как это делали до тебя, и будут делать после тебя тысячи претендующих на пастырский посох. Ты же говорил о простоте и ясности пути. Где они?.. Ты ратовал за единение с Отцом, но, поверь мне, после тебя останутся только рознь и распри. До тебя мир управлялся законом - Мы. Ты же в одиночку осилил связь с Отцом, потому показал путь для - Я. Вот отсюда и забудут единение. Вставай, ответь мне!..

(из повести «…Ему захотелось выругаться, как это делают пастухи и разбойники, но почему-то, глянув на мертвеца, он сдержался и замолчал»).

На миг замолкает, затем вновь заговаривает жарко, сбиваясь на хрипящий шёпот:
- А другим хочется, чтобы я опять выдал тебя, живого или… И вот ты мёртв! А я жив!.. а ты обещал бессмертие за правое дело, за веру, за подвиг и служение. Ещё Ты обещал счастливую встречу. Где она? Кто мне теперь ответит?.. Ты же просто не знал, что случится именно так. Ты оставил меня одного один на один с грехом предательства. Кому это нужно было? Ты говорил нужно всем, нужно вере нашей для крепости и верности её. Так было написано!.. А где написано, что твоё бессмертие лишь эфемерный слух, передаваемый учениками друг другу. Это лишь память их отныне будет рисовать картины твоего продолжения и торжества. На самом деле ты мёртв! Вот ты – горсть изболевшей обескровленной недвижной худобы, с которой мне ещё придётся повозиться, чтобы схоронить и тем самым скрыть до конца истину действительной смерти, чтобы не попало это в память. Память!.. Вот где бессмертие!.. Ведь это так просто: остался в памяти людской – бессмертен, не остался – мёртв! Ха-ха! Память! Вот что отбери у меня на том пути, по которому мы шли. Иначе, как я сумею вернуться к Господу с памятью греха, как смогу наслаждаться достоянием рая, когда буду помнить, что и на земле в грехах и страданиях есть блаженство и упоение жизнью. Отбери у меня прежде память об этом, иначе я буду вечно стоять пред искушением «сорвать яблоко», стоять и… страдать! Какой же после этого будет рай? Вот что утаил ты от меня. Ты всегда важничал простотой и величием открытого тебе Отцом пути, но теперь-то я вижу тупик, в котором оказался я… и ты. Вот он тупик – этот каменный склеп!..

Поводит головой, горящим взглядом безумца озирая сумрак пещеры.
- А знаешь, сейчас Отец мне открыл больше, чем когда либо – бессмертие это действительно оставшаяся после нас память. Она живёт после нас. Ты знал это? Знал…!?
Схватил недвижное тело за плечи и потряс его.
- Молчишь? А где же бессмертие в тебе? Ха! Сейчас оно во мне, ты понял! В моей памяти! Или ты знал об этом?.. Тогда почему не говорил этого мне? Или я просто не то слушал? Ха-ха! Значит, я сам открыл больше. Сам! И теперь все наши открытия, искания ничто перед простотой моего открытия. Неужели ты и это знал?..

Он сник и, снова опустившись на колени к покойнику, бережно расправил складки плащаницы на плече его.
- А знаешь, я только теперь понимаю, что вера мне навредила больше, чем неверие. Кем я останусь в памяти людской? А почему не Пётр? Ведь он трижды предал, промолчав о тебе, отрекаясь. Но ты оставляешь его камнем в изначалах того здания, в котором есть и моё участие, моё послушание и вера в тебя. Зачем ты указал на меня? Только лишь потому, что я более других был предан тебе, и лишь я смог исполнить эту гнусную роль?.. Разве нельзя было обойтись без этой роли?..

Вновь встал, согнувшись под низким сводом пещеры. Попробовал рукой одинокую деревянную балку над головой, и бессмысленно пошарил вокруг глазами. В руках у него появляется кусок верёвки.
- Ты думаешь, они понимали, куда ты их зовёшь? Чушь! Ты видел, как они разбежались кто куда, когда тебя брали под стражу? Скоро они перессорятся меж собой, и каждый будет нести околёсицу только ему известной «истиной веры», и каждый кинется собирать свою братию. Через поколение вспомнят о твоём воскресении и превратят его в праздник, не зная того, как на самом деле ты лежал в каменном мешке обескровленный и умерший от ран, в присутствии того, …кто предал. Но только я иду с тобой до конца. Ты видишь, я умираю, как и должно…
Он низко склонился, и на мгновение застыл, прижавшись к телу. Тут же поднялся, уверенно и ловко перекинул верёвку через балку. Сделал спокойно петлю и надел на шею.
- Вспомнят…, но тогда им нужен будет праздник, а не поминки…
Говорит бессвязно, как в бреду.
- Вспомнят… и воскресят…

Приседая, тянет за верёвку, петля стягивает ему горло. Он сразу задыхается и, обмякнув, приваливается ничком к стене. В углу склепа попискивает мышь, и глухо громыхает камень, свалившийся с уступа. Ещё спустя миг недвижное тело шевелится под покрывалом, приподнимает руку, и среди наступившей тишины над сценой раздаётся громкий облегчённый вздох.
Занавес.


Приморье 2015г.