М. М. Херасков. Владимир Возрожденный. Песнь 13

Михаил Матвеевич ХЕРАСКОВ

ВЛАДИМИР ВОЗРОЖДЕННЫЙ

ПЕСНЬ ТРЕТИЯНАДЕСЯТЬ

 
Владимир будто бы Атрид грядет во славе,
Туда, с Днепром слилась где Ворскла при Полтаве;
Грядет, а сын его в беспамятстве лежит,
Трепещут где скалы, где вкруг земля дрожит.
Благополучны мы в суровой нашей части,
Когда не чувствуем мы собственной напасти.
Всевышнего судьбой творениям даны
И смерти Ангели и благотворны сны;
Сон наши горести и скорби облегчает,
А смерть мучения житейские кончает,
Но щастлив человек, и щедр к нему Творец,
Чей сладок в жизни сон и медлен чей конец!
     От сна мятежного Всеволод пробудился;
Ему кремнистый холм и треск и ужас снился.
Еще дрожащу тень перед собою зрит,
Но сам к себе, глаза смежая, говорит:
Почто я впал в обман? почто я старцу верил,
Который предо мной толь нагло лицемерил?
Мне мнится, моего прогневал я Творца,
Что воли моего не выполнил отца;
Друзей оставил я, и ими сам покинут;
От света отчужден, и ныне в ад низринут!
Нет жизни для меня — и солнца луч погас.
    
     Ты жив еще, ты жив! - вдруг слышен громкий глас.
Сей голос для него был Ангельской трубою.
Отверз глаза, и зрит он старца пред собою;
И старец рек: моих деяний не стыжусь;
О славе я твоей, о выгодах пекусь.
Благий твой Дух велел мне в старца обратиться,
В ладье очам твоим и паки здесь явиться.
Твоих утраченных я есмь хранитель сил!...
У старца Всеволод строптиво вопросил:
Но кто ты есть, меня венчать хотящий славой?
И старец отвечал: — Я есмь Рассудок здравой!
Я купно с целою вселенной сотворен;
Мной каждый человек бывает озарен,
Который на земли существовать родится;
Расту я вместе с ним, со мною он крепится;
В житейском сделан я вождем его пути,
Которым должен он ко вечности прейти;
Светильник людям я — но часто потушаюсь,
Когда правления над чувствами лишаюсь.
Так часто бедствует, так часто Всеволод,
Не повинуется когда Царю народ;
Плотские слабости, душевные пороки,
Отрава для меня и язвы суть жестоки.
Я часто на людей распростираю свет
При буре их страстей, при мраке их сует;
Я с ними окиян сей жизни преплываю,
Во треволнениях их кормщиком бываю;
Но кто взгордясь, меня отвергнет от руля,
Тому пучина гроб, и гроб тому земля.
При дерзких подвигах, среди кровавых боев
Мой долг обуздывать и просвещать героев;
Советы мудрые Пиитам подаю,
На лирах с ними я играю и пою;
Но кто мою свещу, тщеславясь, тушит ясну,
Оденусь тучами, в уме того погасну.
Я верный жезл Царей, светило мудрецов,
Сияние наук, сияние венцов;
Мной токмо от скотов отличны человеки;
Коль верны мне они, я верен им во веки...

     И я хощу тебе в долине сей явить,
Удобно что меня тревожить и мертвить.
Чрез гору путь сюда и ползок есть и слизок,
Но мужества отсель уже источник близок.
Дерзали многие достигнути его,
Но гибли, не имев зерцала моего;
Тебя препроведу к нему рукой моею,
Гряди со мной... Грядут излучистой стезею;
Колико дивных им встречалося чудес!
Грядут, и зрят они в долине пять древес,
Которы молнией казались обозженны,
Их корни выдались, их ветви обнаженны;
Меж ими видимы сухих костей бугры.
    
     Вдруг страшный змей исшел из мрачныя норы;
Глаза его, глаза как углие сверкали,
Взревел и воспрянул — древа затрепетали;
Щитами, кажется, покрыт его хребет;
Он, движась по песку, песками хвост виет,
То вид приняв дуги с шипеньем пресмыкался,
То к самым облакам главою воздымался.

     Увидя Всеволод змию, оцепенел,
Но старец зеркало открыть ему велел;
К чудовищу велел светящу сталь направить,
Куда ни взглянет змей, пред ним зерцало ставить;
В зерцале собственный явился змею вид,
И зрением своим он сам себя язвит,
Он сам себя своим виденьем отравляет.
Яд действует в груди, и змия усыпляет,
     Змей спящий юного героя ужасал,
Но старец очи взвел и так ему вещал:
Ты видишь, Всеволод, в змие самолюбивость,
Мертвящу у людей природную стыдливость;
Сия позорна страсть опасней для меня
Палящего сердца любовного огня;
От зрения его нередко замерзаю,
От едких стрел его слабею, исчезаю;
Пороки, коими вы есть развлечены,
Во самолюбии одном заключены.
От самолюбия кичливые герои
Для лавра тленного кровавы любят бои.
И страсть сия кого стяжанием зажжет,
Подобно как дракон, тот злато бережет;
Совету моему сокровищ друг не внемлет,
Страшится он всего, и над корыстью дремлет.
Богатый, в гордости ничьих не внемля слез,
Главу как зримый змий возносит до небес;
Его наружный блеск, не мой совет пленяет,
С богами он себя в безумии равняет; —
И малый человек великим чает быть,
Когда он сам себя помыслит возлюбить;
Пороки старяся, как тени идут мимо,
Но самолюбие вовек неизлечимо;
С цветущей юностью бывая спряжено,
Проводит смертного до старости оно;
Гнездится в нищете, гнездится в знатном чине,
Гнездится во градах, гнездится и в пустыне;
Им, кажется, весь мiр уловлен, заражен.

     Пороком сим Творец вселенной раздражен;
Его безумия людские огорчают,
Которы у него похитить славу чают;
Уставив по своим законам житие,
Чтут равным со Творцем им данно бытие.
О существе его по грубой воле мыслят,
И должными себя Создателю не числят.
    
     Они покорствовать не чают ни кому,
Ни Вере, ни Царю, ни Богу самому.
Ни нежностей любви, ни дружества не знают,
Собой кончают мысль, собою начинают.
Разумным хощет кто и мужественным быть,
Сие чудовище обязан усыпить.
Мое зерцало сил сию змию лишает!...
Внимая, Всеволод у старца вопрошает:
Кто в мiр сей произвел чудовище сие?
Что значит данное зерцало мне твое?
И старец рек в ответ: из адской тмы сложенно,
То зло геенское в змию преображенно;
А зеркало мое, убит которым змей,
Есть совесть, данная зерцалом для людей.
Когда чудовище в источники смотрелось,
Оно само себе прекрасной девой зрелось;
Гордилось красотой, — и василиска яд,
Из сердца излетев, его наполнил взгляд;
Во свете на кого сия змия взглянула,
В том гордость вспыхнула, и совесть в том уснула.
Взаимно злость сия, свой гнусный вид любя,
Убило зрением теперь саму себя;
Не может зло сие дотоле пробудиться,
Зерцало совести доколе здесь хранится.

     Ты мог через него порок сей усыпить,
И воду мужества теперь достоин пить.
Когда б ты роскоши приманами прельстился,
К родителю бы Князь вовек не возвратился,
Ты плавал бы всегда в постыдных суетах,
В прохладах тлел бы ты, и там истлел бы в прах.
Твои сопутники мне верить не хотели,
Прельстились суетой и в роскошах истлели.

     Их дружество к себе герой напомянул,
А слыша жребий их, смутился, воздохнул;
Но старец рек ему: крушись, но не отчайся,
И зла бежать от их примера научайся.
Все люди таковы, все люди слабы суть,
Но ты, о Всеволод! разумней многих будь;
Соблазнов пагубно, но мощно есть коварство...
Ты должен защитить Российско государство;
Ты должен горькую пить чашу за отца.
Все слабы без меня, и суетны сердца;
Ни храбрость бы тебя, ни честь не защитила,
Когда бы моего не получил светила;
В тебе бы без него рассудка огнь погас,
А совесть чистая есть солнце ради вас;
Когда она умы людские освещает,
Малейши пятна в нем лучами очищает.
Светила дневного подобно светлый зрак,
С лица земли женет туманы, тучи, мрак:
Став ныне над страстьми победоносный воин,
Достигнуть мужества потока ты достоин,
И пить для твердости достоин воду сил,
Которые в себе страстями погасил; —
Владимиру твоей услуги час приходит. —
Взяв Князя за руку, в долину старец входит,
Где узкая стезя к источнику лежит,
Земля, казалося, вокруг брегов дрожит,
И воздух Всеволод упругим обретает,
Который травы там и древеса питает;
Там дубы, кажется, железные растут,
Которые стоят с начала мiра тут.
Там видны глыбами лежащие алмазы
И златоцветные как жерновы топазы,
Написаны на них героев имяна,
Которы славились в прошедши времяна;
Которые, побед себе присвоив правы,
Искали здешних вод для тщетной только славы;
Там буквой черною означено: Нимврод,
Он в злобе заключил во узы смертных род,
Имений собственных бессовестный рачитель,
Мне явным был врагом, а подданным мучитель.
     Там темною чертой означен Фараон;
Израильтян держал в позорном рабстве он;
Сердечной жалости к народу не имея,
С ним купно сам погиб, чрез воды гнав Мойсея.
     Кровавой титлою ознаменован там
Дерзнувый Ксеркс пристать ко Греческим брегам.
Что Ксеркс оплакивал, сбылось, сбылось то вскоре,
Все войско погубил Лакедемон и море.
Еще смущает ум и поражает взор,
Предатель Пергама Ахейцам Антенор.
     Там углем огненным изображен Аттила;
Европу кровию рука его омыла.
Славолюбивый там написан Анибал,
Который в щастье горд, но был в изгнанье мал.
Там зрится Александр, вселенной победитель,
Спокойства своего и ближнего рушитель;
Ему казалася вселенная тесна,
Но скрыла прах его земли пядень одна.
     Там видны Римские тщеславные герои,
Которым нравились пожары, слава, бои;
Которы приобресть триумфы колесниц,
Вводили гордо в Рим окованных Цариц.
Камбизово еще покрыто имя тенью;
Он Креза при конях употреблял ступенью.
На хладном камне там написан Ахиллес,
Виновник Пергаму и Грекам многих слез;
Там страшны имяна в песках окаменели,
Которы, вред творя, дел вредных не краснели;
     Пылали души их ко славе и к войне,
Да будут щастливы не внутренно, извне;
Страданье ближнего их души утешало,
Давало блески им, но совесть потушало.
К потоку мужества те мужи дерзко шли,
Которы щастие в телесных силах чли;
Благоразумия не наблюдая правил,
Отверглись от меня; я сам таких оставил;
И каждый был из них тем змеем ослеплен,
Который в зеркале тобою усыплен;
От самолюбия погибли в мipе многи,
Желающие быть во человеках боги.
Затмила гордость ум, сей лютый адский грех,
Который мыслям льстит, лишая дух утех;
Плоды тщеславия, змииной действо злости!
Ты видишь сих людей разбросанные кости.

     Но ты послушен стал внушениям моим,
И будешь мною, Князь, во всех путях водим,
Как ныне был водим сей дивною страною;
К потоку мужества гряди, гряди со мною.
Идут... Там нет цветов, ни слабых нет древес,
Но с просеками есть лавровый целый лес;
Внутрь леса водоем глубокий и пространный,
Над коим виден лев, из меди изваянный;
Из челюстей у льва серебряным лучем
Во мраморный вода стекает водоем,
Гремящих звуку труб в паденье подражает,
И шумом крик орлов и вранов заглушает;
Вода как ртуть жива, как огнь в пещи красна,
Но для пиющего приятна и вкусна;
Летучий жар в груди пиющих производит,
И тела весь состав как молния проходит.
К потоку Всеволод едва уста прижал,
Молниеносный огнь по жилам пробежал;
Лавровы древеса вершины преклонили,
И Всеволодову главу приосенили;
Он силами себя как манной упитал,
И львину воду пив, как лев бесстрашен стал;
Вспыхнуло мужество во всем его составе,
Влекущее к трудам, поборствующе славе;
И старец рек: теперь ты можешь воевать!
Но прежде крепость сил обязан испытать,
Которые тебе потребны и полезны.
Ты видел древеса в долине сей железны,
Секирой сих древес никто не посекал,
Не сокрушал никто, никто не низвергал;
И ты их низложить не сделался б удобен,
Когда б тщеславным был воителям подобен:
Но просвещение имеющий мое,
Поди и сотвори из древа копие;
От древа чувствуя препятственность упругу,
Твой меч не сделает тебе сию услугу;
Сыщи в долине сей, сыщи простый кремень,
И древо низложить труждайся целый день...
Алмаза тверже, Князь, простый кремень находит,
Над древом тщательный он опыт производит,
Разит, - и звучные удары раздались,
Змиями искры вкруг от древа извились;
Поколебалося, вздрогнуло, восстенало;
Ко Всеволодовым стопам шумя упало.
Из ствола копие составил Всеволод,
Какого не имел Астольф, ни сам Нимврод;
Против него щиты стеной совокупленны,
И стрелы и мечи как трости были тленны,
И старец рек: теперь ты силы испытал,
Отъезда твоего в Россию час настал.
Кто власть родительску, иль царску презирает,
Не любит ближних, тот и небо раздражает;
В посольстве получить успех, себя не льсти,
Рогдая ты нигде не можешь обрести,
Но к войску своему он вскоре возвратится;
А ты готовься, Князь, со исполином биться.

     Князь тако: памятен мне будет в век сей день;
Но чья сия была, ах! чья дрожаща тень,
Котора на горе мой разум возмущала,
И сердце от тебя, о старче! отвращала,
С небес она, или явилась из земли?

     Поведаю тебе, рек старец, — сядь, внемли:
Когда еще властей не ведала Россия
Во смутны времяна, до царствованья Кия;
Не слава жителей к войне звала трубой,
Их лучший подвиг был убийство и разбой;
Един свирепостью от многих отличался,
У Буга обитал, Зельяром нарицaлся,
В дремучих он лесах был страшен яко лев,
Как буря на водах его носился гнев,
По селам и градам как вихрь шумел и вился,
Тот дом, куда входил, пустыней становился;
Прохожим в шествии он враном хищным был;
И жил он варварски и варварски любил.

     Возженный к грабежам стремлением суровым,
Приходит некогда Зельяр к брегам Днепровым,
Там видит сонмище неведомых людей,
Спешащих на пески изъити из ладей;
Меж ними деву зрит блестящую красами,
Ток слезный с русыми мешающу власами.
Ее стенания вздымали нежну грудь;
Зельяр намерится пресечь злодеям путь;
Девица рвет власы, терзается, страдает,
Он хищными людьми дружину признавает;
Пускает на врагов пернатых тучу стрел,
Летит на них с копьем, как к стаду птиц орел,
Разит, сечет, мертвит, разбитых с поля гонит,
На легкие ладьи со страхом к бегству клонит.
Ни сил своих в бою, ни жизни не щадил,
От хищных ястребов он лебедь свободил;
Не облаком луна, и не звезда покрылась,
В объятиях его девица чувств лишилась.

     Как будто окроплен цветок в ночи росой,
Сияет новою при ясном дни красой,
Которая в тоске слез реки проливала,
Девица, пробудясь, еще прекрасней стала.
В ланитах заиграл у ней румяный стыд;
Увы! защитник мой! - Зельяру говорит,
Не зная, говорит, кто был ее спаситель,
Ты есть моих врагов лютейших победитель!
Я к бедствам рождена по той стране Днепра,
Возносит где чело зеленая гора,
И тени далеко в долину простирает,
Которая страда бесчисленны питает;
Отец мой царствует тремя градами там,
И тысящею сел, дающих дани нам;
Я тамо в юны дни с сестрою процветала,
Я жизнь мою богов щедротой почитала,
Двенадцать лун по мне к утехам рождена,
Мне дружеством была сестра сопряжена;
Мы с нею век младой в весельях провождали,
И лучших наконец веселий ожидали;
Но случай, случай злой дни наши возмутил,
Он солнце наших дней в ночь темну превратил;
В день некий при Дворе Князь черных вод явился,
Моими слабыми он прелестьми пленился;
Он в Тавре многими горами обладал,
Из коих и сребро и злато извлекал;
Имуществами дом Тартаков был обилен,
Так назван был сей Князь; Тартак был дерзок, силен.
Но, ах! мой взор сего владетеля пленя,
Противным представлял героя для меня;
Казалось, с ним впаду в погибель неизбежну,
Он ужас мне вселял, не страсть, не склонность нежну.

     Родитель мой его богатством обольщен,
Не зрел, колико был сей рыцарь развращен,
Ни зверского лица, ни неприятных взоров,
Ни внятно не внимал противных разговоров;
О склонности моей отец мой не рачил,
Неволею меня с Тартаком обручил.
Не внемлет стону злость, ни слез она не видит!
Но можно ль то любить, что сердце ненавидит?
Никак я возлюбить Тартака не могла,
Стенала, мучилась, пред ним власы рвала;
Но яростью себя сей изверг не насытил,
Из рук родительских Фениду он похитил,
Из рук сестры моей исторг мой враг меня,
Прощались мы с сестрой, рыдая и стеня,
И воплями ее из града провожденна,
Увы! я день кляла, в которой я рожденна.

     Как агницу меня сей хищный зверь повлек;
Мне были спутники потоки слезных рек;
Не Царской дочерью, казалась я рабою,
Рвалась, — доколе здесь увиделась с тобою.
Тартак погиб! — я зрю, что Вышний справедлив!
Увы! — но может быть Тартак доныне жив!

     Чего, - сказал Зельяр, - Фенида ты робеешь?
Защитником своим Зельяра ты имеешь,
Противоборника мне в целом мiре нет;
Тот враг мне, кто к любви несклонных жен влечет.
И будет мною ввек гоним и ненавидим;
Пойдем, и жив ли твой злодей, сей час увидим.
Фениду под щитом Зельяр на брег привел,
Где множество в крови лежит убитых тел.
Фенида бледная от ужаса трепещет,
На мертвые тела строптивы взоры мещет,
Но будто зря змию, остановилась вдруг,
И вскрикнула: се мой назначенный супруг!
Вот грудь, которая ко мне любовью тлела,
Пронзенная стрелой простыла, охладела;
Вот очи зверские, прельщались кои мной,
Увы! они теперь покрылись вечно тмой;
Я вижу, вижу здесь ужасного Тартака,
Он люту смерть нашел, искав со мною брака!

     Зельяр вещает ей: сего врага забудь,
Когда я не Тартак, моей супругой будь;
Я гор златых в моем поддaнcтве не имею,
Но в мире селами у Буга я владею. -
Фениде дать ответ претит девичий стыд;
Но полный взор огня, Зельяров храбрый вид,
В ее страданиях явленная услуга,
Фениду нудили избрать его в супруга;
Уже трепещет грудь и сердце в ней горит,
Потупив томный взор, Фенида говорит:
     Увы! к родителю могу ли возвратиться?
Увидя он меня единую, озлится;
Смерть хитрости моей Тартакову причтет,
Велит казнить, или из царства изженет;
Во подвигах твоих я честность примечаю,
Ты мой защитник есть, тебе я жизнь вручаю.

     Зельяр, исполнен к ней любовного огня,
Сыскал, привел для ней Тартакова коня,
Друг другу руки дав, любовники воссели,
И к Бугу молнии быстрее полетели;
Вступили в дом они; сердца их наконец
Навек соединил Полелиев венец.
Зельяр копье и меч на время забывает;
Но пламенна любовь когда равна бывает?
Воитель негами любови пресыщен,
К военным подвигам стал паки обращен;
Любитель страстный битв, оружий бранных грома,
Он часто своего чуждаться начал дома.

     Колико ты сира Фенида и бедна!
Как лилия в степи, цветешь в дому одна.
От глаз Зельярово надолго отлученье
Наводит скуку ей, наводит огорченье;
Нередко покидал возлюбленный супруг
Фениду верную на целый лунный круг;
Нередко скорое супруга возвращенье
Ввергало в страх ее и в новое смущенье;
Чем нежная всегда тревожится любовь,
На латах зрит она, на мужней сбруе кровь.
Но помня, что Зельяр любил кровавы бои,
Не знала, что супруг чинил в лесах разбои,
И смутный слух до ней к печали доходил,
К прохладам, что любви Зельяр преклонен был;
И где развратник сей красою жен прельщался,
Для соблазна сих жен там долго оставался;
Крушилась о таких развратностях она,
Но пусть не верен он, она ему верна.

     От долговремянной с возлюбленным разлуки
Фенида некогда поверглась в море скуки.
Оделись зеленью весеннею леса;
И блекнет в рощах лист, и вянут древеса;
Уж осень на горах и на долинах зрится,
Зельяр не думает к Фениде возвратиться.
     Намерится она печали утолить,
Призвать к себе сестру и скуку с ней делить;
В тоске, в унынии, в душевном сокрушенье,
Единственное есть нам дружба утешенье;
Но, ах! несведома грозяща нам судьба,
Фенида верного отправила раба. —
    
     Приди, приди ко мне, сестра моя любезна,
Твоя беседа мне сладка, нужна, полезна;
Во изобилии у Бугских славных вод
В супружестве живу с Зельяром целый год,
И только вот о чем сестра твоя страдает,
Супруг меня одну надолго покидает;
Разлука тяжела для нежныя души,
Делить печаль со мной спеши ко мне, спеши;
Люблю, мой друг тебя, коль любишь ты как прежде,
Приди, но в мужеской ко мне приди одежде,
Причины важные имею я к тому.

     Рабу писание вручила своему;
И вскоре дружеством с Фенидой сопряженна,
Приходит в юношу сестра преображенна,
Увиделись оне с потоком нежных слез;
То в знойный день роса катилася с небес;
Наполнилась часов текущих в скуке трата.
Фенида так сестру преобразила в брата;
Зельяров ведая к любви преклонный дух,
Двух чаяла спасти, но погубила двух;
Двух в жертву принесла, себя, сестру и друга;
Своим убийцею соделала супруга.

     В туманный некий день пришел обратно он,
Рабов его томил глубокий утром сон;
Коня в луга пустив, Зельяр в чертоги входит,
В нем нежный стон вблизи сомненье производит.

     Повсюду клонит слух, повсюду мещет взор,
И слышит пламенный Фенидин разговор,
Возревновал, и меч кровавый исторгает,
Как некий ярый тигр во храмину вбегает,
Супругу с юношем лобзающуся зрит,
Сверкает меч его, обеих сестр разит;
Безумной ревности невинные две жертвы,
Как нежны горлицы к ногам упали мертвы;
Но деве грудь пронзя, он зрит девичий пол,
Зельяр оцепенел, колико ни был зол;
Раб верный тайну связь их дружбы повествует;
Как море в бурный день Зельяров дух бунтует;
Противу сам себя свирепостью разжен,
Клянется не иметь вовек законных жен.

     Преходит многие во смутных мыслях грады,
И в новые любви ввергается прохлады;
Он воплем веси те и селы наполнял,
Где жен, где красных дев похитил, соблазнял.
Но исполинская сего злодея сила,
Обиженным сердцам отмщать ему претила.
     Каким я опишу дела его пером!
В день некий сретил он великолепный дом;
Он видит вертоград кругом, цветущий злачно,
В чертогах пиршество приготовлялось брачно;
Любезная чета ко храму Божества
Сопровождается при сонмище родства;
Невесту зрит Зельяр как майский день прекрасну,
Мгновенно возъимел сей хищник мысль пристрасну:
Увидеть, полюбить, изъять ее из рук,
Сразить любовника; — свершилось дело вдруг.
Отец нещастныя Зельяра постигает,
И в буйстве не в него, но в дочь кинжал вонзает.
Повергнув добычу, Зельяр как вихрь бежит,
Девица бледная без чувств в крови лежит.

     Молва о зле таком повсюду пролетела,
Подъемлют сродники бездушные два тела;
Под черной пеленой по селам и градам,
Везут рыдаючи, везут,  вещая там:
Когда вы варвару Зельяру не отмстите,
Отцы и женихи! подобных бедствий ждите.
Как малые ручьи великих в сонмы вод,
Совокупляется со всех сторон народ;
Страх общий сильных войск громаду составляет;
Стремятся, грабят, жгут — Зельяров дом пылает!
Противу многих сил лишенный оборон,
И плотью изнурен, уходит в дебри он.
Так варвару была свирепость отомщенна,
В том доме, где с сестрой Фенида умерщвленна!
Но мощь разрушенну желая подкрепить,
Зельяр в сии места отважился вступить.
В долине роскошей я рыцарю явился,
Но он, отгнав меня, к развратам преклонился;
Дерзнул прийти к горе, погиб, и каждый день
Исходит из земли его дрожаща тень;
И каждый, кто сему видению внимает,
Кто мне противится, так всякий погибает.

     Мои советы, Князь, не забывать пекись;
Теперь к родителю поспешно возвратись;
Се конь твой, Всеволод! внимая громкой славе,
С железным копием гряди, гряди к Полтаве.