Взаймы у смерти. Роман

        Однако в этот момент плутающую мысль остановили Голоса:
«Послушай, Кий… Кий, послушай… Кий, ты нас слышишь?..».

Незнакомец обернулся, поскольку, окликнули его сзади, и именно его,  в этом он не сомневался. Он спросил: «Вы обратились ко мне»? Ответили уже из угла комнаты: «Да. Нам следует объясниться». Мужчина сделал несколько шагов по  направлению к невидимкам: «Да где же вы, наконец? Почему прячетесь?» - « Мы не прячемся. Мы Голоса». – «Просто голоса, и все?» - «Естественно. Впрочем, для нас, конечно, естественно… Но ты этого не поймешь, сегодня не поймешь, возможно,  это произойдет позже». - «Итак,  чьи же вы голоса?» - «Это не столь важно. Считай, что мы представились друг другу. А теперь слушай и запоминай. Ты, Кий, обречен на «жизнь взаймы». Тебе отпущено всего шестьдесят часов, в течение которых ты можешь оставаться самим собой. Они разделены на два отрезка. В первом – двое суток. Во втором, который отпущен на крайний случай, - как правило, он подстерегает нас в конце земного пути, – двенадцать часов. Промежуток между началом и концом, или концом и началом, смотря как на это взглянуть, - длиною в вечность. Он твой. Но наполнить его жизнью можно лишь с помощью донора. Им может быть любой человек, который согласится поделиться самым дорогим… Хороши все способы: убеждения, просьбы, подкуп, шантаж и т. п. Этими жизнями можно пользоваться, как сменным бельем или вещью взятой напрокат. Важно знать, что внешне вы с очередным донором станете двойниками, но у вас не будет общей судьбы: у каждого она своя. Стоит также учесть, что если по какой-то причине ты, Кий, откажешься от «жизни взаймы», у тебя  в запасе останутся двенадцать часов, и их ты можешь прожить без чужой маски. Время пошло…».

Кий собрался было попросить разъяснений, но Голоса исчезли. Его вопросы о собственном прошлом, о границах возможного и невозможного, реального и вымышленного остались без ответа. В этот самый момент к нему возвращались потоки стертой информации. Они были отрывочны и неясны, по большей мере относились к уровню подсознания. Какое-то высшее Существо просеивало сквозь сито его потоки, отбрасывая в сторону крупные фракции. Он как бы заново родился. Но родился взрослым, умудренным не житейским, а первозданным опытом, которым делились с ним обезличенные, пришедшие из небытия гены. Только они помнили то, что помогало ему сейчас воскреснуть. Только им было под силу передвинуть пространство и время, научить его думать и любить, терять и находить будущее.

Кий облачился в пижаму, и поднялся по винтовой лестнице на второй этаж своих апартаментов. Они частично был отведены под оранжерею, а в центре помещения стоял бильярдный стол. Над ним свисал зеленый, отороченный кисеей абажур. Окон как таковых не было. Их заменяли огромные аквариумы с причудливыми водорослями и маленькими рыбками причудливых форм и окраса. Они шевелили плавниками, отражая утренний свет, разлагая его радужные составляющие. Цветные блики гуляли по выкрашенным в зеленый цвет стенам. В белых полукруглых нишах в умиротворенных позах замерли мраморные нимфы. Сквозь стекла читались очертания площади с низкими пятиэтажными зданиями и памятником какому-то выдающемуся деятелю в центре. Памятник был задрапирован прозрачной сеткой, должной отпугивать птиц. Напротив располагалось полицейское управление. У массивных дверей стоял дюжий детина в форме. Сверху можно было рассмотреть и окна немноголюдных кабинетов. Вид, можно сказать, не  самый роскошный, но зато это был самый центр, с сетью ресторанов и бистро, с густым потоком машин, которых, впрочем, не было слышно.

Кий срезал понравившуюся ему желтую розу, спустился с ней вниз, к бассейну, и, проплыв на спине стометровку, оставил цветок на середине. Тот отчего-то вмиг раскрылся и стал похож на бронзовое, с кавернами,  распятье. Вода приняла желтый оттенок, а бутон пронзило сусальное сияние, будто он превращался в тающий на глазах золотой нимб. Вслед за тем Кий занялся утренним туалетом. Первым делом привел в порядок волосы, укоротив их на две трети, потом принял душ, переоделся в белый костюм, выбрав его из дюжины, висевших в платяном шкафу, а галстук сам скользнул в руку, шелковый, с пчелками на цветочном поле. Через шею перекинул желтый, в тон галстуку шарф, еще раз пригладил ладонью непослушные пряди, закрепил их лаком, собрав сзади в пучок, и освежился одеколоном, пахнущим лесной свежестью. Одежда и парфюмерия не только женщине доставляют радость. Одетый со вкусом и не чурающийся косметики мужчина не сливается с безликой толпой. Он защищен от ее лавинообразной серости, сметающей на пути и собственное "Я", и уважительное "Мы".  И если разгримированная женщина похожа порой на свисающие с бельевой веревки драные чулки, то мужчина, сам того часто не подозревая, кажется ржавым гвоздем, удерживающим ее на весу. Можно иногда позволить себе выглядеть плохо, ну, допустим,  днем, но никак не ночью, когда тебя никто не видит, чтобы не опуститься и не опротиветь себе и близким. Можно по-разному относится к мужчинам, плюхающимся на кровать в костюме и ботинках, но если простыни свежие, а ботинки начищены до блеска, то, думается, это вполне куртуазно и приемлемо… по праздникам.

Охранники учтиво поклонились своему господину и предупредительно пропустили  вперед, не говоря ни слова. Кий вежливо поинтересовался, когда за ними закрылись двери лифта: «Вы со мной, господа»? Ни один мускул не дрогнул на их лице. Они промолчали и отступили в угол. И тогда он предупредил: «Пожалуйста, держитесь от меня как можно дальше». Они, повинуясь приказу, будто растворились в воздухе, но Кий чувствовал их дыхание рядом. Впрочем, он решил ничему сегодня не удивляться и не портить настроение с утра.
Кий подошел к администраторской стойке и обменял доллары. Курс был невыгодным, но это его не волновало. Он убрал деньги в портмоне, щедро расплатился со швейцаром, заставив того расплыться в подобострастной улыбке и пулей выскочить из вестибюля, чтобы распорядиться дежурным такси. Водитель подал машину к самому подъезду, и затормозил в шаге от ковровой дорожки.

Кий не знал, куда едет и зачем. Он просто решил позавтракать в каком-нибудь кафе, а потом уже ознакомиться с достопримечательностями города, просто побродить по его весенним улицам. Для этого ему вовсе не нужна была машина, и он отпустил ее, проехав всего пару кварталов. Оставшись один, он замедлил шаг, начал рассматривать вывески, приглядываться к лицам, находя их неинтересными, дисгармонирующими с ажурной резьбой клейких, пытливо тянущихся к свету листьев. Демонстрационные и торговые залы вытеснили свою продукцию на тротуары. Металлические стойки с газовыми шарфами, дешевыми, безвкусными галстуками, блузками, рубашками, а также лотки с пластмассовыми часами «на вес» и  фотоаппаратами-«мыльницами» оповещали о переходе в менее респектабельный городской пояс. В противовес непритязательной человеческой озабоченности с вечной оглядкой на время, в котором она затерялась,   природа впала в беспечную ярость цветения и обновления: радостное пение птиц, вдохновенные паузы майского безветрия, стройные переборы падающих в фонтаны струй, сопровождали повсюду. В мире существуют не только хаос и мрак, но отведено в нем место и поющему одиночеству, наверняка. Кия переполняли незнакомые чувства. Ему хотелось близости родственного существа, ласки, объятий. Он, так долго скованный забвением, страстно желал жить надеждами, которые слепыми поводырями идут впереди нас, зрячих, но невидящих так далеко… Куда они летят – мечты со сложенными крыльями, мечты, противящиеся и отрицающие любую реальность?..  Они – как паруса, не знающие рифов, иль краски, не познавшие холстов, иль тень от призрака, иль рифма не для слов…

«Ну, вот, это то, что мне нужно, - сказал про себя Кий, - переступая порог небольшого кафе с претенциозным названием «Для поцелуев». Он прошел внутрь, выбрав столик у окна, и принялся разглядывать убранство молодежного заведения. Вообще-то, оно походило на стеклянный лабиринт: стены-ширмы теснились друг к другу, образовывая узкие беспорядочные проходы,  формируя кабинки в виде граненых стаканов, затененных до уровня головы, в центре же оставалась свободная площадка для танцев, - ее было видно отовсюду, - соседствующая с кухней, где на виду у всех готовились коктейли и дежурные блюда. В центре площадки стояла высоченная искусственная пальма. На ветках висели красочные открытки со смешными надписями: «Не жди меня мама», «Оторвись от задницы», «Переплюнь Лету» и другие, не менее зажигательные. Поверх кабинок была пущена рыбацкая сеть, с запутавшимися в ней панцирями черепах, акульими челюстями, обломками мачт и обрывками канатов. Но в это время дня кафе было похоже на необитаемый остров. Народу – никого. Официант предложил Кию меню.
- А это что? – Кий ткнул в длинный перечень блюд пальцем наугад.               
- «Поцелуй кита».
- Это из чего?
- Из яиц.
- Кита?
- Нет же, нет… Из перепелиных, но приготовленных особо. Плюс рыба...
- Это вкусно?
- Это блюдо само просится в рот.
- Замечательно. Тогда, пожалуй, к нему – солнцезащитные очки и кофе.
- Не понял. Кий положил на край стола три солидные банкноты:
- Солнце мешает.
- Это мы исправим. Пока вы позавтракаете, заказ будет готов. Простите,   вам две пары или одну?
- Одной достаточно. Спасибо.
- Вы очень остроумный и состоятельный молодой человек.
- Так уж и «молодой»?
- Несомненно. С деньгами каждый из нас молод и красив. Сейчас все будет на столе. Приятного вам аппетита.
- Спасибо еще раз.               

Уча детей вежливости, взрослые старательно вдалбливают в их умишки признательную аксиому: за все на свете, почти за все надо говорить «спасибо». Это не так. Этот постулат вырабатывает в нас рабское угодничество. Есть вещи, за которые не стоит благодарить вовсе, например, за подарки к женским праздникам, за повышение по службе, за награды, политые кровью, за многое другое, если не хочешь стать немножечко японцем. Благодарить надо за данную тебе жизнь и за любовь, которую испытываешь сам. Но сегодня Кий готов был каждому фонарному столбу кланяться в пояс и говорить «спасибо» писающей на него собаке, потому что утро было замечательным. С такими вот спорными, но забавными рассуждениями, он, не спеша, дошел до гранитной набережной, спустился по ступеням вниз, миновал серые ангары с инвентарем для летнего отдыха, пересек заасфальтированную велосипедную дорожку, переходящую в почти загородный пейзаж, и оказался у самой воды напротив дебаркадера с верхом из алюминия и стекла. Он еще не был переведен на летний режим. За его витринами виднелись разобранные столы и плетеные стулья. Соблазнительно запахло хмелем. Рядом на скамеечке медленными глотками пил пиво из бутылки невзрачный старик. Рядом с ним, держа на поводке криволапую, греющуюся на солнце собаченцию, беспокойно дремала седая, худенькая женщина. Поминутно вздрагивая и озираясь по сторонам, она всматривалась в редких прохожих, а когда Кий поравнялся с пожилой парой, спешно засобиралась домой.
- Пошли, Джон. Пора, Джон. Сколько можно пить это пиво.
- Другого нет. Но я тебя люблю.
- Если ты меня любишь, то поторопись, пожалуйста, а то мы опоздаем.
- Разве мы куда-то спешим?
- К врачу. Или ты забыл, мой хороший? Ты старенький, бедный и больной.
- Нет, я не бедный.
- И не кричи так громко. Пожалуйста, я тебя очень прошу.           Она потянула за поводок, и сонная собачка, до последней возможности вытягивая шею и упираясь, чуть ли не волочась по земле на брюхе, - такие у нее были короткие и непослушные лапы, - наконец-то приняла походную стойку. Она с притворным довольством  повиляла хвостом и поплелась следом за хозяевами, которые были явно чем-то напуганы. И Кий понял чем: истуканы опять стояли за спиной. «Я же вам сказал, - прикрикнул он,  исчезните! Совершенно не нуждаюсь в ваших услугах. От кого и от чего вы меня защищаете»? – «От жизни, - сказал один из них». Впрочем, его окрик подействовал, и они словно испарились.      
Оставшись один, Кий сел на скамеечку и стал смотреть на воду. Река на середине  была темной, как изнанка стародавнего зеркала, что говорило о большой глубине. Быстрое течение образовывало редкие, но внушительные воронки, которые затягивали в свою безостановочную карусель линялые прошлогодние листья. Спуск был относительно пологим, и к нему легко было подойти, не рискуя подвернуть ногу. Здесь, у самого берега, вода была чистой и прозрачной, позволяющей разглядеть огромные зеленоватые камни на дне, гладкие, со скользкими  проплешинами. Кий ополоснул в холодной воде руки, стер платком оставшиеся капли, и выбрался наверх.                Скамейка уже была занята. На самом краю, скрестив вытянутые ноги и укрывая колени полами черного пальто, сидела девушка. Она безучастно смотрела на воду. Несомненно,  это  притягательное свойство воды как-то влияет на души людей: она может быть и живой и мертвой, излечивающей от ран, или наоборот – жуткой и заглатывающей целиком. Она может отшлифовать камень и разложить до неузнаваемости прекрасное тело, навечно смыть любимые черты, размыть фанатичную, цепко хватающуюся за соломинку память… Страшно взглянуть на облитое луной лицо утопленника. Не приведи господь!
- Я вам не помешаю? – спросил Кий незнакомку.                Она молчала, а он продолжал ее разглядывать, затрудняясь продолжить разговор. Сердце его сбилось с такта, а дыхание стало неровным. Он будто был загипнотизирован ее остановившимся взглядом, который вместе с живой водой и илом зачерпнул со дна все «яти» невостребованных чувств. В этой мутной взвеси, способной довести до головокружения, плавала боль забытья. Невозможно разобрать и разложить по полочкам песчинки, невозможно собрать их вместе, невозможно выплеснуть – и уйти. Не в нашей воле манипулировать миром теней и править восторженно и робко царством наслаждений.  Он был прикован к этому взгляду огромных, подернутых патиной воспоминаний голубых глаз, и только одна она могла лишить его удовольствия смотреть и тайно поклоняться небесным чертам. Как мы находим друг друга? Что заставляет нас сделать единственный выбор, не лучший, не худший, а именно единственный, даже если он не последний? Неужели виной всему воображение, скука, обстоятельства иль случай? Кто так бесцеремонно распоряжается нашими судьбами? Кто третий стоит между нашими «Я», такими разными и неприводимыми к общему знаменателю, к этой бесконечной черте небытия?… Не ждите ответа: откуда-то сверху льется дождь бесконечных и неразгаданных длинных гудков, таких же загадочных, как прозрачные капли в вечном водовороте природы…                Если вы будете стоять над душой, я охотно уступлю вам место.  Может быть, и в раю.
 – Напрасно вы принимаете меня в штыки. У меня нет дурных намерений. Вы просто мне очень нравитесь. Я не имею намерений вас оскорбить. Я могу вас сделать счастливой. Незнакомка окинула его взглядом с головы до ног, ядовито заметив:
 – За что?
Я –
 – А, знаете, еще Франц Кафка утверждал, что каждого окружает уготованное ему великолепие жизни во всей его полноте, но только нужно знать заветное слово, а оно, увы, недоступно. Я думаю, что если мы не попытаемся разгадать тайну, то так и погибнем в путах выживания. Это недостойно человека. Для себя у судьбы ничего не прошу, но я бы с удовольствием помог Вам. Мне кажется, что Вам сейчас нелегко. Не стоит отчаиваться:  всегда есть выход из любого положения.
 – Если вы сумасшедший, то странный сумасшедший. Я очень хорошо знаю мужчин, уж поверьте, но вы могли бы быть среди них королем, хотя нет, их там уже предостаточно… Знаете что, у меня нет настроения разговаривать. Понимаете, я не в духе. Без вас и вашего Кафки тошно.
 – Я не могу вас покинуть.
 – Господи, вы из какого века? «Не могу», «великолепие жизни», «не имею намерений» - что за чушь вы несете? Вас невозможно слушать без слез. Вы что, инопланетянин?
 – Уже то приятно, что у нас завязывается беседа.
- И часто вы добиваетесь расположения женщин с помощью такой чепуховой казуистики?
- Все, что я успел сделать в жизни, так это позавтракать… Я не имел ни счастья, ни случая, познакомиться с какой либо женщиной.
- Все до единой прошли мимо? Рассказывайте, рассказывайте…
- Я не считал, сколько прошло мимо… Я прежде не обращал на них внимания. Вы первая, с кем я заговорил.
- Послушайте, это уже чересчур! Я, честно, передумаю топиться! Это вам нужна помощь, а не мне.
- Помощь нужна. Это совершенно верно. Вот я и предлагаю позавтракать вместе, а вечером пойти в театр.
- Вы же уже завтракали.
- С удовольствием позавтракаю еще раз. Выбирайте самый лучший ресторан, и поедем. Все-таки от реки веет прохладой. Вы, должно быть, замерзли.
- С удовольствием посмотрю, как вы лопнете. Будем считать, что вы меня «сняли», но это в последний раз. И деньги вперед.
- Вам нужны деньги? О, этого добра у меня хватает, - Кий выпотрошил свой портмоне,  отдав незнакомке все деньги, - пока достаточно?
- Чтобы красиво умереть – да, чтобы хорошо жить – нет. А вы чудак. Честное слово, вы меня заинтриговали… но только до вечера… у меня свои планы. Надо успеть заказать надгробие.  Договорились?
- Как прикажете.
- Как прикажу? Воистину, не самоубийство, а скоморошество какое-то получается. Такое только с русскими случается.
- А вы русская?
- А вы не извращенец?
- Я проснувшийся навсегда…
- Романтично, романтично до безобразия… Ладно, рискнем. Где наша не пропадала…               

Неожиданно на Марию свалилось целое состояние. У нее  не было ни гроша. С тех самых пор, как ей удалось выбраться из подвала, где ее больше двух месяцев держали на игле, унижали, насиловали и заставляли сниматься в порнофильмах, она голодала. До этого Мария танцевала в мужском клубе «Амбот». Это была менее грязная работа, но у нее не сложились отношения с Ритой, тоже русской. Соперница, которую она считала сестрой по несчастью, приревновала ее к богатому завсегдатаю, владельцу целой сети казино, чеху по происхождению, пожилому, азартному и прижимистому. Он легко проигрывал состояния, но не тратился на своих нескольких жен,   предпочитая расслабляться на стороне, переезжая из страны в страну. Подставили ее тривиально: подбросили в сумочку две сотни долларов и золотую зажигалку этого гнусного типа, который не захотел вступиться. В его присутствии ее подложили под двух криворотых амбалов, а потом затолкали в дешевый бордель. Кормили впроголодь, почти не давали спать, заставляя обслуживать за день до тридцати клиентов. Этот животный конвейер довел ее до истощения. Однажды во время полового акта она потеряла сознание, и чуть было не задохнулась. Бледную, с пеной у рта, ее как загнанную лошадь, бросили умирать в придорожных кустах. Когда она очнулась, при ней не было ни одежды, ни паспорта, ни денег, даже фотографии маленькой, оставшейся в Москве дочери. Ей повезло: ее не переехала машина, она не умерла от переохлаждения и побоев. Ехавшая за город супружеская пара заметила ее вовремя. Они помогли Марии прийти в себя, умело воспользовавшись дорожной аптечкой, приодели, - в их багаже нашелся спортивный костюм и старое демисезонное пальто, - а потом развернулись, подбросив до полицейского участка. Но она, конечно, не обратилась за помощью, испугавшись, что ее, как проститутку и наркоманку, могут обвинить во всех смертных грехах: русских в этом городе не любили, не любили за то, что они не умеют постоять за себя. Если русский, то  обязательно либо главарь мафии, либо агент спецслужб, а еще хуже – нищий художник с подсолнухом на обед и ужин, любитель семечек и "матрешкин" командир. Прошли те времена, когда англичане и немцы служили у них лакеями. Эти времена никогда не вернутся, нечего и мечтать. Нация может пережить максимум две революции, третья – это Везувий, это горы пепла, оставшиеся от рукописей и партитур… Это вам скажет любой академик словесности, или физик-атомщик, ныне надомный экстрасенс и «колдун в седьмом поколении». Что ж он, гад,  раньше не дергался, когда Чапай шашками его предков рубил?.. Теперь вот пусть отсиживаются в сортирах и  электричках, да жуют кроссворды. Фальшивомонетчикам заливали в глотки расплавленные золотые слитки, а новых русских стоит поить нефтью из блюдечка, до полной готовности, а потом поднести спичку, да и сжечь, чтоб не осталось на земле этой слюнявой загадочности, раз страна не может ее покарать или прокормить… Ведь и им хочется жить, как людям, а живут как всегда… низостью и воровством. Бизнесмены… до первой получки. Украл, выпил, переспал с девочкой, - и в тюрьму в наручниках работы Фаберже. Они шли по уже знакомой Кию улице.
- Только ведите меня в самый дорогой ресторан. Я так хочу, сказал он.
- Я не так шикарно выгляжу в этом чужом наряде.
- Почему «чужом»?
- Длинная история.
- Я готов выслушать.
- Есть истории, от которых нельзя освободиться простым пересказом. Это плохие истории, очень плохие. Они держат вас на булавочном острие, как обреченную бабочку.
- Я не понимаю.
- И, слава богу, а то за такие деньги вы могли бы потребовать и уроков сольфеджио. Я не понимаю, почему я их взяла. Просто решила, что если уж и пропадать, то, как говорится, с музыкой.
- Я так давно не слушал хорошую музыку.
- И какая музыка вам нравится?
- Безусловно, классическая. Я бы с удовольствием послушал сейчас Моцарта. От вас тоже исходит музыка. Ее излучают ваши глаза. Они печальны, как минор. В них что-то от космоса. И эти черные зрачки…
- Скорее черные дыры. Все прекрасное, на что я когда-то смотрела с детским восторгом, провалилось в них, как в преисподнюю. Сама удивляюсь: и почему я такая невезучая?
- Вы красивая.
- Поэтому?
- Нет, я просто констатирую факт: вы красивы и умны. Я не хочу верить, что вы несчастны. Таких женщин должны окружать роскошь и поклонники. Вы, как бы это лучше сказать, преддуэльная женщина.
- К сожалению, дуэли заменили разборками. Приходилось слышать такое слово? Верх одерживает хамская сила. Скажите, вы талантливо играете, притворяясь интеллигентным и внимательным, или вы действительно так наивны, что ничего не видите вокруг?
- В данный момент ничего и никого, кроме вас. И это правда. Мне хочется дарить вам цветы и комплименты. Я бы сию минуту встал на колени, если бы это вас не шокировало на людях, правда, мне до них нет никакого дела. Замечали, наверное, что развязность прощается легче, чем порядочность?
- На себе испытала.
- Да, простите, я забыл, как вас зовут.
- Я вам этого не говорила. А зовут меня Марией.
- Какое волшебное имя. Если мне станет когда-нибудь плохо, я позову – «Мария»! А я - Кий.
- Необычно. Но зато легко произносится и запоминается.
- Кстати, Марии Магдалене Моцарт посветил целый фортепьянный концерт. И его отказывался исполнять Бетховен, вероятно потому, что он был замешан на крови женщины, но это другая история.
- И что было с этой женщиной?
- Она была ученицей Моцарта. Ревнивый муж, - он ревновал к творчеству Моцарта,  хотя, кто знает, как там было на самом деле, - попытался перерезать ей горло и покончить с собой. Второе ему удалось, а Мария жила еще долго. Но не хочется о грустном, даже если этому грустному сотни лет.
- А вы случайно не пишите музыку или стихи?
- Еще не пробовал. Но для вас я что-нибудь обязательно напишу. Хотите вы того или нет, но с сегодняшнего дня я назначаю вас своей музой.
- Любовницы, музы… Как все у вас мужчин недолговечно и просто.
- А у женщин не так?
- Не так. Совсем даже не так. В юности мы доверчивы, впечатлительны и глупы. Отсюда начинаются все беды. Мы дарим вам свою любовь и нежность, а вы втаптываете их в грязь ложью,  изменами, эгоизмом и трусостью. Вы не способны защитить нас от невзгод и унижений, перекладывая этот груз на наши хрупкие плечи, и мы устаем,  и опускаемся до того, что платим вам той же монетой.
- Вы так молоды, и так страшно рассуждаете. Я, конечно, не так опытен, можно сказать, вообще неопытен в житейских делах, хотя и старше вас, но то, о чем вы говорите, действительно, страшно. Мне казалось, что если я могу кого-то сделать счастливым, даже ценой потерь и отречений, то я обязан это сделать, и не для того, чтобы  быть совладельцем, а чтобы … иметь перед глазами. Сиянье солнца из-за туч. Ручное облако над нами. Меж пальцев пропускаю луч, чтоб ты смогла поймать губами…
- Уже и стихи в ход пошли?
- Это экспромт. Четверостишье сложилось само собой. Вы красивы. Вы очень красивы. Вы похожи на мою любимою киноактрису.
- И кто же это?
- Орнела Мутти. И, значит, быть вместе – судьба.
- О судьбе еще рано говорить, да она и не вступает с нами в переговоры, мне так кажется.
- Во всяком случае, по-моему, и вам стало чуточку легче?
- Совсем немного. Но говорить не хочется. А я должна?
- Вы мне ничего, Мария, не должны. Мне хорошо с вами. Но где же ваш ресторан?
- Мы пойдем в кафе.
- Уж не потому ли, что вы не так одеты? Давайте прежде заглянем в магазин. Идет?
- Я не знаю… Это нечестно… соблазнять меня, как Золушку…
- Хорошо. Согласен на компромисс: мы идем в недорогое кафе и посещаем недорогой  магазин.  Такой вариант вас устраивает?
- Хорошо. Но я буду тратить из тех, что вы мне дали.
- У меня это далеко не последние деньги.
- Так не выйдет.
- Ерунда. Кому, как ни женщинам тратить деньги мужчин? Я не нахожу их даже привлекательными… Сплошной макияж. Краска, бумага и цифры.
- Деньги это проклятье человечества.
- С этим я согласен. Давайте их тратить вместе. Как можно активнее.
- Если все так… я сожалею лишь об одном…
- О чем?
- О том, что мы не встретились раньше.
- Раньше или позже, но мы должны были встретиться. Оставьте груз прошлого в прошлом.               

На краю тротуара, согнувшись в три погибели, играли дети. Совсем маленький мальчик сидел на корточках, подобрав под зад резиновый  мяч. Судя по всему, они вышли на окраину города. Мария погладила девочку по голове и заплакала. Она вспомнила оставшуюся в Москве дочь. И угораздило же ее связаться с бывшей комсомольской конторой. «ООО», или «ААА», какая теперь разница. Ей обещали, что по окончании занятий в «Башмачке», - под такой вывеской скрывались вербовщики молоденьких девочек, ее устроят на работу в один из престижных заграничных клубов танцовщицей. Для поступления в этот, как выяснилось позже,  вертеп требовалась и медицинская справка, и свидетельство об окончании хореографического училища или, как минимум, стаж работы в каком-нибудь танцевальном коллективе. Тогда, во времена шальной   перестройки, во все  верилось легко. Маша несколько лет занималась бальными танцами, и рассчитывала, что легко пройдет конкурс. К конкурсанткам был индивидуальный подход. От нее потребовали интимных услуг. Пришлось уступить. Выбора не оставалось: она только что развелась с мужем, и должна была содержать маленькую дочь и больную мать, а счета в банке не  было. Коммерческий директор поводил ее с месяц по ресторанам и саунам, покатал на дорогой импортной машине, а потом стал захаживать в гости. Единственно полезное, что оставалось после ночных посещений – пачки презервативов, коробка конфет и два надкушенных яблока. Презервативы летали по всем комнатам, заменяя детские игрушки. Потом Юрий Давыдович, - у него была семья, обязательства и все такое прочее, - сплавил ее своему приятелю. Тот какое-то время попользовался переходящими женскими прелестями, а потом предложил заняться проституцией. И опять ничего другого не оставалось, как согласиться. Банальная история падения. Она уговаривала себя, что это временно, что скоро она устроится на настоящую работу, будет отсылать большую часть валюты домой, оставляя себе на самое необходимое, а потом все как-нибудь забудется само собой. Новый хозяин самолично отснял целую пленку для представительского фотоальбома и для собственной скабрезной фототеки, чтобы Маша, на которую к тому времени был накоплен серьезный компромат, не вздумала начать честную жизнь. Он так и сказал: «Если попытаешься улизнуть или ссучишься – ославлю, так и знай». Но первым шальным деньгам она обрадовалась. Вернувшись с ночной смены, Мария в каком-то угарном азарте, разбросала купюры по всей комнате, а потом крепко уснула, видя как ее бедра оплетают чужие волосатые ноги, а обвислые животы и жирные губы тычутся в грудь. Первый клиент, его можно было отнести к разряду застенчивых, - даже сумел «завести», отчасти потому, что была глубокая ночь, а ночью женское начало брало свое, отчасти потому, что все было без грубости. Ей даже посочувствовали, когда она искренне расплакалась и призналась, что такое с ней случилось впервые. Помнится, тот клиент, возбужденный правом «первообладателя», еще несколько раз заказывал ее через диспетчера. Замуж за него выйти не предлагал, но пообещал сделать дорогой подарок, правда, и он исчез: наверное, материальное положение не позволило или влюбился по весне. На те первые, кровные, она купила торт, фрукты и нижнее белье, не очень дорогое, но сексуально-задиристое. Разные ситуации случались: одному мужику сразу натуру подавай, другой повозиться хочет, а иной брезгует - сам себя удовлетворяет, только просит при этом ноги шире раздвинуть и трусы «засучить». Противно, конечно, но человек ко всему привыкает. Так и весна прошла незаметно. А потом ее с Раисой вызвали для оформления документов. На это ушло еще пару недель, а потом их проводили в аэропорт «Шереметьево», и – прощай Родина. Прощай, продажная и лживая! Прощай, безвольная и никчемная! Прощай! Разве можно тебя не винить за то, что ты теряешь таких замечательных девчат, которые дарят тебе своих сынов, и их ты положишь под танки… И какого рожна тебе рожать бандитов в кепках, бритоголовых уродов, дебилов с членами наизготовку?.. Прощай, не поминай лихом. Тебе еще корячиться лет двести, а кушать хочется сегодня, а музыка звучит сейчас, а детям завтра в школу… За котлету и булочку на короткой перемене чего получишь-то – кирпичом по голове из-за угла. Не-а, не хочу в космонавты, да вот хоть убей!.. Никогда сюда не вернусь!!!               
- Не надо плакать, Кий коснулся ладонью ее щеки.                Мария не выдержала: обвила его шею руками, спрятала лицо на груди, зарыдала еще сильнее. Она плакала оттого, что хорошие люди, - если и правда они есть, - почему-то ходят порознь, как зачумленные, а плохие и встречаются на каждом шагу, и объединяться умеют, и все-то им нипочем, и цели - по фигу, и живут безбедно, ни талантами не обладая особыми, ни знаниями. Почему? Наверное, потому, что и родители их были проще, да осмотрительней, и не учили их дурацкие стишки разучивать к праздникам, а чаще бабой ягой пугали, да подзатыльников отвешивали сполна, как будто предвидели, что ветры переменятся.
- Не буду. Я вообще-то сильная.
- И не надо. Я рядом. Я помогу.
- Не хочу привыкать к хорошему.
- Надо. Легко беду накликать, если о ней думать постоянно. Думай о хорошем.
- Не могу.
- Так уж ничего и не было?               

Конечно, было. И костры пионерские были. И тайные пожатия, от которых заливаешься краской стыда, и адская дрожь от первого поцелуя, и мечты о том, что юность не кончится никогда. Старость? А что такое старость? Старуха в стоптанных ботинках на меху? Смешно, право. Уж она-то никогда не покроется сетью морщинок, и не будет переваливаться с ноги на ногу, как жирная гусыня. Обозримое будущее виделось ей светлым и радостным. Оно будет качать ее на морской волне, выбрасывать залпы ландышевых салютов. Она выучится и станет врачом. Она будет лечить больных, а однажды откроет секрет долголетия и подарит его своему возлюбленному. Они будут жить счастливо и не умрут в один день, как в добрых, но грустных сказках. Они будут ходить в театры,  принимать дома друзей, путешествовать по миру.
- Было, все было, - отвечала она быстрее себе, чем Кию, - и прошло. Тебе не холодно без плаща?
- Купим. Правда мне кажется, что мы заблудились.
- Нет, здесь магазины на каждом углу. Да вот же он, мы прямо перед ним остановились. Или он тебе не нравится?
- Разве могут магазины нравиться или не нравиться? Ты, Мария, смешная. Любой магазин нас устроит. Сегодня, во всяком случае. А завтра, если пожелаешь, зайдем в фирменный.
- Мне тоже все равно.               


Вещи в магазине висели без всякого подбора. Это был комиссионный магазин. Они прошли к вешалкам, и Мария, безошибочно и быстро угадав размер, выбрала для него черный с погонами плащ. Он был на подстежке, которая легко отделялась с помощью молнии.
- Спасибо. Теперь себе.
- Нет. Не хочу. Мне тут ничего не нравится.
- А  как же ресторан?
- Лучше пойдем в кафе. Я знаю одно, но, пожалуй, пешком туда не дойду: ноги стерла.
- За мной пришлют машину.
- Ты позвонишь и вызовешь такси?
- Зачем? - машина нас уже ждет.                В этот самый момент к ним подкатил шикарный новенький «Мерседес». Дверь предупредительно распахнули, и они удобно устроились на заднем сиденье,  предоставив охране передние места.
- Это твоя машина?
- Не знаю.
- Не шути.
- Я и не шучу.
- Тогда мне страшно.
- Это почему?
- Как же! Трое незнакомых мужчин…
- Ты боишься?
- Конечно. Я бы лучше прошлась пешком. Так спокойнее.
- Успокойся. Это легко. Их не надо учить хорошим манерам. Они сейчас же исчезнут.                Машина притормозила, и господа в серых костюмах из нее вышли.
- Чудеса, да и только! Они тебя послушались?
- Наверное, им  за это хорошо платят.
- Это твоя охрана?
- Не знаю. Мария, я, правда, не знаю. Мне самому интересно. Они целый день ходят за мной по пятам. Мысли мои читают.
- Невероятно. Ты должен мне рассказать о себе. Обязательно.
- Я это сделаю. А теперь говори, куда ехать.
- Пожалуйста, в «Кафе для поцелуев». – Как бы извиняясь за самостоятельно принятое  решение. – Оно не дорогое.                Кий не признался, что уже знаком с его кухней. Он продумывал варианты своего поведения. Рассказать сейчас Марии о странном послании Голосов для Человека из Ниоткуда, значит - окончательно подорвать ее психику, и опять перейти на «Вы». Кий чувствовал, что между ними завязывается что-то большее, чем случайная связь. Крохотные светлячки помогали идти на встречу друг другу только на ощупь, а их сердцам так нужен был яркий огонь. Он еще плохо понимал, что, собственно, связывает и разобщает людей, что более правдиво – ложь или истина, в каких случаях надо к ним прибегать? Достаточно ли уметь отличать белое от черного? Жизнь строится на нюансах, и смерть – один из них. Еще совсем недавно в глазах Марии он смог прочитать поминальные отрывки… Он видел ее белую тень, шагнувшую в черный квадрат мироздания, который в долю пикосекунды «схлопнулся» как при «термояде», высвобождая энергию жизни, и ее уже нельзя было измерить, понять, вернуть назад или окликнуть… Еще не научившись спать, мы видим сны. Мы не помним их, но они помнят нас, «до» и «после» жизни. Мы слышим Голоса. Они что-то скрывают, они ищут способ проникнуть на нашу планету и обжить ее «по-настоящему», завладев плотью и душой каждого, кто смертен во имя Высшей Власти. Это голоса сумасшедших и самоубийц, прокаженных и каторжан, бряцающих кандалами проклятой жизни, отверженных и посторонних… Пройдя круги ада, познав тайну небытия, они хотели бы вернуться назад первыми, только какое отношение ко всему этому имеет он? Наверное, какое-то отношение все-таки имеет, раз интуитивно почувствовал, что заглянул слишком далеко. Его пугало то обстоятельство, что у него совершенно нет воспоминаний, будто их стерли до бела, зачем-то оставив элементарные навыки,  коробку цветных карандашей и альбом  «Раскрась сам». Но, похоже, там, наверху, неправильно смонтировали схему. Он чувствовал в работе мозга какие-то «сбои», нехватку здоровых и отлаженных блоков, а иначе, да, а иначе чем другим объяснить свою старомодную сентиментальность и тягу к прекрасному?               
Официант поступил тактично: он сделал вид, что не знаком с господином в черном плаще, подобострастно и вежливо принял заказ, зажег стоявшую на их столике свечу, пожелал приятного аппетита.
- Тебе понравится это блюдо.
- Я верю, - сказал Кий, - это случайно не яичница?
- Что-то среднее между яичницей и рыбным рулетом. Я вообще-то рыбу не люблю, только соленую, да и то - в охотку. Но в этом блюде сохранены правильные пропорции.
- Я больше люблю отдельно рыбу, отдельно мясо.
- Давай закажем мясо. Я же не знаю, что ты больше любишь… Учту на будущее.
- Забудем. Я не гурман. Я вообще могу питаться раз в тридцать лет.
- Извини, что я и ем, и слушаю одновременно, то есть не по этикету, но, стыдно признаться, у меня зверский аппетит после ломок.
- «Ломки», а что это такое?
- Это болезнь, жуткая болезнь, следствие употребления наркотиков. Но с этим покончено. Мне было так плохо. Лучше и не интересоваться.
- Не буду. А смотреть на тебя, это как наркотик?
- Я смущаюсь. Мне все время приходится следить за тем, как я ем, чтобы рот был в порядке.
- У тебя прекрасный рот. Не понимаю, что ты так к себе придираешься? Не обращай на меня внимания. Я же не могу повернуться к тебе спиной, согласись?
- Пожалуй.
- Ладно, я проделаю в меню дырку ножом, и буду на тебя смотреть через нее. Так  можно?
- А есть ты будешь?
- Если ты скажешь «нет», я объявлю голодовку еще на целых пятьдесят лет.
- И умрешь.
- Спорим, что не умру? Ну, на что спорим? На поцелуй – идет?
- Поцелуй через пятьдесят лет, он тебе будет нужен?
- Нужен. И через сто он мне будет нужен, потому что я тебя люблю.
- Кий, ты как ребенок. Ты совсем меня не знаешь.
- А что, люди, которые живут подолгу вместе, всегда счастливы? Я так не думаю. Наоборот, чем дольше они живут вместе, тем несчастней.
- Не все. Есть исключения. Если я полюблю кого-то, то навсегда. Любимый человек не может наскучить.
- Если так, то я записываюсь …
- Куда?
- А куда, скажи, в таких случаях записываются?
- Могу сказать. Я бы тебе сказала, но ты обидишься.
- Я догадываюсь, куда… На прием к психотерапевту, правильно?
- Извини, ты сам догадался.
- Значит, я нормальный.
- Нормальный сделал бы вид, что не догадался.
- Я сделал вид. Только я сначала сделал вид, а потом – догадался. А ты в это время… ты в это время…
- А я в это время жевала. Ты это хочешь сказать?
- Догадалась. Только ты догадалась со второго раза. Видишь, как много у нас общего.
- Есть немного, - впервые за эти минуты улыбнулась Мария. 
- И я тебя за это «немного» люблю.
- Несерьезное, глупое дурачество. Такими словами не играют.
- Мне все равно, какой ты была. Женщина будет такой, какой ты ее вылепишь, только лепить ее надо не из глины и грязи, а из солнечного утреннего света, из обнаженного луча… А если ты когда-нибудь меня бросишь, то я уйду навсегда… по лунной дорожке, моя радость, по лунной дорожке… Мне будет трудно вернуться, потому что я никогда не смогу повторить этих слов, потому что ту же самую Жизнь человеку вернуть нельзя… Я так же открыт, как и раним, потому что к любви в придачу даются и горести, и радости. Я их с благодарностью принимаю. Да, и горести тоже, потому что они не чужие, они твои и мои, а если это не так, то мы исправим ошибку. Будет жаль, если такое выпадет на мою долю.
- Мы еще ни о чем не договорились.
- Разве можно договориться о любви?
- Нет, конечно. Но бросаться в объятья друг друга вот так вот, прямо на улице, ни с того ни с сего?
- А почему бы и нет?
- Так не принято. Я раньше вообще ни с кем на улице не знакомилась.
- И что? И что? Улица сама тебя нашла… Прости, но это так. Зачем жить в мире условностей? Кем они придуманы? Опытом поколений? Каких поколений? Богом? Он не разменивается на мелочи. Сколько людей искалечили свои судьбы этими глупыми условностями, которые и не они-то придумали. Я только что наблюдал картинку, ты тоже на нее могла обратить внимание, когда мы садились в машину: девочка поцеловала мальчугана за то, что он уступил ей свой мяч. Она поступила так, как подсказали ей чувства, хотя, казалось бы, какие в их возрасте чувства. А главное в том, что им не нужны наши условности. Они эмоционально раскрепощены, им можно только позавидовать.
- Тогда, по-твоему, хватай и делай, что хочешь…
- Я так не говорил. Я говорил о человеческих, а не о животных чувствах… и не хватай, а заслужи, и не погуби, а возвеличь… и полюби так, чтобы тебя хотя бы уважали…
- Я тоже так думаю, только я не умею так красиво говорить.
- Умеешь. Это должен уметь каждый человек. Каждый человек должен уметь мечтать, писать стихи, рисовать, сочинять музыку… Сколько лет мы живем на земле?.. Очень и очень много. Пора бы всему этому научиться, а мы скатываемся по ступеням вниз, к пещерным сводам, к дележу лакомого куска, к набедренным повязкам, к танцам под шаманский бубен,  и скоро будем носить хвосты вместо галстуков… Прости, я, наверное, слишком эмоционален?               

Мария отложила в сторону столовые приборы, поставила правый локоть на стол, как послушная ученица:
- Можно сказать?
- Прости, я тебя совсем заговорил.
- Я тебя тоже люблю. Я буду говорить то, что чувствую. Тебе страшно не будет?
- Пока мне приятно. Но такими словами не играют.
- Теперь это не только мои слова, но и твои. Правильно?
- Минуточку, минуточку, всего одну минуточку. Затрудняюсь ответить. Правильно-то, конечно,  правильно, но трудно поверить.
- Мне тоже было трудно, но я же справилась.
- О такой ученице я только мечтал. Это какое-то чудо. Я хотел сказать, что ты – настоящее чудо.
- Тебя не смоет со стула волной красноречия?
- Может.
- Но!…Я хочу тебя поцеловать. Можно?
- Господи, ты еще спрашиваешь? Они одновременно поднялись. Кий вышел из-за стола, и Мария поцеловала его в губы. Официант появился вовремя. Он спросил:
- Что-нибудь еще?
- Шампанское и цветы, - дополнил заказ Кий.
- Цветы, - какие: белые или красные?
- Лучше - желтые, - попросил Кий.
- Два букета или три?
- А третий-то для кого? – поинтересовалась Мария.
- Для меня, - ответил официант, - за счет заведения, разумеется. У вас такой веселый молодой человек… Я вижу, ему понравилась наша кухня. Шеф-повар будет в диком восторге.  Кстати, вы утром забыли свои солнечные очки.
- Спасибо, это очень кстати, потому что те, в которых я от вас ушел, потеряны. Мне кажется, что я всегда буду терять очки и зажигалки.
- Так ты уже здесь сегодня был? – Спросила Мария, когда они  остались одни.
- Представь. И брал на завтрак то же самое блюдо.
- Тебя здесь принимают за обжору.   
- Точно. Ты, надеюсь, так не думаешь?
- Я вижу, что ты ни к чему не притронулся. Можно поменяться с тобой тарелками?
- Нужно. А ты не будешь смотреть на меня как на…
- Обжору? 
- Снова догадался. Какой ты, право…
- Умный?
- А вот и нет: я хотела сказать «догадливый хвастунишка».       Принесли цветы и шампанское. Они выпили по бокалу, и у Кия закружилась голова. Он побледнел и почувствовал себя плохо. В глазах потемнело. Он увидел белый стол, покрытый простынями, чьи-то руки в перчатках, пронзительный свет автомобильных фар, хирургические инструменты, электрические разряды, огромную каплю воды, свисающую с острия лезвия, а в этой капле - жирные, расползающиеся по лотошным  бочонками буквы, которые сами собой сложились в единое слово – п р о щ а й. 
- Тебе нехорошо? - Она опустилась на колени, и подняла вверх подбородок, испуганно глядя ему в глаза. – Любимый, что с тобой?
- Мне уже лучше. Я совсем не умею пить вино. Мне, правда, лучше, ведь ты знаешь так много волшебных слов, Мария. Расскажи мне о своей стране.
- А что о ней рассказывать… Работы, заботы, авоськи, да Фроськи…Утро я там начинала со слов: - Ой, мамочка, опять сыр из авоськи украли! Ну-ка, скажем вместе – чи-и-з…
- Ты так не любишь свою страну?
- Это не моя страна. У меня была не такая пошлая… Пусть наивная и нескладная, но другая…

  ***               

Любовь, также как дух и душа, является частью животворящей  космической матрицы, которая, проникнув в любую структуру, возмущает ее и заставляет самовоспроизводиться и улучшаться. Ученые вывели математическую формулу, доказывающую способность искусственного интеллекта к самоусовершенствованию. Например, такими свойствами может обладать компьютер. Мы напрасно направляем электронные телескопы в сторону могущественного космоса, ища там братьев по разуму. Эти потуги, скорее всего, окажутся тщетными: жизнь настолько многообразна, что не поддается дефиниции. Информация хаотична и не имеет точного определения: слово – против слова. Язык дельфинов непонятен человеку, и наоборот. С нами пытаются контактировать и камни, и деревья, и сами планеты, но мы к этому не готовы. Возможно, древним цивилизациям это было под силу, вероятно, они были посвящены в секреты высшей сенсорной деятельности и вселенской гармонии. Эмпирический путь привел их к гибели, или все-таки они сумели выкарабкаться из тленной оболочки и пойти  дальше через ворота мира теней и привидений?..
- Ты водишь дружбу с привидениями? - спросила Мария, когда они вошли в номер, уже убранный прислугой.
- Почему ты так подумала?
- Мне показалось, что здесь кто-то есть.
- Никого. Только мы с тобой.
- Я видела странное свечение над твоей кроватью. Правда, я видела, но оно мгновенно исчезло. Хотя, постой, видишь…… вон там, на коврике, - заметила удивленно, - встает в полный рост… Я вижу… Оно движется в нашу сторону… 
- Не пугайся.  Может,   оно хочет с тобой познакомиться.
- Не-ет, я боюсь.
- Не бойся, - заключил Кий Марию в свои объятья, - оно обнюхает тебя, повиляет хвостиком и убежит. А, может, это твоя душа пришла ко мне в гости?
- Что ты такое говоришь? Моя душа, - она ощупал грудь, - на месте, слава богу.
- Значит, я свою забыл взять на прогулку. Больше ничего тебя не пугает?
- Все очень странно.
- Просто ты устала. Прими душ, поплавай, отдохни…
- Ты тащишь меня в постель? Ты такой же, как все?
- Пожалуйста, не сравнивай меня ни с кем и никогда. Я ничего такого не имел в виду. Я сам не лягу в эту кровать. Я ее ненавижу.
- Грустные воспоминания?
- Скорее наоборот - никаких. Я это место предпочитаю обходить стороной.
- Да-а?
- Правда, правда. Сегодня мне приснился страшный сон, будто я был похищен инопланетянами, которые на хирургическом столе  перекроили меня на свой манер, начинив светодиодами и прочей пиротехникой… А потом они хотели изъять мою душу, чтобы пересадить ее кому-то из своих правителей. Я отчаянно сопротивлялся, но не помню, чем все кончилось…
- Бедненький мальчик, ты насмотрелся глупых  "ужастиков". Я ненавижу мутные сериалы  про всяких там бескровных монстров с железками вместо мозгов. Я не понимаю, как можно бездарно транжирить время, сидя у телевизора.
- У меня телевизора нет, но есть кинозал.
- Это совсем другое дело. А чего у тебя нет?
- С тобой у нас будет все. Я люблю тебя.
- Ты не слишком часто повторяешь это слово?
- Я этого не замечаю... Но только любовь защищает нас от всякого рода напастей. Это часть матрицы, спасительный животворящий символ, поддерживающий человеческий род. Ее не заменит никакой секс.
- Ты говоришь как проповедник. Мне тоже хочется верить, что любовь существует.
- Существует. Я убежден. И это не слово против слова, а другой, более вечный и упорядоченный эмпирический  закон.
- Кий, я не знаю этого слова.
- Забудь слова. Просто поцелуй меня, и помолчим, глядя в глаза друг друга…
- Ты мне нравишься, Кий. Я боюсь тебя потерять. Не знаю, зачем я тебе это говорю, и правильно ли это. Не подумай, что из-за денег.
- Я и не думаю.
- Ты мне веришь?
- Конечно.
- Тогда, я буду… как дома. Это прилично?
- Это замечательно.
- Тогда, как ты и хотел, я приму ванну, поплаваю, а потом отдохнем, если ты не передумал...
- Я только «за»! Какое это блаженство: предать свое тело теплым струям воды, прикрыться толстым слоем ароматной пены и слушать спокойную музыку, доносящуюся из встроенных в ониксовую стойку динамиков.    Слушайте музыку любви!          Крестообразные, с выпуклыми головками позолоченные краны приятно возбуждают подушечки пальцев. Лосьоны и кремы дразнят обоняние, и обещают коже райскую усладу. Мужчины наивно полагают, что женщину легко удовлетворить игрой бицепсов и отбойной работой фаллоса. Они не понимают, что половой акт, это только завершающий аккорд. Ему обязательно должны предшествовать беззвучные эротические увертюры, пробуждающие воображение, горячие порывы дыхания, колдовская магия пальцев, точно такая же, как у пианиста, проводящего за роялем по восемь часов в день, и бесконечный набор ласковых слов, приводящих к оргазму. Скептик, берущийся  с атеистическим сарказмом  рассуждать о непорочном зачатии, жалок и смешон: он не знаком с азбукой любви, он примитивен и грешен.      
               

СЛУШАЙТЕ, слушайте музыку любви!

Хамство, эгоизм – вот от чего, казалось бы, надо бежать сломя голову. Это та же неопрятность. Не должно существовать дурно пахнущих ног и подмышек. Чаще стирайте белье и не жалейте денег на зубную пасту. Но есть тип женщин, которым нравятся мужчины, поднятые  со дна отстойных ям. Им нравится их перебродившие в рвотной пене тела, их кабаньи клыки, громкое чавканье и корявое удержание ножа в левой руке. Они за культ грубой силы, которая дает более дерзкие и бесхитростные  ощущения. Ее бывшая подруга Рая постоянно имела при себе пару презервативов на случай нападения насильника. Она буквально накликивала на себе беду. Ее уже несколько раз насиловали на чердаках и в подъездах, но она не считала это трагедией, а принимала подобные случаи как проявление повышенного к себе внимания со стороны дьявольских сил. Особенно ей запомнился один такой набег. Она как-то раз возвращалась домой с вечеринки, и была, как понимаете, немного навеселе. Ей повстречалась компания парней, естественно, тоже в подпитии. Они предложили ей прогуляться. Раиса почувствовала недоброе, но противостоять  даже не пыталась, когда те трое завели ее в темный подъезд и садистски изнасиловали. Потом они предложили ей продолжить начатое в более цивильных условиях. Самый молоденький паренек, - ему едва ли исполнилось шестнадцать, - предоставил свою квартиру. Рая провела с ними буйную ночь, а под утро, припудрив синяки под глазами, тихо ушла, оставив для чего-то дерзкую записку: «Милые дракулы, мне было с вами хорошо. Спасибо». Когда Рая со смаком пересказывала ей эту историю, Марии делалось дурно, и она не понимала, зачем прощать насильников, ведь если им так легко все сошло с рук, они не прекратят охоты на женщин. А Раиса, видя, что они не сходятся во вкусах, говоря о сексе, ушла в сторону: «И что я могла сделать? А так расслабилась и получила удовольствие. Было бы лучше, если бы мне горло перерезали?..».               

Марии казалась, что она была более разборчива в своих знакомствах с юных лет. Росла, как и многие в то время: в семье с относительным достатком, но медленно разваливающейся из-за пьяных скандалов. Она не была отличницей, но и не плелась в хвосте, активно участвовала в общественной жизни. В выпускном классе за ней ухаживали многие мальчишки, - хотелось выпорхнуть из родительского гнезда скорее, чтобы начать другую, спокойную жизнь, - и по окончании школы она вышла замуж за одного из них. Его звали Андреем. Он был еще больше неприспособлен к жизни, чем она.  Работать не хотел. Дома денег не хватало на элементарные вещи. Он мог оставить ее с дочкой голодными, а сам тайком кормился у родителей. Ей приходилось работать и заниматься хозяйством одной.  Их отношения портились, отчуждение росло. А после его дикой выходки, - Андрей ее избил, скинул с кровати за отказ заниматься сексом, и заставил, как собачонку, спать на полу. Мария не выдержала и подала на развод.               
Место Андрея занял Валерий Михайлович Дворников. К моменту их знакомства у него уже был солидный жизненный опыт: сын от первого брака и дочь от второго. Откуда Мария могла знать, что поменяла шило на мыло. Валерий Михайлович и одевался прилично, и ухаживал основательно, и знал, какую из струн надо тронуть, чтоб обострить женских слух, чуткий, но наивный. Как ни странно, обольстил он ее примитивнейшим образом: два выхода в театр, две шоколадки с ванильной начинкой для дочери,  и каскад банальных слов – «солнышко», «ягодка», «Лисенок», «Колесико ты мое недошурупленое». И все. И этого было достаточно, чтобы сердце закрутилось волчком и шмякнулось в его потные руки. Только потом она стала замечать, что он не моет на ночь ноги, засыпает одетым, экономит на мелочах: на туалетной бумаге, на кремах и шампунях, на стиральном порошке, одним словом – скупердяем был порядочным. С его появлением в квартире обстановка стала какой-то нервозной, хотя, в общем-то,  обвинить Валерия Михайловича в бестактности и равнодушии она не могла. Он неплохо относился к ее дочери, решал хозяйственные задачи: мог сходить в магазин за продуктами, постирать белье. Валерий был неплохим любовником первые три месяца. Потом его потянуло на другие игры. У него была одна  неизлечимая и пагубная страсть: любил карты, и, естественно, частенько проигрывался дотла. А так как жить без этой своей страсти он не мог, то залезал в долги, обманывал людей, а потом прятался от них,  не подходя к телефону. Когда-то он очень неплохо зарабатывал на филателии. Обладая хорошей памятью и мошенническим талантом, Валерий в молодые годы успешно торговал марками на улице Волгина, где в советские времена размещался черный рынок. У него была обширная клиентура и милицейское прикрытие. Потом, влипнув пару раз с крадеными коллекциями, он был вынужден пойти на прямое сотрудничество с Комитетом государственной безопасности. Тут он себя почувствовал совсем вольготно. Под прикрытием таких сильных спецслужб можно было расслабиться и не пугаться случайных обысков и облав. Он стал посещать гостиницу «интурист», входя в контакт с иностранцами, работая на заказ. Сам получал товар из Вены, из Польши, сортировал, раскладывал по пакетикам, сдавал на комиссию в магазины. Его знали многие приемщицы, от которых он отделывался коробками дешевых конфет и букетиками цветов, зарабатывая огромные деньги на страсти к коллекционированию детей и стариков. Дома у него стояли огромные коробки с дефицитными красочными сериями, которые он получал от иностранцев в обмен на иконы и антиквариат. А еще он приторговывал импортными сигаретами, шмотками и видеотехникой. Она  сама собой вошла в товарооборот. В общем, он был весьма упакован по тому времени: имел машину, квартиру, дачу, валюту. За хранение валюты в те времена можно было залететь под фанфары, но Валерий был застрахован от любого срока, так как грамотно и регулярно строчил доносы в контору: «Как стало известно от источника информации…», а далее шло бессвязное мычание, так как никаких секретов, конечно, выведать он не мог, да их в кругу фарцовщиков и не водилось. Чистая коммерция, никаких тайн: ты мне джинсы – я тебе советские марки. Другое дело, что из этой мышиной возни профессиональные «гэбисты», тоже загруженные отчетностью и бумагомарательством,  вынуждены были извлекать пользу, разрабатывая перспективные долголетние операции, которые помогали вербовать в основном иностранных студентов, пойманных с контрабандой. В душе они пренебрежительно относились к стукачам, отлично понимая, что теми движет не любовь к родине, а обычное подленькое стяжательство, но жизнь заставляла плодить этих пройдох. Валера не гнушался никакой низостью: обманывал лишенных средств к существованию старух, которые за бесценок продавали ему коллекции своих покойных супругов, воровал иконы из церквей, скупал и перепродавал краденное, кидал иностранцев, подсовывая им вместо раритетов «новоделы». Он исколесил всю ярославскую область, скупая и выменивая за колбасу настоящие шедевры у деревенских выпивох. Жить он привык одним днем. Но дни разночинного предпринимательства заканчивались. На арену вышли олигархи и бандиты. И те, и другие не церемонились: брали родину, что называется, за жопу по-крупному и с размахом. Отпала необходимость в использовании мелких жуликов. Кагэбэшники спешно избавлялись от мелкого гнуса, и  предавали огню многочисленные папки с тактической отчетностью, чтобы не компрометировать себя связью с агентурной шпаной. Каждый – за себя, а все вместе – за новую Россию. А новое, это, как известно, хорошо забытое старое. И Валерий это понял. Он понял, имея в школе хорошие отметки по истории и занимаясь в специальном кружке, что сейчас править будут бандиты. У бандитов много амбиций и нечестно заработанных денег, и, выходит, ему, имеющему такой утонченный опыт работы в разведке, сам черт дает шанс заработать настоящие деньги. К тому времени некоторая сумма у него была. Ее хватило, чтобы открыть фирму на базе «Союзпечати». Фирма заработала, но рухнул потребительский рынок. Марки с развитием электронной почты перестали давать стабильный доход. Тогда он призадумался, но извлек пользу и из этой ситуации, взяв в компаньоны администрацию издательства «Марка». Дело в том, что изданные и не распроданные марки, обесценились так же,  как и деньги. И это было мошенникам на руку. Они успешно продали за границу несколько фур списанной продукции, положив на государственный баланс деньги за сданную макулатуру, то есть за превратившиеся в бумагу почтовые марки. Отчетность в порядке, черный «нал» составил миллионную прибыль, в долларах, разумеется. Валерия Михайловича в этой сделке кинули, так как идея принадлежала не ему, а его коллеге по филателистическому клубу Ивану, который, впрочем,  тоже свое изобретение не запатентовал и остался без денег. Друзья по несчастью обратились к бандитам «за правдой», но и в этой разборке потерпели фиаско, так как доказать ничего не смогли, и «крыша» поставила их на деньги.               

У Марии начались веселые дни. Теперь уже ломились в дверь ее квартиры. Две группировки соперничали за право первой брачной ночи с Валерием Михайловичем, который скрывался в тот момент на квартире у мамы на Можайском шоссе. Бандиты не верили, что Мария не в курсе, где искать Валеру. Они для начала ее изнасиловали, а потом пригрозили убийством ребенка, если она не расколется. К милосердию и справедливости взывать было бесполезно. Никто ей не верил, что в доме нет денег, и что она не знает, где скрывается Валерий Михайлович. Он появился через неделю, предварительно проведя вокруг дома разведку, чтобы удостовериться, что ночью опасность ему не грозит, что, если его и искали в первые дни, то теперь наблюдение «за давностью» снято. Однако расчеты его были не верны. Как только он переступил порог квартиры, его вырубили ударом кулака и скрутили. «Ребята, - говорил он, - да вы чего, я же пришел с деньгами. Я по-честному. Десять тысяч долларов вас устроит»? Братва под натиском долларового дождя оттаяла, сменила гнев на милость. Им все-таки занимались не простые «отморозки», а близкие подручные одного из солнцевских авторитетов, которые рассудили, что легко сделают из этого гнилого интеллигента доеную корову, в конце концов, мозги у него работают в нужном направлении.               
- Мы тут немного с твоей подругой позабавились. Ты уж, извини… Сам виноват. Женщину нельзя надолго оставлять без внимания.     Мария, не скрывая слез, смотрела в Валерины глаза, извиняющиеся,  жалко бегающие по сторонам. Она не могла понять, ради чего он поставил на крапленую карту и их отношения, и всю ее жизнь,  чем она заслужила этот позор, какие еще такие муки она должна принять, чтобы заслужить право на элементарное уважение, не на обожание и восхищение, а на самое минимальное уважение. Валера не мог дать вразумительных объяснений. Он твердил одно и то же: «Все образуется, мое солнышко… Это дурацкое недоразумение надо забыть… Мы будем счастливы и богаты…». Потом он взял ее на руки, отнес в кровать, и, покрывая поцелуями, плакал, просил прощения, определял крайний срок перемен к лучшему, взывал к всевышнему и грозился отомстить всем, кто посягнул на ее честь. «Еще не пришло время, говорил он,  глотая сладострастную слюну, вызванную унизительным, но патологически возбуждающим враньем, - я им всем дам прикурить! Они будут наказаны, поверь. Я тебя очень люблю, моя фисташка…».               

Странно, почему эта история не послужила Марине уроком. Вероятно, Валерий обладал силой гипноза, а иначе трудно объяснить, какая такая необходимость заставила ее поверить очередной патетической лжи. И опять вранье, игра в карты, долги, «кидоны». На сей раз Валера с  Иваном разработали план отъема денег у мафии. Иван предложил издать серию марок к 850-летию Москвы, а заодно и марку с последним профилем Ленина. Они хотели, воспользовавшись слухами об уничтожении пробного тиража в связи с падением коммунистического режима, вытащить из небытия этот проект.  Марку никто не видел в глаза, и ее легко было сфальсифицировать, выдав потом как утаенную от уничтожения кем-то из цековских работников. Рекламную утку о существовании редкой «беззубцовки» они предполагали дать в журнале «Обозрение», где главным редактором работал их общий знакомый В. Б. Загорский. Можно было не сомневаться, что легализованная фальшивка принесет крупный доход. Цена ее предположительно должна была установиться в районе пятидесяти долларов за штуку, а то и выше. Теперь считаем: один лист – двадцать пять марок, далее – умножаем на пятьдесят долларов, и в итоге имеем тысячу двести пятьдесят долларов за лист. Любой дилер охотно, «влет»,  возьмет пару листов за пару тысяч, если будет убежден, что является единственным обладателем не растиражированной почтовой марки. Теперь продолжим маркетинг: сколько дилеров и директоров книжных магазинов соберет в апреле ежегодный салон на открытом воздухе? Много, очень много. И каждый – потенциальный покупатель. Валерий с Иваном прикинули, что надуть тысячу лохов им будет под силу, а это, с ума сойти, два миллиона долларов! Стоит взяться и за клубных игроков, а потом свалить. Куда? Да у Валеры первая жена Марина с сыном обосновались в Вене. Какой он молодец, что вовремя их туда закинул. Они вот-вот должны были получить австрийское гражданство. Он все предусмотрел, когда подсунул жену пожилому австрияку, как свою двоюродную сестру, надеясь со временем заполучить обратно с солидным состоянием и фамильным склепом в придачу: сохранил ей и советский паспорт, и московскую прописку в своей неприватизированной квартире, - это чтобы не разгорался аппетит у кредиторов. Он, правда, Марине много нервов испортил, но с деньгами она бы его приняла, как никак проститутка со стажем и бывшая осведомительница Комитета знала им цену. Сложив состояния и интеллект, они могли бы вдвоем элементарно дурить доверчивых капиталистов.  Теперь важно было заполучить у мафии деньги на раскрутку. Не было настоящей любви в жизни Марии, а в однообразной житейской суете встречались не те подруги, не те мужчины. А как ей хотелось опереться на чье-то сильное плечо, чтобы не грести все время против течения, теряя веру, попусту растрачивая силы! Почему, когда она была маленькой девочкой и верила в принцев и алые паруса, никто не предупредил ее, что добрый сказочный мир оттого и существует лишь на книжных страницах, в сердцах чудаков, да еще в кино, что спрятать его от черствых и бездушных людей больше негде? А так он вроде бы пылится на полках и никому не мешает, не занимает много места.  Хрупкий и маленький, совсем как далекая планета, он ждет своих мечтателей со звездными билетами только в один конец…               

Как так получилось, что она никому, решительно никому не нужна? Родители считают, что она бесится с жиру и не хочет жить как все. А как живут все? Да разве так можно жить?! В этой стране ребенок, еще не зная русского языка, свободно владеет матерным. С рождения перед его глазами пьяные дворовые рожи, перенаселенные звукопередающие пятиэтажные коробки, откуда по ночам доносятся ругань и стоны. Зловоние подъездов, выбитые двери, бомжи, развороченные помойки и заблеванные скверы – разве это для всех. Люди больше не хотят так жить, и она не хочет, но ей трудно ухватиться за новую соломинку, потому что за нее уже держатся более цепкие и уверенные в себе. А если не каждый способен урвать, задавить, перешагнуть через труп ближнего, он, что, должен погибнуть? Научите, подскажите. Или так и должно быть в эпоху революций: оставим тех, кто бойчее, кто вооружен и опасен, у кого крепкие нервы и кулаки, а вечно вшивую и гнилую интеллигенцию, этих матерей-одиночек, этих художников и пророков предоставим самим себе. Да пусть подыхают с голоду, идут на панель, вешаются, выбрасываются из окон, если не хотят и не могут воровать как все. Эти новые «Все» придумали новые сказки про то, как можно утолить голод дорогостоящими таблетками от болей в желудке, а с помощью бульонных кубиков превратить репчатый лук в куриную ножку. Ребята, ну зачем вы прячете за пазухой пиратские флаги? Поднимите их высоко над головой, и требуйте рая для богатых, под лозунгом: «Война хижинам»!                Трудно, ох как трудно нести в скупку алые паруса, ради того, чтобы выжить!
- Мария, ты там уснула? – спросил Кий. – В номер принесли фрукты и мороженое. Такой изумительный виноград, не виноград, а персики. Тебе принести?
- Можно. Все равно ты ничего не увидишь. Я сейчас похожа на белого медведя. И, действительно, пена делала ее неузнаваемой.
- Только ты не на медведя похожа, а на маленькую мышку.
- Вкусный виноград, очень вкусный. Ты сам-то попробовал?
- Только из твоих губ.
- Они соленые.
- Не верю.
- Точно, это от морской соли. Я случайно всю банку в воду опрокинула.
- Я должен убедиться, - он прильнул к ее губам, замочив по локоть рукав халата.
- Убедился?
- Вкус специфический, но мне понравилось.
- Еще бы, ты пол виноградинки прихватил… хитрый какой… Хочешь еще?
- Хочу.                Это баловство кончилось тем, что Кий нырнул в ванную с головой. Потом он принялся отфыркиваться, право, совсем как неуклюжий медведь.
- Слушай, Мария, как ты можешь терпеть такую холодную воду? Я себя чувствую полярником на льдине.
- Тебе со мной холодно? Правда?
- С тобой? Да, пожалуй, уже и не так холодно… Я бы сказал, что чуточку прохладно…
- Ладно. Добавим горячей. Но только пять капель.                Марии некому было излить душу в те, теперь уже отступившие в зигзагоподобный кошмар времена. Никто не удосужился поделиться с ней счастьем, даже самым маленьким, задвинутым в коморку, через щели которой дули бы нордовые ветры и вползали ленивые сумраки.

Какое-то подобие своего угла у нее было в детстве, когда жива была горячо любимая бабушка. Она отвела Машеньке комнатку на подмосковной даче, где одно лето пролетало за другим. Уединенные и тихие летние дни широко распахивали резные ставни бабочек-полигоний, бродили по лиственным аллеям, нежились на лесных опушках… Как было радостно и покойно, вставая пораньше, бродить босиком по росистой траве до самого полудня с веером ромашек в руке.  Вплетенный в волосы солнечный луч приманивал стрекоз. Они, пучеглазые и любопытные, кружили над самой головой, а потом зависали над водной гладью канала, отыскивая сочные и упругие стебли травы, откуда как со сторожевой вышки им открывались совсем уж бескрайние, - конечно же, по меркам насекомых, - обожаемые единозвучные дали. А перед самым заходом солнца она любила постоять в яблоневом саду и подивиться причудливости красок горизонта, будто только что сваренных в жарких июньских котлах из земляничных и черничных полян, а потом вместе с тягучим и клейким сиропом разлитых по поднебесью. Там, в вышине, плыли сладкие миражи детства, плыли, чтобы затем быть разорванными на лоскуты мощью неприветливых осенних  ветров…
- Не смотри на меня, - попросила Мария, кутаясь в халат и переступая через край скользкой ванной, - пожалуйста…                Ей в такой позе нелегко было удерживать равновесие, и Кий отважился перехватить потерявший пространственные ориентиры центр тяжести, хотя, по правде сказать, откуда могла взяться хоть какая-то тяжесть в этом хрупком создании, потерявшем так много сил за последние дни. Он взял Марию на руки, и, точно жонглирующий на ходу канатоходец, боясь поскользнуться на кафельном полу, переступил мраморный окаем, и торжественно прошествовал к бассейну. И все-таки его мастерства было недостаточно. Когда они стояли у самой кромки воды, ноги у Кия заплелись, он оступился и выронил драгоценную ношу, моментально принятую родственной стихией, которая в знак благодарности  взметнула каскад брызг. Путаясь в набухших раструбах мохнатой ткани, Мария сначала ушла под воду с головой, а потом, всплыла на поверхность, смеясь и смешно отфыркиваясь. Она принялась на месте описывать небольшие круги, подзадоривая Кия:
- Ну, прыгай, слабак… Прыгай, прыгай, безрукий статуй.   -        Я вовсе не безрукий…  Просто я не могу работать без аплодисментов.
- Надо же!
- Да, я такой. Я тоже нуждаюсь в поощрении.
- И все-таки раскланиваться лучше в воде. Она теплая. Прыгай. Тебе понравится.               

Долго Кия упрашивать не пришлось. Сделав в воздухе невероятной сложности неуклюжее сальто-мортале, он плюхнулся в воду и надолго задержал дыхание, не выныривая, заставляя Марию поволноваться. Ему это удалось. Мария испугалась, решив, что он отбил себе легкие или,  ударившись головой о бортик, потерял сознание и захлебнулся. Она сделала несколько сильных гребков в его сторону, и очутилась в намеченном квадрате, но уже без халата, так как возмущенная отчаянными движениями вода потребовала компенсации. Кий и Мария чуть не столкнулись лбами. Она встала на ноги, - в этом месте было неглубоко, - прикрыла грудь руками, и притворно сердясь, сказала:
- Больше так не делай.
- То есть: в воду – ни ногой?..
- Не претворяйся кашалотом.
- Да я отличный пловец на малых глубинах, даже заслуженный. Ну, согласись, я продемонстрировал фигуру высшего пилотажа. Да, немного долго выходил из пике, но, извини, мастерство и очарование не тонут, я готов спорить на поцелуй…
- Тебе скромности не занимать.
- Я не о себе. Ты так прекрасна в русалочьем наряде.
- Прекрати меня разглядывать. Это даже неприлично. По твоей же вине я осталась без халата.
- Это не вина, это моя очередная заслуга. Не сердись, любимая. Иди ко мне…маленькими шажками…а я к тебе, - он вытянул вперед руки и закрыл глаза.  

В этот миг Марии послышался еще чей-то голос, нежный, медленно окрашиваемый в сиреневые тона, как лакмусовая бумага, опущенная в неизвестный раствор. Он даже источал запах сирени и излучал свет, точно перенося в другое измерение, где невидимое и неосязаемое приобретает волшебные свойства. Повинуясь этому голосу, точно вернувшемуся из детства, она теряла всякую волю. Голос убаюкивал,  нашептывал в самое ухо:
- Доверься мне… не надо бояться… Иди ко мне… маленькими шажками… а я к тебе… мы с тобою из сказки с названием «Жизнь». Нас сиреневый ветер хранит и ласкает. Ты меня в своих снах подожди, подожди… Я осыплю тебя лепестками…   

Теплое дыхание обожгло кожу, трепетная волна накрыла с головой и погрузила в шелковый кокон. Мария едва ощущала слабые колебания своего тела, точно оно находилось в гамаке из тонкой паутины под кронами белых берез. Она слышала, как накрапывает дождь, и видела, как капли пронизывает озон, скрепляя их в свадебное ожерелье. Губы ее были охвачены пламенем желаний, они были мягкими и податливыми, как глина в мастерской скульптора, который сам находился во власти безумства и вдохновения. Мария на секунду открыла глаза и встретилась взглядом со странным существом, светящимся, будто вылепленным из ядра шаровой молнии. Существо было абсолютно голым и очень походило на Кия, - точно они были близнецы-братья, - поэтому Мария ничуть не испугалась страстных губ, коснувшихся ее возбужденных сосков,  и  теплой ладони, скользнула между ног. Упругая и ласковая, она вошла туда, точно киль летучего корабля… Мария застонала и перевернулась на живот, и снова перед глазами проплыли алые паруса, унося ее в неведомый, наполненный негой мир… И Мария спросила:
- Это не галлюцинации?
- Нет.
- И все это правда?
- Это больше, чем правда. Это любовь
- Я люблю тебя, Кий. Это такое счастье.
- Я люблю тебя тоже.
- Мы всегда будем вместе.
- Ты и я. Пока жизнь не разлучит нас.
- Мне так хорошо.
- Здесь поют звезды.
- Я слышу.
- Здесь открываю дверь дождям.
- Здесь пьют росу из губ любимых.
- О, сколько лет друг друга мимо…
- ходили мы…
- Не верю дням…
- Здесь живут рассветы.
- Я вижу.
- Я… я…
- Я знаю. Я тебе верю, Кий. Я хочу, чтобы у нас родился сын.
- Я люблю тебя, Мария.
- Я тоже, любимый.
- Обними ты меня, обними. Ты из музыки соткана Грига...
- Отними меня, отними… у молчания и у крика…
- Ты ни о чем и никогда не пожалеешь?
- Никогда.
- Это правда?
- Это правда. Да, это так. Это больше, чем правда. Это любовь.                Ночь это - черная карета, запряженная быстрой тройкой. Из-под копыт летит звездная пыль. Дорога петляет среди черных гор, спускается к океану и поворачивает назад, к той же самой бесконечность, с которой и началась… Но вот уже красным пионом распускается утро. Кони замедляют свой бег, форейтор соскакивает с подножки и открывает хрустальную дверцу, чтобы высадить вас на краю диковинных снов… Очнитесь, уже пора.
Начинается новый день.
                ***               

-   Очнись, уже пора…  - сказала Мария, тронув Кия за плечо. Она уже давно проснулась, и, пожалуй, еще с полчаса  лежала с открытыми глазами,  не решаясь спугнуть наивную безмятежность, в которую с трудом верилось после перенесенных невзгод. – Милый,  хочешь я приготовлю тебе кофе?   
- В постель?
- Конечно. А ты хочешь еще поваляться?
- Сам в это не верю. Мне казалось, что я выспался вперед на всю оставшуюся жизнь, но теперь вижу, что сон вошел в привычку. Хорошо еще, что хоть в эту ночь так легко отделался… Сколько я спал, шесть, семь часов?..                Мария посмотрела на часы:
- Уже полдень.
- Чудесно. И главное, нас никто не беспокоит.                В дверь постучали:
- Ваш завтрак, господа…
- Входите, - сказал Кий, - да, да, можно… Оставьте все внизу. Спасибо
- Когда ты успел заказать завтрак?
- Не помню, чтобы я его вообще заказывал… но так даже лучше. Во всяком случае, это избавит тебя от лишних забот.
- Жаль, хотелось показать, какая я замечательная хозяйка… Кий, любимый, ты уже придумал, чем мы займемся после завтрака?
- Ты пойдешь по магазинам, а я немного поработаю.
- Бедненький. Ты, однако, не говорил, что кроме меня, тебя занимает еще что-то.
- Я решил написать книгу.
- Правда? И о чем она будет?
- Еще сам не знаю. Понимаешь, я столько времени провел бесцельно, что теперь должен наверстывать упущенное. Мне надо выразить себя. Меня переполняют чувства, но я еще не придумал сюжета. И это из-за отсутствия опыта. Но я попытаюсь начать.  Я составлю первую главу из обрывков снов, из потока сознания, в конце концов,  из света и тьмы. Это тоже имеет право быть. Может, я окажусь совершенной бездарностью, но хочется попробовать. Совсем не обязательно, что книга увидит свет. Пусть останется в рукописи. Я посвящу ее тебе, и ты узнаешь обо мне чуточку больше. Не все можно передать изустно. Когда остаешься со словом наедине, оно точнее передает смысл. В китайской «Книге перемен» иероглифы настолько многозначны, что потеряли первоначальный смысл.
- Ты и китайским владеешь?
- Нет. Я не читал книгу в подлиннике. Но я знаю о комментариях к ней. Эта книга, я бы сказал, и ни о чем, и обо всем на свете. Когда-то она была написана на разрозненных бамбуковых дощечках, а потом тексты обобщили, издали типографским способом, и получили еще одну хитроумную загадку. Книга составлена из афоризмов, которые современникам кажутся плодом больного воображения, европейцам уж точно… Но мне лично интересен этот печатный феномен. Я приведу пример. Оговорюсь, в книге этого нет, но так будет доходчивей. Запоминай: по небу летит птица, а тень ее машет крыльями по земле… потому что воображение тоже пространство… Тебе что-нибудь понятно?
- У тебя китайская горячка.
- Вот видишь, ты смеешься. Это тоже реакция. А я хочу разгадать смысл. Если отрицать недоступное, легко затеряться в трех соснах.
- Не дуйся, как маленький, я пошутила. Конечно же, я хочу, чтобы ты написал толстенную книгу, и пусть в ней немножечко будет и обо мне.
- Обещаю.
- Прекрасно. Это здорово, Кий. А ее будут читать?
- Надеюсь, что на земле еще найдется парочка сумасшедших.
- Нет уж, с ума, пожалуйста, не сходи, а то я сойду тоже.
- Не обещаю, но постараюсь.
- Как это, как это?
- Мария, я не шучу. Но ты не находишь, что всякого рода странности, если не обращать на них внимания, не мешают нам любить друг друга? Я люблю тебя такой, какая ты есть, хотя и в тебе достаточно странностей.
- Например?
- Например, ты очень красива.
- Это приятная странность?
- Несомненно
- Еще пример?
- Еще? Пожалуйста, еще ты – точная копия двух кристаллов в стойках бассейна. Вчера, когда я нес тебя на руках, мне бросилось это в глаза.
- Я тоже видела эти профили, но хорошенько не разглядела.
- Сделай это при случае. Я тебя уверяю: одна – в одну…
- Странно.
- Ты никому не позировала?
- Кий…
- Я только спросил. Будем считать, что ты – плод чьего-то воображения. Я верю, что ты никому не позировала. Будь я на месте этого творца, я изваял бы тебя в полный рост, разумеется, обнаженной. Может быть, в будущем я так и сделаю.
- Все. Ловлю на слове. Хочу статую.
- Тебя можно или любить, или лепить. Третьего не дано. Мария склонилась над Кием и стала его беспрерывно целовать, чтобы он не смог возразить. Она сковала его упрямые губы, и он замолчал. Она целовала широкие плечи и грудь, отчего его тело покрывалось мелкими мурашками. Ей и самой становилось то зябко, то жарко, и Мария скользнула к Кию под одеяло. Они слились воедино, и в ее воображении нарисовались вздыбленные, с белыми гривами облака, которые несли их к океану блаженства. Шумел прибой, а над головами светились летучие рыбы, и тени их хлопали по воде плавниками…
- Я больше не могу, - сказала она. А он продолжал покрывать ее поцелуями, задерживая дыхание, не давая опомниться,  не давая сказать ни слова                Было слышно, как шуршит простыня, точно морской песок во время прилива. 
- Я больше не могу, - Кий закрыл глаза и уткнулся лицом в подушку. Какое-то время они лежали молча, а потом он положил ей руку на грудь, сказал обессилено: «Мария»!     
Прекрасно все-таки, что усталость делится на две разновидности, и приятная - жаждет повторения. Кий взглядом устремлялся к тому месту, где только что испытывал верх блаженства. Мария прихорашивалась у зеркала. Она была все такой же нежной и желанной. Лучи солнца заигрывали с ее волосами, а он готов был преградить им путь ладонью, чтобы только ей одной достался этот чистый, чуть пахнущий сеном, обжигающий шелк. Он не мог поверить, что прикоснулся к еще одной тайне, которую невозможно постичь, заучить наизусть или забыть навсегда, потому что она прошла через каждую клеточку, через каждый нерв. Говорят, что время все лечит и помогает забыть и боль, и восторги. Не может такого быть. Такого быть не может. Все равно, что-то останется в однажды открытой «Книге перемен». И пусть смысл этой любви со временем станет неясен, пусть он будет размыт бегущими прочь годами, но останется жажда, и она будет мучить нас еще миллионы лет, как свет от потухшей звезды…   
Во время бритья Кия не покидало ощущение, что кто-то постоянно наблюдает за ним, контролируя не шаги и движения, а сами желания, поощряя одни и стесняя другие. И делалось это с каким-то зловредным ехидством и завистью. Точно кто-то, вытягивая вперед любопытную шею, свободно разгуливал по комнатам в идиотской маске, и всюду совал свой нос. Чтобы избавиться от непрошеного невидимки, Кий пробовал мысленно гнать его прочь, но наталкивался на сопротивление, впрочем, на идиота подействовала идиотская же  угроза: «Господин Бесцеремонность, если вы не оставите меня в покое, я отошлю вас в кровать…». В ушах послышался звон, а потом исчез, точно и впрямь, испугавшись, невидимое существо раздосадовано хлопнуло игрушечной дверкой. - Боже, я из-за него порезался бритвой…  Какой я неловкий, господи…                Мария прибежала на крик и увидела, как из ранки на ладони капают на кафельную плитку капельки света, не крови, нет, эта светящаяся жидкость даже цвета не имела. Мария в первую секунду испугалась, не зная, что и подумать, но Кий продолжал стонать, и ей пришлось действовать. Она достала из аптечки перекись, обработала ею ранку, а затем наложила пластырь.
- Здесь же есть «Браун». Почему ты воспользовался опасной бритвой? – Она хотела и другой вопрос задать по поводу странного вещества, которое останавливается таким простым средством, но тактично промолчала.
- Я и сам не знаю. Поверь, я ничего о себе не знаю. И что течет в моих жилах, мне тоже неизвестно.
- Наверное, голубая кровь.
- Если бы! Повсюду этот непонятный свет.
- А ты про него забудь. Тебе сейчас больно?
- Уже нет, а боль была нестерпимой. Я готов был лезть на стену.
- Значит с тобой все в порядке: никто из мужчин не переносит боль.
- Теперь-то ты убедилась, что я не такой, как все.
- Это не беда, ведь я тебя за это и полюбила.
- А вдруг я инопланетянин? Я этого не переживу.
- А что, собственно, в этом плохого? Ты первый и последний инопланетянин в моей жизни. Только если вздумаешь улететь обратно, возьми и меня с собой. Договорились?
- Скажешь тоже, я и в самолет-то без особой нужды не сяду.
- Не расстраивайся, мы еще никуда не летим.
- Ладно, любимая, ты извини, что я так тебя напугал.
- Вовсе ты меня и не напугал.
- Я совсем другого боюсь. Боюсь, что однажды ты исчезнешь навсегда.
- Когда-нибудь это произойдет, но не по моему хотению… В этом я тебя могу заверить. Либо я умру, либо ты сама меня бросишь.
- И не надейся, я-то тебя точно не брошу.
- Моя беда в том, что, - конечно, я не умею читать мысли на расстоянии, - хочу того или нет, смутно угадываю события из будущего. У меня обострено предчувствие…
- У нас там, в будущем, все нормально?
- Сложно сказать.
- Но оно есть, наше будущее.
- Без тебя мне оно будет не нужно.
- Мне тоже.
- Не зарекайся. Женщина всегда найдет оправдание предательству. Извини, это к тебе не относится… Просто… всякое может случиться со мной, а ты не должна из-за этого страдать… Если хочешь сделать женщину по-настоящему счастливой, не предупреждай ее об этом…
- Вот-вот… а ты меня уже предупредил.
- Я постараюсь, если правильно понимаю, что такое счастье. Боюсь ошибиться. Для меня счастье – быть рядом с тобой всегда и везде, но я не знаю, где окажусь завтра. Беда еще в том, что это «завтра» может оказаться таким растяжимым понятием.
- Хуже, чем было, не будет?
- Хочу в это верить.
- Тогда мне ничего не страшно, ведь я люблю тебя, Кий.
- Может, это просто минутный порыв?
- Ты сомневаешься?
- Я знаю одно: женщине нужно такое счастье, чтобы оно стояло на месте… как столб, врытый в землю. И не качалось.
- А я знаю, что некоторые мужчины… ну, то есть – столбы, врытые в землю – гниют и нуждаются в подпорках. Они с радостью обопрутся на женские плечи, чтобы выстоять…
- Я не очень сильный мужчина. Я самый обыкновенный. У меня есть принципы, а они иногда очень мешают при достижении цели. Я не тщеславен, не умею приспосабливаться и заискивать. Я не смогу нарушить ни одну человеческую заповедь…
- Есть божественные, а о человеческих редко слышишь. Человек способен и убить, и украсть, и обидеть…
- За человеческие прегрешения наказывает жизнь, а за божественные – бог. Зло наказуемо. Это главное. Рано или поздно за все приходится платить. Я еще тебе не надоел со своим брюзжанием?
- И никогда не надоешь.
- Хорошо. Но мы будем завтракать или нет?
- Я выпила стакан апельсинового сока. Мне этого достаточно.
- А я хочу есть, но не буду. Одному есть неприлично.
- Хорошо, я ненадолго отлучусь, а ты пока позавтракай и поработай. Будешь скучать без меня?
- Буду.
- Только не переусердствуй. А потом я вернусь и буду тебя любить весь оставшийся день и всю ночь.               

Кий выдал Марии пластиковый ключ от номера, и попросил долго не задерживаться в магазинах: вечером они планировали пойти в театр. Мария с неохотой высвободила руку из его ладони, поцеловала подушечки своих пальцев, чтобы помада с губ не перенеслась на его щеку, и с этим символическим прощанием закрыла за собой дверь. Уже возле проема к Марии прилипли две неотлучные тени в серых костюмах.               
Оставшись в одиночестве, Кий стал ходить по комнатам, отыскивая, где бы ему лучше работалось: он в точности не успел изучить планировку апартаментов. Кабинет находился за живой стеной оранжереи. Экзотические кактусы-карапузы росли вперемешку с вьющимися растениями, и оптимально фильтровали свет, падающий на Кий придвинул к себе лист бумаги, сосредоточился. У него уже многое накопилось в душе, что требовало выхода. Далеко не факт, что это могло быть интересно еще кому-то, и иначе как творческим зудом он свою затею назвать не смог. Хотя, черт возьми, многое делается вопреки здравому смыслу, помимо нашей воли, а, главное, не здесь, на грешной земле, а там, на небесах. Он понимал, что испытывает нечеловеческие перегрузки, решая какую-то архисложную задачу со многими известными и неизвестными. Ему откуда-то свыше диктуют ответы, но их значительно меньше, чем вопросов. Он сотворен из другого вещества, у него нет прошлого, он подобно губке впитывает разнообразную информацию, зачастую скрытую в подвалах интуиции. Считывающие механизмы помогают ее перерабатывать, а затем воспринимать. Он ощутил себя объектом компромисса между земным началом и электронной постройкой. Но первого в нем значительно больше, и, наверное, оно-то и требует сиюминутного решения, хотя, кому как не человеку, должно быть известно, что сам он является частью непостижимой тайны и совершенно не обязан своим развитием свалившейся с дерева обезьяне. Ей там, на ветках, до сих пор хорошо. Об этом уже сказано пересказано. Кий не претендовал на открытие. Нет, ему сейчас было важнее шаг за шагом проследить за своей судьбой, постараться ее выстроить так, чтобы никто не пострадал. Рядом с ним появилось доброе существо. Он обязан был его защитить, еще не осознавая, зачем это нужно. Возможно, он и послан на землю только за тем, чтобы дать начало новому человеческому древу, не способному к вражде и насилию. Может быть, пора укреплять вершину, а не корни?..            
Целый час Кий провел в раздумьях, которые, впрочем, не легли на бумагу. За все это время он написал только одно слово: «Мария», да еще сами собой начертались кривые линии, одни из которых взмывали вверх, другие уходили за поля.               
Мария возникла у него за спиной внезапно:
- Ты гений сказала она, успев прочитать свое имя на листочке с черточками. Я так тоже могу. А эти черточки кого обозначают, тоже меня?
- Пол работы знаешь кому показывают?
- И это ты называешь «пол работой»? Здорово же ты потрудился. Ты мне поэму обещал, а это какой-то импрессионизм.
- А тебе нравятся работы импрессионистов?
- Да, я видела их в Пушкинском музее.
- А я в Лувре.
- А кто тебе больше нравится из них?
- Я не могу кого-то выделить. Мне нравятся пейзажи Сезанна, но они неотрывны от танцовщиц Дега, они в таком же движении. Тот же рваный и ликующий ритм есть в полотнах Ренуара, только он еще и элегантно подан, он как бы снят с мягкого кончика кисти, а потом одним дыханием перенесен на холст. Тогда как Ван Гог больше латиноамериканец, по манере ведения буйства красок, к которым больше подходит «румба»…
- А Мане там есть?
- Однажды мне показалось… Понимаешь, я как будто видел тебя раньше маленькой девочкой… Я сидел на диване в центре зала и как раз разглядывал какую-то картину Мане, а ты подошла сзади, дернула меня за косичку и сказала, что я загораживаю ей мир… Тогда я пообещал малышке, что превращусь в волшебное прозрачное окно. И знаешь, что она сказала?
- Нет, конечно.
- Она сказала, что не проживет так долго. Я спросил: «Почему она так решила»? – «Знаю - и все, - сказала она». Вот и я иногда живу с этим «знаю – и все». Ты что-нибудь поняла?
- Если честно, то не очень.
- Нет, я точно тебя видел в Лувре… может быть среди греческих богинь?
- И я была каменной?
- Почти живой.
- Давай, ты мне будешь делать в день не больше трех комплиментов, а то разбалуешь…
- Не торгуйся. Кстати, а почему ты без покупок?
- Я купила тебе дорогую зажигалку.
- Спасибо.
- Нравится?
- Очень. Только теперь у меня с ней будет больше забот.
- Почему?
- Я же все на свете теряю: память, очки, зажигалки… Лучше уберу ее в стол. Надеюсь, там она будет целее, хотя, как знать…
- Меня ты, надеюсь, не потеряешь?
- Я видел странный сон. Рассказываю. Мы едем в старинном экипаже вдоль кладбищенской стены. На коленях у тебя мой черный головной убор в виде цилиндра, а в нем болтается зажигалка. Ты пытаешься высечь огонь, а кремень сломался. Ты смеешься и спрашиваешь: «Кий, а как же ты появишься в театре без головы, но в головном уборе»?
- Все понятно: в театр мы не идем. Не зря я не купила вечернее платье.
- Может, мне это тысячу лет назад приснилось. При чем тут театр? Я не хочу верить снам. Это противно и глупо. Пусть они сбываются хоть через миллионы лет, но без меня. Мне надоело видеть во всем предзнаменование, пророчество или загадку. Я хочу жить как все, без оглядки на прошлое и будущее.  В конце концов, я хочу отсюда куда-нибудь уехать, хоть в Санта-Барбару. Буду плавать  рядом с акулами, пока их от меня не вырвет. Я хотя бы в воде научусь молчать. Наберу полной рот воды… и ни за что не вынырну на поверхность... Нет, лучше мы поедем в Испанию. Мы побываем в Кордове, Севилье, Гренаде. И я буду обращаться к тебе, не иначе как - моя сеньорита…  А в театр мы все-таки пойдем...
- Нет. Мы займемся тем, чем занимались утром. Согласись, это разгоняет мрачные мысли. Или у тебя наоборот?
- Не говори глупости. Любовь не может надоесть, если ей заниматься вдвоем.
- Ты хоть понимаешь, что ты сказал, засмеялась Мария.
- Если бы не понимал, то смеялась бы ты одна…
- Прыгай. Прыгай в мои объятья, скорее. Любимый, любимый, любимый, я хочу тебя всего…
Что принадлежит человеку до той поры, пока он не встретил и не возлюбил вторую свою половину, господи? Да, ничего особенного: обрывки бессонных ночей, коричневая пуговица от старого или нового плаща, носовой платок, солидный счет в банке, а, может быть, последняя съеденная молью купюра, убогая каморка, замок или дворец, и пустота, смахивающая все до последней пылинки со скользкого паркета бытия. За что мы держимся обеими руками, чего боимся потерять, глупые?.. Почему мы не дорожим тем, что ничего не стоит: травинкой на болоте, пеньем ветра, обрывком бессонной ночи, на которой остались имена любимых, пуговицей от старого плаща, которая отполирована прикосновением пальцев, носовым платком, который помнит черты дорогого лица… С каким трепетным волнением перебирает память ничем вроде бы непримечательные эпизоды из прошлого… Вот день, похожий на свечу, с которой  ты идешь молиться, вот то лицо, которое дороже всех, еще не в оковах морщин, а с румянцем весенних радуг… Вот глупые письма на желтой бумаге, вот почерк пропавший, вот слово «любимый»… оно повторилось: «любимый, любимый…»… Когда это было? В каком из столетий? Кого так любили, что не пожалели оков из морщинок, бумаги и слов?.. 

Кий потянулся к ночному столику, достал пачку сигарет, распечатал ее и закурил. Теперь его мысли были заняты судьбой Марии. Он не представлял, как будет дальше обходится без нее, как, главное, она будет жить в разлуке, если придется согласиться на условия Голосов. Они уже напомнили о себе вспышками света, который как бы предупреждал, что время на исходе. Оно всегда на исходе, только мы не хотим этого замечать, и напрасно. Время жить и время умереть, такие одинаково несуразные отрезки…
- Кий, ты не спишь?
- Я должен тебе что-то сказать, но не решаюсь. Я тебя к этому еще не подготовил, а времени не остается.
- Ты меня пугаешь. А нельзя все самое плохое отложить на утро?
- Но уже утро.
- Уже?
- А ты не можешь сделать так, чтобы была ночь? Пусть всегда будет ночь, ночь с тобой. Я не хочу просыпаться. Пусть все происходит без меня, а я буду жить снами, ведь будешь же ты мне сниться, или ты даже этого не можешь? Я знаю, ты хочешь меня бросить. Ты наигрался, а теперь я тебе надоела.
- Глупости. Ты не можешь надоесть, как не может надоесть фантазия. Она или есть или ее нет. Это животным отводится время для случки и время для спячки. Я от них, все-таки, отличаюсь. И, потом, постель, уверяю, для меня не главное. Если я и хочу обладать тобой, то не из желания подавить волю, подчинить своим капризам, или удовлетворить страсть. Мне этого мало. Или, лучше сказать, с этим, пожалуйста, - к фельдмаршалу или к фининспектору… Шучу. Я же хочу, чтобы воедино слились наши души. Если я только почувствую, что что-то во мне раздражает, или я чем-то унижен в твоих глазах, ну, предположим, бедностью, или трудностями, я исчезну…
- А что, твои деньги могут исчезнуть? Разве они могут исчезнуть в таком большом количестве …
- Тебя это интересует?
- Нет. Просто я тебя спрашиваю, как специалиста по деньгам. Я могу пошутить?
- Дорогая, две вещи исчезают первыми: деньги и женщины, потом друзья, потом… потом все остальное.
- За меня можешь не волноваться. Я не исчезну.
- Не зарекайся. Всегда найдутся форс-мажорные обстоятельства.
- У меня их столько было. Лучше не вспоминать.
- И не будем. Я про другое. Я должен буду, - Кий решил, что еще рано посвящать Марию в непроверенную тайну, да, может быть, все не так обстоит на самом деле с этими Голосами, - на некоторое время отлучиться по делам. Действительно, у меня дела в другом городе. Я приведу их в порядок, и скоро вернусь.
- Здесь замешана женщина?
- Нет же. Ты у меня одна-единственная. Других не хочу. Не вынесу.
- Я тебе в тягость.
- Говорю же, что нет.
- Но ты уже раздражаешься.
- А мне кажется, что раздражаешься ты. Не спорь.
- Хорошо, уступаю.
- Вот и хорошо.

Они замолчали. На душе у Кия было гадко. Он вдруг поймал себя на мысли, что, действительно, впервые чуть погорячился и повысил голос.  Это заговорил в нем эгоизм. Надо ставить его на место, и не перекладывать свои заботы на чужие плечи. Надо в трудные минуты уходить в себя. Ни к чему хорошему размолвки не приводят, даже если они рождаются недопониманием. Сначала недопонимание, потом - ссоры, а потом – взаимная неприязнь. Это уже диагноз. И это не лечится. Люди расходятся и забывают друг о друге, или до конца дней терпят уродливые отношения, которые перерастают в привычку. Только не это. Уж лучше разбежаться по разные стороны дороги в самом начале. А, собственно, зачем ему эта связь? Чем он обязан этой случайной женщине? Она из другого мира, из другой колыбели, со своим прошлым, со своим мировоззрением, уже сложившемся, закрепленным цепочками связей: родина, ребенок, семья, подруги… Бесконечный лабиринт понятий и правил. Чтобы ознакомиться с этими новыми правилами, потребуется новая жизнь. А кому нужны его правила, его прошлое, его состояние души разве должно кого-то волновать, разве к нему обязаны приспосабливаться? Любовь, как озарение – вспыхнет и пройдет. А что потом? Кивнуть друг другу на прощанье, топиться, писать стихи, чтобы потом по вымученным старческим маразмом строчкам плавали такие же старческие зрачки? «Ты изо льда, Изольда?»… Ну, и что тут нужного? Аллитерация? Слог? Вкус? Кому, извиняюсь, все это продашь? В это даже купленную на базаре рыбу не завернешь. Право, а было бы очень красиво…

 
***
-      Честно, Кий, я не понимаю, чего ты от меня хочешь.
- Я хочу, чтобы мы вместе сняли для тебя квартиру. Очень скоро ты переедешь ко мне, а потом мы купим дом. И не в этой стране, где тебя обижали. Хочу, чтоб там круглый год было солнце, а весной у самого моря цвели кусты мимозы и азалии. А в нашем саду я посажу папоротники и сосны. Пусть это будет дремучий лес.
- Это красивая сказка, а в жизни все не так. Ты оставляешь меня одну.
- При этом обеспечу всем необходимым. Я буду писать тебе.
- И звонить.
- Звонить не смогу.
- Разве это так трудно?
- В наш век очень даже легко, но я не смогу. Понимаешь, у меня есть обязательства, обстоятельства, - назови это, как хочешь, - которые меня связывают по рукам и ногам.
- Ты боишься, что тебя будут прослушивать?
- Меня постоянно прослушивают и прощупывают. Я пока не могу сказать тебе большего. Не пытай меня. Мария, пусть пройдет время… Пусть оно пройдет. Над ним я имею какую-то власть.
-    Тогда постарайся, чтобы оно пролетело, как можно быстрее. Я буду ждать тебя и скучать.                Вместе они отправились в аэропорт. Взяли билет для Кия, потом сфотографировались и получили снимки. Кий поделил их, не глядя, на две колоды, потом перетасовал, взял первую попавшуюся фотографию себе, а остальные отдал Марии.
- Пусть хранятся у тебя. Мне не везет с прошлым.                Потом они зашли в небольшое кафе, скорее, чтобы послушать музыку, -  печальная, она была слышна с улицы, -  и выпить соку. Есть не хотелось. Они сели друг против друга, и вытянули руки, так чтобы кончики пальцев соприкасались. Рядом за столиком сидели телохранителя Кия.
- Они полетят с тобой?
- Я оставляю их тебе.
- Мне-то зачем.
- Так я буду спокойней.
- Вот еще, мне не  нужны другие мужчины.
- Они будут держаться на почтительном расстоянии.                Мария взглянула в их сторону. Те почтительно улыбнулись.
- Каждое движение ловят, сказала она.
- Они ни во что не вмешиваются. К ним я не ревную.
- Вот еще!..
- В твоем голосе все больше ноток уверенности. Мне это нравится. Приучай людей уважать себя, и заметишь, что это дает преимущество. Ты ни от кого не зависишь. Этого не надо допускать. Договорились. Ты должна быть недоступной и немного высокомерной.                Мария выпрямила спину.
- Это то, что нужно, - сказал Кий.
- Постараюсь, - сказала Мария.               
Они замолчали. Молчанье длилось несколько минут.
- Тебе со мной не интересно.
- То, тебе кажется, что я слишком много говорю, то я немного решил помолчать, и ты обижаешься.
- Я не обижаюсь. Я капризничаю.
- Снимаю все упреки. А молчу я потому, что хочу тебя запомнить. Будет о чем грустить в свободное время.
- Зачем тебе твое свободное время? Ты его копи и отдавай мне.
- Отлично придумано. Я бы все проповеди начинал с этих слов… А почему нет?               
Кий выпустил изо рта колечко дыма, затушил сигарету, и они пошли к выходу. Пола плаща зацепилась за массивную медную ручку.
- Не хотят тебя отпускать, сказала она.
- Точно.               
Сначала они предприняли было попытку снять квартиру в центре города, но Мария попросила водителя отвезти их к реке.
- Хочу, - сказала Мария, чтоб из окон была видна наша скамеечка.
- Тогда в одном из этих домов? Не слишком скромно?
- Нормально. Мне нравится. По утрам я буду здесь прогуливаться и ждать. Тебе легко меня будет найти.
- Тогда я дам распоряжение, чтобы связались с городским агентством и подыскали тебе приличную квартиру.
- Это точно? Мы не растеряемся? А где я тебя буду искать?
- Я дам знать. Пришлю человека… Нет, лучше ты зайди ко мне завтра. Кстати, чек, который я тебе выписал… ты хоть на цифры взглянула?..
- Нет, конечно. Это совсем неважно.
- Это важно для меня. Но тебе вполне хватит на первое время, а если что-то случится, - хотя и не должно, но – вдруг? – всегда найдешь деньги в моем номере.
- Зачем ты так часто упоминаешь о деньгах?
- Чтобы они были. То, о чем постоянно думаешь, сбывается.
- Тогда не было бы столько нищих и голодных.
- Я не могу с тобой спорить. В житейских вопросах ты разбираешься больше, чем я.
- Ты специалист по мистике.
- Вероятно. А теперь я отвезу тебя в центр, и там мы простимся. Поскучай, походи по дорогим магазинам. Я не хочу, чтобы к тебе кто-нибудь привязывался из дешевой публики.
- А из прочей?
- Ну, знаешь!.. За этим проследят крепкие ребята. Они будут охранять тебя от праздных и назойливых мужчин, но если выбор будет сделан тобой, то тут чья либо власть бессильна…
- А мне нельзя тебя проводить?
- Ненавижу прощанья. Не знаю, наверное, в той, другой жизни, мне со многим пришлось расстаться не по своей воле. Как только подумаю об этом, перед глазами встают безлюдные перроны, потерянные взгляды, пустынные ленты дорог, короткие железнодорожные составы, вечерние огни за окнами, роботы-стюардессы, алюминиевые коробки с дежурным мясом или рыбой… Тоска и мрак, будто все обнесено кладбищенской стеной… Меня пугает смерть. Я боюсь уснуть и не проснуться. Я боюсь, что у меня внезапно отнимут то немногое, во что я верю и люблю. Мне жалко потерять не жизнь, а то, что ее наполняет. Мне кажется, что на земле без меня наступит одиночество. На самом-то деле я знаю, что никто и не вспомнит обо мне через какое-то время. И фотографии, и любые упоминания, и такие мелочи, как зажигалка или запонка станут достоянием работающих по ночам мусорщиков. Они сгребут ненужный хлам  в кучи, погрузят черные полиэтиленовые мешки на свои черепашьи автомобили  и отправят их на переработку. Из этого потока родится новый хлам, и так до бесконечности… Но в этой бесконечности не будет меня. Я буду наблюдать за людским произволом из другой бесконечности. Я хочу, чтобы каждая вещь, которой касалась  рука человека, имела место упокоения… И пусть каждому будет, что вспомнить. Кто-то торговал телевизорами и компьютерами, кто-то стоял на блошином рынке с бронзовой статуэткой под мышкой, кто-то орудовал скальпелем и топором, взрывал атомные бомбы, писал книги, спал на тротуаре, укрывшись картонной коробкой… И так это все будет смотреться наивно и смешно из будущего!.. Жуть берет!

Кий вспомнил отрывок из разговора двух посетителей кафе, где они с Марией были недавно. Пожилой иностранец, - по всему видно в далеком прошлом бравый вояка, - рассказывал, попивая пиво из кружки, как во время войны в одну из окопных ночей у него из-под головы сперли вражеский труп, который был обтянут отличной тканью, и служил ему подушкой. Вояка изрек: «Ведь умели раньше делать добротные вещи!..».  Что тут возразишь? Кий поперхнулся от такого цинизма. А собеседник добавил: «И мародерство процветало, и женщин насиловали, и финики цвели…». – «Было, было, все было и прошло». И были они похожи на две ржавые селедки. Кий тогда еще подумал пусть от каждого времени останется хотя бы по одной страшной строчке. И тут же задал себе вопрос: «А страшной для кого»? И вовсе этим двум старикам не страшно становилось от грустных воспоминаний, а скорее смешно.
- Все относительно, - сказал Кий, - и там, где есть слово, и там, где его нет. Вот и задумаешься, а что для наглядности и в назидание оставить потомкам: плаху, топор или отрубленную голову?.. 
- Мне не нравится, что ты покидаешь меня с таким мрачным настроением, - сказала Мария.
- Настроение такое, каким и должно быть. Тут все в норме. А человек со своим специфическим отношением к норме меня страшит. И с этим ничего не поделаешь. Я не виноват, что задумываюсь над тем, что меня окружает. Проще, извини за грубое выражение, запереться в сортире с газетой, и примется разминать в руке, - голова-то давно не работает, - разжеванную тюлю… Извини, это всплыло из первобытного подсознания…
- Я не сомневалась в твоем уме, но поговорим лучше о тебе. Во-первых, ты ничего не взял в дорогу, во-вторых…
- И, во-вторых, и, в-третьих, дорогая, мне ничего не надо. У меня все есть.
- У тебя даже зубной щетки нет.
- Зато есть зубы. Уже хорошо.
- Мне больше нравится твое остроумие, чем … чем, ну, как бы это выразить… чем диалог с человечеством.
- Ты права. Не буду разговаривать с глухонемым человечеством. Отказываюсь. Я уже от него устал. Хочу во вселенную.
- Вот. Там и построим себе замок из песка, когда ты вернешься. Мечтателям - скидки. 
- Тебе тоже в остроумии не откажешь. Значит так и есть, и я нашел родственную душу. В первую очередь с человеком хочется поговорить, а если и говорить с ним не о чем, если он туп, как оловянный солдатик?..
- Ты не опоздаешь на свой дурацкий самолет?
- Время есть, чтобы ты меня поцеловала.
- Да? Я с радостью, только, чур, не смотреть на часы…
- Только на тебя.
- Да. Только на меня.
- Только.
- Толь…

***

Простившись с Марией, Кий растворился в толпе.  Она успела помахать ему вслед рукой, а потом потеряла из вида. Отойдя на расстояние и обернувшись, Кий продолжал еще некоторое время рассматривать ее с упоением, точно прописывая и лессируя дорогие черты портрета. Сердце сжималось и не отпускало. Оно стучало и ныло на стыках души, будто катясь по невидимым рельсам. Точно так чувствуешь себя, когда поезд покидает перрон, а на нем остается маленькая точка, обозначающая проводившего тебя в дорогу любимого человека. Ты смотришь в оконное стекло, затененное вечерней амальгамой и пожухлой листвой, и не находишь в нем отражения… И ты уже не считаешь себя могущественным творцом: слишком далеко отодвинут твой холст, ты не властен коснуться его покорною кистью. 

Перед глазами замелькали замшевые куртки, шляпки, перчатки, плащи, и эта тряпичная карусель окончательно заслонила Марию. Кий не хотел заниматься подбором донора в центре, понимая, что неприлично  приставать к прохожим с глупыми предложениями о купле-продаже, и не чего-нибудь, а жизни. Конечно, его бы тут же приняли за сумасшедшего. И он решил перебраться в отдаленный район, благо время еще было. Заказав такси из ближайшего телефона-автомата, он купил свежую газету, но не успел пробежать глазами и нескольких столбцов, как оно подъехало почти к самой будке.   
- Это вы заказывали такси?
- Вы не ошиблись.
- Куда мы поедем?
- Четырнадцатый район.
- А точнее?
- До набережной. У моста остановимся.
- У моста Каменных плавников?
- Точно.               

Таксист, это был молодой африканец, предупредительно распахнул дверцу, и стал покачивать головой в такт музыке, доносившейся из салона машины, ехавшей в соседнем ряду. Кий прикинул, стоит ли ему входить в контакт с этим малым, чтобы поменять заодно и цвет кожи, но тут же отбросил эту мысль, как неприемлемую, годную лишь на крайний случай. Остановившись у моста, он заплатил по счетчику, и быстрым шагом направился к уже знакомым ступенькам, которые привели его на берег реки. Кий среди немногочисленных горожан, избравших это место для прогулок, узнал пожилую пару, что так внезапно ретировалась в минувший выходной. Мужчина и женщина с криволапой собакой сидели на скамеечке в прежней позе, как будто никуда и не уходили. Он подсел к ним, заговорил:
- Извините, что побеспокоил.                Старушка медленно приоткрыла глаза, но сию же секунду зажмурилась, точно увидела наяву прерванный кошмарный сон. Она принялась сопеть, надеясь, что это поможет избавиться от наваждения, но, расшнуровав было сомкнутые веки, еще туже затянула темно-коричневые, измочаленные ветхостью шнурки, прижала сумочку к остреньким коленям, и оцепенела в этой испуганной позе.  Она сдавленным голосом, точно прощаясь на веки, успела дать мужу последние указания:
- Попроси этого типа пощадить собаку. Хотя бы ее. Касик не реагировал на слабый призыв о помощи. Он продолжал похрапывать, грея руки в узких карманах клетчатого демисезонного пальто.
- Касик, проснись! – уже громко крикнула она, - Нас, кажется, будут убивать!
- Тише, тише, да что вы такое говорите, - не ожидая столь бурной реакции, говорил Кий, - разве я похож на насильника? Я не сделаю вам ничего плохого. Мне, как бы это лучше объяснить, нужна ваша жизнь, вернее даже не ваша, а вашего мужа, и не вся, а только отрезок… маленький такой отрезок…
- Касик, нас не будут убивать, нас будут резать…
- В чем, собственно, дело?! – вздернул старичок вверх коротенькие ручки с крохотными кулачками, ни капельки не вникнув в суть происходящего. Он вздрагивал от резко сотрясаемого воздуха над самым ухом. – Я еще достаточно хорошо слышу. Нельзя ли лишать людей отдыха молча?
- Какой отдых? Что ты несешь? Этот молодой человек хочет лишить нас жизни! Молодой человек, я вас правильно поняла?
- Вы не даете мне объясниться. Я просто хочу у вас попросить, - не бесплатно, разумеется, за деньги, - чтобы ваш муж поделился со мной своей жизнью. Мне всего-то и нужно пару дней.
- Теперь, вы поменяли ориентацию, так? Теперь вам вздумалось убивать беспомощных стариков? Нет, - она выпятила грудь вперед, - я буду его защищать. Мы вместе прожили пятьдесят лет, молодой человек. Это равносильно, знаете чему это равносильно?..
- Это равносильно смерти, - вставил суждение Касик.
- Замолчи. Не перебивай! – дернула его за рукав.
- Так, - принялся успокаивать их обоих Кий, - объясняю еще раз. Я веду праздный образ жизни…
- Насильника и убийцы… Я газету с собой ношу. Сами посмотрите, - она развернула газету, - разве здесь не ваш портрет напечатан?
- Не мой.
- Вам очки дать?
- Вы внимательней посмотрите. Там фотография чернокожего человека, а я белый. Что ж я белым гуталином  воспользовался?                Доводы были вескими, и старушенция согласилась:
- Вы правы, но мы жизнями не торгуем.
- Объясняю подробно: даю вам тысячу долларов, а вы мне на словах дарите два дня жизни, не вы, ваш муж.
- На словах?
- На словах.
- Деньги при вас?
- При мне.
- Деньги даете вперед?
- Да. Я вам верю. Но муж ваш должен мне эти два дня подарить от чистого сердца.
- Подарит. Я вам обещаю. Кий достал из кармана пачку.
- Пересчитайте, пожалуйста.
- Вы так разбрасываетесь деньгами, молодой человек, что мне вас жалко, но деньги мы вынуждены взять, как компенсацию за моральный ущерб. Мой муж мог бы, согласитесь, остаться заикой…
- Соглашаюсь. Я на все соглашаюсь. И за все вам большой спасибо.
- Вы странный молодой человек, но очень милый. Спасибо и вам, - и уже обращаясь к мужу: «Касик, нам пора, дорогой». 
- Еще раз – спасибо, и до свидания…
До свидания, молодой человек, в следующий раз мы обязательно будем более приветливы… уж извините…      
 Боясь, что незнакомец одумается и даст сделке обратный ход, старушка, еще минуту назад дрожащая на ветру, как одуванчик, живо спрыгнула с дощатой скамейки на землю, расправила ладошками слежавшиеся складки одежды, и буквально сдернула за собою главу семейства. Тот чуть ли не кубарем последовал за ней, и Кий обратил внимание на его горб, который прежде не заметил. Горб сильно бросался в глаза, делал фигуру старика еще более приземистой, неказистой и тщедушной.    Теперь было поздно что-то менять, и Кий заторопился в свой гостиничный номер, чтобы в его тиши принять первое «крещение», если таковое вообще состоится. Подгоняемый неизвестностью, нехваткой времени и страхом вылезти из кожи на виду у прохожих, он прибавил шаг, а затем, удачно поймав такси, быстро домчался до отеля «Хилтон». Через минуту он был уже в лифте, перехватив его у носильщика, который остался дожидаться свободного. Торопливо нажал нужную кнопку, и очутился в пустынном коридоре, где орудовала предупредительная прислуга. Он чуть было не столкнулся с  горничной, которая в этот момент катила в дальний конец тележку с халатами и принадлежностями для ванн. Он дал ей щедрые чаевые. Она, профессионально не выказывая удивления, поблагодарила тороватого клиента. Затем Кий вставил в замок карту, повернул ручку, перевесил на нее табличку «Не беспокоить» и заперся с внутренней стороны. От всей этой суматохи и волнений на лбу выступила холодная испарина. Но это еще не было признаком начала священнодействия. А вот когда часы начали бить двенадцать, в ванной, куда он успел заскочить, чтобы перевести дух и привести себя в порядок, состоялось настоящее светопреставление: пол заходил ходуном, зеркало принялось раскачиваться из стороны в сторону, при этом оно так деформировалось, что стало похоже на чудовищную пасть дракона, из которой стали извергаться образы один страшнее другого, то вдруг ударился в пляс пузатый чертенок с отвисшей многоэтажной челюстью, то обезглавленная птица с обожженными перьями, то старуха с клюкой. А под потолком плавал необычайной яркости свет, давивший со страшной силой на глазные яблоки, так что хотелось взвыть от боли, упасть и притвориться мертвым, чтобы не подвергаться изощренной пытке. Кожа слетала с плеч узкими лентами и падала к ногам, шипя, покрываясь пузырями и язвами, точно была снята с ядовитой гигантской змеи. Голова раскалывалась. Затем свет как будто расслоился, и стал похож на плохо смешанный коктейль. Кий потерял сознание от этой мистической  экзекуции, - хоть какая-то, но все-таки передышка. Когда же он пришел в себя, потусторонние силы успокоились. Зеркало отразило морщинистое лицо с узкими щелками  глаз, безвольный подбородок, окаймленный седой и реденькой «испанкой», которую прямо сейчас хотелось выщипать или сбрить. Ужасней всего было то, что зеркало кривлялось, носилось, как живое, по стенам, отражая все новые ракурсы, и Кий с прискорбием отметил, что он превратился в точную копию горбатого старика: предначертание Голосов сбылось. Из прекрасного юноши он превратился в уродца. Позлорадствовав, зеркало успокоилось. Оно было удовлетворено: каверзная истина восторжествовала – любуйтесь пороками, прихорашивайтесь, не отходя от крышки гроба, походите босиком по осколкам зазеркалья…  Странная суть зеркала не изучена до конца. Известно только, что в нем, как в копилке, хранится энергия прошлого и образный ряд, прошедший через стекло. Принцип фотопластины: засвеченный объект очень медленно проявляется на обработанном серебром и другими компонентами стекле, но не с помощью химических реактивов, а под воздействием замкнутого пространства и так называемых малых полей присутствия человека. Магам на сеансах спиритизма удавалось вызывать из небытия образы давно умерших владельцев зеркал. В прошлом венецианские мастера, работая по заказу, прятали глаза за черными повязками, чтобы случайно не отразиться потом в чужом зазеркалье. Такая примета, как разбитое зеркало – к несчастью, срабатывает под воздействием перегрузок, то есть оно лопается или разбивается вдребезги, умножая несчастья, от переизбытка отразившихся в нем субъектов. Еще Сократ предупреждал своих учеников о том, что самолюбование перед зеркалом полезно лишь в том случае, если пытаешься лучше разглядеть свои добродетели, и тогда даже уродец становится красавцем…         

Маленький уродец с кривыми ножками,  точно нацарапанный ребенком  на школьной доске, носился по зеркальному потолку ванной комнаты, строя рожицы, дергая Кия за жиденькую бороденку.        -     Что, и тебе досталось, красавчик? Ты теперь не Кий, а Касик. Два горба – пара. Я научу тебя, как надо жить. Ты теперь мой астральный двойник. Что хочу, то с тобой и сделаю: пожелаю - получишь дыркой по голове. Ты думал, что горб это раскрытый над головой парашют? Нет, дружок, это тяжелая ноша. Я тащил его на себе от Аргентины до Африки, я мял им марокканские апельсины, пока меня не занесло в эту страну… Тебе хочется подробностей? Я открою тебе страницы своей судьбы, ведь ты, кажется, собираешься стать писателем? Это может пригодиться. Как правило, писатели брезгуют копаться в своей судьбе…  Мне было шесть лет, когда самолет, в котором я летел со своими родителями в Испанию, разбился. Погибло двести восемьдесят девять человек. Чудом уцелел только я один. Врачам так и не удалось срастить все мои кости. Я тоже искал сострадания. Я тоже хотел стать настоящим писателем. Моим кумиром был  Ганс Христиан Андерсен. Я мечтал,  что и в моей петлице в честь любимой Сары всегда будет жить белый цветок, что и я когда-нибудь побываю в Копенгагене и поклонюсь русалке, рядом с которой стоял великий сказочник. Мне не нужно балаганное поклонение! Я не хочу добровольно горбатиться за гроши! Но бог дал мне тот горб, который у него был под рукой. Ты веришь в бессмертные творения, хочешь читать хорошие книги, и не ведаешь, что слово давно задули, как свечку… Людям не нужны книги. Они разучились читать. Они перестали понимать друг друга. Вокруг – пустота, разве не видишь? Люди стремятся в первую очередь наполнить желудок или кошелек, а  о голове не думают вовсе. Тебе не интересно?
- Не понимаю, ничего не понимаю. И понимать не хочу. Мне плохо.  Если вы не покинете номер добровольно, я прикажу вас вывести.
- Ты только-только вылупился на свет, а уже требуешь утешения и одиночества. Заслужи сначала. Дурачок, кого «вывести» - дырку от бублика? Меня можно стереть смоченной в воде губкой.
- Я, пожалуй, воспользуюсь подсказкой.
- И сделаешь глупость: ты никогда не узнаешь, как нужно правильно охотиться на акул. И никогда не узнаешь, что сказал о женщинах Петрюс Борель. А он сказал мудро: «Любовь! Любовь! Me muero por la mozuelf! Женщины не стоят жертв. Ни в чем прочном не рассчитывайте на них: слишком горьким будет разочарование». 
- Переживу как-нибудь. Кстати, непонятно: откуда вам известно, что я собирался охотиться на акул? Я так наобум сказал, но вовсе не собираюсь ни на кого охотиться.
- Мне многое, что известно, но я промолчу… - сказала каракуленция, смачно сплюнув на черную кафельную плитку, орнаментированную желтыми  розами, - не люблю цветы! Мне не дарили, и я не собираюсь дарить. Лучше бы нарисовали макароны.
- Пожалуйста, делайте, что хотите, но у себя дома. Вместо макарон я могу предложить улиток, омаров с утятиной, да что угодно, лишь бы…
- Избавиться от меня. Фу! Какой ты ворчун! А ведь я когда-то танцевал на мышином балу с твоей мамой. Ах, какая у тебя великолепная мама!
- Чушь. Какой мышиный бал? Откуда вам знать мою мать, если я сам не могу ее вспомнить.
- Обыкновенный бал. Мышки встают на задние лапки и танцуют с нами медленное танго. Я бы мог тебя туда проводить.
- Так проводите, я уж и не знаю, что сделать, чтоб вы от меня отстали. Хоть в клетку с тиграми! У меня нет вариантов.
- Рискнешь?
- Рискну, если это и, вправду, возможно.
- Запросто. Туда можно попасть за горбушку хлеба.
- В клетку с тиграми?
- На бал.
- Хлеб у меня есть.
- Рокфеллер нашелся. У тебя булка с марципаном, а не хлеб. На хлеб надо заработать. Ха-ха! Глупый малыш, ты все еще веришь в сказки?
- Я во что угодно готов поверить. Зловредный вы старикашка, вот что я вам скажу.
- Сам такой. А ты что подумал: возьму я тебя за руку и отведу к маме в цирк, как маленького?  А, может, она не захочет ходить при тебе на голове, да еще с мышками под мышкой, об этом ты подумал? И, потом, - главное, - я не собираюсь  посещать балы за чужой счет. Я гордое вице-приведение. Старое, ощипанное, но гордое! Но, подожди, придет время, и я обязательно отведу тебя на мышиный бал в День Черной Кошки.
- А это когда будет?
- В мае.
- А точнее? Мне бы хотелось побриться перед смертью…
- Не в этом году. Больше ничего не скажу, а то будет неинтересно.
- Умирать?
- Жить. Конечно, жить… А теперь, мой друг, прощайте. Я получил удовольствие от общения с вами. Прошу извинить за дурачества, но без этого я не могу… и за резкий тон вы должны меня извинить… Я не могу себя контролировать. Никто не знает, что сидит у него внутри: змея или курица. Я знал одну юную особу, с виду очень миловидную, которая испражнялась на могиле своего отца. Не верите? А вы ее недавно видели. Это моя жена. Да, да, и с этим милым созданием я до сих пор живу. Она на девяносто процентов состоит из гноя, а остальное в ней…Женщины потрясающие существа. Я вам советую ни одной из них не верить…однако, не буду оскорблять ваш слух… Прощай же. До встречи в Испании.  Dios os guarde muchos anos!               

Приведение вспыхнуло, как спичка, а потом погасло и скрылось в щели зеркальной мозаики. От него осталось маленькое закопченное масляное пятно.               

У Кия это перевоплощение отняло последние силы. И теперь ему было решительно все равно, какую спальню избрать для отдыха: верхнюю или нижнюю, лишь бы поскорее добраться до кровати. Его уже не пугал тот таинственный свет, которым он был разбужен, не пугали и голоса невидимок. Казалось, что еще может дурного случиться с ним в этот день. И так как он находился внизу, то выбрал открытую спальню с бассейном. С трудом передвигая ноги, шаркая подошвами, он доплелся до кровати, и, не дав себе труда раздеться, плюхнулся на нее в одежде, прямо с ботинками. Вот только глаза закрывать не стал, боясь одного – не проснуться. И, чтобы не провалиться в глухую неизвестность, он сосредоточил взгляд на хрустальных кристаллах, перебирая в памяти милые минуты, проведенные с Марией. Он даже ощутил ее дыханье, настолько сильно работало воображение. Воспоминания приятно скрашивали вынужденное бездействие, и Кий быстро набирался сил, не тратя энергию мозга на решение одноклеточного кроссворда с вопросом «Почему»?..      
                ***               

Нет цветов прекрасней, чем  фиолетовая сирень. Самые теплые воспоминания из детства: эскимо на палочке и веточки сирени в зеленом стекле банок из-под соленых огурцов. Можно чертыхаться на бедность или тупое и однообразное времяпрепровождение, заставляющее выживать, а не наслаждаться жизнью, но в детстве об этом не думаешь. Когда влюбленный мальчишка дарит тебе охапку сирени, срезанную в тенистом больничном дворе, хочется радоваться всему на свете.                Валерий Михайлович тоже был любителем дармовой сирени, но только букеты от него попахивали нафталином и скаредностью. Он был не очень-то сентиментален, если это стоило денег.               

Мария несколько раз пробовала с ним расстаться, но он, как побитая собака, возвращался домой, слезно просил прощения, дарил коробку конфет, но, впрочем, всю ее съедал один, когда ему удавалось добиться своего измором. Что вынуждает женщин мириться с присутствием в их жизни подобных типов – неизвестно. Казалось бы, разобравшись, что сделана ошибка, всегда можно указать такому субъекту на дверь, но – нет, лучше женщина будет нести свой крест до конца, боясь перемен, страдая от одиночества. Она всегда будет искать положительные качества, смягчающие обстоятельства, но так и не решится разрубить гордиев узел. По-другому это еще называется привязанностью. Но, скажите, привязанностью к чему, к холодной как лед комнатной батареи. Марии не хотелось вспоминать о существовании Валерия Михайловича, но, расставшись с Кием, она невольно, из-за контраста отношений, обращалась к тому времени, когда ей было особенно тяжко. Нужно было прокрутить в памяти эту ленту до конца и выбросить ее из головы навсегда, сжечь и забыть. До конца она не была посвящена в его махинации, но потом выяснилось, что его разыскивают серьезные люди. Борис Ефимович Илюхин когда-то работал художником на Гознаке. Он был высококлассным портретистом, и работы его ценились. С началом перестройки люди бесились с жиру. Очень многим хотелось увековечить  свой образ на почтовой миниатюре, благо на это не требовалось разрешения правительства, наличия  наград и особых заслуг перед обществом. Он получал заказы от звезд шоубизнеса, от богатых бритоголовых и многочисленных президентов фирм-однодневок. Деньги платили хорошие, и ему хватало и на жизнь, и на краски, и на содержание студии, где два раза в неделю он занимался с учениками, передавая свой опыт. Эта работа была для души.
По старой памяти наведался к нему и Валерий Максимович. Он предложил три тысячи долларов за портрет Ильича и праздничную серию. Договорились о сроках,  ударили по рукам.  
Деньги на эту аферу Дворников получил из рук Александра, который в свою очередь взял их под честное слово у одного из бизнесменов, с которым был хорошо знаком и потому пользовался безоговорочным доверием. Откуда ему было знать, что Дворников, явно страдающий шизофренией, подставит всех…

Первый взнос в десять тысяч долларов предполагалось истратить на оплату эскизов и погашение долгов фирмы, зарегистрированной на имя Валерия Михайловича. Но этого сделано не было. Александр, решив лично проверить надежность и честность партнера, уже через две недели попросил представить его художнику. Объяснил он это не недоверием, а естественным желанием на «всякий пожарный» держать концы сделок «под копиркой». Человек в наши дни легко может исчезнуть бесследно, и совсем нелишне иметь дубликат контактов. Каково же было его удивление, когда уже в гостях у художника выяснилось, что аванс выплачен, не был.         
В день, когда они навестили Бориса Ефимовича, тот в одиночестве пил горькую. Глаза его были потухшими, он плохо следил за ходом беседы. Недавно у него умерла жена. Денег хватило на похороны и скромные поминки.
- И что же, Валера не дал вам ни копейки?
- Ребят, - отвечал, - да вы пейте коньяк… Какие деньги у художника… Ерунда это все и отчаянье.                Валерий Михайлович пил коньяк молча, пряча глаза за непроницаемой фарфоровой кружкой предназначавшейся для чая, но никак не для утонченных напитков. Но ответ у него на все был готов:
- Слишком большие долги пришлось заплатить.
- Какие долги?! Какие еще долги?! Наша фирма долгов не имела. Ты куда деньги дел, урод? Человек жену похоронил на последние, а ты ему и ста долларов из десяти тысяч не дал.
- Я перекручусь. Завтра отдам. Обещаю.                Уже на улице Александр потребовал  подробных разъяснений:
- Ну, и куда же ушли наши деньги? Это же огромная сумма.
- Я за все отчитаюсь. Выручил своего приятеля. Я с ним начинал дело, а теперь он в доле.
- А почему я не в курсе?
- Я не думал, что это важно.
- С такими деньгами все важно. Я не хочу, чтобы мне голову оторвали. Или ты меня кинуть хочешь?
- Вот тебе крест! Матерью клянусь, сыном и дочкой…
- Серьезная клятва.
На  этом разговор закончился. Они разошлись и не виделись вплоть до отлета в Вену. Там сдали заказ в типографию, подобрав нужную бумагу и оговорив цену. Деньги уплатили наличными. Директор типографии пообещал изготовить продукцию в короткие сроки. Дворников в свободное время посещал аукционы и развлекался с любовницей и женой по очереди: ходил по ресторанам, ночи просиживал в казино, а на вопрос, откуда лишние деньги, отвечал, что его спонсирует жена.
- Хорошая у тебя жена, Валера.
- Верно. Солнышко мое.
- А что же ты ее при себе не держишь, богатую и красивую?
- Она замуж здесь вышла. И сын мой при ней.
- Это ты ее бросил.
- Нет. Мы как-то приехали сюда по туристической путевке, понимаешь, а она ногу сломала. Я оставил ее в больнице, а сам поехал в Москву за деньгами. Приезжаю, а у нее вместе с гипсом роман завязался с хирургом. Время советское, зашоренное, а здесь как никак заграница. Язык она хорошо знает. Переводчицей в «Интуристе» работала. Ну, сам понимаешь, соблазн оказался слишком велик. Но мы остались друзьями. Она мне в бизнесе помогает.
- В «Интуристе», говоришь, работала?
- Да.
- Так значит она у тебя еще и проститутка?
- Обижаешь.
- Чего ты мне рассказываешь: или стукачка, или проститутка, а скорее и то, и другое.
- Не знаю, я ее любил.
- Да, выходит у вас семейное кидальное предприятие раскручено?
- Я же детьми поклялся.
- Я бы близких на кон не ставил, а ты игрок. Смотри, с огнем шутишь.    
- Понимаю.                В следующий свой приезд они пошли получать продукцию. Коробок с продукцией было столько, что для транспортировки требовался отдельный состав.
- И как мы с этим хозяйством справимся?
- Возьмем по паре коробок, а остальные я позже отправлю в Калининград. Мой друг гоняет в Вену автобусы с туристами. Через него все и устрою.
- Лады.
- Главное дело сделано.
- Похоже, что так. Теперь осталось все это продать. По-моему, задача не из легких. Неужели в нашей стране найдется такое огромное количество выживших из ума коллекционеров?
- И не только в нашей. Мы часть продукции будем распространять за рубежом. У меня везде есть клиенты. В Америке. Во Франции. В Польше. Спроси лучше, где их нет.
- Слушай, а что ты предъявишь таможне?
- Документы в порядке. Печатная продукция не облагается налогом.
- А марка с Лениным, с ней как быть? Ведь на ней не указано, что она не является знаком оплаты. Я лично не хочу сесть как фальшивомонетчик.
- Власть же переменилась, и деньги теперь другие, а там номинал в копейках указан.
- Все равно это чистое мошенничество. Ты же собираешься их коллекционерам впаривать, как настоящие?
- А, кто там будет с этим разбираться? Менты в этом ничего не шурупят. Откупимся, если что…
- Тебе видней, но я на это не подписываюсь. Сам через таможню тащи. Мое дело ссудить тебя деньгами. Я в этом ничего не понимаю.
- Скоро поймешь.
- Надеюсь.                Уже в Москве, внимательно рассмотрев красочную продукцию, Александр заподозрил, что с ней что-то не то.
- Слушай, - сказал он Валере, - туфта какая-то, а не марки. И бумага не глянцевая, и зубчики отсутствуют. Ты же сказал, что мы затем и летели в Австрию, что в России нам не добиться высоко полиграфического исполнения. Это же в лучшем случае качество спичечной этикетки. Неужели нам за них дадут миллионы долларов?
- Конечно. Коллекционеру не качество нужно, а уникальность.
- В этом смысле мы, конечно, с тобой впереди планеты всей. Ладно, посмотрим, как пойдут дела… Ты ведь у нас главный специалист.          
Но дальше дела не пошли. Худшие опасения оправдались. Валера исчез. Он просто сыграл, что называется, на разнице. А разница между этикеткой и маркой составила семьдесят четыре тысячи долларов, которые он преспокойно положил в карман, пересмотрев один на один сделку с директором типографии. Ему удалось убедить австрийца вернуть большую часть денег, удешевив продукцию. Просто и сердито. Первые недели Валерий Михайлович кормил партнеров обещаниями, выгадывая время для продажи собственной квартиры, а когда он эту проблему решил, то, выписавшись «в никуда», стал недосягаем. Ищи ветра в поле. А заодно он навел на квартиру Александра грабителей и убийц. Не будет его, не будет и врагов. А у того в сейфе и бриллианты, и расписки. Правильно он задумал, что предложил Александру новенький сейф. Сказал: «Мне он ни к чему, а тебе пригодится. Ключа, правда, у меня от него нет, да и кода я не знаю, но попросишь его открыть. Мастера найдутся. Хорошая шкатулка получится для твоих драгоценностей». Жаль, что тот не повелся, а то бы задача была упрощена. Картина: к клиенту приставят нож к горлу, попросят познакомить с содержимым сейфа, а он начнет уверять, что это подарок, и он к тому же не открывается. Башку снесут мигом. На это и весь расчет. Но, нет – так нет. Валера решил отдать часть своей доли наводчика в обмен на труп. Денег на всех должно хватить. Раньше у Александра был свой ювелирный магазин, и, потом, он своими глазами видел всю эту роскошь, которая тянула тысяч на двести, в долларах, разумеется. И никакие бандиты его не найдут… в Австрии. Там что ли нет лохов? А менты это дело под сукно положат, не станут же они ради справедливости Интерпол на ноги поднимать? Спишут на кого-нибудь. Да и потом, им, с их узкими лбами, ни за что его не расколоть. Бить будут, а он - в несознанку… На этот случай Валера себе и болезнь изобрел, чтобы слишком не покалечили: сердечная аритмия… Какой им резон без явных доказательств юродивого-то обижать: а вдруг у них в кабинете и наглотается смертельной синьки… Отвечать придется.

                ***

Поздно вечером в дверь квартиры Хведынечей позвонили. Александр, потеряв всякую бдительность после месячного пребывания в свободной и благополучной в криминальном отношении Австрии, не удосужился посмотреть в «глазок».  Прятавшиеся в изолированном холле лестничной клетки грабители навалились на массивную медную ручку и резко потянули ее на себя, выволакивая хозяина из квартиры. Один из них приставил к виску Александра пистолет, заткнул ему рот рукой и несколькими ударами  в спину втолкнул в прихожую. Двое тяжеловесов вошли следом и закрыли за собой дверь на ключ. Вместе со своей жертвой вооруженный пистолетом бандит проследовал в спальню, где стоял сейф. По тому, как он легко сориентировался, резонно было предположить, что бандиты отлично были осведомлены о расположении комнат. Двое других ринулись в гостиную, где в это время дочь Александра разговаривала по телефону со своим приятелем. К ней подскочили сзади, приставили к горлу нож. Телефонные провода тут же срезали. Все произошло в считанные секунды. Вероятно, налет был тщательно спланирован. Прошел он без задержки, как на генеральной репетиции.
- Открывай сейф. Быстро! – приказал вооруженный пистолетом наводчик. Он нервничал. Покусывал нижнюю губу. По всему было видно, что хотя у него в руках и грозное оружие, но он не является главарем. Кавказец с более жестким взглядом и узким лицом, старший по возрасту, пришел ему на помощь: «Выполняй»! Александр послушно повиновался. Он только мельком успел разглядеть лица без масок, и его это насторожило: раз действуют в открытую, то в живых не оставят. Вот сейчас он сдаст сейф, и прозвучит выстрел. За спиной поторапливали: «Открывай»!
Едва он успел набрать комбинацию цифр, - как еще вспомнил-то в такую минуту! – и опустить  ручку вниз, его оттолкнули в сторону, боясь, что на одной из полок может лежать заряженный и снятый с предохранителя пистолет, ведь должен же бизнесмен с такой рискованной профессией и такими богатствами быть начеку. По их мнению, ювелир просто обязан был ходить по дому в тапочках начиненных тротилом. Убедившись, что хозяин не вооружен даже рогаткой, бандиты все же не стали расслабляться. Когда они увидели содержимое сейфа, зрачки их, что называется, поехали в разные стороны. Игра бриллиантов и сапфиров с рубинами в старинных оправах кружила головы. Перед глазами плыли счета с семизначными цифрами, песчаные пляжи с загоревшими красавицами, загородные виллы и спортивные самолеты. Они набивали карманы драгоценностями, присматривая друг за другом и стараясь хотя бы приблизительно прикинуть, каково же их количество, чтобы никто не сжульничал при дележе добычи.
Охранявший Ксюшу бандит нервничал. Он еще не видел сокровищ, а ему не терпелось почувствовать себя удачливым кладоискателем. Очистив сейф и сорвав украшения с хозяина квартиры, они поволокли его в ванную комнату. Один из них наполнял ванну водой, а второй заинтересовался фирменной электробритвой.           Тут до Александра дошло, что его будут топить и добивать током, точно, как в гангстерском  фильме. Когда ванна наполнилась до краев, его стали макать в воду: раз, другой, третий. Перед глазами пронеслась жизнь. Годы – в секунду. И не самое главное, а может быть и наоборот – наиглавнейшее: пальма в кадушке с железными обручами, день свадьбы, рождение дочери, и две протоптанные дождями дорожки на могильном камне мамы, точно под самыми глазами на фотографии, где она была такой молодой… И всякий раз, когда его окунали в воду, он прощался с тем, чего нельзя было украсть. Страха не было. Но он боялся за дочь, боялся, что ее изнасилуют и убьют. Как тогда умирать, не имея возможности отомстить. Он получал удары в челюсть, а потом его приводили в чувство холодной водой. Так повторялось многократно.
- Где деньги?
- Я же говорю, денег нет. Все в бизнесе. Раньше надо было приходить. Если бы были деньги, то вы бы их нашли в сейфе. Сами рассудите, где бриллианты, там и деньги… Но денег нет. Если найдете сто рублей, я сам себе пущу пулю в лоб. И это было правдой. Это подсказывала логика.  Денег в квартире не было. По-видимому, грабителям это было известно, и они скорее для очистки совести и для отвода глаз перерыли белье в шкафу и скинули десяток книг с полок.
- Как же ты живешь без денег, миллионер хренов?
- Как все миллионеры.
- Пушку видишь?
- Не слепой.
- Поговори еще! Скоро и оглохнешь, и ослепнешь. Жену молодую, поди, за деньги купил. Это она тебя выпотрошила. Бабы это лучше нас умеют.
- Только дочь не трогайте.
- Так она тебе дочь?
- Дочь.
- Ладно, замолкни! Так что насчет пушки? – Он демонстративно вытащил обойму и показал, что она заполнена боевыми патронами,  - Теперь все понял? Понял, что мы не шутим?
- Какие уж тут шутки.
- То-то!                Покончив с представительской частью преступления, они перешли к показательной. Александра с дочерью усадили на крышку унитаза, связав по рукам и ногам телефонными проводами.    Бандиты дали жертвам передохнуть. Один из них угостил Александра сигаретой. Затем они приступили к чистке, воспользовавшись имевшимися в доме чемоданами. Обчистили квартиру до нитки. Не брезговали ничем. Как потом обнаружилось, украдены были его ботинки и даже носки. От нажитого за годы, семью Хведынечей избавили за полчаса.
Потом все внезапно затихло. Александр с дочерью переглянулись и попытались освободиться от пут. Шнуры на запястьях Ксюши были затянуты не сильно, и она легко от них избавилась, затем помогла отцу. Александр вышел в коридор. Бандиты заперли их на ключ с внешней стороны, а сами исчезли. В это просто не верилось, ведь их должны были убить. Убивают и за меньшее, а дочь, к тому же, запомнила лица кавказцев, правда, для русских они почти все на одно лицо, этим и пользуются. Александр все еще не мог прийти в себя, а Ксюша не растерялась и, открыв окно, по карнизу добралась до соседей. Она быстро связалась с милицией, и те уже через пять минут были на месте. Набилось их в квартиру человек десять. Старший по званию слушал их сбивчивые показания, а сам пытливо изучал обстановку и следил за глазами рассказчиков, профессионально подозревая всех и вся во лжи.
- Не бедно вы жили, судя по ущербу, - сказал он, - заявление писать будем? По всему было видно, что ему жутко надоели новые русские, которых без конца грабят и убивают. И чего людям не живется спокойно на зарплату? Его почему-то никто грабить не приходит. Нет, сочувствия в его глазах не было. Добро бы у пенсионерки гробовые деньги умыкнули, тут бы он рогом уперся, а к этим сострадания не было: еще наживут.
- Кого-нибудь подозреваете?
- Подозреваем. Тут один тип приходил бриллиант оценивать.
- Фамилию знаете. Хорошо. Разберемся.                Двое с красивым чемоданчиком расположились в гостиной и начали искать отпечатки пальцев. Милиционер в штатском работал за пишущей машинкой. Он спросил только о висевших на стене иконах. Его интересовали сюжеты и века.
- А иконы-то почему они не украли? Не известно: может быть, товарищи другой религии придерживаются . Резонный вопрос, но хозяева на него не смогли ответить.       

Люди с Петровки потолкались, потолкались еще с полчаса на месте преступления, да и разошлись. Время  было позднее, время было смутное. Грабили и убивали на каждом шагу. Здесь, вроде, все обошлось, и на том спасибо.

***
Мария задумалась: «Сидеть у окна и ждать прихода любимого? Опять ждать. Да что это за доля такая?! Вроде бы и не уродина, женщины с куда менее выразительной физиономией умеют устраиваться в жизни. Им не хватает ума, искренности, но зато у них лучше развит хищнический инстинкт. Уж если они вцепятся в какого-нибудь напыщенного и богатого горохового шута, то – на всю оставшуюся. Нарожают мужьям детей, и будут приходить в постель, как на работу. Стерпится – слюбится. Да бог с ним, со счастьем-то! По большому счету счастье – необитаемый остров в далеком океане без Пятниц, с нескончаемыми понедельниками… иным, более привлекательным и нежным, достаются отбросы, или же сюжеты их романов настолько запутывает жизнь, что хоть бери и вешайся или призывай на помощь дьявола, чтобы он разорвал круговые цепи. Наверное, надо быть более развязной и беспутной, носить на шее легкомысленный  красный фуляр, одеваться только в короткое, по улицам ходить в сапогах со шпорами… Болеть – так уж сифилисом, выбирать не из одного, двух, а из сотен и даже тысячи, разыгрывая саму невинность. Хотя, среди тысячи идиотов - придурков больше, чем среди…одного, вот и получается, что хороший мужчина большая, почти музейная редкость. Неужели ей повезло с Кием?   Но где он? Почему исчез так внезапно? Откупился от своей совести съемной квартирой и испарился? Неужели она опять ошиблась?..».               

Тоска и оцепенение придвинули к ней свои лица, они подтачивали изнутри, опрокидывали в душу сосуды с апатией и ядом. Она не могла отделаться от их мизантропии. Она гнала от себя невеселые мысли, но яростный ветер наполнял их паруса.
В это время года все обновляется и пробуждается к жизни. Души требуют упоительных встреч, в растениях бродят жаркие соки, и они сходят с ума, выбрасывая вверх бутоны, как флаги. С ними они поднимаются на борьбу с серостью и унынием. Пахнет туберозами, вербеной, жасмином. Нельзя расставаться с любимыми! Нельзя забывать их глаза! Все проходит, все когда-нибудь кончается: явь или сон, дождь или снег, грусть или радость, но все-все-все все… - это только твое, это принадлежит тебе одной, и ты не можешь, не имеешь права быть несчастной. Нельзя выпить море, нельзя выплакать горе, но они даны нам вместе с лучами солнца, с короткими мгновениями жизни, которые тают еще быстрее, чем снег… Подбросьте дров сухих в камин. Не отходите ни на шаг! Не расставайтесь ни на миг! Любите так, чтоб не дышать!.. *** Кий уселся за рабочий стол. Ему не хотелось поддаваться унынию. Но был в нем какой-то тонко отлаженный механизм, который жадно реагировал на боль и одиночество, регистрировал  малейшие колебания души, переводя язык чувств на еще более непонятный:
Пространство, единое ночью!…
Ступени из дней – в  никуда!..
О, кем вы разорваны в клочья,
Судьбы и провода?!.
Что же мне не пригрезились
Прежде твои уста?..
Оба мы вышиты крестиком -
Дети Христа…

Зачеркнуто. Написано заново:
 «Будет некого мне обнять.
 Не умею прощать измены.
В мою душу вогнали вены,
 чтоб больнее ее распять.

Лучше перья и кисть в руках!
Ну, а в небе – лишь луч и дождик.
Поцелуй на твоих губах 
не  допишет другой художник…».

***

Можно жизнь не любить, а можно ее ненавидеть. Очевидно, что большую эмоциональную окраску имеет второй оттенок, который и принуждает к жизни. Отчего так происходит? Возможно, подогревается наше желание добраться до сути, когда нервы обожжены. Но меняются обстоятельства, меняются наши взгляды, меняемся мы сами, и хочется жить не по принуждению, а с надеждой на лучшую долю.
Мария впервые почувствовала, что она счастлива. При всех «но», при всех «если», раз уж без них невозможно, ей хотелось продолжения, продолжения уже и любой ценой, но не только ради себя. Благополучия в чистом виде не существует. Это призрак. И ты не станешь гоняться за призраком, если только ты не сумасшедший. Это только гении умеют сходить с ума по-настоящему, а простые смертные не могут с ними сравниться. Их выходки смешны и претенциозны, пороки очевидны, а счастье бесхитростно или примитивно. Вот Кий, как ей показалось, сумасшедший настоящий. Его приятно слушать, он находит такие слова, что они кружат голову. Им можно верить или не верить, но за ними следишь с замиранием в сердце, как за полетом раненой птицы. Его язык образен и ироничен. Он непригоден в быту. Художники и поэты тоже сумасшедшие. С ними тяжело жить. Они витают в облаках. Не умеют зарабатывать деньги. Кому-то кажется, что их отличительные аксессуары – бороды и шевелюры – нарочито небрежны из-за нехватки времени, которое расточительно тратить на такие пустяки, как бритье или стрижка. Оно целиком отдано поиску прекрасного? Нет же, все куда банальней: творческие люди, как, впрочем, и все мужики, не придают значения своему внешнему виду, кажется, только потому, что он им не столь необходим. В чем-то они правы: у бессмертия нет внешности, как ни крути. Все-таки актеры и музыканты, - исключение составляют композиторы, - рангом ниже. Они исполнители. Они лгут на сцене, а мы им аплодируем за талантливую ложь. Да, безусловно, они талантливы, они исполнители главных ролей, они прекрасно играют по нотам, богом даны им редкие голоса… А писатели и художники – исполнители от бога, они исполняют партию жизни… Не каждому дано. Мария когда-то с увлечением читала книги из серии «Жизнь замечательных людей». Ее не оставляли равнодушной судьбы великих людей. Сопереживая вместе с ними, она могла расплакаться, заболеть, не пойти в школу… Она близко к сердцу принимала чужие страдания, и ей было обидно, когда близкие не понимали ее.

Она вновь и вновь обращалась к прожитым дням, пытаясь понять их исключительность. Но, нет, они были серыми и однообразными: кухня, стирка, магазины. Потом, с появлением дочери, они и вовсе превратились в полную беспросветность с крохотным окошком для праздников. Любви не было. Находясь в объятиях мужчин, она не испытывала неземного восторга. Они не отличались изысканностью ласк, их заводило и возбуждало собственное превосходство, им не нужно было ее тело как предмет воздыхания, им хотелось владеть обнаженной женщиной безраздельно и непристойно, в невероятных и неудобных позах. Не один из них не признается, что испытывает  удовлетворение не от самого полового акта, а от того, как он протекает, насколько он унизителен для женщины. А с проститутками вообще  никто не церемонится. Мужчины не стесняются раскрыть звериное начало, пуская в ход скабрезные словечки, применяя насилие и всевозможные извращения. Они как бы отыгрываются за собственное неумение священнодействовать в любви, страдая от пресыщения, от невозможности включить дополнительное воображение. Их половое бессилие – следствие скудости чувств.  Они страдают от недоразвитости ума, от чрезмерной самовлюбленности, эгоизма и прочих комплексов. Новый век, казалось бы, дал им наглядные порнографические пособия, снабдил дополнительными техническими средствами, но чего все это стоит без поэтического восторга, без самопожертвования?.. Дети, они еще дети, и в тридцать, и в пятьдесят. Перед сном им хочется прочесть книгу с картинками: чем больше картинок, тем лучше усваивается текст, предназначенный для умственно отсталых детей. Мария вдруг вспомнила объятия Валеры, и невольно поморщилась: и как это она могла с ним спать? От него вечно разило потом, который не перебивал ни один дезодорант, запах от ног мог свалить замертво быка, белье на нем прело через пару часов носки, а когда он совал ей носки и трусы для стирки, она чуть ли не теряла сознание. Большинство мужчин считают, что это в порядке вещей, что так оно и должно быть, ведь только розы пахнут розами. Разве они не дарят их по праздникам? А дорогие духи? А губная помада и тени? Разве это не проявление внимание? Разве это не компенсирует мужскую неряшливость и нечуткость? Дудки…

Женская холодность оправдана. Возможно, ее причиной является мужская бездарность в любви? Когда мужчина приносит на твой день рождения полкило ливерной колбасы, свиные ножки для холодца, батон черного хлеба и бутылку водки, ему трудно рассчитывать на взаимность. Приди и скажи честно: «Я пришел пожрать»! Обидно другое, обидно, когда не можешь сказать «нет!», потому что в доме нечего есть, потому что осыпается штукатурка на потолке, потому что нет средств вывести тараканов, сносились каблуки на единственных туфлях…   

За что распяли бога на кресте? За то, что он не от мира сего. А за что пригвоздили русскую женщину к кухне, к тротуарам, к домам терпимости?.. За то же самое. Просто никто не хочет и не может этого понять. Как трудно научиться разбираться в людях. Ведь и в Валере поначалу виделось только хорошее. А он оказался трусом и альфонсом. До Марии доходили слухи, что и теперь он нашел пристанище у женщины намного его старше, но с квартирой. После того, как должники взяли его в кольцо, он продал квартиру и долгое время скитался. А было время - его караулили у подъезда с пушками. В кафе на Ярославке она вместе с ним попала под пули. Их столик находился рядом с дверью. Они ужинали. Валера обсуждал с новыми партнерами очередную сделку, когда трое рослых мужчин, внешне ничем не привлекших их внимание, прошли в подсобные помещения, вероятно проверяя, не исходит ли оттуда опасность, а потом один из них, убедившись, что все нормально,  выхватил из-за пазухи пистолет,  и направил дуло в их сторону. Валера всегда был начеку, и поэтому первым вскочил со стула. Он бросился к двери, даже не подумав о ее безопасности. Налетчики открыли огонь. Первая пуля полпала в голову предпринимателя, и тело его осело, разом лишившись костяка. Обмякшим локтем бизнесмен опрокинул чашку с чаем, и крутой кипяток обжег ее колено, но она не почувствовала боли. Она ничего не предприняла для своего спасения. Бандиты хладнокровно прострелили ногу второму гостю, а потом, насмешливо зыркнув зрачками, помахали посетителям на прощание оружием и ушли. Они даже не удосужились нацепить маски, просчитав, что их, стрелявших почти в упор, перепуганные жертвы не сумеют описать достоверно. За Валерой они не погнались, считая, что преподали ему нормальный урок, который заставит задуматься. За развитием событий он следил из-за кустов. Когда опасность миновала, он с толпой зевак приблизился к месту трагедии, схватил Марию за руку и оттащил ее в сторону. Она была в шоке и ничему не сопротивлялась. Послушно села в такси, и они уехали, не дождавшись милиции. Валера не имел желания лишний раз «светиться», и полагал, что ему сейчас совсем некстати любые протоколы, по которым его запросто могли вычислить. Возможно, эта перестрелка и была затеяна с таким расчетом, чтобы через ментов выяснить его нынешнее место жительства, хотя проще было бы проводить их с Мариной до дома. А, может, им нужно было прилюдное действие для банального запугивания? Все могло быть. Он объяснял Марии:
- Видишь, за мной охотятся. Я не хочу, чтобы тебя убили. Нам надо расстаться. У меня впереди очень денежное дело. Только ты никому ничего обо мне не рассказывай. Понятно?                Мария молча слушала. Ее трясло. Валера продолжал: -      Я все продумал. Сейчас со мной на связи подручный одного авторитета. Я усыпил их бдительность посулами богатого куша. Не знаю, зачем это тебе говорю, но хочу, чтобы ты верила: я с тобой. Сейчас проверну это дело, и мы уедем в цивилизованную страну, где тебе не придется работать. В конце концов, я не граблю и не обманываю старух, а этих бандюг сам бог велел. Им бы в телогрейках на Колыме ишачить, а они в малиновых пиджаках разгуливают. Кто-то должен восстанавливать справедливость? Должен. И вот что я придумал: я скажу Кириллу, что собираюсь подарить ему сейф, - он у меня с прежнего места работы, тот, большой, что я тебе в спальню поставил, - он, конечно, к тебе за ним приедет, но ты ему код не говори, а ключ спрячь, не отдавай.
- Зачем тогда ему твой подарок? -  Мария плохо следила за ходом коварных мыслей. Она все еще не пришла в себя, и задавала только один вопрос: «А зачем ей все это нужно: грязь, чужая ложь, погони со стрельбой… Неужели она готова превратиться в пособницу мошенника и проходимца, который прикрывает свою деятельность благими намерениями?.. Его хоть сколько-то интересует ее судьба, судьба дочери?.. Похоже, что ему на всех наплевать». – Мне это все надоело!
- Потерпи. Еще чуть-чуть. Дело в том, что я хочу навести ребят на квартиру Александра. Они поживятся содержимым его собственного сейфа с ювелиркой, а когда примутся за мой, он им ничего вразумительного и под пытками сказать не сможет. И что они сделают?
- Они же его убьют!
- Правильно. И долг мне спишется. И все концы в воду. И доля наша.
- И тебе его не будет жалко. Он, кажется, к тебе не плохо относится…
- А кто он мне, родственник? Плевать я на него хотел. Откуда у него все эти драгоценности?
- У него же свой магазин был, как ты рассказывал.
- Понятно, старухи последнее из дома тащат, чтобы не обременять родственников тратами на похороны, а он скупает у них обручальные кольца за бесценок. Ты посмотри, ни в ломбардах, ни у скупок нет очередей. Благодаря таким, как он, все десять раз перепродано и вывезено из страны. Народ нищенствует.
- А ты, значит, все вернешь народу по списку.
- Я свою долю отдам тебе, ты ведь не из богатых? Тебя надо дочь выучить. Вот и будем жить, да поживать.
- Ты по трупам готов идти?
- Все идут. Мы выбрали законы джунглей. 
- Я не выбирала.
- Брось. Не дури. Люди и под машинами гибнут. А тебе какую-то гниду жаль…
- Мне человека жаль. А если с тобой так поступят?
- Лбы узковаты.
- А если?
- А я у ментов защиты попрошу. Мол, так и так, товар я им передал, а то что он никому не нужен – простой просчет, от потерь никто не застрахован.
- И ты, думаешь, милиция кинется тебя спасать?
- Конечно, я так не думаю. Но я уверен, что в этом случае со мной счеты сводить не будут: след-то к бандитам потянется, а они люди состоятельные, им есть чего терять…
- Да тебя могут из принципа грохнуть. Когда людей загоняют в угол, они на все способны. Ты плохой человек. Твои злобные мысли легко читаются…
- Ты рассуждаешь, как дилетантка… Если бы люди умели читать чужие мысли, то сообщество людей распалось само собой, мы бы разбились на стаи и принялись пожирать друг друга, снедаемые завистью и корыстью. А чем это плохо? Пусть останутся сильные и жадные. Для выживания не нужны ни высокие цели, не смелые мысли. Человека надо не клонировать, а кланировать, от слова «клан». Немыслимое дело плодить поэтов и живописцев. А кто будет их кормить, кто будет обворовывать беззащитных, кто, наконец, будет наживаться на бедности? Богатый себя в обиду не даст. Он обзаведется прилипалами, подхалимами и пройдохами, которые обеспечат его волчьими законами, вручат власть и обнесут ее колючей проволокой. Трудно поверить в богатство, нажитое честным трудом. Когда удачливому бизнесмену поют дифирамбы, восхваляя его талант, умение руководить кадрами, - и слово-то подходящее придумали, - честных людей передергивает. И никакие это не бизнесмены, а натуральные маклаки с камнями за пазухой. И за их спинами стоят не кадры, а те несчастные, подневольные люди, которым можно дать по рукам, поставить на место, украсть их мысли и талант, заставить работать на себя. Кулак – против ладони. Оружие и погоны – против веры в справедливость. Игра в кошки-мышки придумана кошкой, а никак не наоборот…Мир так устроен, что каждый ползет, карабкается… но – наверх. Убивают тысячами, миллионами. Не жалеют ни старых, ни малых. Эксплуатируют немощных и малоимущих. Я вчера картинку по телевизору видел: старушка-пенсионерка из последних сил давит несгибаемой ногой на край лопаты, чуть ли не писает кипятком от слабости. Ты думаешь, это реклама памперсов? Ничего подобного. Это социальная программа. Старушка погашает таким образом задолженность по квартплате. Ей бы греть кости на пляже  в Марбельи, а она вкалывает как при рабовладельческом строе. Чиновникам так, видите ли, захотелось…  А теперь перекрестись и пожелай мне удачи. Я с тобой расстанусь, а ты в случае чего обращайся в милицию. Пиши заявление, мол, угрожают, хотят убить и меня, и дочь.
- В твоем монологе только слова правильные. И все! Сволочь ты, Валера!.. Я тебе так отвечу: когда-нибудь матушка эволюция научится наделять людей видимыми недостатками и соответствующими обликами, чтобы по клыкам, по хищническим оскалам, по звериным когтям мы безошибочно угадывали волка и вора, лису и мошенника, божью птаху и певца. А, может быть, появление на свет человека будет сопровождаться сертификатом качества, и, выбирая себе спутника и друга, мы будем защищены от неискренности и лжи, подлости и насилия. А пока мы вынуждены доверяться интуиции, которая нас часто подводит… Во что ты меня втравил?
- Если я «сволочь», то ты дура!
- Как я сразу тебя не раскусила? Ты же шизофреник самый настоящий. Ты любого подставишь из-за своих шкурных интересов.                Валера со всего размаха ударил ее по лицу. Он прибегнул к шантажу:
- Да, ты не в доле? А с каких денег, спросят, ты шубу купила?
- Ты же мне ее купил. Можешь забрать свой подарок.
- Подарки надо отрабатывать. Вот и поработай.
- Проваливай, ублюдок!                Хорошо, что она рассталась с этим не глупым, но тяжело больным человеком. И дай бог, чтобы - навсегда!


***


- Каждый миг проходил в ожидании чуда. Марии в посторонних шумах за дверью слышались шаги Кия. Ей казалось, что вот сейчас он потянет на себя крепящуюся на шарнирах бронзовую подковку, и постучит ею по деревянной обшивке. Чтобы отвлечь себя от навязчивых видений, она прогулялась по балкону, но, замерзая в накинутом на плечи платке, перебралась в комнату и включила телевизор. Смотреть было нечего, а, скорее, сосредоточиться трудно, когда тебя волнуют более важные проблемы, чем жизнь насекомых и кариес ногтей. Она «погуляла» по каналам, но так никакой и не выбрала. Фантастика и триллеры ее не интересовали вовсе. Звездные войны, приключения глистов и гигантские акулы, пожирающие купальщиков,  –  адресованы людям инфантильным и дебильным, а убийства и погони – праздно-любопытным, страдающим от нехватки адреналина, и скучающим кроссвордистам. Можно еще было посмотреть хороший детектив, - такие фильмы хотя бы логику развивают и прививают чутье к парадоксальному, - но и сейчас, наткнись она случайно на один из шедевров, ей были бы не интересны самые первоклассные коллизии. Юмор вообще не лез ни в какие ворота: пошлость, клоунада, комедия положений, дешевое заигрывание с толпой, растягивание ртов до ушей… А, возможно, виной такой придирчивости и нетерпимости было плохое настроение.  Марии скоро осточертели и самоедство, и доморощенная критика, никому не нужная, никем не услышанная, и она решила провести остаток дня в апартаментах Кия, благо он сам разрешил наведываться туда в любое время. Возможно, она там и переночует, ведь постель еще хранит запахи его тела, а рубашки источают тонкий запах одеколона, который она не встречала прежде. Она его хорошо запомнила. Он дразнил и молил вернуться, будто в его букет собрали тепло и нежность… не только цветочные эссенции… 

       Мария закрыла балконную дверь, прошла в спальню, там переоделась в вечернее, привела в порядок прическу, впрочем, ничего особенного делать с ней не пришлось, - две пряди у левого виска неправильно разделились, - привычным приемом добилась равномерного наложения неброской  губной помады, подушечкой мизинца перенесла за ухо капельку духов из причудливого флакона, сунула его в сумочку, посмотрелась на дорогу в зеркало, и вышла на улицу.                Ей нравился этот город. Немноголюдные улицы хорошо освещались фонарями, похожими  на перевернутые нотные знаки. Тротуар, улица, асфальтовая дорожка парка, улица, тротуар, - как нотные линейки. Бесшумное движение автомобилей. Огни в высоких арочных и прямоугольных витринах побеленных пятиэтажных особняков, украшенных лепниной в виде кисеи или строгими колоннадами. Даже в светлое время суток некоторые выложенные булыжником улочки были затемнены из-за вплотную прилегающих друг к другу домов. В ширину они были шагов в девять. Здесь не было шикарных, зазывающих витрин. На всю такую улочку приходилась одна, две чугунных  вывески с изображением сапога или часов, да и то, заметить их можно было либо издалека, либо высоко задрав голову. Мягкая, приглушенная парадность. Чистота и строгость. И рядом стрельчатые соборы с окнами, напоминающими рыцарские щиты. Ажурные кокошники арок над створками массивных ворот. Скульптурные композиции и памятники выдающимся деятелям культуры, полководцам и ученым. Фонтаны. Узкие газоны, всегда зеленые, аккуратно подстриженные, со свежей, сочной травой. Они похожи на трапы, перекинутые от дерева к дереву. Сувенирные лавки. Их немного. Они не захламляют площади, не отвлекают внимания от средневекового великолепия. Это центр. Повсюду цветочные клумбы в форме геометрических фигур, которые появляются в калейдоскопах. Здесь стоянка прогулочных фаэтонов для туристов. Важные кучера. Высоченная афишная тумба, карлик по сравнению с собором, мрачным и холодным, как сама вечность. Только внутри она соприкасается с человеком, но подавляет его своей торжественностью и бесспорной красотой. Человек чувствует себя здесь маленьким и лишним, грешным и беспомощным. Время здесь не течет. Оно остановилось. Оно дает понять, как быстротечна земная жизнь, как она неустроенна и однообразна. Пространство над головой, когда входишь в храм, кажется бесконечным. Ты видишь купол, ты касаешься его взглядом, но он так же недосягаем, как край вселенной. Далекий и близкий, он – ее копия?..

       Прежде этот город казался Марии лишь красочной открыткой, и доводилось его видеть из окон автомобилей, доставлявших ее к очередному клиенту. Ощутить его колорит она не имела возможности. Она не была свободной. И шагу не удавалось сделать, не чувствуя себя без привязи. Она уже было и свыклась с этой несвободой, которая началась в Москве. Ей и в голову не приходило, что можно вырваться из замкнутого круга. Она приглядывалась к жизни подруг: у всех одно и тоже. Казалось, все женщины разом запутались в ловко расставленных сетях. Подруга Оля работает на автомойке, и ее при этом трахает, кто хочет. Подруга Лена – на рынке. Ситуация та же. Зина – секретарша. Высокие стройные ноги, недурна собой, молода, умница. Обслуживает шефа и его партнеров. Одноклассницы – на улице, пасутся под фонарями троллейбусных остановок. Хорошие мужики разобраны и привязаны к дому. Четырнадцатилетние конкурентки наступают на пятки. У них железная хватка, свежее тело… Выпрыгивают из юбок при первой возможности. В порядочность никто не верит. Да и она продается. Залеживается, но продается.

Наконец-то Мария почувствовала себя свободной, а главное – свободной от одиночества. Теперь ей просто хотелось посидеть на скамеечке в парке, подышать свежим воздухом, коснуться рукой розового куста. Она  верила, что все изменится к лучшему, что черные полосы закончились, не осталось ни одной. Можно ведь быть человек самим собой, ни от кого не зависеть, даже от переменчивых обстоятельств, когда-то должны сбываться его самые простенькие мечты. Кто-то мечтает быть сытым и счастливым. Он что, дерзок? Он это должен заслужить? У Марии учащенно забилось сердце, когда она поравнялась с отелем. И, хотя она почти наверняка знала, что Кия в номере не застанет, ей хотелось верить в обратное: а вдруг он отменит все дела и вернется. Она бы сама так поступила. Как часто человеческие отношения рвутся из-за пустяков, из-за нашего неумения противостоять обстоятельствам. Взять и отменить разом все поезда, все расписания сжечь, дела закрыть… Нет, не можем. Живем, как заведенные, а потом сетуем, что растранжирили прошлое в пустую, а дай новый шанс - уж смогли бы распорядиться временем иначе, спрессовали бы его так, чтоб и секундочка меж пальцев не утекла, ведь сколько их было необязательных, отложенных на потом. И вот оно, это «потом», уже стучится в дверь, спрашивает: «Вы меня вызывали»? -  «Спасибо, что вы… Никогда». – «Перелистайте календарь, перелистайте, пожалуйста, сегодня как раз… второе… нет же, сегодня, точно, именно сегодня третье никогда…».                Мария открыла дверь своим ключом. Она набрала в легкие воздуху, и хотела громко спросить, есть ли кто в номере, но вопрос сорвался, будто зацепился за какую-то преграду, и расползся по буковкам, так что остался шумный выдох – и все.
Она прошла внутрь. 
Ее услышали.
Со второго этажа по лестнице к ней спустился горбатый старик, он довольно шустро, не касаясь руками перил, спустился вниз, по инерции пролетел еще пару метров, и чуть не поскользнулся на паркетном полу. Марии даже пришлось отступить назад, чтобы они не столкнулись. Старик подставил ей свою небритую щеку.     Любимая, как я без тебя скучал. Ты не представляешь, как мне было плохо. Я тосковал. Как нас унижает жизнь! Смерть – никогда. Да, мне не хотелось жить… Эта правда. Мы стремимся объять разумом и то, что нам надо, и то, что может подождать, и то, что никогда не пригодится, что вредно и опасно. И ради чего? Ради того, чтобы увидеть свет в конце тоннеля? А я хотел увидеть мрак, мохнатый и когтистый. Я устал от веры в будущее счастье. Мне не хочется, совсем не хочется выживать. Меня опутывает черная паутина. Не слышат меня, - и я никого не хочу слышать. Господи, дай мне тропу! Господи, приведи к храму, где нет убогих и молящихся, а есть восторженные и немые!.. Я научусь ходить босиком по звездам! Я все пойму по губам… 
- Постойте, постойте, - перебила его тираду Мария, - мне это все непонятно. Я надеялась увидеть другого человека.                Она широко раскрытыми, полными ужаса глазами, смотрела на этого непрезентабельного старикашку, манеры которого для сумасшедшего были уж слишком изысканными, а для маньяка, подкараулившего жертву, чересчур изуверскими. Правда, замешательство длилось недолго. Что-то ей подсказывало, что это приведение не причинит ей вреда. В апартаментах Кия вечно что-то светится, исчезает и является… Скорее всего это очередное безобидное явление. Хлопнешь в ладоши – оно исчезнет. Горбун со своими реверансами выглядел  настолько нелепо и смешено, что Мария отбросила мысль о нападении.  «Интересно, - оценивала она ситуацию глазами сценариста страшилок, -  такой будет раскланиваться, вонзая в жертву нож, или сначала сыграет на рояле?..».              Кий быстро спохватился.
- Простите, простите, простите, тысячу раз простите. Признание в любви – оно, действительно, ваше, но оно не мое. Сумбурно, понимаю, и еще раз прошу извинить. И я не представился. Я отец Кия. Я заучил наизусть все эти прекрасные слова по его просьбе, и теперь ничуть не жалею о проделанной работе. Вы, конечно же, достойны оды. Вы ангел во плоти. Это уже моя личная оценка.
- Спасибо. Не знаю, заслужила ли я?
- Заслужили, заслужили, хотя я не очень люблю это слово. Женщина ничего не должна заслуживать. Право иметь все должно принадлежать ей по факту рождения. Мы, мужчины, очень часто забываем об этом. -         Вы говорите, совсем как Кий. Она протянула руку для приветствия, и ей ответили долгим пожатием. Мария, смущенная таким приемом, покраснела. Почувствовала, как дергается жилка у виска, так всегда с ней было от волнения. Слова горбуна подкупали теплотой, но она не могла избавиться от чувства брезгливости. Конечно, ей было стыдно, что она шокирована уродством, но не могла отстраниться от этого чувства: торжественность трансформировалась  в  слащавость и никак не сочеталась с физическими данными. Странно, как необычно влияют интонации и внешний облик  на наше восприятие. Из уст одного – это шедевр ораторского искусства, из уст другого – сплошные «запинки».
Кий догадывался, что происходит с его возлюбленной в этот момент. Он приуныл, полагая, что сделал ошибку, представившись ей в таком виде, возможно, лучше было бы оставить для нее пространное послание, и в нем объяснить свои чувства, исчезнуть на время, а не скакать старым козлом, выписывающим дикие кренделя.
- Вы, наверное, представляли меня другим. А я, я такой вот, мягко говоря, некрасивый. Горбатый и страшный. Если меня намазать фосфором, то я буду похож на кощея бессмертного. Мною можно пугать детей. Вот и вы меня испугались.
- Что вы такое говорите? Я испугалась оттого, что здесь оказался посторонний человек. Кий меня не предупреждал, что я могу вас здесь встретить. Я была не готова. Мне совершенно все равно, как вы выглядите, но вы совсем не страшный. Главное не внешность, а содержание.
- Не скажите. Не помню, чтобы женщины бросались в мои объятья. Вот вы, вы могли бы полюбить такого, как я?
- Я не знаю. Но я не единственная женщина на земле.
- Давайте мы поднимемся на второй этаж, а эту тему закончим. Я уже решил эту проблему старостью. Говорят, что перед смертью любой человек способен распрямиться, так что в гробу я буду выглядеть пристойно.
- Не знаю, зачем вы так говорите о себе.
- Во всяком случае, красивым и богатым быть лучше.
- А ваш сын? Он же плод любви?
- Скорее, плод воображения.
- Всем бы такое воображение.
- Вы любите моего сына?
- Конечно. Очень. Он единственный.
- Как я не люблю это слово.
- Похоже, что вы вообще слов не любите.
- Если честно, то так оно и есть. От них одна головная боль. Лучше бы я родился глухонемым.
- Вы пессимист.
- Нет. Просто слова мешают нам понимать друг друга. Мы часто вкладываем в них противоположный смысл. Кто-то идет на костер со словом «любовь», а кто-то за этим словом идет в публичный дом. Простите за эти уточнения в присутствии дамы. Вы навели меня на раздумья, но это пройдет. Мысли приходят и уходят, а голова, к сожалению, остается.
- Вам грех обижаться на голову. Она у вас светлая.
- Бедный Ерик.
- Я не расслышала.
- Это я не о себе. Вы не обращайте на меня внимания. Я сейчас угощу чем-нибудь вкусным, и мы расстанемся.
- Да нет, куда вы пойдете? Мне есть, где жить.
- Я все знаю. Кий так хотел. Я должен передать вам деньги … и кое-что на словах.
- Мне, право, неловко. У меня есть деньги. Вы, наверное, думаете, что я из-за денег полюбила вашего сына?
- Это не имеет значения.
- А для меня имеет.
- Все правильно. Но для него – нет. И это «нет», потому что у него нет пустого кармана.
- Даже если он разорится, я не расстанусь с ним.
- Правда, на сколько часов вас хватит?
- На всю оставшуюся жизнь.
- Не думаю, что Кий примет такую жертву.
- Мы будем вместе и в горести, и в радости. Я так ему обещала.
- Никому ничего не обещайте. Оставайтесь свободной от обещаний. Только богатый может себе позволить быть нищим, а бедный – нет.
- Это почему?
- Почему богатый это может себе позволить?
- Ну, пусть в этом смысле.
- Нищета – одна из форм недвижимости. Вот он и приобретет себе за бесценок эту недвижимость.
- А бедный?..
- А бедность это болезнь с летальным исходом. К нищенству она не ведет. И, потом, бедности не стоит стесняться, если у тебя есть что предложить богу и человечеству, талант, например, порядочность…
- А богу это нужно? У него разве мало своих доходяг?
- Богу это нужно.
- Получается, по-вашему, что пока есть бедность, есть и вера.
- Согласен. Не зря сказано, что в могилу с собой ничего не возьмешь.                Поднявшись на второй этаж, они продолжили беседу.
- Бедная девочка, - сказал горбун, как вы отважились связать свою судьбу с этим человеком?
- Так получилось.
- Хотите шампанского?
- Совсем немного.
- Кий ведь не совсем обычный человек. - Продолжил он.
- С обычным человеком проживешь обычную жизнь. Обычной жизнью я уже жила. Мне это не понравилось.
- Знаете, мы очень быстро забываем, что собой представляет обычная жизнь. К ней возвращаются. А вот к необычной нельзя вернуться, тогда, точно, это будет очень уж тривиально. Согласны?
- Согласна.
- Прекрасное качество женщины – во всем соглашаться с мужчиной. Кию повезло. Иногда, правда, нужно уметь возражать. Ненавязчиво, но весомо, не подчеркивая авторства. Мужчины честолюбивы. Они не любят, когда их гладят, что называется, против шерсти.
- Смотря чем.
- Верно. У вас большой опыт.
- Большой, но печальный. Я никем не хочу руководить. Мне легче довериться. Я за это расплачиваюсь всю жизнь, но изменить себя не могу. Знаете, любой человек чувствует, когда им пользуются, но почему-то терпит.
- Потому что он боится перемен. Он боится быть искренним: искренность беззащитна, над ней можно глумиться, использовать ее в корыстных целях, тогда как у хамства и лицемерия есть преимущество: вам их прощают, от вас их ждут. Это как в шахматах: с опаской посматривают только на пешку, ферзя можно свалить известными средствами…
- Я совсем не умею играть в шахматы.
- Ничего. Кий вас научит.
- Он хорошо играет?
- Меня обыгрывает, а я играю очень неплохо. Правда, никогда не был первым шахматистом планеты. Шахматная доска слишком тесна для моего ума. Зеваю фигуры на ровном месте. Собранности не хватает. У Кия ее тоже нет. Но он первый в другом.
- Интересно в чем?
- В чем? Трудный вопрос. Наверное, в области человеческих чувств. Не важно в чем, но в чем-то нужно быть первым. Вторым быть нельзя. К примеру, у женщины вторым, уж точно, нельзя быть. Простите, что я коснулся этой пикантной темы.
- Ничего. Даже любопытно – почему же?
- Ответ прост: мужчина, уважающий себя мужчина, не должен быть поводом для сравнения. Десятого с одиннадцатым уже не сравнивают, а вот первого со вторым – и днем, и ночью. Мне, я так думаю, приходилось стоять в конце и более длинной очереди. Мне нравится в женщине капелька разврата.
- Однако.
- Это жажда очищения и покаяния. С одной женщиной я стоял как-то раз  в храме и мысленно поклялся никогда ей не изменять. Она этого не могла знать, потому что я многократный, даже закоренелый клятвопреступник.
- А она, эта женщина, она давала клятву верности?
- Это было давно. И, главное, храм не был достроен. Службы в нем еще не проводились.
- Разве это так важно для клятвы?
- Это имеет значение для женщины. Нет храма – нет обязательств. Каким-то обязательством может служить свадебная фата и жемчужная диадема, обручальное кольцо и брачный контракт.
- Вы ей, значит, не верили.
- Не верил. Хотел верить, но не мог.
- Как это?
- Одна упрямая ослиная сила во мне всегда брала верх над ста лошадиными. До сих пор ничего не могу с этим поделать. Из-за своей горячности и упрямой гордости я много чего  лишился. Будь я сговорчивей и терпимей, я бы имел гораздо больше. Но этот недостаток перешел ко мне с генами. Не могу же я вмешиваться в столь тонкую область, как генетика… Не могу и не хочу. Горбатого могила исправит.
- Опять вы… словом, не надо произносить эту фразу.
- Я совершенно безболезненно  акцентирую на уродстве только потому, что оно живет само по себе, а я сам по себе. Мне оно не мешает. Я уже в том возрасте, когда все меньше вещей становится обременительными. В юности нам хочется изменить прическу, избавиться от невинного прыщика, а у старости совсем другие требования. Тут думаешь, как бы тебя паралич не разбил посреди улицы. Рукава не успеешь засучить, как шлепнешься лицом в лужу.
- Вам еще жить да жить. Что вы, право, о смерти, да о смерти?
- Вы правы. Больше не буду, хотя философы советуют думать об этом чаще. Но правда и то, что философия наука для многих мертвая. Это когда-то она двигала прогресс, а теперь прогресс достиг такой стадии, что его пора вести к регрессу, чтобы наша цивилизация не встала на четвереньки.
- С вами не соскучишься.
- Я вас совсем заговорил. Простите старика, простите мне мое брюзжание. Так приятно, когда тебя кто-то слушает, но надо и меру знать. Я главного не сказал. Кий меня просил опекать вас.
- Мне ничего не надо. У меня все есть.
- Честно?
- Да.
- А деньги? Впрочем, вы их здесь всегда найдете: здесь и наличные, и кредитные карты, и чеки на предъявителя. В этот момент над головой горбуна возникло оранжевое свечение, и затем оно, точно цветной балахон, скрыло его целиком, и, теряя контрастность, растворилось в воздухе, будто его и не было вовсе.    Мария осталась одна. Она сидела за столиком с шампанским и думала, как бы вся эта история не оказалась сказочным приключением. Сколько еще будет длиться эта сказка – день, год? Может быть, она зря доверилась добрым волшебникам? Чем приятней сон, тем страшнее пробуждение. Вот бы никогда, никогда, никогда не просыпаться. Она сделала еще пару глотков, спустилась вниз, чтобы принять ванну, но ноги не слушались ее. Из последних сил она добралась до кровати, которая так пугала Кия, и, не раздеваясь, стала засыпать. Какое-то время она пыталась бороться с приятной дремой, но та закрыла ей глаза,  бережно подхватила на руки и понесла в неведомую страну.

***


И привыкаешь, и несешь, слепой – как дождь,   немой – как семя, в пустыню – боль, на камни – дрожь. Над головой – петля да время.

Кию нелегко было расстаться с Марией, но ему пришлось это сделать, потому что он почувствовал себя лишним. Старость всегда лишняя на празднике жизни. И это естественно. Даже если тебя, умирающего, окружают заботой, это не вызывает ничего, кроме чувства тоски и боли. Когда не раскрывается рот, когда куски пищи падают на пол, а ты не можешь шевельнуть рукой, это невыносимо. Ты между жизнью и смертью. Ты – как потерявшаяся, с облезшей шерстью, собака - мечешься между  двигающимися  машинами, и выбираешь ту, которая размажет тебя по асфальту. Нет того короткого поводка, который тебя удерживает от самоубийства. Пусть и не самоубийства, пусть просто смерти, какая разница, если итог один. Ты часть другого пространства. Ты судорожно цепляешься за весеннее цветение природы, а ты уже вне природы. Твоя природа – пустота. Что в ней, в этой пустоте: знакомые запахи, или знакомые воспоминания, новая молодость со стертым представлением о прошлом? Что? Что?! Из горстки пепла – горстка мечущихся по асфальту черного пространства чудовищ, которые не понимают, чего хотят сами, и снова их постигает участь бездомных собак. Жизнь без начала и конца? Жизнь без любимых, без страданий? Жизнь без желания обнять, без нитки слез на день прощенья…    Идти, собственно, Кию было некуда. Ночь он провел с бездомными. В свою компанию его приняли трое бомжей, среди которых была женщина. Перед ними, прямо на картонке, стояла початая бутылка сухого и пакет томатного сока. Из еды ничего. Женщина была сильно пьяна, и пыталась плоско шутить:
- Дай я покатаюсь на твоем горбике. Я хочу. Хочу кататься на пони.       На нее цыкнули:
- Кончай базар. Хорош, чего ты…Не мешай человеку. Что ты к нему пристала?               
Пожилой бомж поинтересовался:
- А ты почему не пошел в ночлежку? Ты исповедуешь индивидуальный образ бродяжничества, так получается? Я сам презираю людей, сбившихся в стадо. Дикий человек, такой, как я, например, нетерпим к любому сборищу, сообществу, назови,  как хочешь. Они сегодня мои собутыльники, и только поэтому их терплю, но я в обществе не нуждаюсь. Пьянствовать вместе – пожалуйста, а сморкаться будем отдельно. Я всегда ночую на улице, но не в целях экономии, пойми правильно. Там нужно бриться, мыться, стелить белье… и все такое прочее. А мне нравится, как я пахну. Я даже воняю хуже, чем пахну. Как-нибудь я тебе это продемонстрирую. Да я смотрю, ты уже и нос воротишь. Скажи, откуда ты такой взялся? Я тебя раньше не видел. Молчишь? И правильно делаешь. Я болтунов ненавижу. Все, что я мог услышать от людей, я уже услышал. И ты мне ничего нового не расскажешь. Я прав? Впрочем, я всегда прав, потому что я всегда соглашаюсь с самим собой,  а если нет, то сплю или пьянствую. Человек ко всему привыкает. Даже к смерти. Пьяные люди несут такую невыносимую чушь? Замечал? Я, наверное, тоже несу чушь. Но я несу свою чушь. Хочешь слушать – слушай, а не хочешь – скатертью дорога. Хочешь, я тебе страницы из дневника почитаю? Да, я веду дневник. – Он достал из кармана брюк крохотный блокнот, до такой степени растерзанный, что, казалось, из него вот-вот должны посыпаться крошки, как из черствого куска хлеба. – Итак, «Вчера пробовал раскачать фонарный столб. Безрезультатно. Сработано на совесть. Столб источает свет, но заслоняет мир», «Вчера помог одному знакомому утопающему. Протянул ему булыжник. Булыжник продержался на воде чуточку дольше», «Вчера хотел попасть в музей, чтобы увидеть улыбку Джоконды. Не пустили. Сказали, что она улыбается в другом месте, да и то за деньги. Если пишут портреты проституток, то чем моя рожа хуже? Пардон, я никогда не продавался», «Вчера сильно болел правый бок. Буду спать на левом, а если и он начнет гнить, то буду лежать на среднем боку или на спине», «Вчера…».   
                Тут бомж сделал паузу и недружелюбно посмотрел в сторону своих приятелей, которые втихомолку расправлялись с бутылкой.
- Свиньи. Форменные свиньи. Говорят, что умирает литература. А как ей существовать среди таких проходимцев? Им вообще ничего не интересно. Им лишь бы нажраться. Все пропили: и совесть, и душу. А по мне так: если уж пьешь, то закусывай или пиши. А пить без всякой цели - кощунство. Вот почему меня никто не понимает. Ты, вижу, человек добрый, ты меня понимаешь. Я тебе свою постель уступлю. В этом месте подземного перехода всегда горячие трубы. Любую хворь излечивают. Бесплатный оздоровительный центр для таких прокаженных, как мы. Примешь грязевую ванну, и – сюда. Я тебе всегда рад буду… Эй, вы, бродяги, да оставьте же и гостю глоточек. С сегодняшнего дня он будет моим главным литературным критиком.
Кий достал из кармана стодолларовую банкноту, придавил ее пакетом с соком, чтоб не улетела:
- Это на всех. Правильно? Старый бомж похлопал его по плечу:
- Зачем тебе быть критиком? Я возьму тебя в соавторы. Кий кивком головы поблагодарил за оказанную честь. Женщина, - ее так можно было назвать с большой натяжкой, - выглядела ужасно: синяк под глазом, круглое опухшее лицо – медь с купоросом, на голове струпья и парша, узкие сутулые плечи, плоская грудь, свалявшаяся под шерстяной, в сплошных зацепах и дырах кофтой, тонкие опухшие ноги, спущенные чулки, сношенные туфли. Она накрыла купюру ладонью, сказала:
- Первый раз вижу горбатого миллионера.
- Заткнись, - сказал пожилой бомж.
- Беги и сделай. Смотри, не исчезни, а то пришибу. Ты меня знаешь, - сказал ее сожитель.
- Знаю, - сказала она. Ухажер поднялся и отвесил ей оплеуху.
- А это за что? – запищала она. – Я тебя люблю, а ты меня постоянно избиваешь. Я не заслужила.
- Ты пьяница.
- Ты тоже.
- Я это я. Бабы не должны пить.
- Правда?
- Порассуждай. Еще получишь.
- Хоть бы ты сдох, отошла на безопасное расстояние.
- Нельзя на женщину поднимать руку, - вмешался Кий.
- А ногу? Друг, как было здорово, пока ты молчал. Заглуши музыку. За деньги спасибо, но моя женщина не продается. Он явно приревновал новоиспеченного бродягу к даме своего сердца, и теперь подчеркивал превосходство силы над силой денег. Когда незнакомый  мужчина пытается осчастливить женщину в присутствии «кавалера», это, конечно, унижает его достоинство, если и он не может себе позволить подобное. Кий это понял. Он успокоил драчуна:
- Я верен другой женщине.
- Мне плевать. А если моя шалава к тебе будет приставать, то я и ее сделаю горбатой.
- Да прекратите вы цапаться, - сказал здравомыслящий бомж. – А то пущу вас на цитаты.
Незнакомое слово и грозный вид бородача подействовали. Парочка перекинулась нежными взглядами. «Боже, подумал Кий, как люди могут так опуститься? Они что, не понимают, что так жить нельзя? Они не могут этого не понимать. Им не хватает воли подняться с коленей? Или им так удобней, и не надо дополнительных усилий, чтобы плыть против течения, которое сносит в отстойную яму? Нет, это не так. Скорее виною их падения отчасти кроется в терпимости людей, которые проходят мимо, отворачиваясь и затыкая уши. Причин больше, много больше. Но как общество  может считать себя цивилизованным,  если допускает существование бедности, пороков и бродяжничества, пусть даже и с идейным оттенком… Хотя, может, этих людей устраивает такая жизнь, и они по-своему бывают счастливы?..».
- Люкия, купишь мне колбасок и перца. На углу. Ты знаешь, где.
- Хорошо, Вакс.  Я так и сделаю. Люкия, как будто ее только что не шатало из стороны в сторону, уверенно поплелась по переходу на другую сторону улицы.
- Ты уверен, что она не сбежит? – спросил самого себя старый бродяга. И ответил себе, - Нет, не уверен. Будь я моложе, начал бы с этими деньгами новую жизнь. Я бы купил букет цветов, и отхлестал ими Каталью по заднице. Она этого заслужила. Цветы – шипами в трусики. Ей бы понравилось. Вообще-то она редко носила нижнее белье. Бывают такие женщины. Сядет где-нибудь в парке на лавочку, и греет икры, а там, где икры, там и лобок. Ну, вы меня понимаете. Меня это возбуждало, пока я на ней не женился. А когда женился, мне это начало надоедать. Два раза я снимал с ее загривка здоровенных мужиков. И все ей, лошади, прощал. Купил на день рождения самый мощный, двухскоростной вибратор, кучу насадок и журналов. Пусть, думаю, пока я в поездке, оторвется по полной. Все ей мало. Так и тянуло в кусты.  Одного ее хахаля пришлось изуродовать до основания. Думается мне, что после этого случая он перестал писаться по ночам. А еще утверждают, что энурез не лечится. Чушь. Лечится, еще как лечится… А я ее очень любил. Расстались мы. С тех пор и пью.  Очень я раним, понимаешь ли. Сорок лет прошло с тех пор, а я все пью. Забыть ее не могу, а как выглядит, убей бог, не помню. Загадочная это штука – любовь. Ты, горбун, этого не поймешь. Никто не поймет. Один господь бог знает, как велико это чувство. Слушай меня. Никого не слушай. Никого. Так, зачастую, разгоряченный горячительными напитками, доходяга-собеседник, волей случая оказавшийся рядом с человеком из другого, не плебейского круга, требует к себе внимания, старается перекричать и привести пример из собственной жизни, который неоспорим, а значит  доказателен. Он с пеной у рта, с верой во всеобщее равенство, пытается претендовать на роль пророка. Его возмущают посторонние замечания. Попытки доказать такому оратору его несостоятельность – тщетны. Он себе интересен, и это главное. От таких людей нелегко отделаться. Гнать их от себя бесполезно. Их большинство. И в итоге, как бы там ни возражали ученые мужи, - психологи и искусствоведы, - идеи оглупления работают эффективнее редких и парадоксальных озарений, потому что они доступней и понятней, их вроде бы как «можно по-свойски похлопать пор плечу». Попробуйте говорить тихо и разумно, уверяю, останетесь в одиночестве. А посмейте, что есть силы, заорать: «Сволочи! Сволочи!..». Отыщется в толпе несколько человек, которые с пониманием отнесутся к такому заявлению, и будут поглядывать по сторонам, отыскивая, кому же эти слова предназначаются, конечно же, не глашатаю. И я Люкию свою люблю, - сказал Вакс – а за что, не знаю. И чесоточная она, и легкие кашлем повреждены, а я ее ни на кого не променяю. Заноза в сердце. Не вынешь. Баб у меня много было. Бросал их пачками. Ни у кого не задерживался. А эта как тень. Куда я, туда и она. Сейчас вот и проверим, как она меня любит.
- Сбежит она от тебя. Точно, сбежит. С такими-то деньгами?
- Не сбежит. Подумает, и не сбежит.
- Чем ей думать-то?
- Бабе мозги не нужны. У них много других полезных органов.
- Это точно. Ты в этом, Вакс, прав. А я редко с кем соглашаюсь. Я даже с Джордано Бруно не согласен. С Коперником - согласен, а с Джордано нет. Такой я человек. Странный.
- Характер у тебя вредный. Точно.
- Это не характер. Это вино. Кислое слишком. А, главное, мало выпил. Больше, наверное, сегодня и не выпью.
- Не каркай.

Пока они поддевали друг друга и спорили, прошла, могло показаться, целая вечность. Но вдруг они смолкли как по команде. Вдалеке показалась знакомая фигура. Фигура плавала как восковая свеча в емкости с водой. Она была почти прозрачной. За спиной у этой прозрачной тени плавала бутылка крепкого вина и еще какая-то дрянь с металлическим усом, дрянь, похожая на лохнесское чудовище. Когда фигура окончательно нарисовалась в ночи, стало совершенно очевидно, что это была Люкия. Люкия попыталась сделать театральный книксен, выпростав вперед  обе руки. В одной у нее была бутылка, а в другой, крепко зажатой, переносной проигрыватель. Она сказала:
- Бутылка – на всех, а проигрыватель я купила Ваксу в подарок. Он давно мечтал слушать музыку на ходу, хотя, пожалуй, давно разучился ходить.
- Ты что, - взревел Вакс, - совсем очумела, калоша подзаборная?!  Ты сколько денег на эту ерунду потратила? Я тебя спрашиваю, виноград без косточек!
- Я, я… - запиналась Люкия.
- Что - «Я»! Деньги, сдача, спрашиваю где?
- Меня угостили… И я это купила.
- Где ты это купила среди ночи?
- У молодого человека. Он был так любезен и мил. Он продал мне эту вещь за полцены.
- Почти как у О. Генри в рассказе «Дары волхвов», - прокомментировал ситуацию бородач. А тем временем, выпив из горла пол бутылки, Вакс сделался неуправляемым. Какая-то дремучая обида пронзила его насквозь, и он, не контролируя свой разум, выхватил из кармана выкидной нож, и со всего маху всадил его прямо в сердце Люкии. Удар был от самого предплечья, и он насадил ее на острие по самую рукоятку. Люкия подогнула ноги, охнула и прохрипела, как бутылка легкого вина с натуральной пробкой. Взгляд ее обрел блаженство, а отечность мгновенно спала и преобразила черты лица. Что-то в них появилось детское и жалостливое. Вакс так и застыл с этим мертвым телом наизготовку. Концы пальцев побелели. Потом окаменевшие мышцы руки обмякли, тело стало заносить в сторону, не отпуская убийцу. Они рухнули одновременно. Вакс с трудом вытащил нож из раны. Брызнул фонтанчик крови. Он слегка вспенился и запузырился. Кофта окрасилась в красный цвет. Над растекающейся лужей повис клубок тумана.
Кий попытался оказать помощь, но она была уже не нужна. Старый бомж покачал головой:
- Он ее убил. Бесполезно. Девочка отмучилась.
- Надо что-то делать, - сказал Кий, - нельзя так стоять…
- Я не виноват. Я не хотел ее убивать.
- Надо вызвать полицию, - сказал Кий.
- Полиция не поможет, - сказал пожилой бродяга.
- Я не пойду в тюрьму, - причитал Вакс, - не пойду, не пойду… Я без нее не смогу жить… не смогу, не смогу…
- Заткнись. Надо сбросить труп в реку. Ее никто не будет искать. Мы никому не нужны.
- В реку?! Женщину, которую я любил, ты хочешь утопить, как котенка?
- Не я ее убивал. Идиот, надо воспользоваться темнотой, пока нас никто не засек. Я тоже не хочу давать показания. А ты, - бомж похлопал Кия по плечу, - иди своей дорогой. Ты точно не из наших. Ты не приживешься на улице. Тебе нужен дом, кофе в постель и рюмочка коньяка. Не примеряй чужую жизнь. Мы взяли ее взаймы у бога, только взаймы. Вот, возвращаем, понемножку. Так что ты не думай ни о чем. Мы управимся без тебя.
- А, может…
Мы управимся без тебя. – Добавил совсем ни к месту: «Горят на солнце протуберанцы. Богатые, нищие – все засранцы!..».
                ***

Кий в этот день спал  среди надгробий загородного кладбища, на голой земле, подстелив под спину пыльный плащ. Погост – унылое и печальное зрелище. В этих каменно-скорбных джунглях покой отлит в бронзу, а память переселена в надгробия. Концы и начала обрублены датами. За годом рождения следует год смерти. При взгляде на эту немую символику у живых деревенеет язык, а руки повисают как плети. При этом их покачивает из стороны в сторону, точно их задевают тени умерших. Тени эти похожи на лесных клещей. Вечно голодные, гладкие и цепкие, они всегда готовы к прыжку. Они намерены впиться в чужую память, чтобы набраться свежих впечатлений. Там можно затаиться и замереть на время, чтобы потом поселиться в грезах и сновидениях до следующих похорон. Им хочется внутреннего света и тепла. Они будут точить человека изнутри, обдавая его мозг жутким холодком неотвратимого.
Приходя на кладбище, чтобы почтить память усопшего, мы невольно думаем о приближении собственной смерти. Нам становится жаль в первую очередь самих себя, своих неосуществленных надежд и желаний. Мы просим у судьбы чего-то вечного, и не понимаем, что вечное рядом. Нам отпущено полной мерой и любви, и сострадания, и майских дней, и январских стуж. Ничего нового природой не изобретено. И не стоит поддаваться унынию. У нас все есть. Всего достаточно.
Если ты сегодня любим, это огромное счастье. Если твоя любовь безответна, то это еще не конец света, ведь ты-то, Господи, ты-то сам во власти этой самой неотступной любви. На тебе ее вериги. Пусть! Главное не чувствовать себя при этом вьючным животным. Ноша твоя почетна, хоть и тяжела. Сердце щемит от тоски. Тебе больно. Боль стягивает петлю на каждом кончике нерва. Становится трудно дышать. Дыши через силу, и не дай щупальцам тоски повиснуть на твоей шее. Выпростай крик летящей навстречу птице, а потом гони его прочь.
Горечь этого крика останется в тебе. Она похожа на плод с маленькой косточкой внутри. Ты вкусил этот плод.
Но…
Но июньским утром сорви веточку жасмина, обери с нее цветы, засуши, и спрячь их в морскую раковину. Ложись затем на спину, приложив раковину с лепестками к своему сердцу, и слушай, как оно будет гудеть в унисон с белоснежным роем. Неземной аромат через твое обоняние проникнет в каждую клеточку мозга, и ты перенесешься в царство белых теней. Садовые феи будут с тобой разговаривать. Выбери из них самую юную и красивую.
Ты уже успел ее полюбить? Тогда раздень ее медленно догола, путая бесчисленные пуговки и крючочки подвенечного платья. Ее грудь еще не оформилась до конца. Она белая и гладкая, будто клавиша рояля. Тронь ее губами. Слышишь, как в ответ на прикосновение рождается звук. Это нота «ля». Рядом «ля бемоль».
Обними свою фею.  А потом перевернись на спину, не разжимая рук, и пусть она окажется над тобой, сверху. Какие дивные и глубокие у нее глаза! Не глаза, а череда озер. А волосы танцуют на ветру, и их кончики щекочут твои ноздри. Ты вдыхаешь запах жасмина. Он цветет в тебе. Ни с чем не сравнимый запах будоражит твою плоть. Она напрягается. Она становится похожей на вулкан, готовый выбросить огненную лаву и осыпать мир, не серым пеплом, а цветочной пыльцой.
Обмакни подушечки пальцев в спелую мякоть, проведи ими по складкам пещеры, пока она не раздвинет тайные своды. Освети их вспышками своих завороженных глаз. Пусть твой язык плутает в открывшемся  лабиринте, то проникая внутрь, то выбираясь наружу. Извергни свой восторг, дай этой юной фее почувствовать его вкус, вкус трепета и нежности.
Тела влюбленных пахнут мятой, розмарином и жасмином. Также пахнут смятые простыни и подушки…
Не обрывай мелодию любви! Не обрывай! Пусть губы продолжают священнодействовать. Пусть они покроят поцелуями все ее тело, каждую пядь земли возле ее ступней, каждую дождинку, упавшую на землю, каждое облачко, проплывающее мимо.
… Наконец-то этот земной шар станет по-настоящему обитаем! Наконец-то люди откроют волшебные земли и построят там волшебные города. Их будут населять феи и эльфы. Мостовые и тротуары будут в этих городах белыми. Белыми будут платья. Даже грязь в них будет белой, даже печаль. А сниться нам будут белые одуванчики и белые дожди… 
-  Скажи, любимая, а ты в это веришь? – мысленно спросил он.
-    Ты сказочник. Но оставайся таким, как ты есть… - мысленно ответила она.            
-  Идиотом? Пусть. Пусть одним идиотом на земле будет больше…
- Пусть, - ответила она мысленно.                Во сне Кий увидел себя взбирающимся на вершину огромной горы. Гора была выложена черепами. В пустых глазницах горели свечи. У подножия горы валялись деревянные кресты с обшарпанными перекладинами. Казалось, что это место недавно покинуло полчище крыс. Ржавые гвозди впивались в пятки. В небе щелкали бичи молний. Кто-то невидимый кричал: «Разбойники! Разбойники! Следом идут разбойники!…». Стонали деревья, слышались раскаты грома, а маленькая девочка в белых одеждах стояла на вершине этой жуткой горы и жонглировала вырезанными из жести игрушечными голгофами. Кресты с распятыми вращались в воздухе, но всегда падали ей на ладошку…                Когда Кий проснулся рано утром и открыл глаза, то увидел позади себя большой двухэтажный дом. Белый. С белым высоким  деревянным забором. У самых ног его разверзлась пустая могила. Кию и без того было жутко. Он замерз, плохо себя чувствовал, перед глазами все еще стоял кошмарный апофеоз прошедшей ночи. Пасмурное утро.                Небо затянули тучи.               
Кий решил напроситься в гости к хозяевам особняка. Поблизости другого жилья не было, а силы покидали его. Ноги заплетались, сами собой подкашивались. Да и место было мало приветливым. Хотелось поскорее уйти от него подальше, выпить чашечку кофе и забыться. Может быть, в доме есть телефон, и он сможет вызвать такси до какой-нибудь гостиницы. Кий пошел к дому напрямик. Подошвы ботинок утопали в грязи: весенняя земля еще не подсохла. Ветки деревьев, - это была лесополоса, - лезли в лицо. Он раздвигал их руками, но, почти голые, с острыми пиками почек, они расцарапывали кожу в кровь. Казалось, этой преграде не будет конца. Но вот показался просвет, и Кий вышел на тропинку, которая вела к самому крыльцу. Подойдя к дому ближе, Кий отметил, что в его облике есть какая-то кладбищенская неприветливость, неприветливость без умиротворения. От мрачной архитектуры, и не архитектуры вовсе, - для рядового строения слишком громко сказано, - пробирала дрожь. Вытянутое по фасаду здание было похоже на крышку гроба. Из окон, выходящих во фруктовый сад, доносилась какая-то похоронная музыка. «Может быть, подумал Кий, это ритуальное предприятие: слишком уж безжизненно оно выглядело».  Он поднялся на ступеньки и постучал. За дверью минут десять что-то грохотало. Создавалось такое впечатление, что в мертвецкой передвигают мебель и пакуют коробки, готовясь к вселенскому переселению. Потом все стихло. Смолкла и музыка. Кий постучал громче, более настойчиво. Ответили нехотя:
- Что вам надо? Мы еще спим.
- Я хотел бы воспользоваться вашим телефоном, чтобы вызвать такси.
- Я ни с кем не разговариваю, с тех пор как умерла моя мама. Да-Да. Бедная моя мама. Она умерла. 
- Я вам сочувствую. Но если вы мне не откроете, то могу и я замерзнуть на вашем пороге. Мне очень плохо.
- Мне тоже.
- Тогда вы должны меня понять.
- Я вас понимаю. Вам, действительно, плохо?
- Действительно. Я вам заплачу. Человек за дверью наверняка смог рассмотреть сквозь стеклянную дверь, что перед ним стоит безобидный горбун, изнемогающий от усталости, небритый и потерянный. Он не внушал опасений.
- Я сейчас вам открою. Только спущусь со стула. Подождите.
- Я жду. Дверь скрипнула, и из-за нее сначала повалил легкий пар, - так сильно было натоплено в доме, - а потом в проеме появилась круглая и лысая бородавчатая голова на высокой и тонкой, похожей на клюшку для игры в гольф, шее. Шея покрутила головой, убедилась, что поблизости с горбуном никого нет, изогнулась вопросительным знаком. Наклон означал – «Войдите». Это был Дарвинский.     Дарвинский с детских лет любил проводить время на кладбище, благо оно было рядом с домом. А, собственно, поблизости других достопримечательностей и не было. Это, конечно, не Диснейленд, но все-таки интересно. Ему нравилась сдержанная торжественность траурных церемоний. Омраченные горем родственники покойных не вызывали в нем абсолютно никакой жалости. Скорее наоборот. Их печальные лица смешили его. Они были похожи на бледные мыльные пузыри: дунь посильнее – лопнут. И речи священника, обращенные к мертвецам, были смешны и непонятны, потому что отскакивали от них как от стенки горох. Что за глупость разговаривать свысока с тем, кого уже нет? Человек уже представился, а ему приходится выслушивать бесполезную чушь: «Прах к праху…». А куда же еще? Быстрее свалите все во вселенскую кучу, да и дело с концом. Дарвинский частенько рисовал в уме издевательскую картинку, как кто-то из родственников покойного ставит подножку говорливому священнослужителю, а тот кубарем летит в яму. А, ударившись головой о крышку гроба, орет благим матом: «В очередь, становитесь в очередь!..». Потеха, да и только. И все вдруг наперегонки принимаются бегать друг за другом, кидаться камнями. Господи, до чего же смешны люди, пока они живы!

А мертвецы прекрасны. От них не исходит зло. Они молчаливы и послушны. Их можно научить чему угодно, было бы желание и терпение. Дарвинский мечтал, что когда-нибудь, когда мама умрет, он перережет на ее ногах сухожилия, а потом научит ходить заново: шаг за шагом. И недели не пройдет, как они вместе будут вальсировать в саду под яблоней. Он рассудил так: раз ноги мешают при ходьбе, от них нужно избавиться. Болит сердце? Нужно его вынуть… Нужно освобождаться от всего лишнего, что мешает и жить, и умирать…   
- А сколько вы мне заплатите? – С порога спросил высокий сорокалетний мужчина, по-детски капризно надувая губы. На нем был синего цвета махровый халат, сильно застиранный и полинявший. Глубокий вырез обнажал тощую грудь без признаков растительности. Соски в припухлых мешочках были розово-девственными, но бросались в глаза многочисленные угри на коже.
- Сто долларов хватит за телефонный звонок?
- Если бы у меня был телефон, но знаете… Мы с мамой жили обособленно. Позволите предложить вам крепкого горячего чая?
- Лучше бы, конечно, кофе. Чашечка кофе помогла бы мне справиться с недомоганием.
- Хорошо. Будет вам кофе.
- Вы любите с молоком или без?
- Без молока, если вас не затруднит.
- Вы такой…
- Какой?
- Обходительный. Вы, случайно, не полицейский?
- Разве такие, - Кий поводил вверх-вниз плечами, демонстрируя свою ущербность, - работают в полиции?
- Мне трудно судить. – Он улыбнулся. – Я никогда не видел полицейских, вернее, видел только по телевизору. Я вообще почти не выхожу из дома.
- И не работаете?
- И не работаю. Я живу на ренту. Отец в свое время сделал кой-какие сбережения, да и мама что-то оставила. Пока хватает. Продукты мне привозят раз в неделю.                Из прихожей, заваленной рулонами из искусственной ткани, почерневших досок, сломанных черенков от лопат, они прошли в гостиную. Вовсю пылал камин. В ноздри ударил резкий сладковатый запах, вызывающий тошноту. Кий спросил, не курит ли хозяин. Тот сказал, что не курит, но осталась пачка сигарет от покойной родительницы.
- Можете одолжиться. – Все с той же ухмылкой сказал сутулый господин.
- Спасибо.
- В доме пахнет плесенью, или еще чем-то, не замечаете?
- Не знаю, - к спокойным интонациям прибавились нотки раздражения, - я ничего не чувствую. Наверное, сдохла крыса. Она бегала по всему дому. Кажется, яд на нее подействовал. Но мы можем пройти на кухню. Там воздух более свежий.
- Я бы посидел в кухне.
- Мне будет спокойней.
- А вас что-то волнует?
- Меня всегда что-то волнует.
- Как это понять?
- Никак. Мама учила, что люди – великие обманщики, а женщины нечистоплотны и неразборчивы в связях. Они болеют венерическими болезнями и дурно пахнут, тратят много денег, изменяют мужьям, выходят замуж за старых и богатых, а потом желают им смерти. Они продажны с малолетства. Когда я был маленьким, к нам в гости ходила мамина знакомая  со своей пятнадцатилетней дочерью. Мне было тогда семь. Эта девочка играла со мной во врача и больного. Я, конечно же, всегда в этих играх был пациентом, и лечила она мой пенис. Она утверждала,  что вялый пенис не поддается лечению, и ей нравилось доводить его до состояния эрекции. Она измеряла его в возбужденном состоянии, а потом втирала в него крем, перебинтовывала, и просила не снимать повязку до следующего раза. Целый год продолжались эти процедуры. Мне они нравились, но я знал, что она поступает плохо.
- По-моему она поступала хорошо.
- Не спорьте – плохо она поступала. Очень даже плохо. Я это теперь понимаю. Бог эту девушку наказал. Она в девятнадцать умерла.
- И что же с ней случилось?
- Обыкновенная ангина. Ей случайно вкололи антибиотик, а она страдала аллергией. Горло ее распухло, и она отдала богу душу. Задохнулась.
- Разве нельзя было ей помочь?
- Рядом никого не оказалось. Вернее была с ней ее старая бабка, но она положилась на врачей, а те недосмотрели. Все произошло очень быстро.
- Вам было ее жалко?
- Кого?
- Эту девочку.
- Нет. Совсем нет. Но мне ее не хватало. Я уже втянулся тогда в это дело, ну, вы понимаете, какое.
- Да, веселое у вас было детство.
- Так не надо говорить, - заключения его были похожи на лепет.
- А как надо говорить? Я ничего такого не имел в виду.
- Просто не надо об этом говорить. И все.
- Вы сами начали. Мы говорим как добрые друзья. Это обычные детские шалости. Теперь и я стар. И вы не молоды. Меня женщины давно не волнуют. Приятно с вашей помощью освежить воспоминания. Вас-то они еще должны волновать?
- Может быть. Не ваше дело! – Настроение у него менялось, как у хлюпика: то он был предупредителен и вежлив, а то чересчур агрессивен. – Мама мне говорила, что секс вреден. Мужчина не должен спать с женщиной. Половые связи высушивают мозги и в них заводятся черви.
- А вот я до сих пор занимаюсь онанизмом, -  зачем-то приврал Кий, испытующе глядя прямо в глаза собеседника, - и ничего. – Наверное, он хотел вызвать собеседника на большую откровенность. 
- Мама меня поймала за этим занятием в детстве, и мне сильно досталось. Она пообещала меня кастрировать, если я буду усердствовать. А, уж поверьте, если мама что-то обещала, то она это исполняла. А я так и не понял, при чем тут яички, если мне нравилась моя игрушка. До той первой порки, естественно. Она перебила мне три пальца на руке, - он вытянул вперед правую руку с оттопыренными костяшками, - а одно яичко у меня опухло, да-а, и стало величиной с кулак. Поднялась высокая температура. Вызвали врача. Он посоветовал отправить меня в больницу, но мама отказалась от его услуг.
- Что это за мать такая!.. Калечить родного сына… Не понимаю.
- И не поймете. Мать была золотой женщиной. Я никому не позволю говорить о ней плохо. Она одна справлялась и с домом и со мной. Она меня вкусно кормила. Она спала рядом со мной. Согревала меня своим телом. У нее была сладкая кожа, нежные волосы. Ее прикосновения меня успокаивали. Видите ли, иногда меня мучат страшные головные боли. Боль непереносима. Дело доходит до рвоты. А мама клала мне руку на голову, и злой дракон, барабанивший в виски, превращался в белоснежную голубку. Лучше мамы в мире никого не было.
- Не знаю, вы и мира-то не видели. Мама вас прятала от людей.
- Не все такие добрые, как вы. Вокруг очень много плохих людей. Они воруют детей. Они целуют грязных женщин. Ими владеют похоть и корысть. Разве вы встречали хороших людей? Я почти уверен, что каждый второй тычет в ваш горб указательным пальцем.
- Это не так. Нормальный и воспитанный человек не обратит на мой недостаток никакого внимания.
- А мне сдается мамаша частенько колотила вас палкой по спине.
- Не помню.
- Не хотите очернять мамашу? И я не хочу. Я плохого не помню. А ваша мать занималась с вами любовью?
- Я не помню свою мать.
- Вы врете. Вы не хотите говорить правду, потому что вам стыдно. Все матери должны любить своих детей. Меня моя любила так, как никто никогда полюбить не сможет. Ваша мать, если она вас любила по-настоящему, должна была научить вас настоящей любви, она должна была с вами ею заниматься. Она была просто обязана.
- Может быть, и занималась, а что?
- Со мной тоже. Но очень редко. Она говорила, что это грех. Не знаю, я ничего в этом плохого не находил. Мы лежали, прижавшись друг к другу, и мне было очень тепло и приятно. Я был нужен маме. Она была нужна мне. Мне с ней было очень хорошо.
- Хорошо и все?
- А разве этого недостаточно?
- Нет.
- Я погружался в маму целиком, и чувствовал себя сверхчеловеком. В эти минуты я готов был отдать свою жизнь Азазелле,  забыть обо всем на свете. Я… не могу подобрать нужных слов…                «Дырявым презервативом, - хотел подсказать Кий, но сдержался. Он понимал, что имеет дело с глубоко больным человеком. А тот продолжал исповедоваться:
- Я любил маму. Мне ее так не хватает. Скоро ее совсем не будет, мой милый. Покинет меня теперь уже навсегда...                Кий не понял последних слов, относящихся к покойнице, но не стал углубляться в больные фантазии.
- Перестаньте плакать, вы же мужчина, - сказал Кий.
- Как же не плакать, - он по-детски тер кулаками покрасневшие глаза, - если я не могу без нее жить. У меня никого нет на свете, совсем никого. Сначала я хотел повеситься, но гнилая веревка не выдержала моих страданий и веса моего тела. Потом я хотел лечь рядом с ней, чтоб никогда не расставаться. Это плохо, что мы покидаем друг друга. В нас должны сомкнуться начала и концы.  А вы знаете, что такое одиночество? Нет, вы этого не знаете, потому что вам не приходилось страдать так, как мне.
- Успокойтесь, успокойтесь, пожалуйста. Я не хочу, чтобы вы расстраивались. Никто не может помочь чужому горю, но я его уважаю. Я тоже страдал. Я и сейчас страдаю. Быть может, больше вашего.
- Не больше, не больше.
- Давайте не будем считаться своими горестями. Простите, если я вас чем-то расстроил. Мужчина резким движением поставил на стол кофейник и, всхлипывая, убежал в дальнюю комнату, оставив Кия в одиночестве. Кий успел выпить две чашки кофе, а хозяин так и не появился на кухне. Он, казалось, совсем забыл о присутствии гостя. Кий не знал, как ему поступить, и отправился на поиски Дравидского, - он запомнил табличку при входе с фамилией хозяина.                Дравидский тем временем на полную мощь включил похоронную музыку.          Закрыв нос и рот носовым платком, Кий приоткрыл дверь в комнату, которая смердела особенно невыносимо. От картины, которая открылась его глазам, он чуть было не лишился чувств.    
Голый Дарвинский вальсировал по комнате с трупом в обнимку, вернее с тем, что от трупа осталось. Живодер, а, точнее сказать, мертводер держал за талию разлагающийся женский торс. Что такое торс – понятно. Не поворачивалась самая подвижная из извилин, чтобы сканировать и затем передать воображению отпиленные по локти руки, завернутые во влажную простыню нижние конечности с трупными пятнами на расползающейся коже. В кастрюле с водой, которая стояла на столе, плавало сердце.  Кия стошнило. Он ударился головой о косяк, но удержался на ногах. Переведя дыхание, стремглав бросился бежать. Свернул не туда, и оказался в тупике. Дарвинский занес над его головой огромный топор. Кий закрыл глаза, сказал только два слова: «Господи, пощади!..».  Палач замешкался, и тут вовремя подоспели бравые ребята в серых двубортных костюмах. Они перехватили руку Дравидского на замахе, сбили его с ног, скрутили веревками , бросили на пол, а затем вызвали по мобильному телефону полицию.
- Почему у вас есть телефон, а у меня его нет? – спросил насмерть перепуганный Кий. Ему помогли дойти до машины, и повезли в город. В пути телохранители не проронили ни слова, будто происходящее было продолжением кошмарного сна.                Уже утром следующего дня Кий узнал из газет, что в доме Дарвинского было обнаружено девять женских трупов. Его интересовали умершие женщины в возрасте до шестидесяти лет. С ними он занимался труположеством, а потом приступал к каннибализму. Один из абажуров в его комнате был сделан из кожи матери, которая умерла несколько дней назад. Психиатры, проводившие с ним многочасовые беседы, в один голос утверждали, что Дарвинский невменяем. Его потрясла смерть матери. Ее воспитание и послужило прологом страшной трагедии.

***

Марии снился необыкновенный сон, и не то, чтобы сон, а странная, бегущая перед глазами сиреневая  лента, в которой были прорезаны крошечные окошечки, сквозь которые она заглядывала в незнакомый мир. Неосвещенная мостовая. Въездные ворота, похожие на богато убранные киоты. Ажурная решетка. Трехэтажное, освещенное огнями здание. Под окнами восточных и южных фасадов -   лепные розетки, орнаментальные вставки.  Невысокий вестибюль, разделенный тремя арками, выводит к чугунной трехмаршевой лестнице. Перила отделаны золоченой бронзой. Лестница выходит на галерею, тоже огражденную чугунными перилами. Гостиная. Белый зал. Золотой зал. В белом – стены с коринфскими полуколоннами. В торце зала в первом ярусе экседра, над нею – хоры, открытые в зал аркадой с короткими колонками, почти повторяющими въездные. Повсюду зеркала.        Сцена. На сцене рояль. За ним, глядя в раскрытые ноты, сидит юная пианистка.  Ее музыка сопровождает пение вокалистки. Взгляд ее устремлен вверх. Голос звенит в кисее хрустальных люстр. Он растекается по пустынному залу, смешиваясь с бархатом кресел и шероховатостью стен.        Прислонясь к белой двери, ведущей в зал, стоит юноша. Как он похож на Кия! Да, это и есть Кий, только совсем еще юный. У него длинные волосы. Он в белом костюме, в белой рубашке, галстук тоже белый, с черной горошиной, смещенной к правому борту. Отзвучал романс. Смолк последний аккорд. Кий стал аплодировать. Только тут его заметили репетирующие девушки. -     Потрясающе! А для меня вы бы могли исполнить на бис русский романс?      «Боже, - подумала сквозь сон Мария, - Кий говорит по-русски… Ничего себе! А какими глазами он смотрит на эту девушку…».                -        Волшебный голос. А где же ваша публика?
- Пока без публики. Мы репетируем. Готовимся к празднику.
- Меня пригласите?
- Приглашаем.
- И зовут вас?
- Марина, Катя, - представились девушки.
- Скажите, а что это за здание?
- Бывшее Дворянское собрание. Оно еще Писемским  в романе «Масоны» описано.
- А чей это проект?
- По-моему архитектора  Праве, - сказала Марина, - да, точно…                Обрыв ленты. Яблоневый сад. Кий целует Марину. Обрыв ленты.                Небольшой дворик в том же провинциальном городке. Ранняя весна. Великий пост. Храмовая тишина. Старинный бревенчатый дом. Большой. Просторный. Батюшка Андрей отдыхает после утренней службы. Матушка возится у плиты. На столе постные щи, гречневая каша, чай.
- А почему в доме нет икон в дорогих серебряных ризах? – спрашивает Кий.
- Воруют православные, воруют. Обрыв ленты. Проснулся батюшка. В руках у него два ведра с теплой водой и тряпка для  мытья окон.                Троекратно целуется с Кием.
- Батюшка, хотел стихи ваши послушать.
- Не обижайтесь, милые, не обижайтесь. Вот дал себе труд, - сказал, балансируя плещущими через край ведрами. -  Книга на столе. Напротив дома, на крохотном пятачке, пять стройных берез. Высоченные. Корни подобрались к самому фундаменту, кое-где вспучили землю, приподняли вековую кладку, и теперь готовы сбросить с себя тяжесть чужой жизни. Дом переходит из рук в руки вместе с приходом. Он давно покосился и прогнил. Под пол льет вода. Но дом по-прежнему уютен и гостеприимен. Помнит молитвы и просьбы, детские игры и праздничные куличи.  Кий сидит на лавочке под окном кухни. Лавочка шаткая. Через березовые чурбаны перекинута широкая доска, серая от прошлогодних ливней. Перед ним книга стихов, написанная Андреем. Кий читает вслух:
- Мы пили кофе, ты курила. Я жил тогда среди бумаг – Блок, Рильке, Кафка, Пастернак – и ты мне что-то говорила. Его внимательно слушает Марина. Она сидит напротив. У нее печальные глаза. Она витает в облаках. Локти лежат на столе, а губы прикрыты домиком ладошек. На ней длинная вязаная юбка. Серая. Белая блуза. Кофта. Тоже серая. За деревянным забором греется соседский цепной пес. Его заинтересовала бабочка. Он щелкнул челюстями. Впустую. Он подумал: «Ну, вот, опять разминулись… Значит, на обед будут опять куриные кости: такая примета.  Обидно, но не смертельно…».    Читает дальше:
- По старинному городу Костроме – православный священник в подряснике черном – со святыней у сердца, с молитвой в уме я привычно иду своим шагом проворным, и привычно дома отверзаются мне.                Батюшка на себя наговаривает. Он уже не молод. Едва не свалился с лестницы. На мытье трех окон потратил два мечтательных часа.                Матушка, как и двадцать лет назад обслуживает всю семью. Помимо этого у нее на иждивении - великовозрастная Катерина. Кать - дочь подруги из Москвы. Катя до сих пор ходит в вечернюю школу. Ложится спать рано. Встает за полчаса до занятий. Раньше вставала в пять часов вечера.   Бывшая наркоманка. Здесь на перевоспитании. В свободное время матушка преподает в институте и пишет диссертацию. В ее обязанности входит встречать и провожать гостей. Кий и Марина – гости. Пришла богомолка к батюшке за советом.                Пришла богомолка к батюшке. Пришла богомолка. Пришла. Пришел с каверзным вопросом нехристь:
- Батюшка, а батюшка, но если господь всемогущ, то может ли он сотворить такой огромный камень, что сам будет не в силах его поднять? Батюшка задумался,  поставил ведра на место, попрощался со всеми и, обиженный на людскую бесцеремонность и невежество, уединился у себя в кабинете. От мирской околесицы его постоянно клонило в сон. Нехристь дожидался ответа отца Андрея во дворе, сидя за столом и уплетая за обе щеки не прожаренные куски мяса, принесенные из дома по случаю поста. От него несло перегаром. Из принципа. Обрыв ленты.

Берег Волги. Высокий. Крутой. Ступеньки. Табличка на перилах: «Лестница закрыта на ремонт».
Кий. Марина. Они стоят рядом, взявшись за руки. Это место свиданий. Рядом незнакомая девушка. Она ждет своего парня. По асфальтовой дорожке, прямо под окнами губернатора, бежит группа студенток. Бег для оздоровления и для похудания, так они говорят. А скорее всего от недоедания и  из-за интереса к обстановке на смотровой площадке. Почему-то волосы у всех окрашены в яркие цвета. … И девушек здесь явно больше, чем молодых людей.       Обрыв ленты.    
Абсолютная тьма. Яркий сноп света.   
Обрыв ленты.       
Черная горошина.
Белая горошина.    
Обрыв ленты.
Кий. Стоит за оградой. В руках – маленькая свечка. Она то разгорается, то гаснет на ветру. Он переносит ее в лунку заснеженного холмика, укрывает ладонью пламя от ветра.                Кладбище. Снег. Замок. Холодно. Стынет Сердце. Колких сосулек звонок.  Как ты немилосердна!.. Кладет на могилу цветы. Белые бутоны сливаются со снегом и сложенным вчетверо  листом бумаги. Если его развернуть, то можно прочесть:
Глаз не закрыл, глаза твои любя.         
Надпись на камне: «Спи, ангелочек».  Траурная. Но. Пошлая. Чужая. Сквозь зубы. Обрыв ленты.

А вот собор на высокой скале. С белыми куполами, он похож на ландыш. Пахнет ладаном и кипарисом. Это от икон. Кий перекрестился.  Рядом с ним женщина. Он о чем-то задумался. О чем? Нельзя прочесть. Предчувствие. Оно не только в сердце, но и в глазах. Ни у кого нет таких глаз…         
Обрыв ленты.

***

- Кий за эти два дня натерпелся такого, что не пожелаешь и врагу. Ему, с его врожденными, - да, скорее всего – так, - аристократичными манерами, претили случайные знакомства. В другой своей жизни он, вероятно,  уклонялся и от стороннего взгляда, и брезговал соприкасаться плечами с бродягой в толпе. Разные планеты должны иметь и разные орбиты. Ничего странного и сверхъестественного. «Да уж, - отчитывал себя Кий, - впредь надо быть разборчивее в подборе доноров, ведь так, чего доброго, преждевременно станешь трупом, а еще хуже – попадешь в сумасшедший дом или на электрический стул. Этот каннибал показался на первый взгляд таким безобидным и приветливым, а его странные, полуфантастические откровения, можно было принять за нездоровые шутки, и только. Эдакие «фи», и прочее, и прочее. Как легко ошибиться в человеке, если исходить лишь из своей нравственности и своей убежденности. Все гораздо проще, и в то же время сложнее. Шизофрения бессмертна, а шизофреники могут быть смертельно опасны. Надо чаще обращаться к классической литературе. Там есть примеры. И нам кажется, что это лишь примеры, примеры и все, а ведь это зачастую  предостережение, не красивые обороты речи и запутанные сюжеты, а чистая правда. Во всяком случае, как отличить вымысел от правды? Никак. Тень отца Гамлета – правда или вымысел? Неизвестно. Только на театральной афише, которая попалась на глаза, значилась фамилия глухонемого актера, которому была доверена эта роль. Есть реальные вещи: афиша, фамилия, роль, даже улица указана, где можно увидеть «Гамлета» в своеобразной режиссерской аранжировке. Офелию в этой пьесе Шекспира играла девушка, перенесшая церебральный паралич, а Гамлета являл зрителю актер с болезнью дауна. Так что, все возможное возможно. С этим постулатом легче жить, честное слово. Видеть в человеке только хорошее – болезнь страшнее врожденного сифилиса. В общем, осмотрительность, и еще раз – осмотрительность…».               
Размышления Кия прервала неожиданно вспыхнувшая на улице драка. Завязку Кий пропустил, а вот в эпицентр как всегда успел попасть. Улица была полупустынной, и дерущиеся на кулаках атлетического вида парни, не стеснялись выражений, да и приемы пускали вход не безобидные. Кию даже послышался хруст костей. Трое бились против одного. Этот «один» удачно держал удары, причем, не менее успешно отвечал. Кию тяжело было вертеться между ними, а по-другому не выходило: ни убежать, ни призвать их к порядку он не мог, уж в больно разных весовых категориях они были. Наверное, со своим горбом он был похож на шута в этом диком вестерне: пару раз его пнули ногой, да и работа чужих, острых локтей не прошла бесследно. Один из ударов сбил его с ног, и от боли стиснув зубы, Кий застонал. В этот момент прозвучал выстрел, и все бросились врассыпную. Он не видел, кто именно стрелял, но его поднял с земли высокий и симпатичный юноша, тот самый, которого еще недавно держали в грозном круге.
- Вставай, папаша, - сказал он, помогая Кию подняться.
- Спасибо. Спасибо. Я вам очень благодарен. Если бы не вы, то…
- Сейчас некогда болтать. Если хочешь меня отблагодарить, то сделаем это чуть позже. Боюсь, что скоро здесь будет полиция. 
- Конечно, конечно. Но я едва поспеваю за вами.
- Я помогу, - атлет легко сгреб его под правую руку и потащил какими-то закоулками подальше от этого места.                Когда они выбрались из опасной зоны, незнакомец поставил его на ноги.
- Ну, как ты, старик, досталось?
- Терпимо. Я бы хотел вас отблагодарить.
- Это справедливо. Благородных людей почти не осталось. Я бы с удовольствием выпил пару кружечек пива. Потянешь?
- В смысле денег?
- В этом самом смысле.
- Деньги найду. Они зашли в первое попавшееся кафе. Незнакомец выбрал столик у окна, чтобы  иметь возможность обозревать улицу. Он нервничал. Капли пота катились по его лицу, и он то и дело пускал в ход носовой платок, чтобы убрать их.
- Вам светлое заказать?
- Светлое, папаша.                Пока они дожидались заказа, Кий внимательно разглядывал молодого человека. На вид ему было лет двадцать пять. Он весь был сплетением мышц. Даже скулы казались накаченными, так они выступали вперед. О лице можно было сказать одно – волевое, но  без изюминки. Обычное, с крупноватыми чертами. Лоб мог бы быть чуть больше, но, возможно, он был закрыт светлой шевелюрой, распускавшейся косыми пучками, которые к тому же вились в разные стороны. 
- О чем задумался, папаша?
- Можете называть меня Кием.
- Смешное имя.
- Почему?
- Ключ. Ключ от сейфа?
- Имя как имя.
- Меня зовут Гирнем.
- Хорошее имя. Я хотел предложить вам выгодную сделку. Не знаю, право, с чего начать, чтобы не показаться смешным.
- Начни с денег.
- С них я и хочу начать. – Кий вытащил из кармана восемьсот долларов.        Подали пиво. Незнакомец залпом выпил первую кружку. Спросил:   
- Настоящие?
- Настоящие.   
- А если пощупать?
- Пожалуйста. – Кий придвинул к нему стопку банкнот.
- И что ты за них хочешь?
- Услугу.
- Какую? Убить кого-нибудь нужно? Этого маловато.
- Никого убивать не придется. Вы должны одолжить мне год своей жизни.
- Год жизни? – Он надолго задумался, соображая, что же от него требуется, но так и не понял предложения. – Как это? Я тебе отдам год, а со мной-то что будет? Я этот год, черт возьми,  где проведу? В аду, что ли? Ты, старик с головой, как, дружишь?
- Все будет нормально. Вы, как жили, так и будете жить. Это чистая формальность.
- Ты случайно не «Фауста» ли на ночь начитался?
- Вам и книги серьезные приходилось читать?
- Приходилось. Я расценки знаю. Душа, старик, или как там тебя, Кий, дороже стоит.
- У меня при себе нет.
- Давай встретимся завтра.
- Мне нужно получить согласие сегодня.
- Ладно, часть денег я возьму сегодня, а остальные ты принесешь мне завтра. Пятьдесят тысяч долларов. Это мое последнее слово. – Гирнем решил, что от легких денег, которые сами плывут к нему в руки, грех отказываться, а получать разъяснения сумасшедшего дело и вовсе бесперспективное. Надо брать то, что есть, да и сматываться быстрее, пока горбун не передумал. – Годиться?
- Что?
- Эти сейчас, а пятьдесят завтра.
- Да. Меня это устроит. 
- В котором часу мы завтра можем встретиться?
- В десять.
- Вечера? – Переспросил Кий.
- Утра, конечно.
- Так по рукам?
- По рукам. Только уж ты приди, не обмани меня, папаша. Из-под земли достану.
- Я буду точен.
Гирнем воровато посмотрел по сторонам, пересчитал еще раз деньги, спрятал их в боковой карман, встал из-за столика и сказал:
- До завтра.
- А как же пиво?
- Пиво допьем в другой раз. Ты бывал в Париже? Приглашаю тебя. Погуляем в Пале рояле. Так и быть, подыщу тебе бойфренда, и ты будешь обращаться с ним, как со своей эпузой. А теперь, извини, пора уносить ноги. Завыла  сирена. Улицу наводнили люди в полицейской форме.              У Кия оставалось несколько минут, чтобы привести себя в порядок. Он прошел в туалет, заглянул в отпертую кабинку, но еще раньше посмотрелся в зеркало, - это было необходимо для ритуала перевоплощения, точно оно-то и давало толчок необратимой реакции, - и процесс пошел, едва Кий задвинул за собой щеколду. Резкий удар сердца по живому… Кий стоял секунду как оглушенный, набрав в легкие как можно больше воздуха и задержав дыхание, чтобы не закричать от боли. Но уловка только на мгновение отодвинула муки. Боль вонзила жало сначала в спинной мозг, набрасываясь на искривленный позвоночник, потом перекочевала в голову, сплющивая и дробя черепные кости, высекая из глаз снопы искр. Кожа на Кие буквально горела, и он, не выдержав этих адских пыток, совсем обессилел, обмяк и сполз на кафельную плитку, упершись ногами в дверь кабины. Когда Кий, еще не до конца восстановившись, с трудом передвигая ноги и едва справляясь с одышкой, вернулся к столику из «примерочной», народу в кафе поприбавилось.  Кий не спеша, допил свое пиво, расплатился и вышел на улицу. Затем он поймал такси,  и попросил водителя отвезти его сначала в банк и магазин, а потом к отелю.  Там он надеялся встретиться с Марией. Кий, сменив внешность на более презентабельную, но чужую, не собирался возвращаться в номер для объяснений с любимой. Он решил подежурить в баре, расположенном на первом этаже «Хилтона». Внутренний голос подсказывал ему, что Мария будет там. Он ни на что не надеялся. Ему просто хотелось ее увидеть. Чтобы не привлекать внимания, Кий воспользовался  входной дверью слева от швейцара, миновав его. Заказал себе "капучино".
- Больше ничего? – спросил бармен.
- Ничего. Благодарю. Двое мужчин о чем-то беседовали в полголоса, поминутно подглядывая в документы, которые лежали в закрытой папке. Они обсуждали одну и ту же проблему уже минут двадцать, Кий даже заучил помимо воли обрывки некоторых часто повторяющихся  фраз. Они назойливо лезли в голову, мешали сосредоточиться.   
Кий успел выкурить пачку сигарет. Открыл вторую. Его поташнивало от проглоченного дыма и крутого кофейного аромата. Сердце билось учащенно, точно внутри разбирали на булыжники мостовую.. Кий сейчас понимал одно: он не перевоплотился, а окончательно потерялся. Сначала у него отняли его одиночество, потом разлучили с любимой. Хотелось кричать и грызть железные прутья невидимой клетки, чтобы вырваться на свободу.  Что за время такое настало?! Циферблат без стрелок! Стрелки без циферблата! Маска вросла в кожу, покрыла ее струпьями, которые невыносимо зудели, проникая в нервные окончания, и заставляли их умирать. Для того, чтобы умереть, нужна жизнь. Вдумайтесь - мы тратим на эту безумную затею целую жизнь. Лезем из кожи – зачем? – чтобы продлить мучения? – зачем?! Какая от этого польза?! И как это – взять и сказать: «Мария, мне плохо. Обними меня, любимая, я все тебе объясню. Я объясню тебе этот сигаретный дым, это биение сердца, это сошествие в ад, это желание творить для тебя, для одной только тебя, сжимать твою ладонь в своей, открывать глаза – и видеть тебя – как сон, смежать веки, и вместо черной ночи вспугнуть ресницами утро, утро – в котором есть ты. Какое это счастье – говорить, говорить тебе днем и ночью одно только слово – люблю! Люблю! Люблю! Сколько слов человек должен произнести, нацарапать на бетонной стене, написать кровью, зачеркнуть, задушить, разбить о камни, расколоть на мелкие кусочки, растолочь в ступе, предать огню, и так далее, и так далее, чтобы донести или стереть суть? В какие лохмотья их рядить?! В каких одеждах бросить на свалке? Будь проклято слово, которое я не успею сказать! Будь проклято слово, которое станет последним». Все эти связные, а, скорее, бессвязные мысли, подброшенные из Поднебесной неведомым существом, потирающим руки от сознания своего могущества, роились в голове Кия, приводя его в уныние. Ему казалось, что, разбежавшись для прыжка, он заступил за линию судьбы, и теперь результат не зачтется. Сколько еще попыток впереди?…  Неужели и своя жизнь, если бы ему удалось прожить ее от начала и до конца, также скучна и неинтересна, как те, которые он берет взаймы, которые он наблюдает со стороны. Что это за чудовищная планета, где кто-то жует, кто-то убивает, кто-то борется со злом, кто-то сажает деревья, сбрасывает бомбы, покупает золотые часы, сморкается, занимается любовью, учится или учит, ходит в гости, пьет, блюет, насилует, митингует… Стаи, толпы, группы, ячейки, партии, объединения… Так и хочется крикнуть этой полудикой серой толпе: «Разъединяйтесь же, черти! Читайте книги! Пишите стихи! Ходите на головах, но при этом будьте при  шляпах и галстуках. Хватит лизать чужие подметки: люди должны летать. Вот вам крест, люди должны летать, а иначе – зачем эти звезды, зачем это небо, зачем эти дали»?

***

- Больше всего человека пугает неведение. Как хочется знать, что ждет тебя там, впереди, когда тебе уже далеко не двадцать. В двадцать ты можешь мечтать о космосе, о полярных льдинах, ты смел и молод, и, кажется, нет таких вершин, которые недоступны. Ты не можешь затеряться в толпе дебилов. С твоей-то наружностью, с твоими-то данными и способностями, ты легко добьешься успеха. Ты будешь знаменит и богат, у тебя будет толпа поклонниц. Ты ни в чем и никогда не будешь нуждаться. Да, да, тебя, конечно же, ждет вечный полет. Минуточку, но, минуточку, обязательно надо помнить, что всегда найдется человек, который захочет наступить тебе на крыло, чтобы … опустить на землю. Ну, какая ты птица! Мальчик, ты еще глупый мальчик. Запомни: на свете есть простые и горькие истины, такие, как - паралич, болезни сердца, скверные обстоятельства, дурные связи, алкоголь, наркотики, да мало ли еще что, всего не перечислишь. Это только гирьки часов висят на цепочке, а время болтается на ниточке. Раз – и оборвалась тоненькая ниточка.               

Валерий Михайлович ехал в Москву на электричке, и не знал, где сегодня будет ночевать, на какие деньги будет питаться, как дальше  жить и что теперь делать.  Он оплатил некоторые карточные долги, но денег не хватило, чтобы покрыть и десятую часть. Теперь он вынужден скрываться и от прежних кредиторов, и от новых, которым известны все его адреса. Он подговорил мать, брата, бывшую жену и бывшую тещу, торгующую марками вместо него на Красной  площади в киоске,  подать  заявления в милицию, чтобы застраховаться, и самому тоже, от бандитской расправы. Вообще-то, мягко говоря, ему было на родственников наплевать.  Он предвидел заранее, как будут развиваться события, и всячески демонстрировал перед доверчивым компаньоном свою неприязнь к ним. То из-за пустяка выйдет из себя, доведя мать до истерики,  хлопнет дверью, пригрозив, что никогда не появиться в доме, а это на самом деле - информация на будущее, на то будущее, когда обманутый компаньон начнет прокручивать все обстоятельства сделки, анализировать поведение, вычислять адреса и связи. А связей, вроде бы, и нет. Ищи ветра в поле. Лучше всего у Валеры получались любовные сцены. Тут он был настоящий мастер. Для большей убедительности он зазывал свои будущие жертвы в дом любовниц, как правило, матерей-одиночек, немолодых, бухгалтерш или парикмахерш по профессии, нетребовательных и покладистых, со сломанными судьбами, которые, помотавшись по чужим простыням, лишенные ласки и заботы, легко покупались на лживые обещания и приторные комплименты. Мама и ребенок, которым он демонстрировал свои мужские и отцовские качества, служили хорошей крышей: образ примерного семьянина внушал клиентам, имеющим с ним дело, особое доверие: согласитесь, нормальный человек не будет из-за денег, даже больших, подставлять семью. Откуда им было знать, что Дворников чужие семьи ненавидел, патологически ненавидел. И, поскольку первая его жена была интуристовской проституткой, которая взяла его своей продажной красотой и бесшабашной программой: «Бери от жизни все… Оторвись по полной…», он, за то, что она, отвергнув его, обошла по жизни и припеваючи жила за границей, ненавидел всех женщин. Тех из них, кто еще не хлебнул лиха, он мечтал отправить на самое дно, а остальным желал смерти. Он бы и сам убивал их пачками, но боялся тюрьмы. Когда он ложился со своей очередной подругой в постель, то болезненное воображение рисовало волосатые мускулистые тела, чужое прерывистое сопение, сопровождающееся извержением семени, и это подавляло, приводило к полному половому бессилию. Дворников переходил к более доступным приемам, заменявшим эрекцию члена. Он работал языком и руками. Изображать из себя страстного любовника перед этими перезревшими, оплывшими жиром женщинами было противно, но он понимал, что на одних совах долго не продержишься. К заклинаниям «моя ромашка, мое солнышко», необходимо добавлять действия. Находясь вне дома, он часто звонил своим сожительницам и справлялся о самочувствии, об успехах детей, принимал заказы на продукты. И это в нем подкупало. Женщины готовы простить многое за участие к судьбе своей кровиночки. Он делал вид, что любит детей больше жизни. На самом деле чужие дети, пищащие, вертящиеся, задающие глупые вопросы, требующие постоянного внимания, выводили его из терпения. Общаясь с ними, он затыкал уши ватой, чтобы не сорваться и не отхлестать сорванца по заднице. Ходить с мальчишками по магазинам одно расстройство: то купи, это дай, ответь на сотню «почему?», а время где взять на всю эту детскую канитель, а здоровье, а силы?.. Тут голова забита такими ломками, что хоть в петлю полезай, вот, правда, жить очень хочется, красиво, с размахом… Вспомнил, как карапуз одной его пассии привязался в зоомагазине: « Пап, а пап, купи нашей киске домик. Пожалуйста, купи. Ей в нем будет тепло». Так и подмывало ляпнуть продавщице, которая поддерживала это капризно-отвратительное, ушастое и курносое шестилетнее существо: «А у вас, случайно, нет в продаже кроличьих  плеток для занятий садомазохизмом, или пустых консервных банок с веревочками для подвязывания кошачьих хвостов…»? Дети – отвратительные создания! Кто выдумал эту ложь, что можно полюбить чужого ребенка, как своего собственного? Чушь это собачья! Свои-то, - вырастишь их и выучишь, - со света сживут ни за понюх табака.                Вошедшая в вагон пожилая пара разделилась, и к Дворникову подсел тяжеловесный дед. Дед немного поработал локтями, утрамбовав и его, и его соседку, мечтательную, бальзаковского возраста женщину, которая, прикрыв ладонью рот, то ли жевала, то ли беззвучно напевала какую-то песенку, - во всяком случае, из-за шума колес слов не было слышно.   
- А что, нельзя подвинуться?! -  Грубо и недовольно изрек красноносый старик. По виду он был похож на деревенского полицая времен Отечественной. - Нельзя, спрашиваю в последний раз?!
- А то что, убьешь?
- Он парализованный, милок. – И уже, обращаясь к своему деду. - Сиди уж, а то убьют ненароком.                Дед заерзал на месте, а потом накинулся на старуху, пытаясь огреть ее по голове тощей дорожной кошелкой, которую бабка намертво прижала к груди. В ней хранилось все ее состояние, зеркальце, расческа, счета за коммунальные услуги, пенсионная книжка, складенек с изображением святых и мелочь на обратную дорогу.
- У вас, мамаша, он, по-моему, недостаточно парализован.
- Как дам по шее! – Злился дед.
Молчи, - остужала его пыл старуха. При этом она постоянно улыбалась и строила деду глазки, точно гипнотизировала.                Дед успокоился, и безучастно уставился в окно. За окном проплывали то шикарные особняки, то кургузые постройки, то собранные в чистом поле из металлолома заборы. Они теснились точно так же, как люди в электричках, колючие, злые и нищенские. Они огораживали убожество и пустоту. Грустно было смотреть на разворованное пространство. Страна такая. Воруют веками. Не могут остановиться. Такие азартные люди. Всего, вроде бы,  много, а всем, вроде бы, мало. И живут по принципу: сегодня ты у меня украдешь, а завтра я у тебя.                Бабка в застиранном цветастом платке постоянно крутила башкой, и то и дело, закрывала не то, чтобы очень красивую и юную, но все-таки единственно привлекательную женщину в этом вагоне. Женщина была поглощена разглядыванием картинок в иностранном журнале. Дворников ждал, когда рядом с ней освободится место. Он хотел его занять, чтобы  попытаться завлечь женщину: чем черт не шутит: может, ему повезет и с крышей над головой.      Из  тамбура нагрянул десант музыкантов. Молодой парень в кожаной куртке, с серьгой в ухе, пел нейтральную, видно уже опробованную на путешествующей самым примитивным способом публике песню, а двое других собирали с пассажиров деньги.                Бабка пожертвовала рубль. Дед сделал ей замечание: «Дура»! – «Я тебе мороженое куплю». Успокоился. Чем-то эта старуха напомнила Дворникову его собственную мать. Даже внешнее сходство угадывалось. Женщины в этом возрасте похожи друг на друга, - согнутые, морщинистые, потерянные.

Гены деградировали, остались только кожа да кости. Общие для всего живого. Чего, конечно, не скажешь о породистых женщинах. Этих и время не берет.
Дворников свою мать не любил. Не мог ей простить, что воспитывался отчимом. Тот скоро спился и умер. Замерз в пути, не донеся до дома четвертинку, в каких-то ста метрах от дома. Отец до дома не дотянул всего десяти метров. Этот же забор стал его последним приютом, такой уж, видно, был длинный забор во дворе, где он родился.  И фамилия ему своя не нравилась: слишком уж простетская, не звучная. Мать получала маленькую пенсию и подрабатывала тем, что  собирала на помойках пустые бутылки и сидела с чужими детьми. У детей зрение было зорче, и они были отличными помощниками и добытчиками. Понятно, если бы родители знали, чем занимаются их дети на улице, мать Дворникова потеряла и уважение, и работу. Но на людях она держалась подобострастно и плебейских манер не показывала. Проскакивали порой в ее речи не литературные словечки, но – что возьмешь с Арины Родионовны? Валерий Михайлович подспудно отмечал, что и неискренность, и изворотливость у него, конечно, от мамы. Просто он эти качества усовершенствовал, добавив немного актерской игры. Как, например, ловко он изобразил перед испуганным партнером остановку сердца? Мастерски. Того чуть инфаркт не хватил от одного только опасения вместе с человеком потерять огромные деньги. Этот трюк он держал в запасе и для милиции, и для мафии. Мафию сердечная  лжеаритмия при соответствующей подаче могла бы убедить в его скоропостижной смерти, - «труп» в случае чего они искать не станут, -  а милицию, он уже убеждался, обмороки  удерживают  от излишнего рукоприкладства, они в них не разбираются. У Дворникова был брат. Сводный. К нему, понятно, с его-то характером, любви особой он не питал. Вечно его ставили в пример, выучили, и он стал художником. Хотя, какой из него художник?  - вернисажная мазилка, а ля Айвазян. Следом за музыкантами вошел продавец волшебных ножниц. По его уверению ножницы отечественного производства резали рубероид, картон, тонкую проволоку и многое другое. В рекламных целях продавец надвое разрезал десять копеек. Понятно, этим он хотел сказать, что деньги по сравнению с чудо товаром – ничто. Кто-то  сидящий в первых рядах спросил: «А доллар сможешь этими ножницами перекусить? А - сто? Слабо»? Ножницы двое парней купили. Следом вошла торговка сладостями. Волосы у коробейницы были слипшимися и сальными, руки липкими, а пальцы корявыми. Это, наверное, чтобы удобней ковырять в носу. У нее мечтательного вида женщина, сидевшая рядом с Дворниковым  у окна, купила шоколадку с орехами за десять рублей. У Дворникова денег не оказалось…  у него были одни слюни.
На следующей станции объявился интеллигентного вида продавец книг. Он говорил долго и красиво об истории и литературе. Но среди пассажиров читателей не нашлось. Никто не захотел приобрести книгу Забылина «Русский народ». Да и сами интеллигенты никогда не пользовались у народа популярностью, потому что не умели сморкаться в тряпочку.
- Народ, - настаивал раздосадованный продавец, - это же о тебе! Это о твоих обычаях, обрядах, преданиях и суевериях! Нет, господа, вы не народ, ибо народ таким быть не должен!..        Народ безмолвствовал.  Вывод напрашивался сам собой: люди готовы резать  и душить, чтобы хорошо кушать, но не готовы думать о душе, ибо душа может ждать, а желудок – нет. Такова сегодняшняя  жизнь, и по-французски этого не скажешь. Дворников это давно усвоил, потому и языков не изучал. Он и среднюю школу-то не окончил. А зачем? В учебе есть перспектива, когда за твоей спиной – родители с чинами, связями и знакомствами. Безо всего этого имя тебе Нуль, отчество – Нульевич. Лучше уж марки собирать. Сегодня это копейки, а завтра – состояние. Российские люди, - да почти все! – мечтают не о хорошей и стабильной  зарплате, а о приличном состоянии. К примеру, пятьдесят  состояний в год – это нормально, а пятьдесят долларов в месяц – фигня, да еще какая маленькая фигня. На эти деньги даже кур развести нельзя, можно, конечно, но они не будут нести золотых яиц. Мы же все сказочники. Нас же к чему приучили: пальнул в лягушку из лука, - и вот тебе царевна, взял яичко в руки, - а оно работы Фаберже, так-то, легко и быстро. Вся русская загадочность – от лени, от желания разбогатеть внезапно, ничего не делая.   
Лишь спустя неделю Кию удалось встретить Марию неподалеку от «Хилтона». Он было собирался зайти в здание, но вовремя заметил, как Мария переходила улицу, видимо, только-только покинув отель. Он моментально развернулся на каблуках, чтобы изменить маршрут, но не выглядеть преследователем. Легко догнав девушку, он мог показаться ей случайным попутчиком. Какое-то время Кий  шел позади, славя удачу.  Он хорошо представлял  себе в этот момент, что испытывал средневековый рыцарь, спеша заглянуть в зарешетчатые окна замков, замечая вдруг в одном из них свою возлюбленную. Он и сам, точно после долгого и утомительного похода, пережив лишения и страдания, мучаясь от разлуки, - пусть кому-то это покажется архаичным и  банальным, а хочется верить, что романтизм и высокие чувства вечны под этой луной, - ощущал прилив волнительной энергии, которая заставляла и робеть, и радоваться одновременно.  Как людям не страшно расставаться надолго? Разлука постепенно притупляет и убивает наши чувства. Она похожа на детскую игру «морской бой» - бьет наугад по клеточкам и ставит жирные кресты на всем, что когда-то было дорого. Наклоненным крестом в записях  шахматных партий  обозначается «мат», окончание игры - победа одного гроссмейстера, и поражение другого. В разлуках никто не выигрывает. Ее можно было бы обозначить двумя падающими крестами.
- Я иду за вами уже довольно-таки продолжительное время. Вы не находите это странным? – решился Кий заговорить, ничем себя не выдавая.
- Я не разговариваю с незнакомыми людьми.
- Я представлюсь: Зюзи.
- Ваше имя мне ни о чем не говорит.
- Вы не хотите слушать.
- Не хочу. Что тут странного?
- Ни слушать, ни говорить?
- Вы меня правильно поняли.
- Дайте мне еще минуту.
- Глупо с вашей стороны.
- Вы плохо обороняетесь, и не даете мне проявить себя.
- Это можно сделать в полиции.
- Вы так не поступите.
- Не поступлю, конечно, но разговор на этом мы закончим. У меня есть человек, которого я люблю, и, уверяю вас, он более интересный собеседник, чем вы.
- Этого не может быть.
Мария решила прекратить «прения». Она молча шла своей дорогой, а Кий, - его, конечно же, радовала неприступность любимой, но, с другой стороны, задевала мужское самолюбие, - нашел новый подход, придумав, чем  ее заинтриговать. Он решил отрекомендоваться ясновидцем, и привести в доказательство своих способностей известные ему факты. Понятное дело, когда речь заходит о судьбе и о суженых, никакая женщина не устоит перед соблазном заглянуть в будущее. Виной тому патологическое желание докопаться до сути, которой просто нет в природе.  В ход идут и кофейная гуща, и сушеные тараканы, и карты, и прочая ерунда, в которую трудно поверить, если дела идут хорошо. Кий сказал: «Я знаю, что вы родом из России. Кстати, в древней Руси девушки занимались гаданием в бане.  Оно заключалось в том, что, отворив немного дверь бани, девушки обнажали интимные части тела, подходили к ней по очереди, и просили домового прикоснуться к их лобкам. Если девушка чувствовала руку мохнатую, то предполагался богатый жених, если голую – бедный. Бани обычно строились у реки, на краю деревни, что располагало к тайному разврату».
- Вы хотите предложить себя на роль домового? Спасибо, но у меня есть свой.
- А вот и нет. Мне известно, что он в отъезде.    Незнакомец сообщил Марии и еще некоторые подробности событий никому не известных. Это было поразительно, хотя Мария уже привыкла ничему не удивляться. В последние дни она часто сталкивалась с необъяснимыми явлениями. Ей снились странные чужие сны, она общалась с привидениями, слышала голоса, при ее появлении исчезали и появлялись из ниоткуда молчаливые телохранители. Что теперь? Похоже, теперь ей ничего не угрожает, ведь ее хранит сама судьба. Она ей доверилась. Хорошо это или плохо, покажет время. «И все-таки, - подумала Мария, - откуда такая осведомленность»?
- Как, вы говорите, вас зовут? - Решилась нарушить молчание.
- Не устояли? А зовут меня Зюзи.
- Так вот, господин Зюзи, откровенность за откровенность: мое сердце вам не завоевать. Оно принадлежит другому. Вы, безусловно, интересный человек. Даже местами умный. Почему бы нам не расстаться, обменявшись любезностями?
- Вы сами этого не хотите.
- Откуда такая уверенность?
- Вам ведь интересно узнать, где сейчас Кий?
- Откуда вы знаете его имя? Вы с ним знакомы? Да не томите же, господин Зюзи…
- Не то, чтобы знакомы… это другое. Я не смогу объяснить.
- Попробуйте.
- Я занимаюсь оккультными науками. Это совершенно другая область знаний, недоступная простым смертным. Это – как талант художника. Но всегда найдутся такие тупицы как  Пьеро Медичи, который заставлял Микель Анджело ваять статуи из снега. Представляете, сколько потеряло итальянское искусство?!   В талант вы верите?
- Конечно.
- Это разновидность таланта. У людей моей профессии обостренная интуиция, обширные познания в области психологии. Это никакой не фокус. Мы обладаем сверхпроводимостью. Стоит только хорошенько сосредоточится, отключившись от  внешнего мира, и можно делать чудеса. Мы черпаем информацию из космоса. В космосе царит вечный покой. За ним начинается хаос.
- «За ним»? Разве за ним есть еще что-то? Мне казалось, что под космосом подразумевают …  - Мария задумалась, подыскивая слова, чтобы выразить свое представление о космосе.
- Не напрягайтесь. Это долгий разговор. Может, посидим где-нибудь?    -       И не надейтесь.
- Почему? Я совершенно не опасен. Ужели вам кажется, что я замышляю недоброе? Нет. Вы просто очень интересный объект для моих исследований. Я работаю в институте «Мозга», и в данный момент меня интересует проблема обработки мозгом перемещающихся в пространстве флюидов и их воздействие на объект. Если я буду щеголять терминами, вы вообще ничего не поймете.   
- Я и так ничего не понимаю.
- Вы можете дать мне руку?
- Вы завоевываете женщину по частям?
- Мне нужна ваша ладонь. Вернее, одни только линии.
- Линии? И всё?
- И всё.
- Линии мне, пожалуй, не жалко. Она подала Кию левую руку. Он принял ее с большей нежностью, чем полагалось приличиями. Хотел было поднести к губам, но вовремя спохватился.
- Ну, о чем говорят линии?
- Они говорят, что у вас будет еще один ребенок.
- У многих женщин есть дети.
- Но ведь я не знал, что у вас есть ребенок.
- Девочка или мальчик?
- Девочка.
- Верно. А второй?
- Вторым будет мальчик. Он будет необычным мальчиком.
- Я постараюсь, чтобы это было так.
- Я не в этом смысле. Он будет посланником.
- Не пугайте. Посланником чего?
- Небес, по всей вероятности.
- А мы что же – посланники преисподней?
- Мы люди.
- Ну, а дальше, дальше?
- Давайте все-таки где-нибудь присядем. Впереди я вижу накрытые столики.
- Хорошо. У меня есть время. Так и быть, мы выпьем по стаканчику сока. Я бы могла вам заплатить. На другую благодарность не рассчитывайте.
- У меня другая цель..               

Мария взвешивала каждое слово, произнесенное Зюзи, и старалась примерить его то к фигуре, то к бегающим глазам, широко разнесенным по сторонам, но маленьким и хитровато-злым, то к рукам, грубым, готовым в любой момент свернуться в  кулаки, и находила, что они не вяжутся с манерой говорить, мягкой и добродушной, почти,  как у Кия. У них даже лексикон чем-то схож. Подмечено, что женщины весьма наблюдательны и прозорливы. Они оценивают не только суть, но и детали, тогда как мужчины с прохладцей относятся ко всякого рода рюшкам и оборкам. Они оценивают объект поверхностно. Женщины мыслят трезво, лаконично и рассудительно, тогда как мужчинам зачастую не хватает внимания и терпения. Это приводит к тому, что в жизни они совершают гораздо больше ошибок. Главное, в чем может ошибиться женщина, это в выборе своей второй половины, мужчина же – и в этом, и во всем остальном. Но, с другой стороны, такое приключенческое поведение мужчин способствует раскрытию их творческих способностей. Чем больше закручен  жизненный сюжет, тем больше вероятности стать писателем, художником или идиотом. Но даже идиоту хочется выговориться прежде, чем над его головой появится каменное резюме.
Кий чувствовал себя полным идиотом, делая попытку во что бы то ни стало завладеть сердцем Марии. Однако, он больше не мог противостоять одиночеству. Он не мог ни думать, ни писать. Ему была необходима его муза. Он должен был знать, что она рядом, что верна, что только для него распахнуты ее глаза и объятья.      
Интересная деталь во взаимоотношениях мужчины и женщины: женщину почти невозможно соблазнить, пока она влюблена, влюблена, грубо говоря, «с нуля», - она может и не думать в момент короткого и случайного знакомства о своем избраннике, - но подспудно он будет присутствовать, и мешать контакту, пусть и более интригующему, не помогут отличиться и более приятная внешность, и словесный натиск, мужчина не такой: это вечный двигатель без тормозов -  легко изменит лебедю, чтобы понять, что же такое лягушка, конечно же, лягушку он тоже не поймет, но зато одержит еще одну победу. Зачем ему эти победы? Наполеонов синдром. Сумасшествие на ровном месте.      

             ***

Женщина, с которой Валерий Михайлович Дворников  познакомился в электричке,  оказалась не очень обеспеченной, но и не нищей. В тот день Элеонора возвращалась с дачи «своим ходом» из-за мелкой поломки автомобиля, - у нее была старенькая ржавая «пятерка» белого цвета. Элеонора растила дочь Люсю, которую, впрочем, обеспечивал хорошо зарабатывающий за границей отец. Он имел в Лондоне свой бизнес. Еще у Элеоноры было аж целых две квартиры в Москве, и обе на одной лестничной площадке в известном доме «на курьих ножках» возле ипподрома. Они жили с Люсей в двухкомнатной, а однокомнатную сдавали, - прибавка к бюджету. Временно меньшая квартира пустовала, и ее занял Валерий Михайлович. Они с Элеонорой решили, что это на первых порах не так будет травмировать Люсю, а, когда Валерий Михайлович завоюет и ее расположение, они переберутся в двухкомнатную. Люсе должно было скоро исполниться семнадцать. Ей потенциальный отчим пришелся не по вкусу: слащавый, пидерастичный, с толстыми очковыми линзами, как классический школьный «хорошист», только великовозрастный, пахнущий потом. Он стелился перед ней, заискивал, обещал водить в театры, а сам даже «Недоросля» не читал. С утра, как приступит к своей золотой лихорадке, - смачивание марок с конвертов, - так до вечера и не оторвешь, и одни обещания: «Скоро разбогатеем». Все деньги у матери выманил. Сначала притащил откуда-то дорогую шубу, - позже выяснилось, что он ее у своей бывшей любовницы спер, - а потом заставил мать залезть в долги: деньги под грандиозный проект потребовались. Мать ему верила, любила. А Люся его мелочную сущность как рентгеном просвечивала. Она его за глаза называла то коллекционером клопов, то двуглазым циклопом-мутантом. Притащится поздно вечером с какой-то деловой попойки и начнет рассусоливать: «Люсенька, скоро мы за границу поедем. Ты где хотела бы побывать в первую очередь: в Турции или на Канарах»? Задницу почешет, и – спать. А на утро ничего не помнит. Спит до двенадцати. Ходит по комнате в рваных трусах. Ванная от его вонючих носков протухла. Зайти невозможно: как в свинарнике. И как мать на такую рухлядь польстилась, это после папы-то, красавца и молодца? Просто непонятно. Нонсенс. А сама не так давно отчитывала ее за Андрея Будашкина. Видите ли,  он хулиган. Хулиган, зато в обиду не даст ни себя, ни ее. Сейчас как раз сила в цене. Вот вырастит, и может из него хороший бандит получится, ну, справедливый такой, да, Робингуд. А почему нет? Ограбит удачно какого-нибудь лоха, или банкира разведет, вот тогда-то они вместе и махнут на Канары. А этот ее Инфузорий Михайлович уже в Турции развалится. Дорожные знаки со столбами путает -  как обкуренный, едет. Колеса накачать не может, неизвестно, подо что только у него руки «заточены». В общем, понятно, любви между Валерием Михайловичем и ею не намечалось.
  ***
 
Мария села за столик под парусиновым козырьком, который прикрывал от яркого полуденного солнца, спиной к витрине, лицом к прохожим, а Зюзи сел напротив нее.
- Почти как в Крыму. Не хватает только пальм, лебедей и мушмулы. Зато бабочки по городу летают. Сейчас погулять бы по Воронцовскому парку. Я не люблю Россию. Мне, к примеру,  очень нравилось в Алупке. Я там когда-то с родителями была. Затхлый городской пляж я не любила. Мы пешком добирались до санаторского пляжа. Народу там было мало. Вода чистая. Галька шуршит. Я нашла на берегу камень с дырочкой. Это к счастью, говорят. Только не хватает его на всех в нашей стране… Впрочем, вам это не подойдет для эксперимента.
- Очень даже подойдет, - сказал Зюзи.
- А вам приходилось бывать в России? Нет, конечно. Иностранцев пугают медведями и матрешками. В их представлении мы ходим по улицам в валенках и телогрейках, палим во все стороны из автоматов, - это, правда, есть, - запихиваем героин за обе щеки, - и это правда, - но так было не всегда.
- Я верю. Мне очень интересно вас слушать.
- Правда?
- Я не люблю врать, - исправился, - но иногда, к сожалению, приходится.
- Это нехорошо.
- Знаю. Но что такое правда – одичавшая ложь.
- Вы и мне собираетесь говорить неправду?
- С вами я буду предельно правдив.
- Перейдем к пророчествам, господин Нострадамус?
- Вы мне льстите. Я еще только учусь.
- Эти слова из «Золушки». Вам тоже в детстве читали эту сказку?
- У меня не было детства.
- Вот я и поймала вас на неправде.
- Это вы про что?
- Про детство. Вы сказали, что у вас не было детства. Так не бывает.
- Бывает, но об этом потом.
- Все мужчины одинаковы.
- Так в чем же дело? Готов хоть сейчас на вас жениться.
- Опоздали.
- Но вы же не замужем.
- Пока. Но скоро мы с Кием поженимся.
- А если не скоро, если очень не скоро?
- Все равно я буду его ждать.
- Это тоже национальная черта? А мне казалось, что декабристки в вашей стране перевились.
- Вы и нашу историю изучали?
- Что-то помню, что-то нет. Со мной такое случается.
- Нет. Я совсем не декабристка. Я даже на рай в шалаше не согласна. Мне надо дочь на ноги поставить. Мужчина должен уметь зарабатывать деньги.
- Так вы ради дочери готовы собой пожертвовать и выйти за первого встречного.
- Кий не первый встречный. Он последний встречный. Большая разница.
- Не очень. Первый, последний… Вы бы еще билеты мужчинам раздали – кому на галерку, кому в партер…
- Вы становитесь фамильярным.
- Я поддерживаю беседу. Прежде, чем говорить по существу, мне нужно составить ваш духовный портрет.
- Это много времени займет?
- Представьте, что я ваш давнишний друг. Это поможет быть раскованней.
- Но мы с вами едва знакомы.
- Разве у вас мало было «едва знакомых» мужчин?
- На что вы намекаете?
- Я ни на что не намекаю. Я предполагаю, что вам уже не семнадцать лет, и, значит, связей у вас было предостаточно.
- Это в прошлом. Я бы хотела узнать свое будущее.
- Ну, если вкратце, все у вас будет хорошо. Гарантирую.
- А подробнее? Вы хвастали, что обладаете даром ясновидения. Надеюсь, что изучение моей духовности прошло успешно?
- Я бы разговаривал с вами всю жизнь, но, вижу, что начинаю надоедать своими расспросами. 
- Точно.
- Не буду дольше тянуть. Итак, для полной картины мне потребуются два зеркала. Их нужно будет установить друг против друга, а затем осветить двумя свечами с разных краев. Зеркала устанавливаются таким образом, чтобы внутри них образовался длинный коридор, освещенный огнями. Разумеется, зеркала должны быть безукоризненно чисты и без пузырей и других пороков.
- Что же прикажете делать: громить витрины? Мне неоткуда взять зеркала.
- Они есть в номере отеля, в котором вы бываете.
- Уж этому не бывать.
- А вы подумайте.
- И думать нечего.
- Если бы я задумал что-то плохое, то не открыл вам еще одну тайну. Но я ее открою. У меня есть ключ от вашего номера. Я бы мог загодя проникнуть в ваше жилище. Я бы мог на вас напасть, улучив  самый удобный момент. Согласны?
- Если, действительно, у вас есть ключ от нашего с Кием номера, то, скажите,  как он к вам попал? Мне становится страшно. Я позову полицию.
- Полиция не нужна.
- Что вы сделали с Кием? Вы его ограбили или убили? – Мария откинулась на спинку стула, готовая броситься прочь. – Если вам нужна я, то не трогайте Кия. Оставьте его в покое. Я готова вернуться.
- Куда?
- Туда, откуда вы явились.
- Я явился не оттуда.
- Откуда «оттуда»?
- Не из подвала.
- Это подло. Вы вздумали меня шантажировать? Так знайте, это напрасно: я обо всем рассказала Кию сама.
- И это мне известно. Вы страшный человек.
- Чем?
- Не знаю. Ваше лицо не внушает доверия.
- У меня много лиц. Какое из них?
- Все сразу. Не вижу разницы.
- Правда? А вы присмотритесь внимательней. Жестоко с вашей стороны подвергать меня этим пыткам. Почему вам, мужчинам, необходимо для самоутверждения подчинять и унижать беззащитных? Вы похожи на животных. Чем вы от них отличаетесь?
- Теперь уже вы меня незаслуженно оскорбляете. Я не пытаюсь вас насиловать. Я демонстрирую силу магии. И все. Вы верите в приведения и не верите в магию. Где тут последовательность?
- Это не магия. Вы выбили у него сведения под пытками.
- А он способен вас предать под пытками? Подумайте, что вы такое говорите?               
«В общем-то, действительно, - проанализировала Мария ситуацию, - Кий не такой. Он не способен сдать ее обидчикам, и, конечно же, не станет делиться с кем бы то ни было подробностями из их интимной жизни, если, конечно, у него не пропало к ней уважение».         
- Тогда я ничего не понимаю.
- Я дам вам время успокоиться и поразмыслить.
- Хотелось бы.
- Давайте встретимся завтра?
- Где?
- У реки
- Только не там.
- Тогда назначайте время и место сами.
- Здесь же. В двенадцать.
- Согласен.
- Я ухожу, а вы не вздумайте за мной следить.
- Только взглядом.
- Нет.
- Дыханием.
- Нет. Отвернитесь.
- В какую сторону?
- Смотрите на витрину, и считайте про себя до ста.
- Во-первых, витрину разглядывать неинтересно, а во-вторых, куда бы я ни смотрел, всюду я буду видеть вас.
- Закройте глаза ладонью. Обещаете не подглядывать?
- Хорошо. В конце концов, вся жизнь начинается с обещаний. 

***

Валерий Михайлович только начал было входить во вкус безмятежной жизни, - хвастаясь перед друзьями подарком своей новой любовницы, пусть не новым и недорогим, но все-таки автомобилем, просаживая добытые мошенническим путем деньги в казино,  - как  вдруг сны его стали беспокойными, а давление начало скакать беспричинно. У него было обостренное чутье на всякого рода опасности, почти как у волка обложенного флажками. Еще утром он увидел недобрый знак в рассыпанной Элеонорой соли, и похвалил себя за предусмотрительность: в его кармане лежал билет на самолет до Вены. Он надеялся с помощью бывшей жены выгодно продать в Австрии редкий сапфир, которым его наделили за наводку на квартиру компаньона. Бандитам, которые пошли на дело, он соврал, что сапфир принадлежит лично ему, и он его для «заманки» передал потерпевшему в качестве долевого участия. Ценность сапфира превышала стоимость остальной добычи, это он знал от владельца сейфа, но мафию, которая плохо разбиралась в камнях, он убедил, что цветные, в отличие от бриллиантов, ничего не стоят. Он и не рассчитывал, что налетчики, с которыми он познакомился в игровых автоматах города Калинина, с ним поделятся. Прикинувшись, как всегда в таких случаях, доверчивым простачком, Валерий Михайлович пообещал оценить и выгодно продать золотые украшения только затем, чтобы выиграть время и завладеть драгоценным камнем приятного василькового цвета. Есть такое понятие в воровском мире: мошенник на доверии. Дворников блестяще «развел» молодых грабителей, доверяя под «честное слово» сбыть краденое в Калининграде и согласившись ждать своей доли в Москве, где, конечно же, уже полным ходом шли опасные оперативные мероприятия. Ненавязчиво устрашив своих безадресных дружков, он навел их на мысль поскорее покинуть столицу, оставив его, наводчика, с носом. Где он живет, они не знали, и, следовательно, в  случае поимки, не смогли бы выдать органам. Валерий проявил еще раз свою компетентность, предупредив бандитов, что и на вокзалах, и в метро скупщики золота  являются осведомителями Петровки. Это на случай соблазна реализовать часть краденого на месте. Мысленно он уже разделил деньги, которые предполагал выручить за сапфир, на две кучки: четыреста сорок девять тысяч восемьсот пятьдесят долларов себе, сто пятьдесят маме, - у нее недавно врачи нашли неизлечимую болезнь, рак груди, кажется, - так пусть уж старушка купит себе дорогие лекарства: не чужая все-таки.

Какая у него замечательная голова! Не голова, а компьютер. Он с улыбкой вспоминал, как отважился на следующий день после преступления прийти в гости к ограбленному по его наводке партнеру с соболезнованиями. Его ни в чем не заподозрили, и он имел возможность наблюдать за ходом следствия. Какие все-таки мудаки эти оперативники. В советское время они первым делом опросили бы соседей и покопались в телефонной книге потерпевшего, чтобы выйти на след преступников, ведь дураку понятно, что на квартиру навел кто-то свой. Они же ограничились выбиванием мозгов из впопыхах названного Клюквина, соседа потерпевших по дому, который на свою беду приходил накануне к ювелиру оценивать бриллиант. Клюквин получил от ментов свою долю увечий, - его увозили в лес и, прикованного к заброшенным рельсам, избивали и пугали участью Анны Карениной. Клюквин не выдержал истязаний и признался им в совершенных преступлениях, но совершенно не относящихся к делу. Ментам эти преступления были не нужны, - и без того писанины в отделе хватало, - и они предпочли взять по штуке баксов за эпизод. Клюквину это обошлось в четыре тысячи долларов. Правда, хмыреныш, - ох, нельзя мошенникам верить! – настрочил кучу жалоб, и одному из оперативников пришлось уйти из органов «по собственному желанию». 
Убедившись, что следствие находится на ложном пути, Дворников со спокойной душой простился с приятелем и отбыл по делам в Польшу. В дальнейшем он планировал через мать известить компаньона о своей скоропостижной смерти от сердечной аритмии. Он был уверен, что мать поддержит его обман, чтобы уберечь от бандитской пули. Он к тому времени поселится в Вене. Там его хрен кто достанет. В дверь квартиры, где скрывался Валерий, позвонили.
- Кто там? – спросила Элеонора.
-        Откройте,  милиция!
-     Не открывай. Меня преследуют бандиты, - умолял Валерий свою любовницу, - я тебе потом все объясню. Ты сама знаешь, в какой сраной стране мы живем. После одиннадцати спокойно гулять можно только на кладбище. С топором в руке. Не открывай.
-     А что вам нужно? – Спросила Элеонора.
-        Нужно поговорить.
-    Вот и говорите сами с собой. Я уже легла спать. Я буду жаловаться главному прокурору!
- Я и есть прокурор.
- Я вам не верю.
- А вы откройте дверь, и убедитесь.
- Я в глазок вижу, что вы не прокурор.
- Прокурор.
- А почему же в кепке?
-        Какая вы привередливая, однако! Что же мне до гола раздеться, чтобы вас убедить? Вам что не нравятся люди в кепках?
- Не нравятся.
- Тогда мы взломаем дверь. Элеоноре пришлось открыть. Валера за это время успел спрятаться на балконе в мешке с грязным бельем. Он затаил дыхание и молил бога, чтобы его не нашли. Трое омоновцев с автоматами бегло осмотрели комнаты, но на тщательный обыск, не имея санкции,   не решились.
- Вы знакомы с Дворниковым Валерием Михайловичем? – спрашивал Элеонору следователь с Петровки. Богдосарян действовал по просьбе своего приятеля, занимавшего высокий пост в Управлении. Сегодня вечером его разыскал ювелир, который каким-то образом сам вышел на Дворникова и, подкупив соседку Элеоноры, имел его полное расписание. Она-то и сообщила ему, что Дворников на месте. Теперь ювелир с дочерью и зятем, находясь у подъезда в машине, следили за развитием событий.
- Знакома, а что?
- Он нам нужен. Где он сейчас?
- Улетел в Австрию.
-          Давно?
-           Он мне не докладывает.
- В каких вы с ним отношениях?
-        Не ваше дело. Завтра же я буду жаловаться вашему начальству. Какое право вы имеете врываться в квартиру с оружием? Богдосорян со своей свитой вышел на улицу.
-    Там его нет, - сообщил ювелиру.
-       Не может быть. У соседки точные сведения. Возможно, он в другой квартире. У Элеоноры их две. Ведь уйдет, гад.
-        У меня санкции нет.
-   Какая санкция?! Гад он, тебе говорю. Скольким людям крови перепортил. Тебе же эта Элеонора потом спасибо скажет. Он, поди, и ее на деньги раскрутил.   
-   Хорошо. Вы тут за окнами поглядывайте, чтобы он ничего не сбросил.               
Из подъезда вышла Элеонора с пакетом для мусора.
- Слушай, Андрей, попроси кого-нибудь проследить за этой крысой. Она сейчас наверняка попытается от краденых вещей избавиться, пока вы помойку вылизывать будете. Он вас за болванчиков держит. Он там, в квартире сидит. Ты на балконе смотрел?
- Нет.
- Посмотри. Очень тебя прошу.  Я чувствую, что он там. Я все его повадки изучил.                Элеонора Львовна, демонстративно имитируя осмотрительность, бросила мусор в контейнер, и возмутилась, что на этот жест, следящие за ее действиями милиционеры никак не отреагировали. Они дали ей возможность продолжить ночной поход.
- И куда мы направляемся теперь? – Поинтересовался Богдосорян.
- В магазин.
- В такое позднее время?
- Приспичило. Очень кушать хочется, а в доме ни крошки.
- Я другое заметил: у вас стол от закусок ломился.
- Хлеба нет.
- Хлеб всему голова. Вас проводить?
- Есть кому.
- Так, значит, Валерий Михайлович вас в квартире дожидается?
Сумку ее Андрей проверить не мог, но держал под прицелом. Элеонора, дойдя до угла дома, повернула назад.      
- Передумали?
- Передумала. Боюсь, что квартиру ограбите, пока я буду по магазинам ходить.
Элеонора  поразмышляла на свежем воздухе и решила, что вторично вламываться в  ее квартиру менты не станут.
Богдосарян проводил ее до лифта, вместе с ней поднялся на этаж. Там на всякий случай дежурили его люди. Когда же Элеонора открыла дверь, Андрей распер косяк плечами, и пригласил автоматчиков.
- Проверьте балкон, - приказал он им.
Элеонора Львовна нервно покусывала губы, и криком сзывала соседей:
- Караул! Убивают! Насилуют!
- Что, все сразу? – Выглянул на крики сонный сосед.
- А вам завидно, завидно, да? 
 Тем временем кто-то из омоновцев предложил:
-   Может пальнуть по тому мешку и по этой стерве разом? Мешок в углу, заваленном всяким хламом, зашевелился, подав признаки жизни:
- Не надо. Я выхожу. Сдаюсь.               
На заасфальтированный пол посыпались грязное женское трусики, простыни, наволочки и носки. Следом из мешка высунулась голова Валерия Михайловича. Когда он нервничал, у него непроизвольно урчало в животе, и тянуло опорожниться через брючину. Сейчас он мечтал об одном: успеть сходить в туалет. Он мог сэкономить на сне и еде, но не на походе в нужник. Здесь он разрабатывал стратегические планы, и времени на это уходило не мало. Он вспомнил, сколько пострадало от этих планов народу, и взялся за жопу, ибо прекрасно понимал, попади он в тюрьму, бесплатное лечение от геморроя ему обеспечено. Будучи в доперестроечное время профессиональным сексотом, он был хорошо осведомлен о нравах, царящих в исправительных учреждениях. Ему было также известно и о связи криминального мира с представителями правопорядка. Порядок один: стучат все на всех, и все на одного. Замазан – значит свой. Для удобства вся коррумпированная сеть называется агентурной. Наколки на погонах, звезды на плечах под тюремной робой. Генералы в едином строю. И все вроде бы не просто воруют и покрывают преступления друг друга, а служат родине и выполняют ответственные задание. Укрыл, выпил, поделился – не сел в тюрьму. Удобно.   Делиться проще не с тем, кто берет, а с тем, кто отбирает. Бандитам, прошедшим школу выживания, наработавшим за годы отсидок колоссальные связи, конечно же, не составит труда с ним посчитаться. Их за отстежку "крышуют" и прокуроры, и менты. У них все правосудие куплено еще за рубли. Дворников призадумался, ощупывая заначку, спрятанную в шерстяном носке: «Двух тысяч долларов должно хватить. Не хватит – подбросит Элеонора. Пора становиться нужным этой сети. Для того, чтобы в наши дни воровать, нужны большие деньги…».
- Мне он не нравится. Надо было пальнуть.                Богдосорян, прежде чем надеть на него наручники, сказал:         
-      Трусы-то с башки можешь снять, да и прокладку изо рта вынь – еще пригодится…
Дворников даже не спросил, в чем его обвиняют. К этому обряду он привык еще со времен существования ОБХСС. Зная, что скоро его будут бить, он принял согбенную позу больного человека, постоянно хватался за грудь и спрашивал валидол. Но терять сознание было еще рано, и он послушно и медленно проследовал к милицейской машине.
Ювелир отметил, что Дворников успел изменить внешность: линзы – вместо очков, перекрасил волосы в черный цвет. Он сопроводил арестованного до самого отделения милиции, и поехал домой, чтобы отметить поимку обидчика. Ночью с ним поработает закон и Андрей, а утром он намеревался поговорить с ним особо. 
Уже к утру Дворников подписал несколько чистосердечных признаний.
Ювелир вошел в кабинет следователя, и бывшие компаньоны встретились глазами. Богдосарян опирался увесистой битой в край стола. Тело его отдыхало. Дворников понуро сидел на его месте. Спать, похоже, ему не пришлось.
- Ты, пидер, что же наделал?! – Ювелир, разгоряченный похмельной водкой, запустил в бывшего компаньона стопку книг, попавшуюся под руку. Это была специальная литература: уголовные и процессуальные кодексы.  – Ты, гад, о чем думал? Куда деньги дел?          
- Я боялся.
-  А теперь ничего не боишься? Деньги-то мои где, сука?!   -          Я их проиграл. Так уж вышло.
- Башку ты свою проиграл, а не деньги. Ты не понял, что тебе скоро думать будет нечем? Не думал? В эту секунду в кабинет вошли двое сотрудников. Они, иронически оценивая эту гладиаторскую сцену, предложили ювелиру купить у них недорогую гирьку, и бить ею обидчика по голове до полного и чистосердечного признания. Ювелир выложил на стол пятьдесят долларов.
- Хватит?
- Не переплатил? Они отдали ему гирю с привязанной к ней короткой веревкой.
- Приятель, ты добавлять не будешь? – В шутку спросили Дворникова.
- У меня с собой денег нет.
- Согласны подождать.
-   Ладно, спокойно, - сказал Богдосарян, давая понять, кто тут хозяин. Затем, не надеясь на вменяемость своего подопечного, взял его за руку и вывел в коридор.
-   Ты что, с ума спятил? Ею убить можно.
- Нужно. Я лишь припугнул его.
- Иди лучше и проспись.
- Признался он в ограблении?
- Подтверждает, что брал на проект деньги, но грабеж – не его рук дело. Точно.
- Какой проект, какой проект! Дуру гонит. Кидон это преднамеренный.  И почему ты ему веришь?
- Уверяю, с ним поработали. Круто поработали. Вадим ему все зрение по полу размазал. Выходит,  не он на квартиру навел.
- Да он, сука, больше некому. Те небритые были. И этот. Он их и привез откуда-то. Из Польши или из Калининграда. Не верь ему. Он родную мать за деньги продаст. Я раньше не знал, что такие уроды на свете живут. Честно. Жену с ребенком подставил, брата, мать, любовницу… О чем тут рассуждать.
- Остынь. Мы еще с ним потолкуем, а ты проспись и к вечеру приходи. Без гири, конечно. Извини, лично досмотр учиню,  - уже стоя в дверях сказа Богдасорян.
- За кого ты меня принимаешь? – сдерживая гнев, оправдывался ювелир.

***

«Зюзи, Зюзи, - думала Мария, что за дурацкое имя? Что от меня нужно этому типу? Нет, он не похож ни на убийцу, ни на насильника. Однако физиономист отметил бы некоторое несоответствие между колючими, какими-то блочными чертами лица и мягкостью манер. Умен, велеречив, а главное – поразительная осведомленность… Тут, пожалуй, начнешь верить и в привороты, и в заговоры, и в прочую чушь. Доходит до того, что забываешь, с кем говоришь…».
В дверь постучали.
От предчувствия чего-то неминуемого зашлось сердце, но воля  Марии была наполовину подавлена. Она, повинуясь инерции, точнее закрепленной в мозгу последовательности – впечатление, приглашение, продолжение и так далее… - поддалась искушению увидеться с этим человеком еще раз. На короткое время. На час. Нет, на полчаса. Этого будет достаточно, чтобы удовлетворить любопытство. Опыт подсказывает: не стоит идти на поводу у любопытства, даже если оно весьма заманчиво. Но – что он значит, все наш опыт, если его положить на весы?  – у-у, пушинка, дунул – и – ни-че-го… Так и жизнь – череда сует. Может человек один раз поверить в свою несгибаемость? Может он бросить вызов соблазнам? Может. Может, но не должен, потому что соблазн велик, а человек мал. Это аксиома. Но если  мы вооружимся одними аксиомами, развитию придет конец. Дети не будут рождаться. Зачем? Итак, все ясно: родился по одной причине – умер от другой, родился, умер… А хочется, чтобы было наоборот. Мы все к этому стремимся, и не надо врать…         
А Мария и не умела врать. И не хотела. Никогда не хотела. Пусть: что было в жизни, то было, что будет – то будет.
А Зюзи уже стоял в дверях, и будто читал ее мысли. Он сказал:   
- Судьбу надо дергать за нитки… пока не порвутся. Тогда только что-то изменится.               
Он сел в предложенное кресло.
- Обычно, попадая в незнакомое жилище, люди проявляют любопытство.
- Я это тоже замечал.
- Но вы не такой?
- У вас хорошо.
- Спасибо.
- У вас есть «Мартини»?
- Надо посмотреть.
- Для вас эту квартиру снимают?
- Предположим.
- Вы содержанка?
- Это бестактный вопрос. Я люблю человека. Человек любит меня.
- Понятно. Отсюда квартира и деньги. Я всегда утверждал, что любовь, прежде всего, экономическое чудо. Рокфеллер, Морган, они, конечно, тоже нажили состояния на любви…
- При чем тут они?
- К слову пришлось.
- Вы очень много говорите. Учтите, я пригласила вас к себе только затем…
- Я все помню. Вернее, не все, конечно, но наш уговор я помню. Я к вам не пристаю, вы ко мне – тоже. Примитивный, но уговор. Если не возникнут форс-мажорные обстоятельства.
- Вот еще! Никогда!
- Все так говорят, но слово «никогда» похоже на циферблат без стрелок. "Никогда" – это - в котором часу? Ваш циферблат, мои стрелки. Вернуть их на место? Вы пока не знаете. Я тоже не знаю. Это зависит не от нас. Вариантов миллион. В этом столетии без пяти минут двенадцать, в прошлом веке в половине восьмого… У памятника Моцарту, у памятника Гоголю… А, может быть, вчера?… Или все-таки сегодня?… А вы говорите – «никогда»… Так просто не бывает. Не бывает никогда. Давайте больше никого никогда не полюбим. Страшно. Один человек умрет завтра, а другой через тысячу лет. И что, между ними - пустыня из поцелуев без губ и дождей, без цветов и тритонов?..   
- Тритонов?!
- Да, представьте, тритонов. У человека в бетонном колодце жил тритон. Он попал туда очень маленьким, и не помнил, как выглядел мир. Он жил там долго, очень долго. Питался мелкими мошками, что залетали случайно в сырую темницу. Ему приходилось описывать бесчисленные круги, чтобы прокормиться. Круг за кругом, представьте, как это мучительно больно: не знать передышки. Эти круги чуть уже кругов ада, но их больше, больше во много раз. Все относительно. Страдания не похожи друг на друга, как две капли воды. В одной капле отражается солнце, в другой – мрак.  Можно только мечтать, что кто-нибудь вычерпает воду до дна, и с нею кончатся мучения. А потом вдруг откуда-то сверху  спускается серебряный садок на веревочке, и  чья-то рука сначала поднимает тритона на поверхность, а потом переносит на берег пруда. За это тритон дал человеку себя погладить. И он улыбался. Чем не Воскресение?.. Для обоих…
- Это такая притча?
-   Это такая быль.
- И этим земным богом были, конечно, вы?
- Мне это только приснилось, но так явственно, так явственно…
- Я смотрю… Вы… Вы забавный. Вы любите животных…
- И цветы. Больше, чем людей. Но они у меня не живут. Это, кажется, русский поэт сказал: «У меня не живут цветы. Красотой их на миг я обманут. Постоят день, другой – и завянут… У меня не живут цветы…». Возможно, что я прочитал эти строчки  не с теми интонациями… Прошу меня извинить… Да, и еще: я пришел без цветов, но их я дарю только любимым… и никому больше.
- Значит, если вы без цветов, то вас можно не опасаться. Так?
- Абсолютно. Опасаться надо не человека, а того, что он может вам дать. Человеку должен быть страшен только он сам.
- Правда, с вами интересно. Вы мне напоминаете одного человека.
- Когда женщина так говорит, она начинает забывать…
- Нет, я его не забываю.
- Еще успеете. Забыть никогда не поздно.
- Никогда.
- Далось вам это слово, право. Забудьте о чувствах и обязательствах. Сейчас другой век. Все очень условно. Все проходит. Придет время, и наши чувства окажутся на свалке. Возможно,  это  вторичное сырье послужит в новом качестве, и люди научатся делать из него дырки для бубликов. А в день святого Валентина влюбленные будут дарить их друг другу на счастье. Мария  подала Мартини.
- Красное.  Мое любимое. Когда я пью Мартини, я вижу голый иней. Он мне напоминает, что все на свете тает: и то, что изо льда, и то, что из любви… Не слушай, и – живи…
- Это тоже классика?
- Пока нет. Прежде должны утечь реки этого божественного напитка.
- Вы любите выпить?
- То есть, хотите спросить: не пьяница ли я? Нет. Увы, нет. Но иногда я  им завидую.
- Чему же тут завидовать?
- Им хотя бы есть с кем поговорить. На равных.
- Я бы не стала разговаривать с пьянчугой.
- А ему этого и не надо. Ему достаточно того, что он может поговорить с самим собой, по душам. Согласитесь, мы этого лишены.
- Почему же.
- Очень даже просто. А иначе нас примут за сумасшедших. Не замечали, как много пьяниц среди художников и писателей? Им не хватает общения. Кому нести неразумное и невечное? Куда это все положить?.. Кому изваять из внутреннего света настольную лампу? Вам нужен такой свет? Пьяный, в слезах, тянущийся к розетке?.. Нет? Не нужен?.. Вы ищите выключатель? Пожалуйста, выключите свет: как здесь темно!..
- Вы это вполне серьезно? Я что-то начинаю вас побаиваться.
- Не бойтесь. Я не схожу с ума. Люди этого не поймут. Я разговаривал с психиатром. Он мой давний друг. Доктор мой приятель. Он занимается такими больными. И вот что он мне сказал: он сказал, что зачастую сумасшествие это синтез гениальности и младенчества. Это другая, непонятная нам, не умеющая выразить себя ипостась души. Она пытается прорваться наружу, но эти попытки нам кажутся нелепыми и необъяснимыми. Слова и краски это язык сумасшедших, только словами они записывают холсты, а расплавленные краски глотают как драгоценную влагу. Они – идущие по пустыне. Они такие же, как и мы. Только мы ищем пристанища,  им же хочется дойти до самой сути… Дай волю сумасшедшим, и они превратят землю в цветущий сад. А куда девать сорняки? Нет, это невозможно! Зло вечно и зловонно. Возможны только земляничные поляны, клумбы и колумбарии…  Вы меня слушаете?
- Да.
- И зря. Я тоже говорю с самим собой.
- Это не страшно?
- Нет. Я же понимаю, с кем я разговариваю.
- С самим собой.
- С самим собой. Потому что я себя уважаю.
- А когда мы начнем говорить о моем будущем?
- Да, я чуть было не забыл. О будущем – при свечах…
- Так мне нести свечи?
- И зеркала. И ночь. И свежесть ветра. И белые цветы. И шар земной в руке.
- Это стихи?
- Скорее медитация. Это для того, чтобы вы расслабились и чувствовали себя спокойней.
- Я спокойна.
- Выпейте со мной вместе.
- Если только глоток.
Глоток это глоток. Два глотка это только два глотка. Накиньте на вечер шторы, и вы получите ночь. Закройте глаза, и притворитесь спящими. Какой непонятный сон… Вас мучат угрызения совести? Не обращайте внимания на то, что с вами происходит в этот момент. Это сейчас пройдет. Вы поддались соблазну?… Вы себе его придумали сами. Это здорово! Это архиприятно! Вашу грудь давно не ласкали нежные руки. Рядом чужое дыханье. Странно, оно не кажется чужим. Оно как волшебная лиана вплетается в губы, и они отвечают на поцелуй. Они безвольны. Они тянутся к свету. Разве это грех? Разве это нельзя понять и простить? Разве нужно платить друг другу одиночеством за одиночество, за любовь – ненавистью или признательностью?.. Шепот похож на елочные огни. Нет, скорее так освещена карусель в летнем парке. Кружится голова, перед глазами плывут красные огни. Почему они красные? Почему?..  Это священный трепет или тоска?… Чьи это руки? Зачем они здесь? Голова на плече – как на блюде. Это не та голова! Не та, хоть убейте! Совсем другая улыбка, совсем другие глаза. Зачем они отражаются в зеркалах, злорадно щурясь, укоряя и торжествуя? Не хочется с ними встречаться. Ах, оказывается вот в чем дело: они чужие, совсем чужие… А свечи оплавились и остыли. Тонкие восковые ручейки. Из капель. Из мягких капель. Что еще можно вылепить из них? Разлуку, только разлуку.
-   Мне было с тобой хорошо. Я люблю тебя, Мария, - сказал Зюзи, пытаясь заключить ее в объятья.
- Ты должен уйти… То есть, - она стыдливо прикрывала простыней обнаженную грудь, -  вы должны уйти.
- Только и всего? А все, что было между нами этой ночью?
- Ничего не было.
- Как, а это? – Он откинул простыню.
- Оденьтесь. Немедленно оденьтесь. Мне очень стыдно… Если вы еще раз до меня дотронетесь…
- Право, я не понимаю этих перемен. Что случилось?
- Вот именно: случилось… Я презираю себя.
- За что? Плоть есть плоть. От нее не убудет. Успокойся, Мария, я сделаю тебя счастливой. Мне под утро приснился сон. В стихах. Хочешь я тебе почитаю?
- Мне все противно. Я ничего не хочу слушать. Читайте свои стихи дурацким тритонам. Почему, господи, ну, почему это происходит со мной?..
- Еще недавно вы говорили обратное.
- Я ничего не говорила. Я просто дурочка. Вы что-то подсыпали мне в вино. Да, я с вами переспала. Но это были не вы. Я рядом чувствовала другого.
- Да? Странно. Мы сейчас его поищем, - говорил Зюзи, с ехидной улыбкой шаря руками под простыней, - ау-у … здесь кто-нибудь есть? Странно, не отвечает. Здесь никого нет. Мы одни совсем одни.
- И дурачества ваши глупые.
- Как на них посмотреть.
- Вы воспользовались тем, что я была во власти любви.
- И это здорово. Я пью за любовь, - налили он в бокал красного «мартини».
- Прекратите, в который раз вам говорю! Убирайтесь! Вы мне противны.
- Вы такая нежная, и вдруг эти слова…
- Это была не я. Вам это все приснилось.
-     Господи!.. Слава богу, я опять сплю…
                ***                …

Кий сел на прежнее место, указательным пальцем потянул на себя картонную подставку с кружкой, по стенкам которой еще роилась пена, крепко сжал стеклянную ручку, чтобы не расплескать пиво, и только хотел поднести ее к губам, как на запястье защелкнулись наручники. Появившийся из-за спины человек в штатском ловко пристегнул Кия к своей левой руке, точно нашкодившую собачонку. Он сказал:
- Вы арестованы.
- За что? – Удивленно спросил Кий, поглядывая по сторонам в надежде на помощь своих телохранителей. Но на этот раз они почему-то вовремя не появились, и он был вынужден подчиниться силе: еще двое человек в форме стояли по бокам.
- Мы разберемся. Вы имеете право хранить молчание.
- Я не хочу молчать. Я ничего вам не сделал.
- Ну-ну! – Полицейский в штатском широко улыбнулся, довольный, что задержание прошло без лишнего шума. – Теперь тебя ждет пожизненное. Его насильно поволокли к выходу. Кий попытался упираться, но получил удар в спину резиновой дубинкой, вдобавок его весьма невежливо подтолкнули. Пришлось подчиниться. У выхода их ждала полицейская машина. Кию наклонили голову и насильно усадили на заднее сиденье.
Кия доставили в участок и сразу же приступили к допросу.
- Ваше имя?
- Кий.
- Предположим. Откуда вы к нам прибыли?
- Не знаю.
- Сколько вам лет?
- Не знаю.
- Где родились?
- Не знаю.
- Вы нормальный человек?
- Не знаю. Думаю, что да.
- Ах, вы еще и думать умеете? А когда вы убивали всех этих людей, - следователь высыпал на стол пачку душераздирающих фотографий, - о чем думали? Думали, что это сойдет вам с рук?
- Я никого не убивал. Поверьте. Это какая-то ошибка.
- Надеетесь, что вас признают невменяемым?
- Но почему вы мне не верите? Почему вы не допускаете мысли, что перед вами стоит честный человек. Честный и глубоко несчастный. Я никого в жизни пальцем не тронул. Я не смогу обидеть и крокодила. Я, действительно, ничего о себе не знаю. Я часть какого-то эксперимента. Я вынужден брать жизни взаймы.
- Ах, так?! Вы никого не убиваете, а, так сказать, берете жизни в долг, чтобы потом вернуть их обратно.
- Конечно. Мне так объясняли голоса.
- Про голоса это, конечно, интересно. С голосами мы разберемся отдельно. Вы тут, вроде бы, про чужие жизни начали рассказывать. Нельзя  ли подробней: когда вы совершали все эти преступления, где, и так далее. Ну, будем говорить?
- А мне полагается адвокат?
- Можно и с адвокатом. Но, голубчик, одна из ваших жертв выжила. Женщина вас обязательно опознает. В этом нет сомнения. Так что, предлагаю вам честно во всем признаться. Да, и отпечатки ваших пальцев мы уже имеем. Кстати, я уверен, что они совпадут с орудием убийства, найденным у вас в кармане.
- Вы имеете в виду этот дурацкий нож?
- Да-да, именно. Все зафиксировано протоколом личного досмотра.
- Я не знаю, как  ко мне попал нож. Правда.
- Да. Это понятно. Мы имеем представление о людской забывчивости.                На суде Кия признали виновным в убийстве шести женщин и двух мужчин. Его сочли вполне вменяемым, и суд приговорил Кия к высшей мере, хотя он сам был ярым противником смертной казни. Парадоксально и смешно. Всю свою защиту он свел к отстаиванию гуманистических начал в выборе наказаний: «Если существует бог, если мы верим в неотвратимость божьей кары, то зачем брать на себя смертный грех»? Ему отвечали из зала: «А куда прикажешь складывать трупы, пока у бога дойдут до тебя  руки»? Дилемма.                Адвокат уже в тюрьме, куда его перевели сразу после суда, сказал: «Мы будем за вас бороться. Если бы мне пришлось выбирать между электрическим стулом и гинекологическим креслом… - как бы успокаивал он. - Тоже, впрочем, дилемма… Я уже подал кассационную жалобу». 
- И когда же за мной прибудет главный гондольер этого города?
- Кого вы имеете в виду?
- Харона, конечно.
- Не скоро.
- Вы-то хотя бы мне верите? – Спросил его Кий, когда они расставались. -   Мне это очень нужно. Нужно, чтоб кто-нибудь верил. И, уже обращаясь к невидимому образу, добавил: «Господи, господи, и почему в словах нет отпечатков пальцев – ни в твоих, ни в моих?!.».
- Я буду за вас бороться.
- Скажите, вы верите моим словам?
-   «Словам»? – Он задумался. – Я часто имею с ними дело… Вы понимаете…                Адвокат удалился. Дома его ждала молодая жена и вкусный ужин. Сегодня был особенный день в их жизни: они в этот день познакомились ровно год назад. Это было в кафе. Они заказали бутылочку выдержанного вина и яйца динозавра. Вино было отличным, а вот яйца слишком острыми и маленькими. На утро, после альковных игр, ему, помнится, очень хотелось есть. Он целую неделю питался одним только мясом, пропитанным кровью и вином, - это было что-то!.. 


       ***
В камере душно и сыро. Тридцать три железных звена отгораживают ее от коридора. Между прутьями можно просунуть руку. Металлический унитаз в углу. Здесь же рукомойник. В камере душно и сыро. Тридцать три железных звена отгораживают ее от коридора.
Одиночество в тюрьме это одиночество в «кубе». Одинаково жестоко держать в клетке льва, соловья или питающегося падалью ворона, а если к тому же и клетка одна на всех?..   
… Не в ларце же держать человеческие пороки?
Кий не справлялся с одиночеством. Его неудержимо тянуло к любимой. Голоса издеваясь над ним, дразнили,  точно жаждущего в пустыне, миражами воспоминаний. Они среди ночи громыхали у виска дождевыми каплями. Душа пересыхала, трескалась от недостатка воли.
Пытаясь избавиться от одиночества, Кий пробовал  слагать в уме стихи. Одно из них ему и самому понравилось.
Время белых берез,
Перелетных дождей…
Обращаясь к судьбе, говорю ей:
- Ни пуха!..
- К черту, к черту! Не думай о ней… -
Шепчет старая ведьма на ухо.
Все пройдет. Все пройдет.
И пора бы понять,
что от горных вершин
Остается лишь горстка…
Так,  как прежде –
Тебя не смогу я обнять.
Мне не вылепить пламя из воска.
Зажигаю свечу.
И берусь окрестить
Каждый крик в опустевшей вселенной.
Но – ни капли воды!..
И песок лишь хрустит
На губах,  пересохших от тлена.
До утра этот пух с тополей облетит.
Я на что-нибудь все же отважусь:
Если в реку – нельзя,
То в пустыню войти
Попытаюсь,
Любимая,
Дважды.
«Как все-таки нелепо и неправильно устроена жизнь, - задумывался Кий, - и ничего в ней нельзя исправить и изменить к лучшему.  К худшему, наверное,  можно.  На него здесь все смотрят, как  на убийцу, а между тем он  никого пальцем не тронул. Он бы и сам не смог защититься от убийцы, ведь для этого в ответ нужно было тоже применить насилие. Он себе даже представить не мог, что бьет кого-то по лицу, или по спине, - не имеет значения, - каким-то предметом или ладонью. Люди, господи, люди способны на жестокость! Это в них самое отвратительное. Они жестоки в поступках, неразборчивы в словах. Ими они могут обидеть так больно, что не захочешь жить. Каждый с помощью слов хочет навязать свою волю другому, орудуя ими как дубинами, или плетет беспощадные сети, расставляет на всем пути подобно капканам. Даже немой пытается из себя выдавить крик, когда ему кажется, что он прав, и никому не придет в голову в знак протеста выдавить прыщ. Находятся и такие, которые садятся писать книги, когда им совсем уж  не в моготу. А на фига? С собой в могилу ни золота не возьмешь, ни ценную мысль… ».

Кий решил, что он ни за что не будет сидеть в тюрьме. Это и глупо, и стыдно. Что за наказание такое придумали люди: посадить человека в камеру, чтобы там его выпотрошило одиночество и озлобленность, чтобы затем они же и распоряжались его дальнейшей судьбой.  И уже на свободе, присоединившись к толпе, он будет дичать с ней еще скорее. Было бы продуктивней, - отделять, так уж отделять зерна от плевел, - человечество загонять в тюрьмы, а преступников оставлять на воле. Вот тогда-то они, быть  может, и исправлялись бы, и становились настоящими людьми. Самое страшное наказание – жить среди людей себе подобных. А электрический стул, если разобраться, всего лишь стул, на нем сидят…  Эта часть тюрьмы называлась коридором смертников. В смежных, просматривающихся отовсюду железных клетях, сидели убийцы и душегубы. За ними был постоянный присмотр. Даже естественные надобности заключенным приходилось отправлять под прицелом посторонних глаз. В первые часы и дни, которые затем сливались в  серую тягучую массу, некоторых узников, привыкших к комфорту и роскоши, такое животное провождение времени приводило в шок. Они протестовали. Каждый по-своему. Кто-то требовал пересмотра дела, строча прошения во все инстанции,  кто-то клял судьбу и, ни на что не надеясь, пытался свести счеты с жизнью. Но сделать это было невозможно. Для самоубийства, как это ни странно звучит, не было  ни условий, ни орудий. Самоубийство – акт для свободных людей. Пленник же не может рассчитывать в таких ситуациях на личную инициативу. Попав сюда, он теряет право выбора. Жить ему или умереть, решают за него. Он мечется по камере, бьются головой о прутья, ходит под себя, лижет собственные испражнения, симулируя помешательство, становится на четвереньки, выкрикивает бессвязные и абсурдные слова, но они повисают в воздухе.  Все это быстро проходит. Человек привыкает ко всему. Он свыкается с неволей. Он продолжает надеяться на бога. Он прокручивает пленку назад, ища своим поступкам хоть какое-то оправдание. Иногда он его находит, иногда нет, но это не мешает ему молить о сострадании. Серийный убийца, например, находит утешение в том, что ему не придется умирать мученической смертью, и жизни его лишат  только единожды, тогда как он отправил к праотцам десятки людей. И, потом, это произойдет не сейчас, а спустя какое-то время. Время, вот что дорого ему сейчас. Время для него течет совсем иначе. Он чувствует его прохладу, когда подставляет руку под резвую струю.  Он еще способен прикрутить кран или открыть его сильнее. Он как будто запасается им впрок, взвешивая, процеживая, пропуская через всевозможные реторты  и колбы в своем мозгу, выпаривает и собирает конденсат,  И он уже не знает, зачем ему это, если он все равно умрет. Это говорит в нем инстинкт. Инстинкт заставляет искать выход, а его нет. Вернее, он есть, но охраняется законом. Давящийся крошками в его камере таракан имеет возможность убраться отсюда безнаказанно. Он приходит сюда, как на званную вечеринку: нажирается, а потом  ползет  отсыпаться. Ему не нужны ни ключи, ни отмычки. Он, это тщедушное и зловредное насекомое, свободен! Он рискует быть раздавленным, но он может выбирать. Он как будто уверен, что ничего с ним не случится в камере смертников: здесь нет смерти на двоих. Он нужен, за ним интересно наблюдать. Стрелки его усов показывают без пяти час. Он тоже часть ускользающего времени…
Но есть и другого сорта убийцы. Если те, кто хотел бы сохранить себе жизнь, примеряют смерть десятки раз на дню, «капризничают», надеются на помилование, на начало вселенской  войны, на всемирный потоп, который чудом даст им уцелеть, то убийцы без царя в голове желали бы разобраться со своей ненужной жизнью как можно быстрее. Она им стала обузой.  Она им больше не нужна: они и раньше-то не знали, что с ней делать. Монотонная и малообеспеченная жизнь их не устраивала. Повсюду мерещились богатства, золотые пляжи, серебряные берега, красивые женщины, власть над ними и над толпой.  Они преступали закон и убивали ради денег и удовольствий. Им хотелось короткой, но красивой жизни. Смерть их и раньше не пугала. Такие скучные философские понятия, как жизнь и смерть, были уж слишком абстрактны. Раньше или позже наступит расплата, но все равно это расплата за жизнь, за жизнь и только… Они и сейчас готовы идти убивать, не жалея себя. Они не верят ни в бога, ни в дьявола: не доводилось сталкиваться лицом к лицу. В их душе не было места для раскаяния. Они не признавали законов общества, которые позволяют развязывать войны. Все на земле делается во имя каких-то целей. Одни называются благими, другие бессмысленными. А цели у всех между тем одна – подмять под себя более слабых, стать их вожаком, пупом земли  или  центром вселенной. Нет кумиров, говорящих на человеческом языке. Они могут рассчитывать на роль шутов, да и только. Признается лишь сила и глупость, потому что они доходчивее, они понятнее массам. Даже тараканам это понятно, и они никогда не заползут в камеру, где сидит убийца по призванию…

Время тараканьих бегов…Память человеческая загружается деталями, обрывками чего-то значимого. Она как бы выкраивает из целого рулона крохотный лоскут, чтобы человеку было чем прикрыть свою наготу и незащищенность. А в распоряжении Кия был слишком уж крохотный клочок. И он, доставая его из глубинных тайников души, принимался разглаживать и перебирать эти, ничего не значащие для человечества, детали.  Они были дороги только ему. Они позволяли ему перемещаться в пространстве и времени. Их не могли спрятать ни высокие заборы, ни колючая проволока. Воспоминания свободны.  Они прекрасны и светлы. А он не привередлив.
3 мая 19.. года Кию прямо в камере зачитали приговор Вездеверховного суда. Он, в частности, гласил: «Пьер-Бертье Карнаре признан виновным,  и должен быть казнен 13 мая в 19. 00.».
Дни, оставшиеся до казни, Кий решил посвятить исповеди. Он не стал призывать священника. Кий потребовал ручку и бумагу, и в этом ему не было отказано. Каких только фантазий не исходит от приговоренных к смерти. Они почти  все: мгновенно,  - вдруг – сразу, - становятся философами, композиторами, художниками и писателями. Издательства заключают с ними обоюдовыгодные договоры. В считанные часы насильники становятся знаменитостями. Шоумены делают из них телезвезд. Они обзаводятся толпами поклонников и поклонниц. Последние готовы визжать от восторга и писаться при виде звериного лица, растиражированного с помощью телесигнала. Вместо того, чтобы облить серийного убийцу с ног до головы кислотой отвращения, взбалмошные дамы способны явиться на личное свидание с собственной удавкой, лишь бы вызвать к себе всеобщий интерес. Откуда это дикое желание?! Откуда в людях это доязыческое поклонение?! Что,  их память все еще грезит инквизиторскими кострами?!.. Снова это извечное вожделение -  «хлеба и зрелищ»!.. Однажды ночью его камеру открыли.  Она осветилась знакомым ярким светом. В висках застучало от напряжения.  Успел подумать: «Неужели подоспела помощь»?
Вошли двое. На одном из гостей была арестантская одежда. 
Кий знал всех охранников в лицо. Этот сопровождающий был ему незнаком. Он сказал, глядя куда-то в сторону,  поверх головы Кия:
-     Договаривайтесь. И, пожалуйста, побыстрее… Времени нет.
Только по голосу Кий узнал своего охранника. Он поинтересовался:
- О чем?
- Да все о том же. Этот человек скоро выходит на свободу. Он будет признан невиновным, - сообщил его статный архангел.

***

Прошло еще  несколько недель томительного ожидания. Тюремное начальство сбилось с ног. Никто не понимал, куда мог подеваться один из опаснейших преступников. Работала канцелярия. Был запущен «детектор лжи». Никаких следов побега: замки на месте, решетки целы, ничто не указывало на подкуп и  сговор. И тут только припомнили незадачливые конвоиры, что через тюремные ворота в тот печально известный день каким-то странным образом, - или это был мираж, - на свободу, с промежутком в полчаса,  был выпущен один и тот же человек дважды.  Это был господин Обстерваль. В ходе судебного разбирательства он был признан невиновным. Впрочем, это странное обстоятельство не повлияло на раскрытие тайны исчезновения знаменитого преступника Пьера-Бертье Карнаре. Утренние газеты пестрели заголовками: «Испарись, и сбросишь оковы», «Душегубы исчезают в полночь», «Убийца женщин на свободе».

***

Обстерваль же, настоящий Обстерваль пил в это время пиво в кафе напротив своего дома. Он не собирался возвращаться к своей жене и двум неряшливым сорванцам, которые вечно были голодны и просили есть. Он не имел возможности ни прокормить их, ни дать им приличное воспитание. Они целыми днями слонялись по улицам, попрошайничая и зарабатывая на кусок хлеба нехитрым ремеслом. Они были чистильщиками обуви. При себе у них имелся  наготове походный инвентарь: небольшие деревянные ящички с чистящими щетками, кремами для обуви и полирующими кожу средствами. В иные дни они неплохо зарабатывали своими услугами. Но росли они черствыми,  расчетливыми и скупыми. Наличные деньги мальчишек  развращали. Они не несли их в дом, а тратили исключительно на себя, на свои желудки. Не зная еще им настоящей цены, ребята тратили их глупо и нецелесообразно. Обстерваль, конечно же, мог потратить их с большей пользой: закупить, например,  впрок  хорошего вина и провианта на неделю,    О внутренней испорченности пострелят можно было судить по незначительным эпизодам. Как-то раз Обстерваль наблюдал такую картину, -  сцена происходила под  их окнами, - мальчишки вышли погулять, и, удовлетворяя свое обжорство, купили по сэндвичу.  Роняя на асфальт слюну, за ними наблюдала бродячая собака.  Они ее подманили аппетитными запахами, заставили исполнить несколько примитивных команд  - «лечь», «сесть», «встать», - а затем вместо ожидаемого угощения выбросили вверх распрямленные средние пальцы. Известно, что обозначает этот жест. Им было смешно, что они провели такое же в сущности, как и они, безмозглое существо. Только у собаки глаза были гораздо добрее. Она поняла, что не получит награды, и с достоинством задрала лапу на усыхающее придорожное дерево.       Вот в какую семью после долгих злоключений попал Кий, приняв облик Обстерваля.
Конечно, его не связывали никакие обязательства, он мог и не появляться в чужом доме, никто его не заставлял вникать в чужие проблемы. Мало ли на свете семей похожих в нужде и горе друг на друга? Всем не поможешь, не обогреешь, не наставишь на истинный путь. Таких людей, готовых взять на себя миссию переустроителя миропорядка, не существует. Есть партии, есть вожди, есть программы содействия, помощи, искоренения, но нет, да и не может быть равенства на земле. Тогда давайте поставим знак равенства между богом и человеком.  Как раз борьба за равенство и ведет к неравенству: ведь если есть ведущий, то есть и ведомые. Это уже расслоение. Богатый, помогая бедному,  не становится беднее.                Кия подкупила бесхитростная и нерасчетливая привязанность госпожи Обстерваль к своему мужу. О большой любви говорить не приходилось. Маленькие люди о ней ничего не знают. Они живут по привычке, по законам продолжения рода, и, да простит бог, наверное, из принципа. Непритязательные в быту, не имевшие возможности получить образование, безграмотные и слепые, они существовали по инерции с незапамятных времен. Это потерянные и обреченные племена, только умудрились они потеряться в ярко освещенном мире, мире, шагнувшем за грани возможного, мыслимого и немыслимого, променявшего луки и стрелы на ядерные боеголовки, цветные бусы и прерии на фешенебельные отели и картинки с портретами американских президентов. Когда-нибудь кончится и эта блажь, потому что,  сколько ни ставь на «красное»,  все равно рано или поздно выпадет «черное».    Госпожа Обстерваль встретила супруга, - она и не подозревала о чудесной подмене, - радушно. Его ждал накрытый стол. Бутылка вина – по случаю возвращения, мясо индейки, почти как на рождество, салат из овощей, а на краю пепельницы – толстая, дорогая сигара. Вместо сигары можно было купить жирного гуся или еще что-то более полезное, но ей хотелось побаловать супруга чем-то «вкусненьким». Да и потом, честно говоря, она соскучилась по сигаретному дыму, который всегда присутствовал в их доме. Им провоняли все тряпки и вся мебель. Потрескались желтые потолки без привычной дозы этого наркотика. Он был необходим, как признак «неперемен».
- Ты ждала меня? – спросил Кий.
- Конечно. Я считала дни до твоего освобождения.
- Тебе было тяжело?
- Ничего. Я справлялась.
- Мне приятно это слышать.
- Правда. Ты никогда не был таким.
- Каким?
- Ну, не знаю, я от тебя не слышала таких слов раньше.
- Я ничего особенного и не сказал.
- Ты прежде не был таким внимательным.
- Наверное, - он направил дым в сторону от ее лица, - всему виной твоя сигара.
- Тебе она понравилась?
- Настоящий шик.
- Господи, да ты,  наверное,  голоден?
- Если честно, то тюремная пища усваивается хуже.
- Здесь все специи, какие ты любишь. Вкусно?
- Замечательно. Просто объедение! Как в ресторане. Даже лучше.                Кий, едва притронувшись к еде, спохватился, отложил в сторону приборы:
- Я уже сыт.
- Да ты ничего не поел. Не попробовал вина.
- Мне не хочется. Я спешу.
- Как это? Не успел прийти, и уже уходишь?
- Я договорился о работе.
- Да? Когда ты только успел…
- Случай.
- Ты еще не видел мальчишек.
- Успею. Я скоро вернусь. Да, - он вручил ей полученную от своих телохранителей кредитку, - это в качестве аванса. Ровно пять тысяч.
- Ты не врешь?! – Она всплеснула руками и подпрыгнула на стуле.
- Разве я когда-нибудь врал?
- Всегда. Ты всегда говорил мне неправду. Ты очень часто меня обманывал. Ты не мог прожить и дня без вранья.
- Правда?
- Самая что ни на есть… Откуда же такое богатство?
- Ну, это компенсация за сбой в правосудие.
- Может быть, мне отправиться по твоим стопам? Я не прочь заработать такие денежки…
- Нет же, дорогая, деньги это не окупают…
- Странно. Все это очень странно. Тебя точно подменили. Ты никогда не произносил таких замечательных слов. Тюрьма пошла тебе на пользу, хотя мне очень жаль. Я скучала и переживала. Я молилась, чтоб все обошлось.
- Так я пойду?
- И ты не посидишь со мной еще немного? Мне впервые за долгие годы так хорошо. Знаешь, дорогой, я сегодня самая счастливая женщина на земле. Ты…           Кия даже передернуло от этих слов.
- «Бить»? Разве я когда-нибудь поднимал на тебя руку? Прости… Прости, если можешь…               
Настоящий и единственный Обстерваль между тем продолжал пить со случайным собутыльником. Его разгорячила пивная и винная смесь. Смешавшись в желудке, она искала выхода, закипая и бурля, отчего рождались рыгания и толчки на противоположном конце глотки. Страшные звуки не поддавались укрощению. Господа пьянствовали и рассуждали о мерзости совокупления мух и тараканов.
- Эти засранцы и  извращенцы, - рассказывал свою тюремную эпопею Обстерваль, - трахают друг друга. Они проделывали это у меня на глазах. Ненавижу зеленых тараканов!
- Не бывает зеленых тараканов, -  возражал его новый приятель, сморкаясь в салфетку.
- Бывают зеленые тараканы.
- А я утверждаю, что не бывает тараканов зеленых. Ты их сам там раскрашивал…
- Я?! Я раскрашивал?!
- Ты.
- Настаиваешь?
- Настаиваю.
- Тогда получи! – Обстерваль шарахнул Фому Неверующего бутылкой по лбу.    Черепная коробка собеседника не выдержала мощного удара и раскололась, а, быть может, в ней просто не уместились несуразные представления о сущности полового акта и цветовых гамм. Забулдыга сделал последний глоток, качнулся, упал лицом на скатерть и скончался.                Приехала полиция,  и убийцу арестовали.     Обстервалю уже была известна эта процедура. Он думал, что все происходящее ему только снится. По приказу полицейских он послушно поднял вверх руки, и начал раскланиваться, представляя себя участником театрального действия, ведь,  будучи молодым,  Обстерваль мечтал стать актером. Наконец-то свершилось. У него есть своя маленькая роль. Пиво перемешалось с вином, а  явь перепуталась с наваждениями… Все вместе дало этот страшный эффект.               
Вот и рассуждайте теперь о справедливости. Справедливо ли было держать Обстерваля несколько лет в тюрьме по обвинению в несовершенном им прежде убийстве? Наверное, скорее «нет», чем «да». Но тот факт, что оправданный судом присяжных Обстерваль все-таки  ни за понюх табака покусился на жизнь человека, говорил о его предрасположенности к преступлению. Сегодня он жертва, завтра – злоумышленник. Отсюда следует сделать вывод: человек грешен уже в зародыше. Он виновен, а, значит,  должен безропотно сносить любую несправедливость. Другое дело, что он этого не хочет. Возможно, через все «не хочу» достигшего совершеннолетия гражданина следовало бы держать какое-то время в изоляции от общества в целях профилактики, и тогда желающих нарушать закон стало значительно меньше, а нравственных людей сделалось больше. Ведь есть же страны, где воинская повинность является почетной обязанностью. Почему бы не сделать почетной обязанностью отбывание в местах лишения свободы?..  У Кия по этому поводу собственного мнения не было. Он не входил в составленный кем-то свыше список обывателей, а потому такие животрепещущие темы его не волновали. Вернее, задевали, как индивидуума, но чисто теоретически. Он полагал, что решать такие проблемы надо проще: всячески избегая их. То есть – постучалась пакостная  проблема в дверь, а ты ей должен ответить: «Никого нет дома. Зайдите позже». И проблема исчезнет. К сожалению, в таких случаях помогает только иронический ум и сарказм, а их-то на всех и не хватает.

***

Обычно, мужчине льстит, что его сравнивают с мартовским котом. Как ни относись к повесам и распутницам, а все-таки, согласитесь,  в выражении «гулящая женщина» вульгарный оттенок присутствует явно,  тогда как  эпитет  «гулящий» применительно к мужчине звучит  безобидно и даже притягательно. Гуляка тот же повеса. Некоторые коты имеют очень даже приличные манеры. Они красивы и грациозны, умны и соблюдают кодекс чести: например, воспитанный и порядочный кот никогда не станет охотиться  на мышь, попавшую в мышеловку. Валерий Михайлович перенял у этого прекрасного животного не самые лучшие наклонности: изворотливость и неограниченную алчность. Остальное в нем было от крысы.       
Теперь он, как последний трус, цеплялся за спасительное  предложение начать сотрудничать с милицией. Предложение исходило от начальника антикварного отдела, который рассуждал приблизительно так: «Участие Дворникова  в ограблении квартиры доказать не удалось. Без заемных расписок дело о мошенничестве рассыплется в суде.  Взятка в две тысячи долларов весомый аргумент в пользу закрытия дела».    Он вызвал Богдосоряна.
- Гони его в шею.
- А марками заниматься не будем?
- Какими, к черту, марками? Ты что, школьник? Людей режут на каждом углу, а мы пальцы будем слюнявить, и Карла Маркса в лупу разглядывать! Ты во что меня втравил? Говорю, гони в шею!                Богдосорян  работал в отделе недавно, но умел потрафлять желаниям начальника, предугадывать их,  и потому быстро продвигался по службе,  став его правой рукой и доверенным порученцем, вторым после молоденькой секретарши.  Недавно они вместе раскрыли кражу скрипок «Страдивари» из музея. Александр Иванович был отмечен наградой и прославился. Его показывали по «ящику». Богдосорян остался в тени, но при всяком удобном случае выпячивал армянскую грудь и намекал, что в раскрытии этого преступления он играл первую скрипку. Коллеги делали вид, что все прекрасно понимают, но за глаза говорили: «Ему и курицу, выбежавшую на дорогу,  ни за что не поймать, и в яйцо с двух шагов не попасть».
- За ювелира вроде бы просили…
- И за этого просили. А мне что делать?
- Ничего и не будем делать. Как всегда, Александр Иванович.
- Ты и так целыми днями дурака валяешь! Ты когда работать начнешь? Хоть какой-нибудь склад с оружием нашел… что скажешь?
- Найду.
- Не х… ты не найдешь, пока тебе на яйца не наступят. Ходишь целыми днями по вернисажу и доишь мелюзгу. Ты мне дело дай. Настоящее дело.
- Ювелир говорил, что издательство «Марка» миллионами долларов ворочает. Они чего-то там списывают и в Америку отправляют.
- На что намекаешь?
- Ни на что.
- В Америку собрался?
- Вам бы туда съездить. Я так, на всякий случай говорю.
- Мудак ты, Богдосорян.
- Я знаю. Боюсь, что они поубивают друг друга.
- Нам-то что? Мы это дело  и раскроем.
- В два счета.
- Соображаешь.
- А с ювелиром что делать?
- В шею гнать. Пригрози, что он у нас за вымогательство загремит.
- Мне как-то неудобно, Александр Иванович. Может,  вы?..
- Ладно уж, помогу в последний раз… Хорош мне междусобойчики разводить.  С ювелиром у Александра Ивановича разговор был коротким.  Когда тот вошел в кабинет, он сунул ему под нос раскрытый том «Уголовного кодекса».
- Читай внимательно, - ткнул он начальственным перстом пальцем в статью о вымогательстве.
- Я в курсе.
- У тебя расписка есть, что он деньги брал?
- В том-то и дело, что нет.  - Ювелир еще не понимал, к чему клонит начальник. Он полагал, что Дворников написал встречное заявление.
- А он сам-то где? Устройте нам очную ставку. Я хочу ему в глаза посмотреть.
- Мы его отпустили.
- Не может быть!
- Может.
- Он же скроется. Как его без прописки найти?
- Он свободен в передвижении.
- Ничего не понимаю. Мне вот лично стоит плюнуть не в том месте, меня потом по судам затаскают, а этого гада отпускают. Что он такого вам напел? Не понимаю. Но я хотел бы официальное заявление оставить.
- Хотел – оставь. Мы его потом вызовем.
- Я все понял. Я, конечно, заявление оставлять не буду, чтобы не подводить вашего коллегу, который вызвался мне помочь, но я меры приму.
- Принимай.
- И больше ничего?
- И больше ничего.
Александр Иванович с абсолютно равнодушным видом пробежал все-таки глазами  заявление ювелира и убрал его в стол, сказав на прощание:
- У тебя ведь несколько экземпляров?
- Точно.
- Пусть на всякий случай поваляется у меня. Посмотрим, что можно сделать.
Конечно же,  получив взятку и обзаведясь осведомителем, делать он ничего сверхестественного и не собирался.  Просто надеялся на дополнительный  гонорар. Он знал, чего стоит служебное рвение: нервов, риска и мизерной зарплаты. Милиционер тоже человек. Но очень хороший милиционер – очень мертвый. Поэтому нужно оставаться не глупым.               
Перестройка развратила систему. Когда нажатием пальца на курок стало возможно зарабатывать миллионы долларов, встала необходимость поберечь и  пальцы,  и голову. Они еще пригодятся.      
Вся арифметика убийств – это деньги. Подольше держи их в руке, и какая-то сумма в ней обязательно задержится, прилипнет. Кто-то назовет это коррупцией, и будет не прав. Это физика. Это чисто физическое явление, когда благородные предметы, такие, как, например, золото, бриллианты и деньги,  притягиваются друг к другу сами собой. А когда все это ты видишь не под микроскопом, а «в живую», естественно, хочется пощупать и самому олигархический пульс страны. Можно бороться с криминалом, а можно его теснить. Теснить удобнее и безопаснее для всех: «теснить», значит, быть рядом,  сомкнуть ряды.  Пословица гласит: в тесноте – не в обиде. Хороший бандит - это богатый бизнесмен. С ним делятся, и он делится.  Благородно и справедливо. Не надо зря расходовать бюджетные деньги на прибавку жалования, на лучшее оснащение.  У бандитов все это уже есть. Они поделятся, только свистни.  Они сдадут тебе отморозков, а ты прикрой их с тыла. Ты отвечаешь за порядок в своем секторе, а он – в своем. Делите, так сказать, ответственность.  И на хер нужны СССР или Россия! Давайте  все вместе строить общество с ограниченной ответственностью. Александр Иванович, когда дверь за заявителем закрылась, еще раз  пролистал купюры, полученные от Дворникова, потом набрал номер своей секретарши, справился о ее здоровье,  и бросил в трубку:
- Я выезжаю. Тебе что-нибудь купить?                Ювелир с Богдосоряном вышли в коридор покурить. Богдосорян, поигрывая золотой зажигалкой, пожал плечами. Этот жест означал: «Сам понимаешь, не все в моих силах, но, что мог, то смог…». Он оказался между двух огней. С одной стороны, он своим зачислением в штат был обязан прежнему руководителю, который пошел на повышение, ему-то как раз он и пытался оказать услугу, хлопоча за ювелира, а с другой -  нынешний шеф ближе к телу, и, значит,  выгодней вести его линию. На работе не вкалывают,  а ведут правильные линии. Интересно, и как такое стало возможно?               
Тут же сообразил, в чем дело, перехватив другой выразительный жест. Сказал:
- И я бы дал. Я бы дал больше.
- Там помимо всего прочего нюансик нашелся.
- Какой еще нюансик?
- У сожительницы  твоего партнера лапа в МУРе.  Большая, скажу тебе, лапа.
- Какой он мне, сука, партнер? Он меня, жопа вафельная,  раздел до нитки! 
- Потише, потише. Не шуми. Тут уши кругом.
- И что теперь делать?
- Будем думать. – Заторопился. – Ладно,  пока. Мне  до вечера кучу дел нужно разгрести.

***

Ровно год прошел с тех пор, как Мария рассталась с Кием. Год –  это много, это очень много. Она не получила от него ни одного известия.
У нее родился сын. Роды не были такими  мучительными, как в первый раз. Все прошло на редкость благополучно, хотя она попала в больницу с небольшим опозданием, уже дав отойти водам. Врачей же изумил тот факт, что после того как они перерезали пуповину, живот ребенка покрылся ни то мелкими пупырышками, ни то чешуйками, и они светились. Впрочем,  кожу малыша протерли смоченном в спирте тампоном, и сыпь исчезла.
Марию перевели в послеродовую палату. На прикроватной этажерке стоял роскошный букет роз. В него была вложена записка. В ней всего два слова: «Поздравляю. Люблю». Единственный намек, что он жив, и помнит о ней. Но этого так мало для женщины. Если мужчина может хранить в себе идеал долгие годы, то женщине необходимы постоянные знаки внимания, родные запахи должны сопровождать ее ежесекундно. Мужчины более впечатлительны и ранимы. Горечь утраты они восполняют творчеством. Не все способны творить. Это так. Это почти так, потому что формы творчества многогранны и завуалированы… 
Образ любимого тускнеет, покрывается патиной. Правда, если связь была насыщена значимыми событиями и подкреплена волшебной магией слов, найденных в беспамятстве ярчайших, не альбомных, а именно ярчайших, божественных  чувств, которые дают продолжение свету и жизни,  заставляют влюбленных забывать обо всем на свете, то впечатления  становятся неизгладимыми. Они сопровождают человека всю последующую жизнь. Человек возвращается к ним в своих снах. Он принимает их на веру. Он покланяется им. Он примеряет  их ко всякому, с кем сталкивается в жизни. Рожденный  воображением, помещенным в замкнутую раму, любимый образ не устаревает, только покрывается странной пылью, которую нельзя смахнуть ни чем, как ни старайся. Эта тяга к незыблемому есть в каждом. Без этого не складывается жизнь. Она не интересна, потому что не имеет продолжения и пахнет предательством.
Душа черствеет без рождественской елки, без прогулок под дождем, без семейных праздников и музыки любви. Рядом с ночью обязательно должен быть свет: свет луны, пламя свечи, мерцание звезд, тепло камина, запах сена,  дыханье ребенка… Да, да, да, это все свет! Несказанный, различаемый губами, подушечками пальцев, обонянием и ударами сердец.
Мария  назвала сына Алексом. Собственный ребенок всегда кажется самым прекрасным и самым умным,  особенно если он зачат в порыве страсти и любви, если он желаем. С ним легче строить планы на будущее. Он частичка семейного счастья. Он плоть и кровь. Он вырастет, и в нем проявятся черты тех, кто дал ему жизнь, кто открыл для него смысл продолжения человеческого рода, кто обогрел, научил радоваться и страдать, страдать только  по-своему, а, значит, и за других…
Но мир изменился. Рождение первенца планируют в зависимости от достатка, положения в обществе, перспектив на будущее.  Женщина все чаще взвешивает и соизмеряет. У нее есть, конечно, такое право. Будущее не всегда безоблачно. Оно давно разделило нас на касты. Богатые и бедные. Сытые и голодные. Какая из матерей захочет, чтобы ее отпрыск прошел через  унижения и нищету, пополнив когорту отверженных? Таких матерей нет. Каждая мать желает своему ребенку счастья. Хорошо, когда в доме есть отец, когда этот отец – опора, а не пьяница и гулена. А если семья неполная? Если ее нет? Сошлись и разошлись по молодости, да по глупости. В двадцать, в двадцать два, становясь матерью-одиночкой, женщина ставит на себе крест. Теперь она вынуждена рассчитывать только на себя. Она к этому не готова.  Она еще достаточно интересна и молода, чтобы иметь право на счастье и для себя.  Ей хочется хорошо одеваться, нравится мужчинам, бывать в обществе. Не может быть молодость такой короткой. Не может! Дайте ей двадцать, тридцать лет, пусть она продлится как можно дольше. Женщина отплатит вам за возможность остаться желанной преданностью и лаской. Пусть морщины подождут. Не перегружайте ее заботами. Поберегите, мужчины, ее силы. Не давайте ей с головой спрятаться в панцирь феминизма. Силы женщины  невелики, не бесконечны, как бы они ни уверяли нас в обратном.
И нужно-то ей  для полного счастья ни  так уж и много: чувствовать к себе внимание  и  уважение, но чувствовать каждый день. Ей хочется просыпаться и знать, что любимый  рядом, что он готовит себе на кухне завтрак, что он уходит, но скоро придет,  а пока простыни хранят его тепло, а разбросанная по всем комнатам одежда и беспорядок на рабочем столе ни что иное,  как признак  и залог надежности семейных уз.
Приятен запах роз, доносящийся из окна. Но он летуч, он во власти переменчивого ветра. Любая женщина предпочтет, чтобы букет стоял у нее на ночном столике. Маленький, но свой,  пусть даже это будет не букет, а одна единственная роза. Она должна отражаться в ее глазах, она должна пахнуть только для нее, радовать  только ее, увядать  только у нее на руках…
Все чаще случалось так, что она, обделенная вниманием,  грустила. Она была забыта и брошена. Она была не нужна. Ее приучали обходиться без мужчины. Не получается – усмирить одиночество. К нему нельзя привыкнуть. Это было бы превосходным средством от избавления: вот уж к чему нельзя привыкнуть, так это к одиночеству. Ему нет конца, потому что оно приходит из бесконечности, и туда же стремится попасть. День, два, пожалуй, такую разлуку можно перенести, но – год, целый год! Для женщины не существует веских причин, которые бы могли оправдать длительное отсутствие любимого. Кий знает, что его ждут два человека, что они скучают. Неужели отцу не хочется понянчить на руках своего ребенка, узнать все ли у них в порядке? Может быть, Кий завел на стороне другую женщину? Тогда пусть он скажет об этом честно. Она поймет и оставит его с ней. А если это не так, пусть он объявится. Она хочет спать, уткнувшись в его плечо. Она хочет обретать кротость под его рукой,  встречаться глазами, слышать его дыхание и легкий храп. В комнатах должно быть уютно, кто-то должен гасить и зажигать свет, искать тапочки, сигареты, зажигалки, очки… Память, ее память хранит все его движения и запахи, но - сколько это будет продолжаться? Сколько отпущено человеческим воспоминаниям? Сколько длятся их чары и ворожба? Боже, боже, как хочется его увидеть! Как хочется, чтобы он обнял ее и замер, и уже никогда не разжимал рук. Спрятать бы сейчас лицо в его ладонях и заплакать, но только про себя, чтобы он не видел слез, а только обжегся. Она бы опутала его своими волосами, и преданно шепнула в самое ухо: «Слышишь, ты мой! Ты только мой! Зачем, зачем так долго тянутся дни… и так быстро проходит время!..». 
Мария задумчиво сидела у окна, перелистывая какую-то книгу на русском. Она купила ее на развале. Случайно. Фамилия автора ей ничего не говорила. Она пыталась отвлечься, но, пробежав глазами пару абзацев, не могла вникнуть в суть, она не была ей созвучна. Пожалуй, лишь знакомое с детства начертание букв напоминало ей о родине. И тут же ее охватывала новая печаль. И сердце металось. И  щемило в груди. И хотелось бросить все, и вернуться, вернуться туда, где в ней нуждались. Сейчас ее маленькая дочь закончит еще один класс, нужно будет подумать об устройстве летних каникул. Хотелось, очень хотелось, чтобы они провели лето все вместе.

***

Кий часто задумывался: что есть душа, чего ей не хватает в нашей оболочке, почему она не находит себе места, почему она ищет и не находит термали, с помощью которых можно вечно парить в потоках покоя и блаженства?.. Почему она болит? Может быть, она пришла к человеку из высоко виртуального барокко, где явь и сон неотличимы, где каждому – и нежности, и жестокости, и жадности, и расточительства отпущено по потребности без предъявления способностей? Быть может, это продукт компьютерной жизнедеятельности прошлых цивилизаций, и продукт этот безнадежно просрочен? Но раз душа болит, значит, она все еще одинока, все еще не убита?
Болит…
Как она болит!..   
Болит душа? Дело поправимое. Есть рецепт: надо взять горстку крыльев ночных бабочек, щепотку пепла преданных аутодафе еретических сочинений, четыре миллиграмма яда австралийской змеи и ложечку крысиной мочи. Ингредиенты пропустить через мясорубку, затем вскипятить на медленном огне, и пить на ночь, добавляя хрен по вкусу, погружаясь при этом во всемирную компьютерную паутину. Пусть ваша душа там отлежится. Скоро, очень скоро, мы зажжем виртуальные костры, на которых будут гореть книги. Мы приделаем им ноги, и они навсегда покинут нашу планету. В них нет ничего умного и путного. Они противопоставляют себя всемирному разуму, а ведь меньшее всегда меньше самого маленького большего. Чувства? Переживания? Воздух на одной чаши весов и  р а й – на другой, разве это соизмеримые вещи? Пора выйти из тени оракулов и философов. Для этого нужны цилиндр, перчатки и трость от Билла Гейтса. Инакомыслие необходимо искоренить, а маньяков, повторяющих вслед за Кемпийцем: « Повсюду я искал покоя и в одном лишь месте обрел его – в углу, с книгою» надлежит навечно отлучить от Всемирной Паутины.
 
***

Мысли Марии прервал легкий стук в дверь. Три коротких удара. Это был Ларсен, телохранитель Кия, который вместе с Сеном скрашивали ее одиночество. Они были молчаливыми, почти не одушевленными. Невозможно было понять, сопереживают они вам, или находятся в полуоцепенении, сохраняя способность двигаться и реагировать на опасность. Разговаривали они неохотно, большей частью безучастно кивали головами, как бы резюмируя: «Pewt – etre…».
Истукан появился в дверях. Он протянул Марии визитницу. На ней лежал пригласительный билет.
- Странно, от кого бы это? Ларсен, вы не знаете?
- Догадываюсь.
- От Кия?
- Pewt – etre…
- Вы и знаете по-французски одну только фразу. Зачем она вам? Вы хотите продемонстрировать, какой вы полиглот?
- Одной  достаточно.
- Вы когда-нибудь проводите время в семье?
- Может быть.
- Браво. На этом языке и продолжайте со мной разговаривать. Вы не любите много говорить?
- Нет. Только, если  прикажут. Не хочется выглядеть глупее или умнее других. Можно лишиться работы.
- По-моему ваш наниматель не суров и не привередлив. По-моему,  Кий  вообще не способен обижаться.
- Он не наш хозяин. Мы служим Голосам.
- А кто они такие, эти голоса, можно спросить?
- Никто точно не знает.
- Как можно служить, тому, кого не знаешь? Нам платят.
- И что, на жизнь хватает? Ларсен улыбнулся.
- Впервые вижу, как вы улыбаетесь, Ларсен. Улыбка вам очень даже идет. Нет, правда идет. Она ничуть не лишает вас мужественности. Что случилось? Какой-то праздник? Обычно вы – образец непроницаемости.
- Да, сегодня можно расслабиться.
- Откройтесь. Не томите меня. Вы должны знать, чего стоит женское любопытство. Я хочу знать, что случилось. Я могу приказывать?
- Конечно.
- Тогда я приказываю сказать вам всю правду.
- Ну, хорошо… Я могу сказать только главное: все идет по плану, как задумано… И, вполне возможно, вы скоро увидитесь со своим избранником. Можно в свою очередь поинтересоваться?..
- Да, я вас слушаю.
- А что вы испытываете, когда вас переводят к другим мужчинам?
- Меня никто к ним не переводит.
- Разве? Мне известно другое.
- Ах, это?… Это было вызвано обстоятельствами. Кстати, вы слишком много себе позволяете, напоминая мне мое прошлое. Откуда оно вам известно?
- Вот видите,  к чему приводит любопытство. Вы сердитесь.
- Не хочется быть стеклянной. Каждый делает в жизни ошибки.
- Вот наша контора по возможности и пытается их исправить. У меня нет другой информации. Я лишь маленькая фигурка, которую двигают по шахматной доске. Я ничего не решаю. Поэтому  я вам и задал  нескромный вопрос. Мне казалось, что вы получаете приказы свыше, как всякий испытуемый.
- Я испытуемая?
- Не знаю.
- А Кий?
- Может быть, но маловероятно. У него, как мне кажется, другой статус. Он в основной  программе, тогда как мы работаем временно. Сегодня здесь, завтра – там.
- А что это за программа?   
- Я знаю о ней еще меньше, чем вы. Можете мне верить. Я привык ничем не интересоваться.
- Вас совсем, совсем ничего не интересует?
- Может быть. На земле, точно,  нет.
- Почему, здесь не интересно?
- Здесь есть над чем посмеяться. Там у нас все по-другому.
- Рациональней?
- По-другому. Мы не задаем вопросов, нам не нужны ответы… Как это объяснить?.. Невозможно.
- А вы попытайтесь.
- Не получится. Я в этом убежден. Для вас, землян, слово «невозможно» как бы и не существует. Вы лезете напролом.  Действуете с позиции  - вынь, да положи.  Вы, например, проповедуете принцип: не откладывай на завтра, то, что можно сделать сегодня, но в то же время  ваше «сегодня» длится бесконечно долго и никогда не переходит в «завтра».
- Что есть, то есть.
- Вы очень часто не реализуетесь, как личности.
- Вы себя считаете личностью?
- Да.
- Вы добились всего, чего хотели?
- Я на определенной ступени. Вы же скачете через пропасти.
- А жизнь без них была бы неинтересна.
- Неправда. Всему свое время. Вы же не будете заставлять вашего ребенка поднимать штангу весом в тридцать  килограммов?
- Зачем?
- Правильно, «зачем»? Он ее не поднимет. А вот в двадцать он поднимет ее легко. Вы сами создаете себе трудности. Мы их сводим к нулю.
- И вы никогда не страдаете, у вас нет желания принести себя в жертву идеалам?
- Почему? Нет, если ты хочешь страдать, то – пожалуйста. Запишись в клуб по интересам, и страдай, сколько тебе вздумается.
- И где же находится эта ваша непонятная планета? Далеко?
- Относительно близко.
- Сколько до нее световых лет?
- У вас совсем иное представление о времени  и пространстве.  Вы смотрите вперед глазами стрелочников, а мы машинисты. Ларсен снова улыбнулся.
- Я могу идти?
- А вы мне так и не сказали, будет ли на вечеринке Кий, - она чуть ли не трясла его за грудки, вы бездушный истукан, - скажите, ну, чего вам стоит…. Я хочу знать!
- Успокойтесь, Мария. Он был бы рад там вас увидеть.
- Правда?
- Уверен. Нам с Сеном он нравится.


       ***
До семи еще оставалась  уйма  времени. Но женщинам его всегда катастрофически не хватает. Будь в сутках сорок восемь часов, они и тогда опаздывали на свидания, в парикмахерские, на приемы к врачам… Исключение, пожалуй, составляют  свадьбы, собственные свадьбы. Там секунда промедления чревата крахом всех надежд.  В общей сложности женщина добальзаковского возраста тратит на свой макияж одну тысячу пятьдесят суток ровно.  Это значительный срок. За преступления против личности дают меньше. Это плата за красоту. Мужчина, если ему не нравится, как он выглядит, пойдет в кабак и напьется, поправит, что называется, лицо движением кружки с пивом. Умная женщина пить не станет. Заметив на своем лице наметившуюся морщинку, она, прежде всего, оббежит всех подруг, проверяя по их реакции, на сколько углубился процесс. Те уж точно в чужом глазу соринку разглядят.  Если подруга встретит замечанием: « А ты сегодня не плохо выглядишь»,  значит, зависть в ней теплится, и ей можно доверять. Вот если она скажет «…Как хорошо ты выглядишь»,  надо насторожиться и последить за собой.  Искренность у женщин ценится только до первого свидания.   


                ***

Мария оставила Алекса на попечение кормилицы. Ларсен с Сеном зашли за ней в шесть тридцать. К этому времени она была уже собрана, но поинтересовалась:
- Это не близко?
- Это загородная вечеринка.
- Нам потребуется час, чтобы туда добраться?
- Нам час, а кому-то и жизни не хватит. Там будут только избранные.
- Вы меня интригуете. Рука Ларсен в белой перчатке соскользнула с мраморной полки камина, он по-военному вытянулся, подчеркивая тем самым торжественность момента.
- Там будут только избранные, - сказал он.
- Я хорошо выгляжу? – Поинтересовалась Мария.
- Избранных не обсуждают.
- Как мужчине,  я вам нравлюсь?
- К счастью, как мужчина, я ничего не понимаю в женской красоте.
- Мне вас жаль.
- Ерунда. Понятие красоты субъективно. Мне все равно, кто передо мной: Джоконда, или Беатриса Григорьевна.
- Вы не Дон-Жуан.
- Нет, хотя я сегодня в черном.
- А я в белом. Я правильно одета?
- Женщина никогда не одевается правильно.
- Это почему же вы так считаете?
- Я боюсь показаться пошлым, поэтому промолчу. Я стараюсь больше молчать и меньше говорить.
- Сегодня вы особенно разговорчивы.
- Сегодня – да. Общение с людьми не проходят бесследно.
- Мы взаимно обогащаем друг друга.
- Увольте. Мы давно прошли этап взаимозачетов.

  ***

На семьдесят восьмом  километре машина притормозила и остановилась у обочины.
- Дальше придется ехать на трамвае, - сказал Сен.
- А что случилось? – Мария не заметила ни запретительных знаков, ни ухудшения асфальтового покрытия.
- У нас кончился бензин?
- Больше половины бака осталось. Дело в следующем: здесь проходит маршрут трамвая W – 7690479. Только на нём мы сможем добраться до места. Здесь он сворачивает в сторону. Видите, нам тут даже не развернуться: сплошные кусты и овраги.
- Равносильно самоубийству, - подтвердил Ларсен.
- Впервые слышу, чтобы трамвай преодолевал такие преграды.
- Мы даже сможем на это посмотреть, - убеждал Сен.
- Хорошо. Подождем трамвая. Он хотя бы раз в год проезжает мимо этих мест?
- Именно раз в год.
- Что-то не верится. А остановка где?
- Рядом с шалашом. Вам видна тростниковая крыша?
- Видна. Но я не вижу там рельсов.
- Вожатая привозит их с собой.
- В хозяйственной сумке?
- Мы не вникали в подробности.
- Черти что! – Скорее удивилась, чем выругалась Мария.
- Здесь не ругаются. Понимаете ли, в этих местах очень глубокое и обидчивое эхо. Надо ждать молча, а то трамвай вообще не придет.
- Ваш трамвай обидчив, как ребенок.
- И это еще не все.
- А что еще?
- Вожатая там тоже со странностями. Она, собственно, и не вожатая, а художница. Учится в каком-то училище. У нее трамвай, как мастерская. Места достаточно. Кстати, мы сядем во второй вагон, так вы свое платье от красок убережете.
- Она, что, ведет вагоны и рисует одновременно?
- Именно.
- Это же отвлекает.
- От чего?
- От дороги.
- Она на нее и не смотрит, да и не увидишь ничего сквозь стекла завешанные холстами. 
- Ничего себе!
- Зарплата у нее маленькая, но на краски хватает.
- Она неплохо рисует, - сказал Сен.
- Мне нравится, - сказал Ларсен.
- А я боюсь, что мы вернемся уродами, - сказала Мария.
- Трамвай этой компании еще ни разу не сходил с рельс.                Наконец вдалеке появился самый настоящий трамвай. Его было хорошо заметно по ярко светящимся оранжевым  полосам, которые тянулись вдоль бортов, выкрашенных  зеленой краской.
- Веселенький. - Заметила Мария. - Остановки-то хоть будут объявлять?
- Мы не пропустим. На этом маршруте всего одна и есть.  Они побежали к остановке, чтобы не опоздать.
- А как наша остановка называется?
- Так и называется – «Наша».
- Вот бы такое в России устроить!
- И устроят со временем. Такие остановки в любом уважающем себя государстве есть.  «Чужих» - не надо, но «Наши» есть «Наши».
Они успели вовремя. Свободных мест искать не пришлось, ибо все сидячие кресла были свободны. Сидеть в них было очень удобно. В кресла были вмонтированы наушники, соединенные с телевизором. Но демонстрировали по нему только его же собственные внутренности, в общем, кино на любителя.
Вагоновожатая попросила пристегнуть ремни безопасности.
По вагону летали бабочки, пчелы и комары. Мария испугалась, что их покусают, но насекомые вели себя прилично. Они докучали не своими жалами, а энциклопедическими цитатами.
Комар:
Осмеркин Александр Александрович – 1892 – 1953 – живописец. Член объединения «Бубновый валет», АХРР, ОМХ. Произведения Осмеркина 1910 – 192о-х годов созданы под влиянием кубизма и фомизма.
Бабочка:
Чушь понапишут.
Пчела:
Формалисты! Писакомараки!
Вторая пчела:
Моя троюродная прабабушка бывала в гостях у его жены.
Пчела:
Она красивая?
Четвертая пчела:
Она несчастная. Ей по бедности почти все его картины пришлось продать. Но знай,  у художников не бывает некрасивых жен.
Пчела шестая:
А ты откуда знаешь?
Четвертая пчела:
Я с женами двух современных художников спала.
Пчела:
Тебе понравилось?
Восемнадцатый комар:
Вы как старые бабки на завалинке. Противно слушать.
Об интимном       вслух не принято говорить.
Бабочка:
Суриков Василий Иванович 1848 – 1916 – русский живописец.
В 1888 году, после смерти жены, впал в острую депрессию,
оставил живопись.
Шестая пчела:
Почему бы ни сказать прямо: ушел в запой.
Он же потом все-таки вернулся к работе.
Да еще какие картины написал!
Бабочка:
Здесь так написано.
Комар:
Наплюй и забудь. Чушь собачья. Почитать бы, что они о нас пишут.
Пчела:
О нас – в другой энциклопедии.
Шестая пчела:
Обидно.
У себя под сиденьем Мария обнаружила зайца.
Его трясло и тошнило. Ему было плохо в этом вагоне.
Мария спросила:
- А что тут заяц делает?
- Это безбилетный заяц. Ему тут положено быть.
- Но он всего боится. Его бы нужно в лес отпустить.
- Нельзя. Его сначала должны оштрафовать. Так заведено.
- Кем?
- Контролерами. Они его оштрафуют, а потом угостят морковкой.
- Бедненький. Жалко его. Его сейчас вырвет.
- Если контролер придет вовремя, то не вырвет.
- Давайте его в таком случае сами оштрафуем и отпустим.
- Нельзя: у нас морковки нет.
- Тогда я возьму его на руки.
- Это можно.
- У нас-то, надеюсь, билеты есть?
- А то высадят посреди леса с морковкой…
- Нам билеты не нужны. Мы не зайцы.
- Запутанные правила.
- По запутанным правилам легче жить.
- Тем, кто их запутывает.
- Конечно.
Трамвай подпрыгивал и дребезжал, то почти отвесно падая в овраги, то, погружаясь, как поплавок, в крохотные озерца, но всякий раз благополучно справлялся с препятствиями. Всю дорогу насекомые зачитывали пассажирам отрывки из биографий художников. Спорили об их работах. Вагоновожатая Вера списывала мелькавшие за окном пейзажи. Она успела сделать сорок восемь масляных этюдов. Возле пруда они остановились. Вере было необходимо набрать воды, чтобы поработать акварелью.
- Обычно трамвай здесь никогда не останавливается, - сказал Сен.
- Да уж, - сказал Ларсен, - не останавливался. С Марией все необычно. Ей бы нужно было стать женой художника.
- А спать с пчелами? – съязвил Сен.
- Уже темнеет, а мы все едем, - заметила Мария.
- Кстати, Мария, хотите с ней поговорить?
- А можно? После утвердительного кивка Мария обратилась к вагоновожатой:
- Скажите, вам больше нравиться вести трамвай или писать картины? Вожатая лизнула кончик кисточки и сказала:
- Мне больше нравится балет.
- И?
- И я буду балериной. Но мне хочется танцевать голой. Мое тело просит не грубого и сального созерцания, а поклонения. Я ненавижу женские партии. Мне импонирует сила, полет мускул. Моя мечта - станцевать Карла Маркса.
- Его и читать-то невозможно, а вы «станцевать» хотите. Как это, как это?
- Элементарно. Шажками, шажками… Высоко над головой я буду держать красные пуанты, и выкрикивать гневные лозунги. Я буду кричать: «Долой партер! Даешь галерку!».
- Странные у вас желания.
- И танцевать я буду не на паркете, а на булыжной мостовой.
- Ноги не жалко?
- У меня протезы.
- Простите, я не знала. Тогда все понятно.
- Вам, товарищ, ничего не понятно. Однажды я подорвалась на минете, вернее, на мине. Это было на войне. А на войне, как на войне, сами понимаете… Впрочем, это слишком интимно, чтобы об этом говорить с первым встречным. Время собирать камни, время забрасывать ими друг друга! Простите. Мне нужно сосредоточиться. Она переключила внимание на дорогу. - Мне нравится, как мы едем - сказал Сен, - от руля отдохну.
- А я от тебя никогда не отдохну, - сказал Ларсен, - никакого покоя.  И гудят, и гудят… Лучше бы природой любовались. Скоро уже приедем. И тут вагоновожатая объявила:
- Господа, у меня все готово.
- Выходим, выходим, - торопил Ларсен Марию, - вот и добрались с божьей помощью. Надо спешить, а то Вера, чего доброго, захлопнет двери перед самым носом, завезет на дальнюю станцию и сбросит с моста. Элементарно. Набросит на шею веревку с палитрой, и – в реку. Она плохо переносит «месячные». Когда кто-то хвастает в моем присутствии, что у него «все готово», я начинаю остерегаться, и задаю вопрос: «Для чего готово, для убийства»? От женщины всего можно ожидать. Сегодня она признается тебе в любви, готова даже положить тебя на музыку, а завтра забросает пустыми водонепроницаемыми кошельками.
- Она что, ненормальная?
- Относительно, да и то – может быть… Не знаю… Нормальных женщин я видел только в гипсе и в мраморе. Эти, действительно, божественно хороши. Они милосердны и сговорчивы. Чем больше времени они находятся в гипсе, тем мягче становится  их нрав. Но мрамор надежнее. Вы думаете, почему восхищаются купающейся Вирсавией Себастьяно Риччи? Я знаю ответ. Она уже ничего плохого не может сделать ни одному  мужчине. Она нарисована, а, значит, не опасна. Хотя задний план картины как бы предупреждает зрителя: не все так просто. На дальнем плане, опершись на балюстраду, за купальщицей на всякий случай приглядывает одинокий мужчина. Может создаться впечатление, что подглядывающего интересую ее формы, что он ждет, когда с ее обнаженных ног спадет  банное полотенце, и она обнаженная войдет в воду. Нет же, взгляд его прикован к изящному, но тяжелому сосуду под ее левой рукой, и он бы хотел от него вовремя увернуться...   А то бы сюжет поменялся, и мы увидели под левой же рукой, но уже кающейся Магдалины полуистлевший череп кисти господина Эль Греко. И хотя Эль Греко в 1614 году умер, а Риччи только родился спустя сорок пять лет, великий художник, творивший в ХY1 веке, сделал некое предупреждение. Мне лично всегда хотелось объединить два этих сюжета: под левую руку Вирсавии поместить череп, а на книгу Магдалины поставить сосуд с вином. Череп служит ей всего лишь закладкой. Читает она книгу явно «с конца», или не читает ее вовсе, а только делает вид, что ее захватывает сюжет. Скажите, как можно прочитать текст, если его загораживает череп? Ей не до содержания библии.  В ее глазах не раскаяние, а упрек и вопрос: «Боже, ты не забыл выключить молнию»? Череп же в руке купальщицы избавил художника от написания мужской фигуры на заднем плане.
- Вы, Ларсен, наслушались искусствоведческих проповедей.
- Я все-таки продолжу. 
- Не стоит.
- А мое суждение о Венере вас не интересует?  А почему ее нашли без рук, знаете?
- Нет.
- Да вся мужская половина человечества в тот день молила: «Только без рук!.. Пожалуйста, боже, только без рук»… И чудо свершилось.
- Да, забавно. Но мне интересно, куда мы пойдем дальше?
- На свет. Видите  вдалеке свет? – При этом Ларсен помахал Вере рукой на прощание.
- Она, надеюсь, за нами вернется?
- Конечно. На рассвете. Так вы свет видите?
- Теперь вижу. Слабый. Вдалеке.
- Это только так кажется. Идти всего две минуты. Могу засечь время.
- Про время я больше ничего не хочу слышать. Ненавижу время.
- Точно. И есть за что, хотя вы этого не можете знать.
- Да, - сказал Сен, - вы еще слишком молоды. Слишком.
- Спасибо за комплимент. В наши дни они так редки. И,  вообще, мне с вами все интересней…
- Это ответный комплимент?
- Да. Мне хорошо. У меня добрые предчувствия.
- У вас, Мария, верные предчувствия.
- Не томите, что за сюрприз меня ждет?                Сен плелся позади всех. Он спотыкался и чертыхался, сожалея, что не взял фонарик.  Настроение у него было подавленное. Он ворчал:
- Могли бы устроить по такому случаю фейерверк. Могли бы ракету запустить на луну, чтобы было светлее.
- Что с вами, Сен? Вас что-нибудь тревожит? Вы самый неразговорчивый в нашей компании.
- Я не смогу сегодня увидеть свои любимые рекламные выпуски. В лесу нет телевизора.
- Реклама такая гадость! Такая!..
- Ничего подобного, Высокое искусство, как и молитву надо созерцать. На это нет времени. Мы уже говорили об этом проклятье человечества – о квадратуре мгновений, об этой не имеющей решения задаче. Я люблю рекламу. Хорошую обожаю. Я могу часами сидеть у телевизора в надежде увидеть любимый рекламный ролик. Жаль, что нет специального канала. Все охвачено: и политика, и культура, и новости, а базового канала нет. Я не фанатик. Я ценитель. Если я увижу после выпуска новостей классную картинку со спецэффектами о женских прокладках, я забываю обо всех новостях. В новостях нет никакой новизны. Это схема. Это сухой и ощипанный пересказ того, что уже произошло или того, что никогда не было и не будет. В новостях обо мне ничего не говорят. Мне они не интересны. Мне не интересно, кого выберут президентом той или иной страны. Я президентом никогда не буду. Я просто просплю ядерную войну или землетрясение в Китае. Я, к примеру, не соображу, куда надо посылать войска, а откуда их пора выводить. А от рекламы я торчу. Я, конечно, не брошусь под скальпель хирурга, чтобы изменить пол после просмотра рекламы о прокладках, но я их куплю. Я верю, что со мной ничего не случится. А широко рекламируемые таблетки от запора? Скажите, разве их реклама не полезна? Я о запоре ничего не знаю. У меня нормально работает желудок. Но и таблетки от запора я тоже куплю. Знания о запоре полезны. Они обогащают не меньше, чем знание живописи. Многих реклама раздражает. Мне же хочется усилить звук, когда я слышу правдивые и наполненные ассоциациями слова: «Горят на солнце протуберанцы, а дети без памперсов просто засранцы». Чем плохо? И смысл есть, и рифма, и аллитерация, и астрономический посыл, завязка, кульминация и развязка. Это, батеньки вы мои, классика. Новости тут никакой нет. И это понятно. У многих родителей дети рождаются и счастливо живут до самой смерти чистейшими засранцами.
- Все! Хватит! – прервал эту тираду Ларсен. – Своими словами ты, пожалуй, все искусство обосрёшь,  прости господи.
- Да уж, - сказала Мария, - так вы все трамваи распугаете. Давайте обходиться без грубых слов. Мы же культурные люди.
- Мы? Забудьте о культурных людях. Они ушли вслед за мамонтами.  Их больше нет. Где вы культурных людей видели? Может, в московском метро? Человек, которому дышат в лицо селедочным перегаром,  не может долго оставаться культурным. Рано или поздно от него начнет пахнуть чесноком. Может быть, вы видели культурных людей в театре? Назовите такой театр. Назовите всех зрителей поименно. Я перепишу фамилии в блокнот и закажу в церкви заздравную мессу. А, может быть, они в эти минуты перемещаются по оживленной улице в дорогих автомобилях? Может быть, их просто не видно за тонированными стеклами? А вдруг они так опасно культурны, что им пора прятаться от серых и бескультурных  масс, рыщущих по помойкам в поисках куска хлеба? Вы, Мария, чересчур наивны и благодушны. Это в оркестре солирует скрипка, а в жизни – барабан. Вам для чего даны ушные перепонки, думаете, чтобы лучше слышать? Для этого дано сердце. А ушные перепонки лучше заткнуть ватой. И глаза придется завязать, чтобы остаться культурным и интеллигентным. Мой вам совет: реже выходите на улицу. Пользуйтесь услугами фантазии. Летайте во сне и наяву. Читайте сказки. Или смотрите рекламу. Реклама – зеркало мертвых душ. Я это прекрасно понимаю. Но реклама – это моя слабость. Я и сам придумал коротенький сюжет, рекламирующий косметику. Крупным планом лицо покойника без косметики. Потом еще более крупным планом его жопа,  но с косметикой.  В абрисе женских  губ на ягодице, как на гербовой печати – название известной фирмы. Хорошо придумано? Что скажите?   
- Ужасно. Отвратительно и ужасно. Мне сейчас за каждым кустом будут мерещиться привидения.
- Сен, успокойся. Ты сегодня слишком разоткровенничался. Уймись.               
***

Поляну ярко освещали прожекторы. Каждый размером с мексиканское сомбреро. Укреплены они были на рогатках между деревьями. Зажгли их с приходом важных гостей. Но и до этого здесь горело множество разноцветных огней. Гирлянды, составленные из пустых бутылок, были набиты лампочками меньшего размера. Стеклянные стойки бара, кувшины, бокалы, хрустальные вазы со льдом, прозрачная посуда на столах, стеклярусы, свисающие с козырьков танцевальной веранды, переливались разноцветными огнями. Весь этот светящийся peristyion был наполнен волшебной музыкой. Она сочилась из прозрачного, вздыбленного родника, сбегавшего с почти отвесной горы. Камни, покрытые  стеклянными водорослями, были похожи на арфы. Их бесчисленные струны шевелило течение, заставляя мелодично звучать. Отражаясь от  лиственной падуги, звук  возвращался на землю к танцующим парам.    В центре поляны помещалась хрустальная rotonda. Возле каждой колонны за пюпитром сидел музыкант. Взгляды оркестрантов были устремлены внутрь прозрачной ротонды, где парила, задавая темп, огромная черная роза. Она была похожа на дирижера во фраке.
- Настоящий lwsthaws,  - сказал Ларсен.
- Как это перевести?  - Спросила Мария.
- Монбижу, - сказал Сен.
- Теперь понятно. Но очень, очень здорово… Эти смешные танцующие люди мне кого-то напоминают…
- И кого же?
- А вы сами не видите? Ну, вот же, вот же… крутит хвостиком… да, точно, точно… это же самый настоящий ослик. А на ногу ему, того и гляди, наступит цыпленок. Здорово, - Мария захлопала в ладоши, - смешнее не бывает. Она залилась хохотом, когда маленький человечек с желтой лысиной наступил-таки на ногу ослику, и тот, поджав ее под себя, застыл на месте и стал причитать: «Не буду больше с тобой танцевать, бульонный кубик». – «Я нечаянно. Я больше не буду».
- Между прочим, этот желтый цыпленок настоящий герой.
- Герой? - Переспросила Мария, - правда?
- Да, он поражен ракетным топливом, гиптилом. Работал вместе с другими на стартовой площадке, а она разлетелась на куски. Его можно только пожалеть. Он из команды выжил один. Раз в год мы его приглашаем на вечер-встречу. Года три назад он был настоящим атлетом. Теперь, конечно, сдал.
- Вы хотите сказать, - она все-таки с трудом сдерживала смех, - что это не цыпленок, а человек? Вы меня не разыгрываете?
- У него от гиптила пожелтели волосы. И все. В остальном он хоть куда!..
- Скажите, а это тоже человек? – Она прикрыла рот ладошкой, чтобы не прыснуть со смеху, а мизинцем, чтобы присутствующим был незаметен ее интерес, указала на лягушонка в немецкой каске времен Второй мировой войны. Поверх каски на лягушечью голову был натянут картуз.
- Он бывший узник концлагеря. Он потерял всех близких.
- А почему он танцует один? Он всего боится.
- Попробуйте его пригласить, если вам не противно танцевать с таким стариком.
- Это же лягушонок, а не старик.
- А вы подойдите ближе, загляните в его глаза.
- Я его сама боюсь.
- Он же, как вы говорите, старенький и маленький. Он совершенно ручной. Да, он некрасив. Время никого не красит. Неизвестно, во что мы превратимся, когда нам будет за восемьдесят…
- Нет, все-таки вы меня разыгрывайте. Я его сейчас приглашу, а вы поднимите меня на смех.*
- Как хотите. Я не настаиваю, - сказал Сен.
- А этот голый мужчина в валенках, что он тут делает? Почему он в таком виде? Мы все одеты в вечерние платья, а этот совсем уж неприличен… Ему не во что одеться?
- А это не человек. Это косолапый мишка.
- В профиль он похож на чернокожего китайца, этот ваш мишка.
- Это северный медведь. Но в валенках. Я отвечаю.
- Я, что, по-вашему, никогда в зоопарк не ходила? Говорю же вам, этот мишка гол до неприличия… Я, все-таки, женщина…
- Вас смущают половые признаки?
- И это тоже.
- Ему сделали операцию. Он был чересчур активен. Пришлось трансплантировать этот орган. Теперь мишка менее агрессивен, и может проделывать сложные цирковые номера. Мы еще это увидим во второй части. А в сторону водонапорной башни я вам, Мария, смотреть не советую: зрелище не для слабонервных…
- И что же там такое? Я слышу только приглушенные стоны. Подойдемте ближе?
- Я пас.
- Что же там происходит?
- Казнь-шапито.
- Казнь? Там по-настоящему  казнят людей?
- Преступников. Им отрубают головы. В кустах стоит гильотина. Каждые шесть минут чья-то голова оказывается в корзине. Скажу вам, что подонки заслужили большего, но контора проявляет к ним снисхождение. Будь я судьей-распорядителем, поджарил их на углях. Медленный огонь – самый справедливый огонь.  Я бы поджаривал негодяев изнури: нехороших запахов меньше.         
- Скажите, Ларсен, их казнят по приговору суда?
- Суда быстрого реагирования, ибо, если вы, земляне, будете медлить, от вас останутся бирки и товарные чеки…
- А справедлив ли этот суд?
- Он почти божий, если вы сомневаетесь.
- «Почти», как это может быть?
- Мы выдаем казненному справку, что он понес справедливое наказание. Во всяком случае, еще никто не жаловался. Виноват – отвечай. Гуманность хороша при ловле блох. Послушали бы вы их предсмертные слова.
- Увольте.
- Хотите знать, о чем они просят? Они умоляют, чтобы их гильотинировали по пояс.
- Правда?
- Сущая правда.
- Зачем это?
- Не знаю. Бюст все-таки…
- И им идут навстречу?
- Нет, конечно. Головы рубят, затем складывают в корзины и несут  на Поле Чудес. 
- И что с ними происходит дальше?
- Ничего.
- Зачем же их тогда там закапывать?
- А вы знаете другое место?
- Не знаю.
- Вот. Вот и ответ на ваш вопрос.
- А палач?.. Он один или их несколько? Как он справляется с такой работой? И еще: кто назначает палачей?
- Это выборная должность. Приговоренные к высшей мере сами выбирают палача… тайным голосованием. Как только он выбивается из сил, его меняют, и он кладет голову на плаху. Должность авторитетная, но не вечная, как и все под этой луной. Прекрасная луна. Вы не находите? – Спросил  Ларсен.
- При чем здесь луна? Вы путаете возвышенное с низменным.
- Ничего подобного. Я их перемешиваю в нужных пропорциях. Возьмите, к примеру, Босха… Страшная птица лакомится юной девой, достаточно  гибкий юноша какает золотыми монетами, проваливающимися в отстойную яму, туда же летит человеческая рвота… И так далее, и так далее… Вам нравится Босх? Вижу, что вы с ним знакомы. Мне тоже нравится этот художник.  Он еще в то далекое время понимал, что солнечные дворики и пруды с лилиями мир не спасу. Вы вслед за Достоевским повторяете, что красота спасет мир. Я согласен. Но какая красота? Вы ополчились на ужастики с расчлененкой,  на мистику и мудистику… Вы отчасти правы. Но только отчасти, потому что эти работы в кинематографе сродни работам Босха? Они не равноценны, но они перекликаются. Важен талант. Талант это все. Талан спасет мир. Надо уметь его видеть таким, каков он есть и таким, каким он снится.  А офорты «Капричос» Франсиско Гойи? Какие  прекрасные сны посещали этого гения. В Кинта дель Сордо  вряд ли кто предполагал, что оттиски его снов потрясут грядущие поколения. Не бойтесь всепожирающего и всепоглощающего призрака Эль Хайана. Все живое пожирает и пожирается. Лишь творчество бессмертно, в нем остается наша усмешка, а не страх… Вот почему, Мария, вам смешны танцующие клоуны. Вам их такими представили, они такими предстали перед вами, но не перед Всевышнем…
- Честно, Ларсен, я не предполагала, что вы можете быть ходячем кладезем мудрости. Но с вами можно не согласиться.
- Не соглашайтесь, Мария. Истины нет. Ее придумали те, кому лень искать и не находить… Никогда ни с кем не соглашайтесь, особенно с самой собой…
 Билеты у приглашенных проверяли Арлекин и Мельпомена Ивановна. Арлекин был выдержан и предупредителен.  Он смахнул специальной щеткой дорожную пыль с туфелек Марии, предложил ей театральный бинокль или прибор ночного видения на выбор.  Он сказал:
-    Сейчас будет звучать Стравинский. Советую взять бинокль.
- Спасибо, - поблагодарила Мария, - нет ли у вас таблеток от кашля?
- Конечно. Вам сколько?
- Одну, если можно.
Сен забеспокоился:
- Вы приболели?
- Мне они нужны на всякий случай: боюсь в неподходящий момент раскашляться. Со мной всегда такое случается, когда слушаю классику.                Мельпомена Ивановна проверила подлинность билетов на ультрафиолетовой установке. И, хотя сомнений в их подлинности не было, на всякий случай спросила:
- Они не поддельные?         
Ларсена это предположение возмутило. Он резким движением выхватил из-за пазухи пистолет:
- А это, старая карга, ты видела? Или тебе хочется гнойного геморроя?!..                Мельпомена Ивановна скрылась за ширмой. Вероятно, решила сменить прокладку.    Указатель с надписями информировал: «commedia dell^ arte», «opera», «show», «а пошли бы  вы…»…
- Нам куда? – Спросила Мария.
- Это условные надписи, - перехватил ее взгляд Ларсен, - нам можно находиться  повсюду.               
На импровизированной сцене давали пьесу под названием «Трусы без горошин». Они заняли места в партере. Собственно, амфитеатр и бельэтаж отсутствовали как,  впрочем, и зрители, если не считать неразлучной троицы. Все действие сводилось к тому, что главная героиня со словами «мне одиноко» откидывала прочь покрывало и демонстрировала свои прелести жен-премьеру.
- В чем тут суть? – Обратилась Мария к Ларсену за разъяснениями.
- Суть в том, что трусы у нее на голове.
- Тогда мы не будем им аплодировать.
- Мне кажется, что они того и ждут, чтобы  мы удалились.
- Не будем им мешать. Совершенно не стоит этого делать. - Сказал Сен.                Они прогуливались в дубовой роще, когда в небе послышался шум работающих лопастей.
- Это еще что? – Удивилась Мария.
- Это главный сюрприз. Мы должны кое-кого встретить.
- Кого же?
- Президента Лунной  Дубравы.
- Есть и такие?
- Если есть академики Конной академии, то почему вас это удивляет?
- Я не права.               
Лунная дубрава мгновенно опустела. Исчезли декорации. Исчезла avant-scene. Черная роза со сломанным стеблем взмыла к звездам,  и затем растеклась по черному непросохшему ватману неба, точно написанная скорописной акварелью. Она стала невидимой для непосвященных. Смолкла музыка. Сгинули, растворились в воздухе экзальтированные  танцевальные пары. Свет рампы погас. От сказки не осталось ничего, будто выключили разом фантазию и воображение, к сожалению, так бывает очень часто. Но во всякую такую чепуху и чертовщину лучше верить. И люди верят, так, на всякий случай: а вдруг все-таки есть другая жизнь, отличная от этой? Ведь если тебе завязали глаза и собрались отрубить голову, ты как миленький поверишь в существование палача. Ты его не видишь, но чувствуешь приближение смерти. А если во сне твоей щеки коснется рука любимого, ты обязательно уверуешь в то, что сны сбываются, потому что наступит утро, его рука накроет твою обнаженную грудь, и сквозь закрытые веки в глаза польется свет от теплых ладоней. Любимый рядом. Не обязательно верить только в то, что видишь. Верь в то, что чувствуешь. Доверяй своим чувствам, и все хорошее и плохое еще свершится… На небесах и выше… Не расставайтесь! Никогда не расставайтесь с любимыми. Даже на час!  Не расставайтесь с их запахами, с их фантазиями, несбыточными обещаниями, наивной ревностью, ведь все проходит, чего когда-то было не жаль. Не думайте, что если вы расстаетесь с человеком, то он перестает существовать. Нет же: он там,  среди прохожих,  он слился с серой, безликой толпой, откуда однажды был выбран не вами, а вашим взбунтовавшимся «Я», потому что его место было рядом с вами, потому что желания были еще неясными,  но дерзкими и священными, свойственными влюбленной юности, одной лишь ей. И вы, только вы сказали себе: «Все! Все! Все! Я не хочу! Я хочу «завтра» при «сейчас»! Я хочу лететь хоть в пропасть, но! Вверх! Головой! но! против! течения! но! Против! Правил»!.. А что теперь? Теперь он часть ничего незначащей тени. Фантом.  Вы теряете не его, вернее, не его только, а часть своих ощущений. Терять это не находить!.. Со временем боль от потерь притупляется, и вы уже никогда не сможете жить по законам иной гравитации. Ваша душа стала в шесть раз тяжелее. Зачем теперь смотреть на луну?… Зачем теперь ломать голову над дурацкими вопросами?   Поздно выбирать между  «да или нет?» и «быть или не быть?»….    
Я  целовал неистово,  
Жил вечно – на краю…
Не пригодится исповедь
Мне, грешному, в раю.
Мы устаем от верности,
 А вены в нас отвесные,
И умирать расхочется,
Когда – с любой руки -
Куда ни брось –     расходятся
Квадратные круги.
А от измен вдвойне.
Как градусы в вине.
  Божественная грация,
Я счастлив всем назло!
Бог с нею, с гравитацией,
Ведь мне в любви везло!




  Мария со своими спутниками была выхвачена из этой подошедшей к концу антрепризы светом мощного прожектора. Она прикрывала лицо руками и от яркого луча, и от поднявшегося ветра, который трепал волосы и метал во все стороны срезанные лопастями  высоченные лесные колокольчики и травинки.                Я отпускаю фей.
                Я не держу рассвет.
                Уздечку на коней
                Я не меняю, нет.
                Даю холстам пустым
                Тепло иных планет.
                Привязанность – как дым
                От едких сигарет.
                И я прощаю вас.
                И я целую лес.
                Вот, отзвучал наш вальс,
                И опустел мой крест.
               
Мария не верила своим глазам. Одна сказка сменила другую. Из вертолета вышел непонятного вида человек, на голове у которого вместо шляпы был самый обыкновенный черепаший панцирь. Он вел за руку маленькую девочку. Мария сразу же узнала в ней свою дочь, и ей некогда было разглядывать чудаковатого старца, который приветствовал встречающих взмахом руки в белой перчатке. Но, показалась, что она не выпускала волшебную светящуюся палочку.
- Не может быть! – Восторженно закричала Мария. – Этого не может быть! Или я сплю, или … ущипните меня… Как?.. Каким образом?.. Девочка шагнула маме навстречу и провалилась в жаркие объятия. Почему в радостные минуты встреч  бешено колотится сердце, точно его через минуту должны замуровать навечно  в  тесной каменной клетке, почему оно  стремится вырваться из груди, почему его начинает щемить? Откуда это чувство тревоги и радости за свое продолжение? Кто его может выхватить из груди? Скорее, скорее под защиту материнской любви, под ее теплое покрывало, сшитое из лоскутов бессонных ночей, тревожных ожиданий, жарких, не требующих отдачи, до боли родных и прозрачных  поцелуев.
- Я никому тебя не отдам. Слышишь, слышишь, ты только моя. – Не стесняясь слез, причитала Мария. Точно в эту минуту она больно обрезалась о свое одиночество.  Все женщины одинаковы в эти трогательные моменты. Они превращаются в язычниц и готовы поклоняться любым богам в обмен на уверенность в благополучии своего ребенка. Мужчины уходят на второй план. В них нет этой смесительной нежности, она течет по каким-то другим каналам, подчиняется каким-то другим законам. В них крепка философская связь, а ласки кажутся вымученными и неестественными, хотя это можно отнести на счет большей сдержанности. Отцы и дети это другая школа жизни. А у матерей она – как на ладони…   
-     Нас никто не представит? – Спросил чудаковатый старец, выждав вполне достаточно.
- Простите.  Ради всех святых, простите меня. Не знаю, как вас благодарить! Это так неожиданно и неправдоподобно. Я не верю своим глазам.
- Верьте ощущениям. Это важнее.
- А знаете?
- Что, дорогая? Позвольте, позвольте вас так называть. Я стар и не гожусь для подозрений… То есть, в моих словах нет ничего, кроме участия. Я это хотел сказать.
- Да. Отлично. Спасибо. Просто мне кажется, что я вас уже видела… видела, видела… и, возможно, это был не сон, не совсем сон, но мы о чем-то таком  говорили, о чувствах, которыми нельзя разбрасываться и подвергать их сомнениям… Или это было в церкви с белыми куполами… Там было холодно, и мы замерзали, а вы писали инеем на стене какие-то пророческие слова… я их не помню… Они что, растаяли?
- Инеем? Ну, если стихи сравнивать с инеем, то тогда… тогда -  так и было… Да вы, дорогая, ни о чем не переживайте… что иней, что стихи – узор и все, узор и представленье… красивые слова и сочетанья букв. Как в поле колокольчик, ласкает взгляд и слух, но отлетит его душа, которой в тягость сила притяженья. В ней – синь небес, а небеса безруки… как решето… Все призрачно: и человек, и звуки… Он поднял вверх обе руки. Волшебная палочка описала круг над его смешной шляпой. Поляна вновь превратилась в Поляну Сказок. 
- Как-то я тоже растерялся, - сказал Ларсен, - забыл представить устроителя вечера господина L.
- Здорово! Просто очень здорово! Господин L. Волшебник?
- Скорее я Сочинитель. Вы меня так и называйте, господин Сочинитель.  Но это не навсегда. Это временно. Еще Сенека утверждал: «У человека можно отнять жизнь, но не смерть».  Всю жизнь сочинять утомительно. Да и невозможно. Всегда приходится говорить и болтать за двоих, а то и за троих. Но для того, чтобы тебя услышали, надо замолчать. Ничего в мире не изменилось с древних времен. И нравы те же, и мораль также бесхребетна, как при Петронии. Как удивительно он заметил: «Наша округа полным-полна богов-покровителей, так что бога здесь легче встретить, чем человека». А как он славно умер! Изящно. Без суеты. За пиршественным столом, то открывая, то закрывая вены, слушая пение и декламацию стихов. Вы читали его роман «Сатирикон»?  «Satiricon libri». Конечно, нет. Удивительная книга. Представляете, главный герой, выдававший себя за богача, объявляет претендентам на наследство, что они должны после его смерти разрубить и съесть его труп. Думаете,  голодных людей с тех пор стало меньше? Думаете, тяга к золоту угасла? Какой это был изящный и утонченный человек. И вот его нет. Я так говорю, как будто его не стало только что. А почему? Он этого заслужил. Он  и себе сочинил красивую смерть. Его смерть стала пессимистическим приключением. Без этого было бы скучно умирать. Но жизнь я себе сочинять не пробовал. Вернее, пробовал, но получалась ерунда. Полнейшая, простите, ерунда. Если раньше пророков слушали, но не слышали, то теперь просто захлопывают и стараются перекричать. Нет, жизнь надо сочинять в соавторстве с кем-то сильным и влиятельным. От меня всегда ускользает сюжет. Вы не поверите, я забываю имена своих героев, я путаю, с кем надо дружить, с кем враждовать. В сущности, тяжело, очень тяжело враждовать. Я этого не люблю. Тут бы и пригодился соавтор. Они это умеют. У них это здорово получается. Они шустрые. Они знают законы, а я профан. Меня очень легко надуть. Я всегда вижу и чувствую подвох, но не предпринимаю ответных мер. Или эти меры становятся бесполезными.  Не могу себя переделать. Не могу точно вести одну линию куда-то. В никуда – пожалуйста. "В никуда" -  могу. У меня всегда получается несколько линий. Не знаю, что с ними делать… А вы, дорогая, что делаете с линиями? Да, обычно, что вы делаете с линиями?..
- Ну, не знаю… Одну линию мне выбрать тоже трудно.
- Мы с вами родственные души. Это прелестно и сказочно.  Это удивительно. Об этом уже написано… Дай бог памяти, как там у поэта: «Дайте мне женщину синюю-синюю, я проведу на ней белую линию...». С ума сойти и не вернуться!
- С ума сойти и не вернуться?
- Это не из стихотворения.
- Это у меня такая поговорка. Привязалась, противная.  Слышали о словах-паразитах? Грешен. Употребляю. Каюсь. Виноват. Всегда и перед всеми. Иногда пью Мартини. Иногда, значит, вчера, сегодня и завтра, то есть по праздникам. Для настроения.  Вот надел на голову вместо головного убора этакую эпитафию.  Пусть будет смешно, правда, дорогая?
- Дочке нравится. Видите, она смеется.
- Смешная шляпа.
- И дедушка смешной.
- По-настоящему смешных людей мало.
- Мало, мало, - захлопала девчушка в ладоши,  - хочу, чтоб все…
- Правда,  хочешь?
- Правда, хочу.
- Тогда так и будет. Для тебя, мой ангел, я раскрою на этой поляне шатер из незабудок. Мы устроим здесь настоящий цирк. Для тебя будет петь Багдаляш.
- А кто такой Багдаляш?
- Багдаляш это медведь, который умеет танцевать на ушах. Он танцует всегда один, чтобы не наступать никому на ноги. Такой вот воспитанный господин. Его этому научили в цирке, и теперь он этим искусством зарабатывает себе на пропитание. Ему еще очень нравятся детские аплодисменты. Они для него как мед.
- Ты любишь мед?
- Не знаю.
- Он его запихивает за обе щеки. Будь у  него их три, он и тогда бы не насытился. Потрясающий медведь. Рыжий и большой. Очень любит детей. Я его сейчас позову, чтобы он с нами поздоровался. – Господин сочинитель поманил пальцем сидящего в кустах Багдаляша. – Иди, иди к нам… Багдаляш только того и ждал, чтобы с ним пообщались. Он не стал долго переминаться с ноги на ногу, а сразу же сделал кувырок и встал на уши, чем привел девочку в восторг. А потом специально для нее спел куплет из романса Булахова на слова В. Чуевского: «Твоих лучей небесной силою вся жизнь моя озарена. Умру ли я, ты над могилою гори, сияй, моя звезда»!
- Ой-ля, - захлопала она в ладоши.    
В кустах заиграла гармонь. Ей почему-то вторил барабан. С этим какофоническим сопровождением  косолапый мишка начал отплясывать «русскую».  Остановить Багдаляша было невозможно. Даже аплодисменты не подействовали.
        Белки жонглировали орешками, рыбы сидели на деревьях и пели песни, в небе взрывались зеленые арбузы и желтые подсолнухи, разбрасывая разноцветные семена. И это было похоже на настоящий салют. 
Представление длилось целых два часа. Но они пролетели незаметно. Последним на поляне появился сам Феокрит. Никто не верил, что это настоящий Феокрит. Но Кий пригласил его только за то, что тот в свое время в идиллиях давал отповедь богачам, не желающим платить певцам, которые прославляли труд простых людей.  Кий восстановил справедливость и дал Феокриту заработать. Тот произнес поэтическую речь:
- Трава – женские кудри. И далее: ломонос, плющ, виноград, сельдерей, мята. Шиповник, боярышник, терновник, тростник, камыш, клевер, тамариск, нарцисс, анис, левкой, цикламен, лилия, анемон, вяз, фиалка, сосна, платан, змеи, львы… И далее: лошади, олени, собаки, удод, медвежата львы…
Феокрит говорил долго и красиво, но целиком его выступления никто не слышал. Девочка заснула на руках у Марии, а господин Сочинитель на руках у охраны. Вероятно,  их утомили приготовления к отлету,  сбор документов и получение виз.
Сен пытался заманить всех в ресторан «Аид-над-дюнах», нахваливая его кухню, красочно расписывая антураж. Если верить его словам, то ресторан располагался на глубине пяти метров. Под земляными сводами, среди египетских мумий, помещенных в стеклянные ящики с подсветкой, располагался обеденный зал. Обслуживали столы полуобнаженные официантки, натертые люминесцентной краской. Экзотические блюда подавались в человеческих черепах, а вина в бокалах из трубчатых костей. Здесь можно было заказать и «Сердце дьявола», и «Прокисшую ангину по-японски», и коктейль «Месячные Афродиты», на десерт подавали мороженное с «катушками» от Дюймовочки.
Попасть в ресторан можно было, оплатив процессию плакальщиц, которые провожали гробы с посетителями в подземные лабиринты. Ленточный ритуальный конвейер, больше похожий на «американские горки», доставлял ополоумевших от страха и оглушенных яростным песнопением чревоугодников до места.
В программу обслуживания не входили пытки, танцы за колючей проволокой и «брудершафт» с серийным убийцей, но все это можно было заказать отдельно. По желанию здесь можно было принять душ или клизму…
Впрочем, Мария отказалась отпраздновать встречу в столь экстравагантном месте: ей как можно быстрее хотелось попасть домой, да и перспектива опоздать на последний трамвай ее никак не устраивала. 


***

Кия тошнило от выкуренных сигарет. Он проглотил уже целую пачку, приступил ко второй. В горле першило, глаза слезились, участилось сердцебиение. Но мозгу, похоже, нравилось клубиться вместе с дымом. Он занимался самоблужданием. В самых  укромных уголках памяти, - как будто это была приватизированная им территория. - Он выбирал какую-то одну нишу, и застревал там надолго, ни за что на свете не желая расставаться с уютным гнездышком. Он расслаблялся, ходил кругами, еще и еще раз цеплялся за детали и отрывки воспоминаний, анализировал их, бегло просматривал тривиальные куски, возвращался к пройденному материалу, выворачивал его наизнанку, но перетряхивание и перетаскивание с места на место древних как мир проблем, не приближало ни к решению, ни к пониманию. Воспоминания были красноречивы, но ни цветистый слог, ни аллитерации, ни антитезы и метафоры не, ни делали их радостней. Одному человеку хватает секунды, чтобы избавиться от ненужного груза воспоминаний, это для него -  как спрыгнуть с подножки трамвая. Другой тратит целую жизнь на поиски трафарета «Выход здесь», но так и не находит,  «спрыгивая» в итоге с ума или принимаясь  сочинять руководство по использованию садового инвентаря на дачном участке, что, собственно, еще трагичней. Но это объяснимо. Одна проблема рождает другую, а десятая возвращает к седьмой, и так далее. Требуется разгрузка. Жизненные перипетии заставляют одних залезать внутрь атома, вторых сочинять прозу, басни, стихи. Человеку хочется эстетствовать. Эстетствовать значит познавать. Это если по Аристотелю. И тогда нужно вернуться в иную эру. Там вас поймут и оценят, а может быть, - если повезет, - сбросят со скалы, как фригийского раба Эзопа. А если ты живешь в мире далеком от поэтики, что тогда, да, что тогда? Тогда опорожняй свою голову как минимум три раза в день. Живи проще. И Кий, конечно, понимал, что все его проблемы, вся неустроенность от чрезмерной требовательности к себе и к пространству, именно к пространству, по другому не скажешь. Определение «пустота» было бы еще более оскорбительно для среды, которая его окружала. Ведь как-то довольствуются люди пустотой. Им плевать, где затонула Атлантида. Ее ищут одиночки и безумцы. Зачем спасать фрески, картины, книги, ноты, гекзаметры, пентаметры? Зачем? Завтра начнут спасать Северный полюс. Целиком. А, может быть, уже поздно?..                Кий уже долгое время жил жизнью взаймы. Он не по своей воле заглянул в чужие души, и ничего кроме отвращения они не вызывали. Если находилась какая-то тонкая струна, которую ему хотелось тронуть, заставить звучать, то она обрывалась. Может быть, ему просто не везло, может быть ему не удалось переселиться в мир музыки и поэзии, ведь они существуют, ведь их до конца еще никто не отменил. Ведь ходят еще по земле и Шуберты, и Геродоты, и Сервантесы, и Кафки… Но, правда, и Геростратов прибавилось, хотя гореть уже почти нечему.       От последней встречи с Марией в душе не осталось ничего. Она отдалялась. Он как будто отошел на расстояние от полотна, и разглядел всю картину целиком, не отдельные мазки, а всю палитру, весь сюжет. Он прежде был размыт и фрагментарен, а теперь четко обозначился. И что он увидел? Женщину? Какую? Да, милую, да,  привлекательную, да, смотрящую на него влюбленными глазами. Но это даже была не Атлантида! Не надо себя обманывать. Рядом с ним все это время была придуманная женщина, женщина из черновиков, которые нельзя показывать на свет. Те черновики наивны и несовершенны, хотя нет совершенства на свете, и еще древние философы предупреждали, что мир таков, каким нам его представляют. Мария, та, единственная и неповторимая, о губы которой не жаль стереть дотла свою кожу, мысли, чувства существует только в воображении.  Она вошла в его жизнь с улицы. К ней потянулась душа. Сама. От неопознанного одиночества. Может быть, в него оно заложено, как проклятье. А откуда еще берутся эти терзания и треволнения, это желания близости с другой орбитой? А, может быть, пора, пора расцепить пальцы и положиться на волю случая, ведь случай их свел вместе. Его теченье похоже на свет потухшей звезды с ее метрической системой стихосложения…
Кий достал из кармана пиджака тоненький блокнот и записал: «Жизнь в паутине смерти. Изначально. Никому не удавалось выбраться из нее. Даже невидимке, уменьшенному до спичечной головки, ничего не требующему от жизни, не имеющему никаких устремлений, уготованы паучьи струны-удавки, невидимые, но останавливающие дыхание и биение сердца.
В свой последний час облачись в смертенепроницаемый скафандр и выйди в Сеть. Пусть навстречу тебе вместо облаков плывут знаки Знаков. Сядь в лодку рядом с Хароном, выброси весла за борт, а в руки возьми клавиатуру и напиши книгу. Пусть рецепторы обожгут воспоминания. Пусть на кончиках аорт расцветут розы. Пусть сквозь череп, как сквозь асфальт, пробьются ростки великой Любви.
Реальность такой же миф, как и строчка на экране. Мы все живем в придуманном мире жизнью взаймы. Мы – и люди, и призраки. Мы видим то, что хотим, а не то, что есть на самом деле.
Задай себе вопрос: «Кто я такой? Головешка? Мумия? Фантом»?
Задай другой, если не нашел ответа: «Где я? В Зазеркалье? В Загадке? В Западне? В Лабиринте?»
И снова разведи руками. Это поможет сделать новой вдох…
Опустись на дно жизни. Смерти нет, как это ни печально. Есть покой, и только…». Мария, Мария, Мария! Как переплелись слоги, какая волшебная музыка начинает звучать, когда закрываешь глаза, отрешаясь от этого алчного, пошлого и развращенного пресыщенностью  мира. И, прогуливаясь по набережной, Кий спрашивал себя: «Но почему, почему мне хочется писать это имя на песке, который слижет соленая морская вода, почему эти буквы просятся в небо, отчего пересыхают губы, когда я не даю крику высвободиться наружу?! Почему? Почему? Что мне в имени ее? Она спала не со мной. Она спала не со мной до меня, и будет спать после… Она мне изменила. Она… Она спала с другим… Она спала с самозванцем. Да, это был я, но все-таки – не я… Это мои слова обезоружили ее,  моя страсть уложила ее в постель… Но я был далеко в тот момент, и она это знала. Ей казалось, что я рядом. Ее тоже разрывало одиночество, но это было не ее одиночество… И что она может знать об одиночестве?.. Для нее одиночество – невозможность лечь рядом и обнять, а для меня – невозможность  угаснуть рядом. Господи, да ведь это несоизмеримые вещи! Ее одиночество эфемерно…».   

Теперь все будет наугад. Любовь и ненависть – набегами. Я как разбитый циферблат с непередвинутыми стрелками. У времени прошу ночей. Бессонница! Как это здорово! Ты смотришь на часы. – Зачем? – Ведь мне совсем в другую сторону…

***  

В  последнее время Дворников ходил туча тучей. Надувать людей становилось все труднее, да и опасность нарваться на неприятности возросла.  Ведь раньше как было – киданул человека, и спишь относительно  спокойно, потому как в милицию тот не обратится:  давать показания - себе же во вред, ибо уголовный кодекс предусматривал наказание за спекуляцию. В цивилизованных странах спекуляция была уважаемой  профессией, в Англии, например, а в СССР за этот вид деятельности наказывали лишением свободы. В прежние времена завел клиента с партией джинсовых брюк  в проходной подъезд, приладил над дверью ведущей на улицу табличку с номером квартиры, попросил немного подождать, и можешь на поджидающем тебя такси ехать  обедать в любой дорогой ресторан. Продавец, которого ты оставил в дураках, тоже, впрочем, «жук»,  в лучшем случае робко постучит в дверь и спросит: «Кто там»? И убедившись для очистки совести, что там уже никого и ничего кроме плохой погоды нет, поедет в другой ресторан пить с досады горькую, пообещав себе в следующий раз быть умнее. В следующий раз, чтобы отбиться, он раскромсает ножницами  каждую пару брюк надвое и впарит провинциальным лохам у магазина «Березка»: на тщательный осмотр товара под бдительным оком милиции, пресекающей торговлю с рук,  времени не останется. Честный круговорот обмана в природе: сегодня надули тебя, завтра надуешь ты. Завтра ты возьмешь билет на электричку, сойдешь на любом триста двадцатом  километре, и окажешься на Клондайке. Деревенский житель прокатит тебя на тракторе, угостит луком и хреном, а ты нальешь ему стакан, другой,  водки, и вы навеки станете друзьями. Ты в знак расположения оставишь ему пустые бутылки, которые он сдаст наутро, чтобы похмелиться, а он достанет с чердака бесценные иконы, которые в Москве ты попытаешься продать иностранцам. Ты и фарцовщик, и удачливый контрабандист. Тебя прикрывают гебисты.  Ты даешь им информацию, которая помогает вербовать будущих шпионов. Это отлаженная схема. И западным разведкам она известна. Каждый обучающийся в СССР иностранец был замазан грязными делишками. Торговля шмотками весомая прибавка к стипендии. Денег хватает и на девочек, и на то, чтобы питаться с рынка. За губную помаду и трусы с иностранным лейблом любая русская студентка оторвется с черномазым по полной программе. Это ведь настоящая экзотика - запивать минет соком манго. В общежитии для иностранных студентов всегда  можно отстегнуть вахтеру «стольник» и безбоязненно заниматься проституцией. Некоторым проституткам удавалось выходить замуж за африканцев. Девочки, готовясь к отъезду за рубеж,  чувствовали себя принцессами. Правда, они и не подозревали, какая перспектива ждет их на новом месте. Большинству не везло. Границы иностранного рая для новоиспеченных принцесс ограничивались скромным цветным кварталом и скудными заработками  мужей, которых едва хватало на пропитание. Через некоторое время поистасканные красавицы забрасывали консульства просьбами о возвращении на историческую родину, напоминая о своих прежних заслугах перед органами. Как правило, спецслужбы не интересовали судьбы неудачниц. Их в первую очередь интересовали перспективные учащиеся, чьи родители  в обозримом будущем могли занять ключевые посты в правительствах неподконтрольных стран, где политические режимы были особо переменчивы и шатки. Супердержавы заботились о расширении своего влияния, их агенты о торжестве национальных идей, а простых смертных с той и другой стороны объединяла интернациональная идея наживы. Шло столкновение миров, противостояние систем. В СССР коммунистическая пропаганда пробуксовывала, советских людей все меньше и меньше прельщали бесплатные идеи равенства и братства. Слухи о существовании спецраспределителя для вождей пролетариата на улице Грановского и в секциях ГУМа, где прилавки ломились от дешевой черной икры, осетров, колбасы и специальной посольской водки с винтовой пробкой будоражили голодные  умы. Хотелось хлеба и зрелищ. Контрабандно доставляемые в страну видеосистемы и кассетные фильмы с порнографией и другой, богатой и красивой заокеанской жизнью,  развращали граждан. Им казалось, что настало время перемен. Даже высшие чины в государстве решили перестроиться, чтобы иметь возможность легально зарабатывать большие деньги на красивую жизнь. Надоело таиться по засекреченным заимкам и банькам с комсомольской прислугой.  Ни одна голая бабья жопа не могла претендовать на звездное поклонение. От провинциальных лобков пахло дешевыми пробными духами  и рыбьим жиром. Заскорузлые ногти с дешевым педикюром походили на рыбью чешую. Они падали в обморок при виде презервативов с нетрадиционной окраской, не владели приемами садомазохизма, их тошнило от орального секса, а анальный секс вызывал понос. Мириться дальше с таким домостроевским укладом было нельзя.  И начались подвижки в обществе. Правозащитники и прочие засранцы, которые видели в перестройке шаг в новое светлое будущее, и, наконец-то,  решились оторвать свои задницы от мечтательного  чаепития,  и все как один  ринулись к трибунам. Они, наивные,  полагали, что после того как они свернут голову чугунному Феликсу,  их приведут к присяге и попросят управлять страной по  демократическим понятиям. 
Валерией как-то ехал в электричке с дачи,  и в тамбуре разговорился с бывшем зеком. Вернее, это зек вызвал его на разговор. Он завил:
-  Ну, наконец-то и наше время настало. Наша возьмет.
Зек был мужчиной в годах. Он много повидал на своем веку. Говорил, что впервые попал в лагерь еще при Сталине, и уже тогда объявил коммунистам волчий террор. Он видел гнилую сужность ссучившихся бюрократов и проходимцев, которые, прикрываясь партийными билетами и демагогическими лозунгами, шагали по трупам близких к постам и кормушкам. Он ненавидел их за подхалимаж, мелкое взяточничество, лизоблюдство, подлое интриганство, карьеризм, трусость и тупость. Он всех бы их отимел, будь чуточку моложе.   
-      Будет как в Америке. Сколько у нас народу по тюрьмам сидит, а? Это же, батенька, огромная сила! Мы там и политэкономию изучили,  и план Маршала, и Льва Толстого читали, и Солженицына… Отсидка это как высшее образование. У нас и свои астрономы с космонавтами, и бухгалтеры, и готовые коммерсанты, и члены правительства. Одним словом, головы есть. Мы физически крепки, выдержаны, знаем законы. Сплочены, умеем красиво жить… Что еще нужно, чтобы установить новый порядок? Неужели ты думаешь, что диссидентов  и прочих  кухонных слюнтяев близко подпустят к финансовым потокам и политике? Они за что боролись? За независимость и справедливость? Они всего этого даже от своих жен не получат. Они хлюпики и утописты. Власть это сила, деньги. Сколько им надо денег? На карманные расходы – и все. На карманные расходы мы им дадим. На благотворительность – ни копейки. Помогать надо богатым, а не бедным. Бедные последние гроши похерят. Рупь за сто!  Ты со мной согласен?
Валерий кивнул в знак согласия. В полемику с бывшим зеком вступать  не очень-то  хотелось. Такой тип и нож пустит в ход, если слово поперек скажешь. 
- Ты хочешь быть богатым? Будь им. Богатей и делись. Вот высшая справедливость. Мы ведь сами работать не можем. Мы свое отработали на лесоповалах. Ты знаешь дело. Мы знаем принципы. У тебя консенсус, и у меня консенсус. Только он у меня стоит, а у тебя не работает, и работать не будет. А почему?
- А почему?
- Ты как всякий скрипач канифолью пользуешься, а я вазелином. С вазелином, батенька, революции делаются, с вазелином… Через жопу, но с вазелином. Даже оружие маслом смазываю, дурачок ты мой.
Он обхватил его голову руками, сжал как в тисках, добавил: «Хочу, чтобы меня похоронили на Ваганьковском кладбище рядом с Есениным».
Валерий Михайлович занял свое место у окна и погрузился в раздумья. И зачем он тогда не женился на Рукие, ведь какая знойная была женщина, просмоленная до костей. Попка как дикая слива. Крутые бедра. Раскидистая грудь. Не женщина, а ландшафт. И очень богатая. У нее были акции двух известных звукозаписывающих фирм, которые приносили солидный доход. Родители ее были заняты шоубизнесом во Франции. Она могла бы жить на ренту, но предпочла обучаться в СССР. Поступила в медицинский на биофак. Жила в общаге на Волгина.  Правда, ей выделили «двушку», хотя на первом курсе и мечтать было нельзя об отдельных апартаментах. Студенты жили и по двое, и по трое. Русских же селили в продуваемых корпусах и вовсе  не прореживая.       Они с Рукией ходили в театры и рестораны. Она денег не жалела. Платила за все сама, да и одевался он исключительно во все импортное. Кожаный костюм Рукия привезла ему из Англии, а повседневный гардероб укомплектовала одеждой из Франции. С ее помощью Валерий провернул несколько выгодных дел. Рукия во время каникул съездила за рубеж и привезла на продажу пару чемоданов платков с люрексом. Они отлетали только так… Узбеки брали их у чеченцев большими партиями. Валера толкал их через своего приятеля Рому. Рома заключал и проворачивал сделки в ресторане «Узбекистан». Навар получался солидный. С каждого платка им с Ромой прилипало по двенадцати рублей, а если умножить на тысячу?.. А где тысяча, там и две… 
Однажды на чеченцев наехали Люберецкие. Стрелка была назначена в ресторане. Рома с Валерием сидели в отдельном кабинете, обедали, обговаривая детали очередной сделки. Тут совершенно некстати попали под «разборку».  Валерий не умел драться и не хотел. Откланяться было неудобно: сочтут за труса, при случае наедут и обберут до нитки, только дай почувствовать слабину. Чистое попадалово.  Ничью сторону принять нельзя.  Одно из двух – либо нож в спину, либо – под  молотки «люберов».  Не годится.  С одной стороны – братья славяне, с другой - друзья чеченцы. Они не раз вытаскивали его из передряг, да и он для них сделал немало: троих через свои связи от тюрьмы спас, пару наводок на богатеньких буратин из общежития дал. Чеченцы по его наводке ливанца обули на сорок тысяч и у сына посла Йемена чемодан с деньгами сперли. У того денег куры не клевали. Рано или поздно он бы их все равно лишился. Нельзя людей в соблазн вводить. А он слишком козырял своим богатством. Как-то Валерия зашел к нему с двумя девочками, а тот после первой банки пива выдвинул из-под кровати чемодан с деньгами на середину комнаты, и стал девкам червонцы в трусы запихивать. Припер одну деваху в угол и стал ей ухо кусать. Темперамент! Ухо Зинке кусает, нос вылизывает и одновременно пипиську достает. Колени подкашиваются и дрожат. Зинка не сопротивляется, но и ничего понять не может: какого хрена такого «стояка» ловить, если кровать рядом. Студент и так, и эдак пристраивается, а дело не идет: запутался в советских крючках и резинках. Зинка по максимуму расслабилась. Живот надула, колени прогнула, трусики спустила, а упора все нет и нет. Глянула вниз, а там так и задумано – пиписька под нулевку заточена. Помпон с яичками, а не член, прости господи. Иметь такую можно, но пользоваться тяжело. И все-таки студент из Йемена кончил. Доволен. Гогочет по-своему. Переключился на Люську. Той весело. Ртом поработала пару минут и два стольника срубила. Валера потом у девочек половину денег отобрал, но блок «Мальборо» они отстояли. На следующий день из номера студента исчез и чемодан, и аппаратура…             Рома был единственным в семье ребенком, и его от участия в побоище освободили, чтобы, - всякое может случиться, - род не прервался. А с ним и Валера ретировался к выходу. Рукия уже подумывала о том, чтобы приобрести на его имя автомобиль «Жигули», - ей это было вполне по карману, - но потом передумала, заметив, что он злоупотребляет спиртным. Бутылка в день это не злоупотребление, а недобор. Полторы – самая оптимальная доза, не вызывающая утренней тошноты. С дневной бороться легче: зашел в любой магазин и похмелился. Две бутылки в день – это «гусли», это бесконечный волнообразный перебор.  Рукия сделала ему первое предупреждение, затем второе, а третье, последнее, прозвучало по-французски. И Валерий, не будучи полиглотом, понял одно: они расстаются навсегда. Смешная женщина – отречься от такого  мужика из-за лишнего стакана водки!..                Эх, хорошее было время! Иконы и марки менялись на отлично  конвертируемые часы и шмотки.         
Валера понимал, что рано или поздно органы им заинтересуются. И как-то раз он влип по крупному с партией часов «Ориент». Принял он их в обмен на иконы из расчета по двести двадцать рублей за штуку. Всего у него в портфеле было их тридцать штук. Готовая статья – спекуляция в особо крупных размерах, и бесполезно упираться и доказывать, что ты хочешь сделать подарки родственникам, ни на одном суде не прокатит.    Прихватили его с партией новеньких часов у проходной. К нему подошел человек в штатском, и предложил подняться на второй этаж. Там у него был кабинет. По манере держаться в нем угадывался комитетчик. У ментов задержание было бы шумным и болезненным. Правда, с ментами всегда можно договориться, а гебисты народ неподкупный.
-  Ну-с, с чего начнем Валерий Михайлович?           Все знает, - отметил про себя Дворников, - даже отчество. Но к худшему готовиться рано. Если бы захотели повязать по полной программе, пригласили бы на Лубянку, а это наверняка вербовка. А что, поломаюсь для приличия и соглашусь». -      И ломаться не стоит, - будто читал мысли гэбэшник.
Валера вывалил содержимое портфеля на стол. Сказал:
- Это все. Гебист представился:
- Меня зовут Валерием Николаевичем.
- Это все, что есть, Валерий Николаевич.
- Ну, вот… Вы человек не глупый.
- В меру.
- И с юмором. Это хорошо.
Комитетчик придвинул к себе лист бумаги и положил сверху простенькую шариковую авторучку. Зазвонил телефон.  Мысли его работали сразу в нескольких плоскостях. Он успевал одновременно просматривать записи в ежедневнике, отвечать по  телефону и продолжать беседу.
Валерий вынул ручку с золотым пером:
- Возьмите мою. Возьмите, это подарок.
- Спасибо, меня и моя вполне устраивает.
- Писать будем? – Поинтересовался Валерий.
- Говорить будем.  По душам. А там посмотрим. Итак, Валерий Михайлович, вы ведь не мафиози, если не ошибаюсь?
- Нет. Что вы, боже меня упаси! В нашей стране вообще нет условий для организованной преступности.
- Обосновать можете?
- Могу.
- Попробуйте.
- А мне за это ничего не будет?
- За это? За это нет.
- Очень просто. У нас коррупции нет. Без коррупции, как без конспирации,  невозможна организованная деятельность. Русская расхлябанность в любой момент может дать сбой, и любая пирамида развалится на корню. В нашей стране, с ее участковыми инспекторами, с обязательной профилактикой, с непременной  поднадзорностью для рецидивистов, с широкой сетью осведомителей, оперативными разработками, бдительной общественностью организованная преступность невозможна.
- Неплохо. Что еще?
- А на какую тему?
- На любую. Можете импровизировать, пока я тут с бумагами покончу. Кстати, инакомыслие преступление или нет?
- Преступление. Угадал?
- А гадать не надо. Вы по совести отвечайте.
- Готов стать узником совести, если нужно моей стране.
- Не надо. Вы Александра Исаевича читали?
- Только «Один день Ивана Денисовича».
- И все?
- «В круге первом» хотите почитать?
- И сколько мне за это сидеть придется?
- Грамотным людям такие книги можно читать. Для расширения кругозора. И только. Народу это ни к чему. Как вы думаете?
- Точно так. 
- Вы хотели бы сотрудничать с органами?
- Мечтал. Честно, всю жизнь хотел стать шпионом. Не знал, куда обратиться.
- Ну-ну, шпиона из вас делать никто не собирается. У вас обширные связи с иностранными студентами, вы контактны, грамотны. Вы давно в нашем поле зрения, и это понятно. Нам бы хотелось знать настроение наших студентов, кто и  чем занимается. Понятно, что я имею в виду? Да? От неприятностей мы вас прикроем, если, конечно, они не перейдут границы допустимого. Думаю, инструктировать вас не надо на этот счет. И надо бы устроиться на работу.
- А куда?
- Мы подыщем для вас работу в институте.  Подумаем.
- Только не научным сотрудником. Я ничего не смыслю в медицине.
- И не гинекологом, так?
- Так точно, - по-военному отрапортовал Дворников.
- Пожалуй, стоит подумать о должности сторожа.
- Младшего?
- Надо с чего-то начинать.
- Мне,  вообще-то, на жизнь хватает.
- Мы знаем. Мы все про вас знаем. У вас будет возможность свободней контактировать с иностранцами, и со спекуляцией будет проще.
- И приторговывать будет можно?
- Даже нужно. И чуть побойчее, но я вам этого не говорил. Для такой работы кристально честные люди, к сожалению, не годятся. А вы плут умеренный. Только не обижайтесь. Это я шутя. Все понятно.
- Понятно.
- Значит, свободен.
- И ничего подписывать не надо?
- Пока не надо.
- Можно идти?
- Конечно.                Валерий Николаевич улыбнулся и пожал Дворникову руку. Тот развернулся на каблуках и направился к двери.
- Товар не забудьте.
- И товар можно забрать?
- Нужно.
- Валерий Николаевич, оставьте себе пару «котлов»,  простите, часиков. Я от души дарю.
- Спасибо, меня мои вполне устраивают.
- Совсем нельзя брать… подарки?
- Совсем.
- Да, тяжело. Я бы не смог. Ну, как говорится, извините…                На том и расстались. Позже Валера дал расписку о неразглашении государственной тайны, и стал нештатным сотрудником Комитета государственной безопасности. 
Шеф его был покладистым, но донимал буквоедством. Он страдал бумагофобией.  Все ему нужно было задокументировпать и описать. Роман в неделю, не меньше. Скучнейшая и нуднейшая текучка: кому чего продал, кто чего сказал, кто чего думает, кто и сколько раз ходил в туалет. А если без преувеличений, то писанины было много. Валерий Николаевич составлял бумаги сам после скучных и нудных расспросов. Валерию оставалось их только подписать. Занимались они этим на конспиративной квартире, которую Комитету предоставляла вдова одного из сотрудников. Она открывала дверь, здоровалась и исчезала в соседней комнате. Внешность у нее была самая обыкновенная, не запоминающаяся. Ее было и не видно и не слышно.               
Валерий первое время старался вести дела с иностранцами честно и не зарываться. Всех денег не заработаешь, а неприятности – их сегодня нет, а завтра обязательно будут. Пока ты незаметен, на тебя смотрят сквозь пальцы, а высунешься – где гарантии, что тебя не сдадут? Таких гарантий ему никто не давал. Сегодня одно можно, а завтра другое – нельзя. Как угадать? Никак. В З7-ом, к примеру, такое уже проходили. Ведь если стучишь ты, то наверняка стучат и на тебя. Ты работаешь с полковником, а кто-то работает с генералом. Это как при серьезное игре в карты: колоды меняются… В любой момент можно выпасть из колоды, и тогда никакие связи не помогут. От солнца защищают солнцезащитные очки, а от тюрьмы и от сумы зарекаться нельзя.         
Все сходило Валере с рук, и он поддался соблазну срубить денег по легкому. А тут и случай подвернулся. В расставленные им сети попался молоденький африканец. Тот часто ездил в Германию, и не прочь был заработать. Валера предложил ему провезти за границу несколько древних икон. И уговор был такой: иконы они покупают в складчину, а прибыль делят пополам. Валера удвоил закупочную  цену, которая при любом раскладе приносила ему стопроцентную прибыль. Иконы он подобрал для отправки на запад бросовые, годящиеся лишь для «врезок» и новоделов. На них совсем не осталось красочного слоя, а обратная сторона была съедена жуком. Валера не считал новый контакт перспективным, и потому, получив от африканца затратные деньги вперед, остался в сделкой вполне доволен. Теперь нужно было предпринять действия, которые бы не позволили товару пересечь границу, ведь если иконы попадут к знающему человеку, тот объяснит перевозчику, что ему либо преднамеренно  впарили фуфель, либо он имеет дело с некомпетентным сбытчиком.       Снабдив  африканца неприметным чемоданом, куда были положены прикрытые полотенцем иконы, Валера простился   с ним у  Белорусского вокзала, и тут же направился к телефонной будке. Он набрал номер дежурного по Комитету, и, изменив голос, сообщил о попытке нелегального провоза исторических ценностей в Германию. Обращаться с доносом непосредственно к шефу Валера не решился: тот не поощрял провокации и мошенничество.  Каково же было изумление Валеры, когда африканец по возвращении рассказал ему об относительно благополучном исходе поездки для него лично и о серьезном шмоне в поезде. В результате обыска в соседнем вагоне накрыли дипломата, который пытался провезти несколько чемоданов с иконами. Африканец продолжал:
- Когда я назвал антиквару сумму, за которую хотел бы продать  иконы, он поднял меня на смех. Ты сказал, что мы получим десять тысяч долларов, но мне никто не давал больше семисот.                Валера про себя отметил: «Везет дуракам. Это же сумасшедшие деньги! В Москве за эти доски не дадут и ста рублей». И он спросил:
- И ты взял эти деньги?
- Не везти же иконы назад.
- Это точно.
- Я не хотел рисковать.
- Правильно.
- Но больше я этим заниматься не хочу. Это не выгодно. Меня просили привезти что-нибудь стоящее, но я не хочу рисковать. Я учиться хочу. А за иконы могут посадить.
- Могут. Ладно, что мы имеем?
- Шестьсот долларов на двоих. Я учел расходы.
- Хорошо. Надеюсь, что это справедливо, хотя я лично понес убытки.     Валерий Николаевич был кристально честным офицером. Он, как бы это точнее сказать, был усидчивым контрразведчиком. Всегда приветливый, снисходительный к человеческим порокам, он не цеплялся за звезды и должности, не плел интриг, не старался угождать начальству, а продвигался по служебной лестнице с выдержкой и достоинством.  Часто, не имея лишних денег на обед и бензин, - у него была трухлявая «шестерка», - он был вынужден заниматься извозом. Делал он это в исключительных случаях. И вот однажды исключительный случай оказался еще и роковым.    Дело было к вечеру. Валерий Николаевич возвращался с работы домой. Его машину остановил подвыпивший гражданин. Обычно полковник с такими людьми  просто не разговаривал, потому, как вообще не уважал спиртное. А тут как на грех срочно потребовались деньги на техобслуживание, и он впервые решил изменить принципу. Голосующий гражданин, - правда, он извинился за нетрезвый вид, - пояснил, что позволил себе пропустить пару рюмочек по случаю окончания сроков беременности жены, к которой и просит доставить по адресу Ярославское шоссе, дом, номер, и далее – по требованию… 
- За город не смогу вас отвезти, но до  вокзала подброшу, если вас это устроит. – Очень вежливо предложил Валерий Николаевич.
- Тогда и двух моих приятелей. Они мне как родные. Мы вместе будем жену в родильный дом провожать. Она уж нас заждалась, поди. Валерий Николаевич ничего плохого в намерениях пассажира не заподозрил. Он мыслил другими масштабами, и, что вполне естественно, не мог противостоять  примитивному вранью и дешевой алчности. Конечно, профессиональная логика подала слабый тревожный сигнал, но он не придал ему значения. Он подсадил на углу еще двух пассажиров, переложил кейс с секретными документами в багажник, закрыл его и преспокойно поехал к Ярославскому через центр. Подогретые алкоголем пассажиры перемигнулись, явно прикидывая, какой улов ждет их сегодня.                Верзила, что сидел сзади,  за водительским креслом, накинул на горло полковника удавку. Сразу же сидевший на переднем сиденье преступник перехватил руль, а третий нападавший навалился всей грудью на судорожно дергающиеся ноги разведчика. Агония продолжалась недолго. С водителем было покончено. Мертвое тело перенесли на заднее сиденье, и один из бандитов привалился к нему плечом, чтобы сохранить парное равновесие. На лице его не было и тени раскаяния. Троице не терпелось проверить содержимое кейса. Новоявленный водитель  легко открыл багажник, кинул  кейс под ноги подельщику, завел машину и дал по газам.          Когда же бандиты обыскали труп и нашли при нем удостоверение полковника Комитета  государственной безопасности, а в кейсе не деньги, а какие-то документы, не представлявшие для них никакой ценности, они не на шутку перепугались. Страх подхлестнул их. Они стали ругаться и спорить. Кто-то предложил бросить все и бежать, но самый старший и пьяный успокаивал.
- Подумаешь, гаденыша замочили. Нам этот подвиг зачтется. Что мент, что комитетчик, одним хреном мазаны. Прорвемся. Они выбросили кейс и удостоверение на обочину,  прибавили газу. В ста метрах был пост ГАИ, о котором они просто забыли. Сотрудники зафиксировали превышение скорости,  и,  дав отмашку жезлом, приказали водителю остановиться. Тот.  Естественно, и не подумал подчиниться. Сделав вид, что притормаживает, дабы съехать на обочину, преступник  резко набрал  скорость и попытался свернуть на боковую дорожку. Но стоявшая наготове машина ГАИ начала преследование. Расстояние между машинами сокращалось, и тогда бандиты приняли решение остановиться и разбежаться в разные стороны.                Гаишники предположили, что гонятся за пьяным нарушителем. Патрульные, перекрыв шоссе, подошли к брошенной машине,  окружили ее со всех сторон, и, взяв автоматы наизготовку, открыли заднюю дверцу. Труп  рухнул на землю.          Один из сотрудников остался охранять труп, двое других стали прочесывать придорожные кусты. В одной из канав им удалось обнаружить сидящего на корточках подозреваемого. Они повалили его на землю, заломили руки за спину,  и надели наручники. В отделении подозреваемого допросили и почему-то отпустили. Тот утверждал на допросе, что ничего не знал о совершенном преступлении, и оказался в машине случайно, на правах пассажира, возможно, с риском для жизни.
Неопознанный труп определили в районный морг.                Такого, чтобы Валерий Николаевич не ночевал дома, прежде не случалось. Жена забила тревогу. Поиском пропавшего сотрудника тут же  занялась служба собственной безопасности. По сводкам из дежурной части удалось выяснить, что автомобиль, которым Валерий Николаевич управлял по доверенности, находится на специальной стоянке и числится «ранее угнанным». По телефону не удалось выяснить подробностей. Уголовное дело по факту убийства, как потом выяснилось, возбуждено к тому времени еще не было, возможно, как бесперспективное. Протокол осмотра  места происшествия отсутствовал. К делу, мягко говоря, отнеслись халатно.    Оперативно-следственная бригада Комитета государственной безопасности в тот же день выехала на место преступления. Она быстро вышла на след преступников, и уже к двум часам дня вся троица была арестована. Тут же их повезли на злополучное шоссе, по дороге избили до невменяемости, завели в лесополосу и предложили бежать, чтобы пустить в след автоматную очередь. - Ну, подонки, кто из вас хочет умереть свободным? Может ты? – Майор Зонтиков приставил дуло пистолета к виску ссутулившегося наркомана, который всю дорогу стонал и мочился, пытаясь прислонить отбитую почку к чему-то твердому, чтобы она не так ныла. – А вы думали,  вам это с рук сойдет? Побледневший олигофрен шире раздвинул ноги, чтобы беспрепятственно пропустить очередную струю через  промокшие, приобретшие парусность  портки. Он взмолился:
- Только не бейте, дяденьки… Не бейте…
- Ты еще скажи, что больше не будешь…
- Больше не буду. Честно, я осознал… Это они меня заставили, - мотнул он головой в сторону лежащих вповалку со связанными руками  подельщиков.
- Ты проссысь сначала.
- Пожалейте. Я нечаянно.
Комитетчикам надоело слушать его всхлипывания, и они пустили его под молотки. Не надо объяснять, чего стоят удары натренированных ребят. Майор вытер о его лицо запылившиеся ботинки. Больше олигофрен ни о чем не просил. «Просилка» его опухла, и сравнялась с шеей. Теперь он был точной копией статуи с о. Пасхи. Максим и Федор, которые наблюдали за этой бойней, притворились мертвыми. Их расшевелили прикладами автоматов. Они то вставали, то падали. Удары сыпались на их головы градом.  Череп Максима Воробышки в конце концов не выдержал испытаний на прочность и треснул. Было слышно, как теменной шов расползается, и кости сдвигаются в сторону,  и скрипят, точно доски рассохшейся телеги. Зубы разлетелись на десятки метров вокруг. Небо распухло и давило на пищевод, не давая сделать полный вдох. Он начал хрипеть, и ему снова сказали:
- Беги гад, пока тепло на улице… Беги, падаль! Но он уже при всем желании не мог сделать ни шагу. Федор, пожалуй, перехитрил оперативников. Он с опаской выругался первым, за что и был согнут пополам одним ударом кулака. Комитетчики выкурили по сигарете, выругались напоследок, сгребли покалеченных бандитов в кучу и закинули в объемистый багажник, благо и кости и мясо были хорошо утрамбованы. Майор сказал:
- Не хотели умереть свободными, умрут на зоне, как собаки. Зубами будете себе вены вскрывать и на «колючку» бросаться…». Клятвы они друг другу не давали, но и без того было известно, что слов они на ветер не бросают.     Преступники предпочли долгое судебное разбирательство и длительные срока заключения.
В ходе следствия выяснилось, что это далеко не единственное их преступление. На счету бандитской группировки было еще несколько разбойных нападений на водителей. От трупов они избавлялись, топя их в лесном озерце, превращенном дальнобойщиками в клоаку, а  машины продавали. Причем, по договоренности с другой шайкой со станции техобслуживания, за каждый угнанный автомобиль, - независимо от года выпуска и марки, - они получали по пятьсот долларов. Это на всех. Выяснилось также, что молодчики не брезговали и менее прибыльными кражами и грабежами. Так, за неделю до нападения на Валерия Николаевича, банда в том же составе зарезала девяносто двух летнюю старушку, которая доверчиво впустила их в квартиру, приняв за социальных работников. Там они поживились видеомагнитофоном и золотыми сережками.   
И что удивительно, на рынке, где они попытались сбыть краденое,  их задержали сотрудники милиции. Было подозрительно, что они очень дешево продавали аппаратуру. Их обыскали. Нашли, между прочим, нож со следами крови. И,  что совсем уж непонятно, следователь удовлетворился примитивным объяснением Воробышки: «… кровь на лезвие принадлежит выращенной мной и мною же зарезанной курице, из которой был изготовлен суп на дружеский ужин».  Невероятное «упущение» или что-то другое? Не верится, чтобы сыскарь не сопоставил кричащие факты. Вот они вещественные доказательства – сами в руки приплыли. Бери, пользуйся,  крути и раскручивай… Никому нет дела…        Бандиты получили максимальные сроки. У каждого – по пять, по семь лет крытой тюрьмы, да плюс зона. «Крытка»  - как правило – туберкулез и смерть.               
Обо всех подробностях убийства и ходе судебного разбирательства Дворников узнал от жены шефа, с которой познакомился на похоронах. Раньше он мог слышать только ее голос,  когда дозванивался до Валерия Николаевича  по-домашнему. Ему было искренне жаль еще очень привлекательную и молодую женщину. В одночасье она вдруг стала одинокой. У нее, правда, остались сын с дочерью, но это совсем  другое.                Время шло.            
Дворникову казалось, что о нем забыли. А, может, и не было никакой вербовки? Может быть она была неполноценной, и Валерий Николаевич пользовался его услугами в личных целях, приписывая себе его заслуги? А почему нет? Хотя вряд ли: шеф был таким предусмотрительным чистюлей… Он предвидел все. Возможно, он и свою нелепую смерть предвидел? Нет уж, прости господи грешного…    Два раза в неделю Дворников  заглядывал в кабинет на втором этаже, но он был по-прежнему опечатан. 
Собственно, смерть шефа не очень-то волновала Валеру. Он не отличался особой сентиментальностью. Врожденная эгоистичность продвигала в нем прагматизм. Его больше волновало, кого вместо Валерия Николаевича назначат на должность проректора, и кому он будет теперь подчиняться. Его тяготило неведение. Он не знал, на что может рассчитывать в сложившейся ситуации. Интуиция подсказывала, что не все так просто. Пахнуло ветром перемен. Будет ли востребована его профессия осведомителя? 
Танки в центре Москвы. Дикие лозунги. Скажи кто пару лет назад, что такое возможно, Валерий бы рассмеялся. Союз нерушимый… И вдруг все к черту…            
Валерий не любил политику. Он в ней ничего, во-первых, не понимал, а во-вторых, она рушила все его планы. Вороны умеют экстраполировать, а он и подавно.  Его этому жизнь и знание истории научили. Завтра, за этим так называемым «Белым домом» будет полно мусора и неразберихи. Воровать будут по черному, жить по белому… Но кто? Да, кому все достанется? А это известно кому – комсомольцам. Он, дурак,  учился клевать «по зернышку», а эти неучи и горлопаны делали карьеру на том,  что высиживая собственные яйца на всевозможных собраниях. Поэтому у  них и связи, и начальные капиталы, то есть всякие там профсоюзные, комсомольские, пионерские и прочие взносы… Да, еще не забыть бы о Добровольном обществе озеленения… Вот откуда доллар-то потянется… А к доллару посторонних на выстрел не подпустят… Сначала голодуха, потом – инфляция по итальянскому варианту: больше нулей, меньше денег… Потом – всенародное рабство. И ведь наши олухи не поймут, что их рабами сделают. Всех до единого. Каждому будет только казаться, что он кушает, ходит в туалет, ездит на машине и строит дачу. Все не так. Господа, все не так. Раб это не тот человек, который пашет от зари до зари под ударами хлыста, раб это тот, кто не имеет достойной работы. Кто, скажите,  в сорок лет пойдет переучиваться на отморозка или авторитета? Кто в шестьдесят «задрав штаны» угонится за ****утым комсомолом, которому удалось прокрутить идею всеобщего равенства в банке «Похеренных идей»? Разве такие найдутся? Эпоха обдурит любого.    
И Валерий  это смутное время решил переждать,  предавшись пьянству и разврату. Студент первого курса  Сергей Анютин составил ему компанию. В Черемушках они в складчину сняли двухкомнатную квартиру, и забили ее молоденькими девчушками. Младшей, Катеньке, было четырнадцать, а старшей, Анюте, семнадцать. Девушек было четверо.  Все они буквально упивались самостоятельной жизнью, освободившись от родительской опеки. Спали до двенадцати,  а потом до двух по очереди принимали ванну.  Водой они заливали соседей. На кухне постоянно горел газ. Что-то на плите подгорало, что-то протухало в холодильнике. Они никак не могли установить очередность уборки квартиры. Нижнее белье было разбросано по всем комнатам. Квартира не проветривалась, пропитавшись насквозь табачным дымом и жидкостью для снятия лака. Через пару дней они превратились в настоящих токсикоманок. Девочки бездельничали и попивали горячительные напитки. Предпочтение отдавалось шампанскому и ликерам. Они почти ничего не ели, и поэтому быстро пьянели. Валерий с Сергеем с ними не церемонились. Брали их силой и грубостью. А те и не обижались: другого отношения к себе они и не ждали. Их приучили к послушанию. Мужиков они должны были ублажать по первому требованию, ведь те их кормили и поили, дали кров. Спасибо, что морали не читали. О первой чистой любви они даже не слышали. Каждая прошла школу подворотен и подвалов. Не считалось зазорным отдаться двум, трем ровесникам одновременно за банку пива. Отдавались исключительно по уговору. Уговор та же взаимность. Получалось, что это и есть любовь. Немного мата, немного секса, глядишь день и заладился, а если еще и на мороженное перепадет, то вообще кайф. От жизни надо брать все. Уколоться тоже неплохо. Чем-нибудь легеньким, перивинтинчиком, например. От «винта» канва идет классная. Лежи и балдей. А под спермой, как под капельницей. Тоже приятно. Даже подмываться неохота.    А ты бы все-таки, Катя, сбегала в ванную.
- А на фига?
- Положено, - говорил Валерий.
- Отстань. Не хочешь меня, еби Анюту. Ее сегодня еще никто не ****.
- И до Анюты очередь дойдет. Я тебя хочу.
- Ты что, в самом деле после Сереги брезгуешь?
- Вот заставлю тебя с Анькой лизаться, тогда посмотрим, что ты запоешь. Давай. Хочу посмотреть, как вы тащитесь. Я жду.
- Слышь ты, чмо, - обратилась к подружке Анюта, - иди подмойся. Тебя по-хорошему просят.
- А ты по-плохому можешь?
- Желаешь?
- Только двинься!
- А то что?
- Хорош вам, девчонки, - подала голос Галина. Она чистила в ванной зубы и слышала перепалку с самого начала. – Не сердите наших мальчиков. Они хорошие. Они нам выпить принесли. Валера выставил на стол две бутылки водки и рассыпал рядом шоколадные конфеты.
- Фу. Не хочу водку, - сказала Катя. Я еще маленькая.
- Маленькая, а рот как афонская пещера. Небось, одна собираешься все конфеты уплести?
- Тут всем хватит.
После небольшой паузы Катя все же пошла в ванную. Уже через минуту ее стали дергать:
- Ты что уснула там?
- Вот: то мойся, то не мойся… Вам не угодишь. Даже не накинув на себя полотенце, голая Катерина легла на матрац у окна. Это был дежурный станок.       
Валерий успел постелить принесенные из общежития свежие простыни.   
- Ну, - томно прошептала она, - кто идет ко мне?
- Сначала Аня, - сказал Сергей.
- А ты?
- Я уже. Ты что, забыла?
- А еще?
- Не моя очередь.   
Валентина возмутилась:
- Вы только одну Катьку и трахаете.
- Точно, - поддержала ее Галина. – Смотрите, кончится тем, что мы  других мужиков с улицы приведем.
- Попробуйте, - конкретно предупредил Валерий. Наконец Катя с Анной занялись лесбийской любовью. Сначала они делали это под нажимом, но очень скоро вошли во вкус. Наблюдающая за их действиями половина разминалась выпивкой. Галя размачивала в стакане с водкой «белочку». Конфета не хотела растворяться в непривычной среде, и девушка настойчиво размазывала ее по стеклу чайной ложкой.
- Как коктейль назовем?
- «Бельчонок».
- Отлично. Я тоже хочу, - сказала Валентина. Достаточно возбудившись, Валерий перебрался на матрац.
- А нам можно? – спросили хором оставшиеся не у дел девчонки.
- Всем можно.               
И лесбийская любовь плавно перешла в коллективный секс. Подключился и Сергей. Он был моложе Валеры, и быстро восстановился, хотя Валера брал свое умением «держать перед глазами картинку».                Весь этот сложный сюжет был отснят мини-видеокамерой, которая была установлена заранее и работала в автоматическом режиме. 


***

Мария подметила, что ее сны с четверга на пятницу в отеле отличались какой-то особой правдивостью. Стоило ей, находясь в бассейне,  коснуться парных бюстов хотя бы краем халата,  или пройти мимо своих хрустальных копий, а затем лечь в кровать Кия, она становилась свидетельницей его прошлой жизни.  Сны были короткими. Они даже не снились, а прочитывались, как рассказы. Мария хотела узнать как можно больше о прошлом любимого. А,  главное,  ей хотелось найти следы провала в его памяти и причину его вызвавшую. Она подозревала, что основанием его беспамятства могла быть авария или другая  катастрофа. Мария при первой возможности  задумала показать Кия хорошему психологу. Правда, как минимум, требовалось присутствие самого Кия. Пока же она довольствовалась вещими снами, если, конечно, в прошлом есть что-то вещее. Вероятно, только там его и можно найти.

***

… От белой плакучей березы тропинка спускается к самой воде. Берег порос ивовыми кустами и осокой. В том месте, где кончается песчаный пляж, трава гуще и выше. Здесь пристанище стрекоз. Они похожи на летающие яхты с синими, прозрачными парусами. Они скользят по теплым воздушным вол¬нам, то, зависая над незабудками, то проваливаясь в лиственную чащу.
Илистое дно будто испещрено клинописными знаками. Это следы мол¬люсков. Никому недоступен их язык. Ни слова нельзя  разобрать в чудесном послании. Но  кажется, что им хочется еще раз напомнить  людям о прекрас¬ной  любви Галатеи и Акида, который погиб по вине ревнивого Полифема. Этот одноглазый злодей придавил его скалой. В одночасье  юноша, истекаю¬щий голубой кровью, превратился в речной поток и стал богом. Кажется  даже, что видится  его отражение на воде. Он где-то рядом. На его голове - тростниковый венок, из которого сочится грустная мелодия любви.
Кий  встает на колени и молится этому богу. Кий молится за него. Кий молился за себя. Кий знает, что такое любовь, и какое это счастье быть любимым. Он говорит: «Мне по¬рой хочется, войти в эту воду и унестись вместе с ней к тому морскому гроту, где когда-то наслаждалась летней прохладой Галатея. Но нельзя дважды сту¬пить в одну и ту же воду, как нельзя дважды исчезнуть навсегда…».

***               

Напротив дома, где  родился Кий, была больница. Там росла сирень. Маль¬чишки играли на той тихой, скрытой от родительских глаз территории, в "пристенок", "расшибалку", в прятки.
Коммуналка была пропитана запахами цветов и лекарств. Близость лечебного учреждения провоцировала у взрослых болезни, а у детей выраба¬тывала к ним стойкий иммунитет.
За зеленым забором любил посидеть на скамейке дядя Миша. Там он мог спокойно выпить и закусить ливерной колбасой, не нарываясь на домашний скандал.
Дядя Миша был портным. Он перешивал старые вещи. Мог запросто не¬сколько раз перелицевать старое пальто, и оно выглядело как новое, и еще долго служило своему хозяину. Свою работу он называл халтурой, доброка¬чественной, но халтурой. А ему хотелось сшить что-нибудь замечательное, для себя, и не для того, чтобы вещь иметь, а чтобы она была картиной. А за¬казчика такого не было.
Несмышленышам, он объяснял:
«Вот, ребят, и время проходит, и звуки, и запахи, и сирень отцветет. Боя часов во вселенной не слышно... А надо ходить по земле в белых фраках, по¬тому что это красиво... И вся грязь исчезнет сама собой... Это факт».
Мальчишки  только смеялись в ответ и просили денег.
Денег он никогда не жалел. Подкинет вверх мелочь, а они  налетают  стай¬кой, подбирают, пускают в игру. А если денег не было, то угощал конфетами.
Он был совсем стареньким, но никогда не болел и к врачам не обращался. Он был до такой степени проспиртован, что микробы шарахались от него в разные стороны.
Кия он часто хвалил и гладил по голове, приговаривая:
«За то, что ты музыке учишься. Молодец».
Как-то родители решили сшить Кию для выступлений костюм. И, естест¬венно, обратились к дяде Миши. Он с радостью заказ принял, и стал снимать с него мерку.
Надо заметить, что пахло от него отвратительно.
Да и комната, которую он занимал с женой, как белыми нитками, была прошита струйками дыма.
На его примерках запросто можно было потерять сознание.
- А помимо прочего, сошью я тебе, Кий,  фрак. Белый. Как ты мыслишь?
Кий честно сказал, что не знает, что это от родителей зависит, и, еще неиз¬вестно, захотят ли они его в нем видеть, да и куда  в таком наряде идти - вот вопрос. И без того каждый мальчишка норовил обдать Кия  грязью из лужи, чтобы он не выпендривался и не носил ни галстук, ни белую рубашку.     Дядя Миша понимающе кивал головой:
- Это мне известно. Мне это очень даже известно. А ты внимания не обра¬щай. Имей белый фрак на всякий случай, а случай сам нас находит. Это будет моим подарком. Денег не возьму. Такие вещи ничего не стоят, потому что они шьются не для тела, а для души...  В человеке, как ты думаешь, есть душа?.. Конечно, есть...
Прошел год.
Дядя Миша тяжело заболел и умер.
В его комнате остановили напольные часы. Раньше их было слышно че¬рез стенку. Их бой сопровождал каждую четверть часа и напоминал жильцам о быстротечности бытия.
Гроб для прощания был выставлен на узкой лавке. Крышку, обитую красной материей, вынесли с кухни на улицу: иначе живым с мертвым было бы невозможно разминуться. В обычные дни на деревянной спине коня стояли тазики для стирки, а по воскресеньям - корыто, в котором по очереди купали детей.
Кий стоял у гроба в белом фраке. Кий стоял и думал, как все-таки стыдно и унизительно лежать голым в корыте на самом проходе, или,  к примеру, со¬всем беспомощным - в гробу.
Его  кто-то дернул за фалду, а потом ущипнул за руку:
- Куда вырядился-то, чучело!
Это был ровесник  Кия.
Кий промолчал. Как ему было объяснить, что случай такой и другого, по-видимому, не будет, ибо он вырастет, и фрак этот станет ему мал, вот и сейчас уже рукава коротки...
Эти сны были отрывочны. Они рождали предположения.  По ним нельзя было репродуцировать картину целиком. Даже город, где разворачивалось действие, Марии не был знаком. Но она теперь точно знала, что корни Кия были в России. Возможно, что он тоже когда-то жил в Москве. Она видела его совсем  маленьким, повзрослевшим. Реже во снах он являлся взрослым. Но появление Кия в этом городе и происхождение его богатства оставалось тайной.

***

Валерий, собрав видеокомпромат на девочек, решил подзаработать и на «порно». Ему поступило заманчивое предложение от приятеля Вадима подыскать молоденькую девочку для участия в съемках порнографического фильма. Он как посредник получил бы сто долларов. Мало, но ведь ни за что. Сценарий был уже написан, найдена хорошая аппаратура, оператор и режиссер. Проблем с «актрисами» тоже не было. Проституток, которые  согласились бы поработать перед камерой было хоть пруд пруди, но уж слишком потасканных приглашать не хотелось. Нужен был свежий материал. У девушки, претендующей на роль порнозвезды, должны были загораться глаза, в них должны были быть испуг и любопытство, а не потухший и мыльный блеск, как у коров, переболевших бешенством. Такие неиспорченные глазенки, конечно же, были у Кати. Она переспала, может быть, с  десятком юнцов, но печать разврата не успела отложиться на ее юном личике, а кожа живота и ягодицы не успели заскорузнуть от слитой на них спермы. Ее кожа была гладкой, хорошо натянутой, легко пружинила, точно предназначалась для барабанных палочек. Одним словом попа ее была красивым и хорошо настроенным инструментом. С такой попой хоть сейчас в консерваторию или на конкурс им. Чайковского. Катя была и отличной «рукодельницей», и умела достойно поработать и ртом и влагалищем, сохраняя при этом внутреннюю невинность. Со стороны могло показаться, что этот наивный ребенок ничего другого кроме мороженого «эскимо» не пробовал на вкус.        Отбор претенденток происходил в полузакрытом клубе «Аист». Вадим был директором этого клуба. Он сам беседовал с девушками, иногда бесплатно пользовался их  услугами, поясняя, что в этом заключается его работа, которая сродни работе шеф-повара. Он снимал пробу первым. Впрочем, он был весьма разборчив, и далеко не каждая девушка допускалась до его холеного тела. Он хорошо одевался. Знал толк в дорогих вещах. Был красив собой. Мужчина в расцвете сил. Циничный и пробивной. Деньгами не разбрасывался. Как все небедные люди, был весьма прижимистым. Только в художественных фильмах смакуются сцены найма на подобную работу с особым шиком и размахом. Здесь и интерьер роскошен, и гардероб богат и соблазнителен. В жизни все не так. Вадим не тратился на мишуру. Он брал девушек в том, в чем они были. А были одеты они бедно. Плохенький, обтрепанный, как правило, поржавевший от пота в подмышечной части, лифчик. Скромные, с претензией на  «последний писк» трусики, тоже застиранные, с въевшимися в дешевую ткань следами прошлогодних месячных. Девушки старались быстрее раздеться и спрятать в сумочку белье, чтобы как можно быстрее покончить с застенчивостью. Раздевшись до гола, они чувствовали себя естественней и уверенней, а еще через минуту и вовсе респектабельными порнозвездами. Вадим украдкой кривил губы, хотя  чувства брезгливости  не испытывал, привыкнув и к блеску, и к нищете куртизанок. Как-то раз великовозрастная мамаша привела в клуб двух своих малолетних дочерей. При ней был альбом с семейными фотографиями. Она демонстрировала их Вадиму, часто вздыхая, рдея от напускной стыдливости, так как снимки носили интимный характер. Вот фотограф, скорее всего бывший муж, запечатлел ее купающейся в ванной . Вот она на «диком» пляже в Паланге, а здесь, пожелтевшая и голая кутается в морскую волну… А этот черно-белый глянец запечатлел ее сидящей на бревне  выброшенном прибоем.  Снимки из далекого прошлого. Зачем они? Куда годится эта superflu? Если у мужиков – седина в бороду, то у этой – таракан заполз под извилину… Но женщина настаивает:
- Я могу сниматься, так сказать, в любом виде…
- Правда?
- Честно, я дорого не возьму.
- А вы хоть знаете, что мы снимаем?
- Догадываюсь.
- Нет, не то, что вы думаете… Мы не снимаем фильмы о лохнесском чудовище, не при детях будет сказано… 
- А девочки мои вам не подойдут?
- Мамаша, вы это на полном серьезе?
- Сейчас жизнь такая. Нам деньги нужны.                Валерий много  раз присутствовал на подобных просмотрах. Вот и сейчас он буквально тащил туда на аркане Катю. Ему стоило большого труда разыскать ее. Дело в том, что Катя влюбилась и сбежала со съемной квартиры. Ни дома, ни у подруг ее не было. Он совершенно случайно встретил ее в метро. Влюбилась Катя в ровесника, и, понятно, ей не хотелось, чтобы он узнал о ее загулах.             Валера провел с ней предварительную беседу. Он дал ей просмотреть некоторые видеопленки, и пообещал опозорить перед мальчиком, если она не согласиться принять участие в порнопроекте.
- Дура, денег заработаешь. Тебе деньги не нужны?
- Не нужны они мне. Я больше этим не занимаюсь.
- Чем  «этим»? Ты что, не трахаешься с ним?
- Он не такой.
- Ага. Он не мужчина.
- Он мальчик. Он музыкой занимается.
- И пусть занимается. Никто ему мешать не собирается. И ты занимайся с ним, чем хочешь. Мне это не интересно. Но, будь добра, отработай. Ты мое шампанское пила? Пила. Подарки получала? Получала.
- Я отдам.
- А на хрена они мне? – Валерий продолжал шантажировать девушку. – Смотри, хуже будет. Твой мальчик получит пленки из рук в руки.                Катя плакала и обещала покончить с собой. Валерий ей не верил.
- Хватит играть. Играть будешь в кино. Тебе что впервой?
- Нет, я не хочу. Я не буду.               
Вадиму Катя очень понравилась. Наверное, он словил кайф от ее неподдельных переживаний.  Он дал Валере деньги вперед, чего с ним раньше никогда не случалось. Достав из кармана белоснежный платок, Вадим пытался убрать им выступившие на щеке юной красавицы слезинки, а свободная рука его лезла под юбку, и дрожащие пальцы теребили кромку трусов, пытаясь сквозь скрещенные ноги протиснуться к влагалищу. Он вкрадчивым голосом пытался успокоить:
- Ничего страшного. Все будет хорошо. Мы только посмотрим, и все…
- Правда? И ничего такого делать не будете?
- Вас Катей зовут?
- Катей.
Им сообща удалось сломить Катино сопротивление. Вадим налил ей бокал шампанского. Веером рассыпал стопку шоколадных плиток.  Она выпила несколько бокалов полусладкого. Валерий чуть ли ни насильно влил ей в рот стакан водки. И Катя отрубилась. Ей уже было безразлично, что произойдет дальше. Ее тошнило. Вадим подвел ее к пальме, наклонил, спустил трусы, подождал, пока она проблюется, а потом, дав ей возможность упереться руками в край кадки, пристроился сам сзади, и ввел член во влагалище. Валерий  зашел спереди, и просунул свой член между разлапистых веток так, чтобы Катя дотянулась до него ртом. Она едва удерживала равновесие, то и дело подкашивая ватные ноги. Потом они перенесли ее на кожаный диван. Она свернулась калачиком, пытаясь уснуть. Но Вадим пригласил в кабинет фотографа, чтобы тот  успел сделать несколько каверзных снимков. Ян Карлович был стареньким и немощным. Передвигался с помощью палочки. Но профессионализм сохранил, не взирая ни на что. Даже очки с сильной диоптрией не мешали ему делать хорошие снимки. Когда-то он работал в фотоателье на Арбате. Работы его экспонировались на международных выставках. Были отмечены наградами. Специализировался он на портретах. Ему мастерски удавалось останавливать мгновенья. Это был Дориан Грей  в фотоэссе. Теперь он остался не у дел, и скатился до откровенной халтуры и порнографии.
- Господа, - сказал он, когда ему велели  «пощелкать» девочку, - в ней же нет никакой экспрессии. Получится смешно, но неинтересно.
- Снимай.
- Я сниму. Я все, что угодно могу проэкспонировать, но это будут снимки, с которыми глухонемые ходили по вагонам после войны. Неужели это все еще кого-то интересует? Вот так, так…
- Ты Ян Карлович не рассуждай, а секи момент, пока ее опять не вырвало. А вообще-то, если тебе удастся и душевную качку передать во всем объеме, я тебе сегодня выдам премиальные.
- Премиальные это хорошо. Я не помню, когда я их получал. Вот так, так … Может быть, некоторые, так сказать, подробности тела задрапировать шелком? А я бы ее как жемчужину в ракушку поместил… Символично получилось бы…
- Валяй, Карлыч, по-простому, без выкрутас. Дай зрителю ноги и жопу.
- Как грубо. Такое, можно сказать, волшебство – и без всякой обертки… Но я сделаю, если это имеет место быть.
- Имеет, имеет, давай побыстрее, а то возбудишься, чего доброго и никогда не кончишь.    Они рассмеялись.
- Ржете, как кони. Я могу и не снимать. Я могу и не получать премиальных. Я иногда все еще работаю «за спасибо»…
- Не обращайте на нас внимания, Ян Карлович. Работайте, как считаете нужным.               
После того, как фотограф закончил работу и ушел, Вадим стал прощаться и с Валерием:
- Катя пусть остается здесь. Ей надо проспаться.
- «Проспаться» у тебя - стоит других денег.
- Хорошо, сколько тебе надо, чтобы ты отстал?
- Надо подумать. С ночевкой?
- Речь о тебе. Сколько ты хочешь, чтоб я закрыл за тобой дверь?
- Еще сто долларов.
- Договорились.
- Мне приходить?
- Приходи. Лучше не один.
- Понял.
Вадим забавлялся с Катериной несколько дней. Она не выходила из офиса. Он прятал ее от сотрудников в комнатушке рядом с туалетом. Днем она вела себя тихо, не успевая просыхать от спиртного. А когда оно кончалось, дубасила кулаками в дверь. Вадим принес ей недельный запас:
- Не напивайся до чертиков, малышка. Малышка, ты меня слышишь? У Кати был самый натуральный запой. Она почти ничего не соображала. Ела мало.
- В туалет не забывай проситься.
- Хочу.
- Нет. Ты только что там была.
- Я опять хочу.
- Не «опять», а снова.
- Снова хочу. Тебе жалко дать мне пописать?
- Ты не хочешь писать.
- Откуда тебе знать?
- Знаю.
- Моя пиписька. Что хочу с ней, то и делаю.
- Теперь уже не твоя, а общая.
- Так не бывает
- Бывает. Я ее купил.
- Все равно она не твоя.
- Не буду с тобой спорить. Спи.                В каморке хранился всякий ненужный хлам. Там Катя и спала на старом матрасе.
Изредка Катерине разрешались непродолжительные прогулки по коридорам и свидания с шефом. Иногда ей удавалось перемолвиться словечком с секретаршей. Та всегда была «при исполнении», и неохотно вступала в разговор, тем более не бралась обсуждать не относящиеся к делу проблемы. Эта вымуштрованность помогала ей в карьере.  Вадим приглашал Катю в  кабинет, когда не был сильно занят.  Без  посторонних, разумеется, он вел себя еще  раскованней.  Убирался лишний лоск. Речь становилась развязней, даже пошлой. А завсегдатаев клуба он вообще не стеснялся. Здесь каждый знал подноготную каждого. Под вечер приходили «самые-самые»,   «завернутые» режиссеры и адвокаты, мальчики-балерунчики,  поэты и художники с нетрадиционной ориентацией. Любили сюда приходить за клубничкой третьеразрядные бизнесмены и политики. В спокойной обстановке можно было и  поболтать, и  выпить хорошего вина, посмаковать последние анекдоты.       Катерина пила со всеми. Порой она забывала о своем статусе порнопленницы, пыталась поддержать беседу на равных, и, понятно, по недомыслию несла всякую ахинею. К ней, впрочем, видя ее состояние, относились снисходительно.  Так, полемизируя с молодым писателем, она заявила:
- А мне Зюскинд вообще не нравится.   
- А какие его  вещи вам особенно не нравятся?
- Я его вообще не читала.
- Как же тогда он может вам не нравиться?
- Может. Если бы он хорошо писал, я бы его знала. Я же, к примеру, знаю, кто такой Достоевский.
- Простите, лично?
- Лично мне его видеть не приходилось.
- И, слава богу.
- Почему? Он такой страшный?
- Он такой мертвый.
- Бр-р-р… Надо за него выпить, как вы считаете?
- Не возражаю.
- А чокаться надо?
- Я думаю, что это его бессмертию не повредит.
- Я тоже так думаю.
- У вас, я заметил, своеобразный склад ума.
- Я с вами соглашусь. Я редко соглашаюсь с взрослыми, но с вами соглашусь. Вы приятный человек.
- Спасибо.
- С вами можно чокнуться?
- Вполне.
- И чем, простите, вы занимаетесь?
- Я пишу.
- Как интересно.
- Не верите?
- Почему же. Я верю женщинам. Это один из чтимых мною же недостатков.
- Не верьте женщинам.
- Советуете?
- Умоляю.
- Как странно. За что ко мне такое участие?
- Вы не как все.
- Точно, - вставил реплику Вадим, - он голубой.
- Вы, правда, голубой?
- Скорее, я разный. Катя захлопала в ладоши. Ей было отчего-то весело с этим молодым человеком. Пожалуй, он больше всего подходил ей по возрасту.
- Прекрасно, прекрасно. Неужели у вас на меня … ни того? Это же прекрасно! А все-таки жаль… Как можно жить без страсти?
- Да, его можно пожалеть. Он за свою страсть и в тюрьме тараканов ел, и три года в психушке провел.
- Вы страдали за любовь?
- Дрочмейстер, расскажи ей, за что ты страдал?
- Как это с твоей стороны бестактно, Вадим.
- Расскажите. Расскажите о себе. Вам мальчики нравятся?
- Да, я люблю одного мальчика. Что тут такого необычного.
- Ничего. Я тоже люблю одного мальчика, а меня к нему не отпускают.
- Сколько вашему мальчику лет? – проявил интерес Юрий.
- Пятнадцать.
- Очень интересно.
- Он блондин?
- Блондинчик. С веснушками.
- Давайте дружить вместе.
- Кать, ты его остерегайся: в два счета отобьет у тебя парня, - предупредил Вадим.
- Я его все рано больше не увижу.
- Увидишь. Еще надоест, - успокоил. Юра, сколько все его помнили, писал стихи. Неплохие стихи. О любви. Ни о чем больше. Сплошное нытье: «неприпаркованные звезды», «карамель сна», «ущипни асфальт у дома моего, чтоб я с тобой на Альфе лишь проснулся», и прочая декадентская чушь. Понятно, что никто стихи его не публиковал ни в этой стране, ни в этой галактике.  Им  и без его  метафор нелегко приходится.  И все-таки однажды фамилия Архипова мелькнула в толстом журнале. Там опубликовали два его стихотворения. Заведующий отделом, который продвинул подборку, таланта сам не имел, был видным и принципиальным комсомольцем,  а потому взяток не брал, но не по бескорыстию токмо… Он брал почти никому ненужной в те времена  натурой. Юре эта связь понравилась. Он вошел во вкус. А после смерти мамы стал использовать  свою квартиру, как притон.  Содержал он ее вместе с Харитоновым, тем самым заведующим отделом поэзии, который обогатил половой опыт Юрия. Квартира скоро попала на заметку. Милиция задержала Архипова, а вскоре и Харитонова. Харитонову удалось избежать наказания, а вот Юра пошел и по статье за мужеложство, и за совращение несовершеннолетних, и как содержатель притона. В тюрьме ему сначала выбили зубы, потом отбили яички, а потом он сам стал биться головой о стену, приведя ее практически в негодность. От вечной мигрени его спасла больничная койка, на которую он попал еще до суда. Начались долгие годы лечения в Белых столбах. Поместили его в отделение для особо буйных. Но, надо отдать врачам должное, они легко перековывали мечи на орала. Уже к вечеру больной под воздействием лекарств становился шелковым трупом, а к утру член его был  не менее опасен, чем катетер.  Плоть поддавалась воздействию легче, чем душа. Душа продолжала творить с удвоенной энергией. Юрий исписал три толстых тетради. Неизвестно, пытались ли врачи хотя бы в научных целях извлечь из этой горькой поэзии исследовательское зерно, скорее всего, нет. И это понятно: на каждую букву – по мензурке, так что ли? Это сколько же  надо влить в человека лекарств, чтобы он перестал, наконец-то, рифмовать слова «любовь» и «кровь». Ведь остается же в подсознании эта гадость, эта провоцирующее все болезни рифмоплетство. Ведь, что интересно, в стихах шизофреников не встретишь обидных рифм.  В их больные головы почему-то они не приходят. В них не держатся и не рифмуются слова типа, педофил – без чернил.  И, может быть, абстрактны не мысли, а голова?        Настал день, и Вадим сказал себе «Все»! Катя ему надоела. Он набрал группу для съемок, и теперь срочно приводил Катю в порядок. Ее помыли и причесали, дали, во что одеться. Для поддержки Вадим пригласил в день съемок и Валерия.
- Матросский костюмчик?
- Тебе не нравится?
- Нет, почему? И что я должна буду делать?
- Видишь этих мужчин и женщин?
- Вижу.
- Будешь с ними трахаться.
- Со всеми?
- А тебе кто-то не нравится?
- Мне никто не нравится. Я Лешу люблю.
- Хорошо, зови всех Лешами.
- Мне никто не нравится. Мне вообще все это не нравится.
- Катенька, поверь, тебе понравится. Поверь на слово. Мы тебе хорошо заплатим.
- Мне не нужны деньги. Я домой хочу. Отпустите меня.
- Мы же уже договорились: посмотрим – и все… Вот тебе, возьми на конфеты, - Вадим просунул через резинку на трусах скатанные в трубочку деньги, - сними трусики, посмотри, это несколько сотен долларов. И это только аванс.
- А вы можете выйти?
- То есть?
- Я разденусь, а вы все пока выйдете.
- Ну, хорошо, если ты так настаиваешь.                Актеры вместе с Вадимом и Валерием вышли из кабинета в коридор.
- Отличная девочка. Это то, что нужно. Они закурили.  Вадим сказал:
- Самое -  то. Как раз для сцены с воздушным змеем. Сюжет такой: «Девочка в матросском костюмчике сидит у реки. Ей становится жарко. Она раздевается, и обнаженная  пытается запустить воздушного змея. Она бежит на камеру. В траве мелькает ее голое тело, а воздушный змеей тем временем взмывает вверх. Вдруг порывы ветра усиливаются, и змей запутывается в кроне деревьев.  Девочка раздвигает кусты, чтобы высвободить игрушку, и буквально спотыкается о любовный многоугольник. Прервавшие совокупление мужчины оставляют свою единственную даму и пытаются девочке помочь. В благодарность она принимает участие в их играх. Отдается им по очереди, а потом они все вместе запускают воздушного змея, и главная героиня привязывает его к члену одного из партнеров». И все это будет происходить на фоне голубых васильков. Ну, как? Здорово придумано? Такого еще не было.
- Мне все равно.
- А, ты только деньги любишь.
- Кстати, сколько я получу?
- Ты их уже получил.
- Этого мало. Свеженькая девочка-то. Не жмись.
- Ладно, еще «стольник» добавлю. Так и быть. Времени прошло достаточно. Вадиму не терпелось взглянуть на добычу. Он дернул ручку, но дверь оказалась запертой изнутри.
- Здесь что-то не так, - сказал он, - Катя, открой. В кабинете  было тихо. Они навалились на дверь плечами. Выбили ее. В кресле с потухшими глазами сидела Катя. Она была голой. Руки ее свисали плетьми, а из вен струилась кровь. Подлокотники стали красными и липкими. Кровь заскользила под ногами Валеры. Он вбежал в кабинет первым:
- Дурья башка, что ты наделала?! – Воскликнул он. И первым делом вместо того, чтобы оказать помощь, попытался одеть Катю, уже осознавая,  что зашел с шантажом слишком далеко.
- Руки ей подними. Согни локти. Возьми в шкафу бинт, чтобы перевязать… - Давал команды Вадим, побледневший еще больше, чем Катя. – Да не там ищешь. Совместными усилиями они остановили кровотечение. Вадим принялся хлопать Катю ладонями по щекам, чтобы она пришла в сознание.
- А все ты… ****ь, *****… Какая она *****? С тобой, еще срок получишь, чего доброго за растление…
- Да ****ь она… Только маленькая и подлая…
- Да уж не подлей тебя. Чего теперь делать-то? Тут врач нужен, а как я это все ему объясню?
- Не надо бритвы бросать, где попало…
- Учи ученого… Обзаведись своим офисом, а потом советы давай… Катя сделала глубокий вдох, и открыла глаза. Валерий с Вадимом облегченно перевели дыхание.
- Кать, ну, ты чего наделала-то… Я ведь пошутил. Ты что, в самом деле, поверила, что я пленки твоему мальчику демонстрировать буду? Нехорошо. Я тебе все до единой пленки отдам, только ты врачу говори, что мы тебя на улице подобрали… Скажи, если будут расспрашивать,  что это на улице произошло… Придумай чего-нибудь… Ну, любовь, там, неразделенная… и все такое… Договорились? С меня два билета на любую рок-группу. А, может, и без врача обойдешься? Я немного петрю в медицине. Ничего страшного. Я тебя запястья сам перебинтую. Соку попьешь. Ну, как ты? Знаешь, в «Склифе» суицид на особом контроле. Тебя в картотеку занесут, и наблюдаться ты будешь как минимум две недели… Тебе это надо?
- Не надо.                По щекам Катерины текли горячие детские слезы. Но текли они медленно, не как у обиженной девочки, а как у опытной женщины с несложившейся жизнью.  В сущности, она еще и была глупым, наивным ребенком, но ребенком, попавшим в силу разных причин под влияние улицы, где детство кончается очень рано, где просто его нет… Маленькие волчата, помогая друг другу выжить, подражают взрослым. Мальчики в двенадцать становятся сутенерами. Девочки их возраста зарабатывают на жизнь проституцией, кооперируются с милицией и потрошат вместе с ней в районе вокзалов заезжих любителей нимфеток. Попавшиеся в ловко расставленные сети педофилы отстегивают за избавление от уголовного наказания кругленькие суммы «бдительным» ментам, которые сами же создают и разводят щепетильную ситуацию. 
Дети бегут от пьянства и жестокости родителей. Они покидают дома. Они убегают из детских учреждений, где за ними нет должного ухода, где они предоставлены сами себе,  и вынуждены жить по недетским понятиям. Сильные и здесь подминают под себя слабых. В таких условиях не может проявить себя талант. Он беспощадно подавляется или перерождается в криминальный. Ум становится бесполезным. В цене поднимаются изворотливость, жестокость, хамство, вульгарная и примитивная бравада… Дети спиваются, становятся наркоманами. Сердца их ожесточаются. До них никому нет дела. И даже правительство с его гуманными программами не сможет помочь ни одному беспризорнику, потому что всенародная любовь таким детям не нужна.  И уже скоро, очень скоро они станут коренными обитателями тюрем. 
Утром следующего дня Кати не стало. Она выпала из окна одиннадцатого этажа. Дело в том, что Катины родители заперли ее дома на ключ, решив наконец-то заняться воспитанием дочери, а она рвалась к любимому, и,  пытаясь перелезть через балкон  на лестничную площадку, не удержалась на циркулем расставленных  ногах,  и полетела вниз…  Валерий узнал об этом происшествие от Катиных подруг. Они сообщили также, что милиция, обнаружив на ее руках свежие порезы, всерьез занялась этим делом. Ходят слухи, что она вела дневник, и он попал к родителям. Теперь менты выясняют, с кем она встречалась в последние дни. Дознаваки уже допрашивали Аню, и неизвестно, что она им наплела.   

             ***

Кий проклинал себя, за нерешительность. Мужчина должен знать четко, чего он хочет, к чему стремится, и правильно распределить силы. В противном случае ни сил, ни времени не останется на главное. Любовь может подождать. Многие неординарные люди не успевали реализовываться, вверив ей свою судьбу. Хотя, с другой стороны, возможно,  в этих людях и не было заложено ничего особенного изначально. Не веря в любовь нельзя открыть новую звезду. Без любви нет поэзии. Чего еще нет без любви? Да, если разобраться, ничего нет. Работа, и только она одна, унылая и однообразная работа над собой,  которую всегда хочется отложить  на завтра. Желание всюду успеть и все сделать правильно приводит к летальному исходу… Разве не так? Тогда зачем лишать себя права на ошибки, ведь чем больше мы их совершим, тем их меньше останется…               
Кий решил положить конец своим терзаниям. Он хотел жить как все люди. Вернее, он хотел попробовать. А вдруг у него получится? А вдруг это интересно: воспитывать детей, водить их на прогулки, пить перед обедом аперитив, хвалить жену за стряпню, читать газеты, ходить в театры, иметь друзей, посещать магазины, дарить и получать подарки, ездить в Испанию на отдых, глупеть, сдавать, стареть, худеть, смотреть, сидеть, лежать лечиться… А для этого всего-то и нужно жениться. А кто выйдет за тебя замуж, если ты кожу и лицо меняешь, как перчатки.  В общем-то, большинству женщин абсолютно все равно, есть у тебя лицо или нет. Они лягут в постель хоть с роботом, только был бы он при деньгах.  Вибрировать чуть-чуть умеет, да  и ладно. И нельзя за это на них обижаться. Женщина первой узнала, что все равно все хорошее рано или поздно кончается… в отличие от электричества…
Кий подозревал, что жизнь несовершенна. Даже загробная. От жизни взаймы он устал. Ему все время приходится общаться с собой как с тяжелобольным. Это ужасно. Он должен ходить в маске, рядиться в чужие одежды. А если завтра голоса прикажут стать шкурой неубитого медведя? Он не может вечно идти на поводу у каких-то там голосов. Может быть, нельзя отрицать, они и желают ему добра, но добро, как сказал поэт, должно быть с кулаками. Нет защиты буквально ни от чего. Сплошной произвол. Чужие грехи, Чужие страданья. Чужая жизнь. Испытывать это дольше не было сил. Но отчего-то хотелось, чтобы жизнь еще сколько-нибудь продлилась. 
Кий шел по улице Шаундерми. Он хорошо помнил, что сразу же после мясных рядов нужно было свернуть налево. И сразу же за углом, он не помнил, где точно, находился офис редакции газеты «Киноман».  Во всяком случае, вывеска прежде попадалась ему на глаза, когда он гулял в этой части города. Она отпечаталась в сетчатке глаз вместе с рекламой тира, что располагался по соседству. На асфальте, прямо у входа в тир, по вечерам зажигалась неоновая реклама. Она изображала бегущих по кругу  зверей.  Кий ни у кого не стал уточнять адрес, потому что особенно никуда не спешил и надеялся на удачу.       Был день. И круг он не нашел. Реклама просто не была включена. Но мимо нужного здания он не прошел. На узкой улочке потеряться ему было трудно.
Кий толкнул дверь, прошел через турникет и поинтересовался у сонного дежурного:
- Как пройти в отдел рекламы?
- Это второй этаж.
Кий кивком поблагодарил работника охраны.               
Лифт поднял его на второй этаж. За общей стеклянной дверью в правом проходе было множество комнат. Он не сразу сориентировался по указателям, и попал, по всей видимости, не туда. В 214 комнате его почему-то встретили песнопением, как только он вошел. Девушка сидевшая в глубине кабинета взяла несколько аккордов, а мужской бас пропел заздравный куплет. Кий подивился прозорливости сотрудников, решивших  поздравить его с выбором трудного решения.   
-  Спасибо. Я  тронут. Сразу чувствуется отличная  постановка голосов. Ему вручили букет желтых роз в целлофановой обертке и бронзовую статую с трезубцем. Статуя была небольшой, но тяжелой. А, главное, подарки заняли обе руки, и он не мог ответить на приветствия мужчин.   
Девушку же с удовольствием поцеловал в щеку.
- Без бороды вы гораздо моложе, -  сказала она.
- Боюсь, что это ненадолго.
- Бросьте кокетничать, шеф. Вы сбросили лет десять.
- «Шеф»? Вы меня ни с кем не спутали?
- Ну, хватит, хватит… - подмигнула блондинка.                В этот момент появился настоящий шеф задушевной компании, и все прояснилось. Кию пришлось вернуть подарок и цветы.
- Вообще-то к Посейдону я уже привык.
- Это не Посейдон, - уточнила блондинка, - это наш бронзовый шеф. Вы не заметили сходства?
- Все люди похожи чем-то друг на друга. Как, впрочем, и статуи.
- Это точно. Кию помогли сориентироваться на местности. Объяснили на пальцах, как попасть в отдел рекламы. Оказалось, что комната 269 – «а» была самой дальней и размещалась в аппендиксе плохо освещенного коридора.   
- Я хотел бы дать объявление в вашу газету, - сказал Кий с порога.
- Нет проблем.
- Текст вы подготовили?
- Он у меня с собой. Я держу его в уме.
- И это не проблема. Сейчас мы его извлечем оттуда.
- Буду весьма признателен.


***               

- В пятницу, -  газета выходила раз в неделю, - Кий читал набранное петитом объявление под размещенной на предпоследней полосе фотографией, - единственный снимок из прошлого, - где он был запечатлен в полный рост: «Киностудия «Теньтроном» приглашает  на главную роль мужчину,  имеющего портретное сходство с человеком, изображенным на фотоснимке вверху. Актерское образование не обязательно. Гонорар высокий». Потом от нечего делать Кий пробежал глазами рубрику «Заяви о себе». Целая колонка была отведена под предложение любому состоятельному читателю за солидный взнос в новый телепроект «Любовь и насморк» стать на сутки сценаристом и главным режиссером высокозатратного сериала с  участием популярнейших актеров. Участникам коммерческой акции гарантировалась полная свобода действий, упоминание в титрах и долевое  участие в прибыли от размещения рекламы.