Потерянный рай моего детства

               Не знаю в связи с постом ли, призывающим углубляются в себя, или в связи с временем человеческого века, подходящего к завершению, стала мучить меня ностальгия по Украине моего детства, куда привозили меня на лето. Воспоминания эти сложились в какой –то необычайно светлый образ, на который способен человек только в детстве по своей открытости, и той простоте и чистоте с которой он воспринимает окружающий мир. Задавала я себе вопрос и о том, может это нахлынувшее чувство несвоевременно в пост, когда надо бы каяться, плакать и просить у Бога прощения своих согрешений, а я переполняюсь радостью детских, самых лучших и теплых воспоминаний, но может быть, казалось мне, это поможет найти истоки моих теперешних душевных недугов. Может и стоит рассмотреть и вспомнить этот, как кажется безоблачный и счастливейший маленький период из моей жизни. Иногда мне не хотелось писать из- за боязни того, что, выписавшись, я лишусь той теплоты и того света, что согревает меня и теперь. Но нахлынувшие воспоминания настолько переполняли меня, что я напоминала себе «сказочный горшочек каши», когда она, эта каша, полезла из всех щелей наружу. Сначала я нашла в интернете, на карте тот город, где жили дедушкины родные, затем ту деревню в которой жили родные бабушки: ее мама, братья и сестры, отметив на карте несколько точек. Две точки в самом начале и в самом конце деревни, где жила бабушкина мама в разное время своей жизни. Третью в середине, где жила бабушкина сестра, тетя Лида с мужем дядей Петром и двумя детьми-Василем и Валерой. Четвертой точкой на карте была хата дяди Вани и тети Зины с тремя их детьми, мальчиками- Ванечкой и Витей, и маленькой Наташей, она была примерно посредине пути от тети Лиды, до того места на карте, где жила бабуленька Настя в последнее время, в конце деревни, у реки Синюхи. Затем стала искать в интернете  людей, с которыми я была знакома в детстве, и искренне радовалась каждому  почти потерянному мной и вновь обретенному…Не могла спать, и все вспоминала ночами какие- то образы запомнившиеся в детстве, и решилась все же писать,  не совсем понимая, как это разноцветное, сотканное  солнцем полотно из маленьких несвязанных между собой кусочков-лоскутков  можно собрать в адекватный, целостный рассказ о том, что давно ушло…Ностальгия владевшая мной была и  по моим  корням и истокам, и по земле моих предков- по моей малой Родине на которую мои дедуля и бабуля увозили меня каждое лето.
         Когда-то учительница моя по литературе, в одной из школ, в которой я училась до восьмого класса, после летних каникул частенько задавала сочинение на тему: «Как я провел(а) летние каникулы». Многие из детей моего поколения, вероятно, не один раз писали такие сочинения. Позже, после проверки сочинений, с такой же неизменностью, как тема, приглашались в школу мои родители, которых учительница убедительно просила не вывозить меня больше на Украину, объясняя это тем, что ребенок, то есть я, очень восприимчив к другому языку, и поэтому говорит, и пишет, после летнего отдыха, непонятно на каком из них: на украинском или русском. Трудно было ей и со мной: она исправляла слова, говорила, что по-русски это звучит не так, ей не нравилось то, о чем я пишу, все это она обозначала одним эпитетом - гоголевщина какая- то и просила меня делить предложения на примитивно простые, односложные, более, как ей казалось, собранные. Мне же казалось, что от этого они теряют и певучесть, и красоту. Уж и не знаю, да и не помню, о чем я тогда писала, но попадало мне от нее неизбежно. Только к восьмому классу круто все для меня изменилось. Родился мой брат Алеша. С ним, когда ему было чуть больше года мы поехали на Украину в последний раз.  А в связи с переездом на новую квартиру, я стала жить не с бабушкой, а с мамой. Как бабуля с дедулей ни уговаривали маму, что я не привыкла ни к ней, ни к жизни без них, она не соглашалась, что бы я жила с ними. Бабушка с дедушкой стали жить отдельно, перестали на лето уезжать к родственникам на Украину, поэтому перестала там бывать и я. Всвязи с переездом, я стала ходить в другую школу, и с девятого класса была у меня другая учительница по русскому и литературе -  Ираида Павловна, которая любя меня, да и то как я пишу, раздавала мои сочинения в классе для прочтения. Не будь ее, я никогда бы не решилась написать ни строчки. С благодарностью я вспоминаю ее теперь, когда мне хочется собрать рассказ из тех обрывочных теплых и красочных кусочков, которые до времени хранила моя душа и которые сейчас, переполняя меня, изливаются на этот белый лист.
     Дорога.
           С нетерпением, я всегда ждала25,27 мая, когда выдавали дневники с оценками и сообщением о переводе в следующий класс, так как после этого мы готовились к отъезду. Я собирала по списку книжки для внеклассного чтения и небольшие игрушки, а бабушка собирала все остальное: продукты, подарки и вещи, и набиралось всего немало. Дедушка выкупал заранее забронированные билеты и закомпостировав их мы ехали со всем этим скарбом за полтора часа до отправления поезда на Киевский вокзал. Мама, если могла, провожала нас, вещей было много, и она помогала. Было очень волнительно, как будет сформирован поезд, где будут первые вагоны в начале поезда или в его конце. Платформа была, как мне тогда казалось, огромной и мы небольшими перебежками переносили вещи к своему вагону. Проводница, проверив билеты, запускала в вагон, проходила и провожающая нас мама, но не на долго. Как только мы раскладывали вещи внутрь нижних полок, мама выходила, и стояла до отправления у окна, я как могла старалась удержать ее как можно дольше, слезы у меня беззвучно катились по щекам…Мама доставала свой носовой платок, и вытирала их. Поезд неизменно трогался, а мама оставалась по ту сторону окна, а у меня оставался ее платок, который я как драгоценность хранила все эти несколько месяцев разлуки… Дедушка с бабулей стыдили меня, что я расстраиваю и маму, и их. Я прекращала плакать и устраивалась на своей верхней полке. Вскоре в купе входила проводница, проверив билеты, она вкладывала их в кожаный планшет с кармашками, а дедушка спрашивал ее во сколько мы будем по расписанию на станции Помошная, той, на которой мы должны были сойти на маршруте Москва –Одесса. Ехали мы около суток, поэтому станции, которые мы проезжали я запомнила не все, какие -то из них приходились на ночной сон, но какие-то из них запомнились: Калуга, Сухиничи, Брянск, Конотоп, Бахмач, кажется Харьков, Кременчуг, Знаменка ну и Помошная. Но даже дорога туда, была всегда более волнительная и интересная, чем дорога обратно… Помимо того, что я рассматривала пейзажи, проносившиеся за окном: полевые цветы, речушки, перелески, поля и мне бывало просто хотелось вывалиться из вагона, и иногда я даже посматривала на стоп-кран, но «разумное, доброе, вечное», Слава Богу, пока еще торжествовало…Дорога для меня делилась на три отрезка.  Я ждала, когда будут две самые большие остановки и все же можно будет выйти и с дедушкой погулять, на одной из них меняли паровоз и формировали поезд, и как говорил дедушка, ну а сейчас мы поедем обратно, меня это всегда озадачивало…оказывалось паровоз прицепят с другой стороны состава и прицепят еще насколько вагонов. Еще я ждала, когда же наконец будут говорить по-украински. Речь эта, доходила у меня до самого сердца, звучала как песня или щебет птиц и мне казалось, что   они, даже когда ругаются, поют. Станции Конотоп и Бахмач, по названиям, казались мне статичными и суровыми, а речь начиналась певуче-птичья!!!На больших остановках бабуля с дедулей накупали отварной горячей картошечки с укропом и малосольных огурчиков, которые местные жители выносили тогда к поездам на продажу. Бабуля доставала отваренные вкрутую яйца и курицу, и мы садились обедать. Есть я, как правило, не хотела. В поезде мне нравилось пить чай. Чай разносили дважды и я всегда ждала и прислушивалась, когда же на ходу поезда начнет доноситься этот волшебный звон стеклянных тонкостенных стаканчиков о подстаканники. Чай мне казался безумно вкусным, ароматным и крепким, дома мне такого не давали. Дома я пила чай с молоком. Третьим ожидаемым, но тем не менее сюрпризом, потому что я всегда не знала будет это или нет, была палочка напоминающая по величине початок кукурузы, но вместо кукурузных зерен на палочке были вишни плотно прилегающие друг к другу и примотанные нитками к палочке за хвостики. О это была-волшебная палочка. Мне предлагали на выбор вишни или черешни. Другие дети выбирали, как правило, сладкую водянистую черешню, я же неизменно только вишню. Черешневую ела бабушка, у нее была повышенная кислотность, я же даже когда не случалось моей волшебной палочки в дороге, знала, что у бабуленьки Насти и перед одним домом, и перед другим, на пригорке был небольшой вишневый садик. До сих пор вишня, вишневое варенье и даже вишневый сок – это что–то из детства. В дороге дедушка все время комментировал на сколько минут мы отстаем от графика или догоняем. И наконец мы приезжали на Помошную. Стоянка на ней была очень маленькой, минуты три и поэтому мы должны были вовремя вытащить вещи к выходу. Выгрузив вещи из вагона, меня сажали на чемодан, а бабушка с дедушкой шли на «разведку», где удобнее было бы ожидать, когда за нами приедут, на вокзале, или у торговых рядов на лавочках. Иногда, мы брали машину и доезжали до деревни сами, но чаще за нами приезжали - бабушкин брат -дядя Ваня, или муж бабушкиной сестры- дядя Петро, или папа Светочки Слоновой. По пути, я чуть -ли не выпадала из окна высматривая зайцев, которые частенько перебегали дорогу и радости моей не было границ и берегов. Лет шесть, семь мы ездили каждое лето, за некоторым исключением, на Украину.
 Деревня.            
           Вначале, мы останавливались у бабуленьки Насти, бабушкиной мамы, моей прабабушки. Поражало меня то, как бабушка с почтением обращалась к ней – мамо, вы…Я называла ее, просто бабуленька. Она была маленькой, худенькой, доброй, с грустными лучистыми глазами и проницательно-внимательным взглядом. Мало что я помню из того периода. Помню, что дружила с двумя девочками, которых тоже привозили на лето, но из Мурманска. Звали их Таня и Лена. Танечка была моего возраста, а Леночка помладше. Любили мы играть в куклы около их колодца, криницы, а бабушки нас гоняли оттуда, опасаясь за нас несмышленых. Конечно же помню тетю Стешу, деда Сережу и бабуленьку Настю. Белая ее хата под соломенной крышей находилась тогда в самом начале деревни. Полы в хате были глиняными, чистыми, чистыми и устланными домоткаными половичками. По стенам висели большие портреты, убранные рушниками, в углу над столом были иконы с неугасимой лампадой, которая теплилась круглые сутки. Бабуленька молилась и утром, и вечером, много читала, работала в саду и на огороде. Она даже что- то обмолачивала, запомнила я и этот нехитрый инструмент для обмолота-две палки, соединенные друг с другом цепью. В середине деревни было сельпо и кладбище за ним. Если мы с бабушкой ходили за хлебом и продуктами в сельпо, то неизменно заходили и на кладбище, где была могила ее отца-Архипа Шпиливенко. На могиле был, как мне тогда казалось, большой дубовый крест, до верхней перекладины которого я едва дотягивалась, что бы положить монетки и конфетки для нуждающихся и еще мы посыпали его пшеном для птиц. Иногда к бабуленьке приходили, внуки- дети бабушкиной сестры и брата-мои дядюшки не на много старше меня, но все же старше и в то время эта разница была значительной. Как-то раз я ходила с ними в сельпо за ситром и школьными конфетами, угрызть которые не было никакой возможности, мне объяснили, что их просто никто не покупает, поэтому они такие, а других и не бывает. Сетки или сумки у нас с собой не было и поэтому тащили все в руках. Мои дядьки сунули мне в руки по бутылке газированной воды. Помню, я очень не хотела их нести, но не потому, что тяжело, я бы взяла, что- то другое. Мне казалось, что все будут думать, что это пиво, которое маленькому ребенку, в моем понимании, нести стыдно. Я уже комплексовала и человекоугодничала…Но объяснять этого я не хотела. 
           Деревня называлась Корытно - Забугская. Речка, на другой стороне деревни, Синюха, впадает в Буг и, вероятно, поэтому она, эта деревня забугская. Деревня располагалась по двум сторонам оврага, на дне которого протекала мелководная речка, впадающая в Синюху. Названия этой речки нет на географической карте настолько она мала. Некоторые называют ее Вербец. Именно в ней, но уже когда останавливались у бабушкиной сестры, тети Лиды, мы, дети, ловили ротанов (бычков) на самодельную удочку - палку с суровой ниткой, пробковым поплавком со спичкой в середине, и грузилом, единственно что было необходимо, это настоящий крючок. Сначала червяков на крючок насаживали мне мальчишки, поплевывали на него, а я забрасывала в речку. Я стояла и подергивала время от времени удилищем, через какое-то время после поклевки, вытаскивала очередного ротана. Снимали их с крючка сначала то же мальчики. Потом со временем постепенно со всей этой процедурой пришлось справляться самой. Иногда, сын бабушкиной сестры, тети Фаины Витя, которого привозили с сестрой Галей из Поти- мой дядька, ровесник, щадил меня и все же насаживал червяка на крючок и для моей удочки, уговаривая меня: «Ну, хоть плюнь на него, ведь рыба ловиться лучше будет!». Ротанов этих складывали в пакет с водой, но их не ели ни утки, ни кошки и их выпускали в речку обратно… Глубина речки была такой, что ребенку лет восьми девяти по колено, и бабуля не боялась за меня. И мы с мальчишками и девчонками после рыбалки, бултыхались целыми днями у этой речки, делали запруды из камней, немного углубляя затончик. В долине речки росли высокие деревья на которых были птичьи гнезда, в них иволги выводили птенцов. Эти желтые, яркие птицы, были недоступны, и чем более недоступны, тем более прекрасны и привлекательны. Ну и конечно же нам с Витей захотелось посмотреть их птенцов. Залезть на такое высокое дерево я даже и не пыталась, Витя попытался, но не смог. Мы пытались стрясти гнездо, но как мы ни старались, и это тоже не вышло. Тогда мы попытались срубить дерево, но на стук топора прибежал мой дядюшка Валера, отнял топор, выругал нас, долго объяснял нам, почему этого делать нельзя, и мы вместе стали замазывать рану на дереве глиной.  Здесь, у бабушкиной сестры, моей подругой была Лариса, которую привозили из Батума, а жила она совсем рядом, по соседству с домом тети Лиды, был дом, в котором у тети Маши останавливались они-Лариса и ее бабушка. Приезжали мы так не один год, и дружили, и переписывались, когда разъезжались по домам.   Иногда меня забирали в гости Слоновы, там у меня то же была подружка Светочка, с которой мы играли в куклы- сорванные в поле кукурузные початки. Затрудняюсь сейчас даже и представить, где был их дом, так как Светочкин папа привозил и увозил меня к бабуле с дедулей на своей машине, единственно, что я помню по дороге это ставок, небольшой пруд, кажется для разведения рыбы. Папа ее, помнится мне, был агрономом. Вечерами он рассматривал, сортировал и раскладывал зерна каких -то растений.   Мамочку ее, кажется, звали Валя, она была очень заботливой и внимательной. Опекала нас и намывала нас перед сном до блеска. Именно она впервые при мне примеряла на Свету украинский венок. Меня тогда поразило обилие цветов и лент на венке, которые она бережно расправляла по плечам и спине Светланы. Впервые была я на Синюхе, тоже с ними. Речка мне была неизвестной. Тетя Валя думала, что я умею плавать. Она сидела на подстилке со Светой, а я смело пошла к реке, прошла несколько шагов и провалилась в яму, из которой еле выбралась без посторонней помощи, но нахлебавшись воды. Тетя Валя же думала, что я ныряю, когда увидела на поверхности воды бантики на кончиках хвостиков от моих косичек. Слава Богу я выкарабкалась, но с тех пор стала бояться воды. Плаваю только там, где знаю, что, встав на ноги будет дно…Но все же больше времени я проводила с Ларисой. Она жила рядом, и мы часто вместе гуляли. Плескались на речке по берегам которой были заросли шиповника. Из плодов которого мы делали бусы- монисты, которые с гордостью носили, как прекрасное украшение. Лариса, наверное, была меня постарше, ей нравился кто- то из местных мальчиков. В дальнейшем, она вышла за него замуж.  Вместе мы читали книги и рассказывали разные истории забравшись на полати русской печки в доме тети Маши, где было тепло и уютно. Она не боялась и доила вечерами тети Машину корову, после того, как череда расходилась по домам. Я же даже, когда гнали череду, забивалась на веранду и ждала, когда тетя Лида привяжет корову в стойле. Иногда, набравшись смелости, подходила к тете Лиде, доившей корову и просила научить меня, но она говорила, что много слепней и корова может ударить меня хвостом, а то и лягнуть или разлить молоко. Был и еще случай, после которого, я стала бояться ее еще больше. Ласточки слепили гнездо очень низко, и я наблюдала за ними и их птенцами. Птенцов было много, они желторотики, пищали и раскрывали огромные рты, и мне казалось, что бедная ласточка совсем устала, а они постоянно голодают и я наловила мух, божьих коровок и положила это в их открытые рты. Только позже я узнала, что божьи коровки ядовиты, и по – всей видимости птенцы не выжили, а ласточка поклевала в вымя тети Лидину корову, после этого меня выдрали и я долго плакала, но не потому, что мне было больно. Мне было жалко и птенцов, и ласточку, да и корову с тетей Лидой.  Лариса мне иногда предлагала подоить их корову, но максимум на что я решалась –погладить ее по голове и заглянуть в глаза. Глаза у коровы очень красивые, влажные с большими ресницами… И теперь, когда гнали череду, я сидела на веранде, включив настольную лампу и наблюдала за мотыльками, прилетевшими на свет лампы и собравшимися с другой стороны прозрачного, тонкого рядна, висевшего в дверном проеме. И каких мотыльков там только не было -разных и по размеру, и по расцветке. Это были просто прекрасные, изысканные, драгоценные брошки, невероятно нежных переливающихся перламутром цветов: и голубые, и бледно салатовые, и белые, и розовые с красными подкрылками, и тоненькие с опушенными усиками- антеннами со скрученным спиралью хоботком и толстые, мохнатые, с причудливыми орнаментами на крыльях. Все они смотрели на меня своими крошечными, светящимися глазками бисеринками, а я смотрела на них, разных по форме и размеру, невероятно красивых и изящных. Это был целый мотыльковый, многоочитый ковер! Их было очень много, столько, что меня брала оторопь и я радовалась тому, что могу их рассматривать, но все же они с другой стороны и залететь ко мне не могут…
     Жизнь у тети Лиды конечно же была более комфортной, у нее был большой, чистый, крепкий, красивый дом с летней кухней, желтой и расписанной под крышей орнаментом. От ее желтого цвета, становилось еще теплее и радостней. Перед домом был квадратный двор, на котором она кормила уток и курей, которым не было ни счета, ни числа. Справа от дома был скотный двор- свиньи, корова и хозяйственные постройки.  Вокруг дома был великолепный сад с плодовыми деревьями и цветами. Из цветов помню маки, чернобривцы-бархотки и георгины. Георгинами, мне казалось, занимался Валерик, ее младший сын и это было его гордостью он рассказывал о сортах, которые он привез с западной Украины. Помню в саду большое абрикосовое дерево, плоды которого сушили на крыше сарайчиков, в протвинях накрытых марлей. Может абрикосы для сушки собирали в полезащитных полосах, эти полосы были из абрикосовых деревьев. Туда нас привозил, как- то раз, дядя Петро на самосвале. Наверное, поэтому под деревом оставалось столько еще плодов, что их, как говорят, даже и куры не клевали. Еще, как -то раз мы ездили с дядей Петей на маслобойню. Повезли туда мешки с семечками, а привезли прекрасное, янтарного цвета, подсолнечное масло и лущеные семечки, чему я была очень рада. Был у тети Лиды с дядей Петром и огород, он спускался вниз от двора в долину к речке. Ночи были такими теплыми и тихими, а небо таким бархатным и звездным, что уходить с улицы не хотелось допоздна. Как-то в один из таких вечеров, Валерик рассказывал нам с Ларисой страшилки о том, что в долине реки обитают тени, которые не пускают поздно возвращающихся домой людей и запутывают их так, что можно заблудиться. Иногда, люди даже не возвращались. От таких рассказов становилось жутко. Я верила во все это, но также знала, что иногда он ночевал на раскладушке в саду и почему-то не боялся. Мне тоже очень хотелось, но меня укладывали в доме, на кровать с периной и пуховыми подушками с бельем, накрахмаленным до хруста. Над кроватью висела большая репродукция картины Крамского-«Неизвестная». Я ее не любила, она казалась мне надменной, пучеглазой, надоедливой, некрасивой теткой. Я старалась скрыться от ее навязчивого взгляда, но чем больше я старалась, тем больше мне это не удавалось. Кровать казалась пухлой, белой, капризной барыней, которую после сна надо было долго и тщательно убирать, взбивая и укладывая подушки, накрыть их тюлевой накидкой, больше к ней не прикасаться до самого ночного сна. Тетя Лида, бабушкина сестра и вставала первой, и ложилась последней. День ее начинался в половине пятого с того, что надо было подоить корову и выгнать ее к проходившей мимо череде. И так она вертелась до самого вечера. Она и взбивала сама сливочное масло, и выпекала в печи, в больших рефленых формах, прекрасные, воздушные, круглые караваи хлеба. Все это было потрясающе вкусным. Хлеб нарезанный большими скибками и намазанный сливочным с небольшой кислинкой маслом, был лучше любого пирожного. Вместе с моей бабушкой, после сбора вишен, в котором участвовали все без исключения, мы садились и вытаскивали косточки. А затем она и тетя Лида шли к реке, разводили костер и в большом, блестящем, медном тазу варили варенье.  А вишен было столько, что с малюсенькой вишенки набиралось ведро. Когда их невозможно уже было реализовать, набрав их относили к сельпо, в назначенный день и час приезжал грузовик, и их сдавали за чисто символическую стоимость. Кстати и помидоры там продавались по пятачку килограмм. А собирали эти вишни тщательно, и старались собрать все, даже на самой верхушке, прислонив к стволу дерева стремянку и забравшись на нее. Бабушка, чем могла старалась сестре помочь и по огороду, и по хозяйству. Бабуля привлекала и меня. Как- то мы сидели перебирали и драли перья, тщательно промытые и просушенные на солнышке тетей Лидой. Перья и пух от кур, тщательно собирались, промывались и в хорошую погоду просушивались ими набивали те самые подушки и перины. Как-то я за этим занятием наблюдала такую, шокировавшую меня тогда картину. Мы с бабушкой сидели, драли перья, как вдруг я увидела курицу без головы, пробегающую мимо. Невольно я все уронила, лопатки на спине сжались, я закрыла глаза, и выдохнув, напряженно опустила голову. Но это было в первый раз, потом же, ко всему привыкаешь. И как- то в гостях у Раи с Валериком, в Добрянке, спустя несколько лет, мы уж и сами справлялись с курицей, поймав ее тазом, общипав и зажарив. Шили мы с Раечкой и маленькие фланелевые рубашечки для их первенца, но это я забежала немного вперед…  А к иным занятиям меня, москвичку, все же не привлекали-щадили. Строили в тех местах раньше из кирпичей, состоящих из глины, соломы и кизяков. Что бы сформировать эти кирпичи, сначала огораживали довольно большой участок, в котором все это содержимое тщательно перемешивали ногами. Затем закладывали в прямоугольные формы и просушивали. Кирпичи были довольно большими, по размеру примерно такие, как сейчас блоки из цемента. Вот из них то и строили. Делали это все сообща. Привлекли даже сына бабушкиной сестры тети Фаины, Витю, мальчика моего возраста из Поти. Вначале он привязывался ко мне, почему он должен этим заниматься, а я нет. Я ему ответила: «Так решили взрослые, пойди и спроси у них.» Когда он сообразил, что ко мне привязываться бесполезно, а мальчиком он был сообразительным, но как он ни ухищрялся, его никак не хотели освобождать от этого дела. И тогда он предложил другой план. Я должна была пойти и попросить, что бы его отпустили потому, что мне одной очень скучно. Что я и сделала. Он был свободен, и счастлив. Через несколько лет тетя Фаина с детьми Галей и Витей переехали из Поти в Первомайск. Тетя Фаина была младшей бабушкиной сестрой, огненной красавицей, юмористкой, любимицей бабуленьки Насти. Именно ее портрет всегда красовался у бабуленьки в хате на стене, украшенный расшитым украинским рушником. Двое из детей бабуленьки Насти были участниками войны-она, тетя Фая, и старший сын Васыль, который с войны не вернулся. Тетя Фая, как-то рассказывая о войне, говорила, что где-то под Прагой, на привале, она сидела около погибшего воина, накрытого плащ-палаткой. И было такое чувство, что это он, Васыль…  Но отвернуть плащ-палатку и посмотреть, она не дерзнула, о чем после очень сожалела. Галочка, дочь, тети Фаины, вышла замуж и уехала жить в Мурманск. Так, что в Первомайске тетя Фая жила вдвоем с сыном Витей. Как- то раз они взяли меня к себе в гости. Город особенного впечатления на меня не произвел, а вот река, на которой он стоит была замечательной, полноводной, как мне тогда показалось огромной. Город стоит при слиянии рек Южного Буга с нашей родной Синюхой. Дом, в котором они жили, был разделен на две половины, во второй половине жила еврейская семья-отец, мать и две девушки, на выданье. К девчонкам часто приходили кавалеры, спутав вход и обращаясь к тете Фаине, они просили позвать Ирочку или Женю. Нет, лукаво говорила тетя Фая, у нас таких нет. Фиму знаю, и Цылю знаю, знаю Иду с Геней, а вот ни Ирочки, ни Жени у нас нет…После чего звала или Иду или Геню. Еврейские анекдоты сыпались как из нее, так и из Вити, как из рога изобилия. Она была самой веселой из бабушкиных сестер, потом, по мере убывания шла озорная тетя Миланка, потом моя бабушка Маруся-сдержанная и спокойная, а потом и очень серьезная тетя Лида, может быть, то, что она была учительницей по математике, это накладывало свою печать, которая присуща всем учителям, а еще у бабушки был и младший брат Иван. Только на Украине и моя то бабушка Маруся, оттаивала душой, чаще улыбалась и лучилась открытостью и покоем. Она здесь была дома. Никогда в Москве я не слышала, как бабушка поет, а здесь, собираясь с подружками, она пела. Да так красиво! У нее был замечательный, грудной мягкий голос. А какие прекрасные украинские песни они пели. До сих пор, вспоминая, у меня перехватывает дыхание, и наворачиваются слезы. Как- то раз собравшись у Наливайских, они сидели за столом, разговаривали, вспоминали молодость и пели. Бабушкин и дедушкин сын Володя жил тогда в Магадане, рванув туда за возлюбленной, и их сын Гена с женой Людмилой тоже там жили. Он был начальником порта, а Людмила- учительницей и они на первых порах помогли Володе там устроиться, и он перевелся из МВТУ в какой-то вуз в Хабаровске, куда летал на сессии из Магадана. Бабуля с дедулей были им очень благодарны. Взяв меня с собой в гости, бабуля завязала мне два огромных банта-пропеллера, вырядила в белое вышитое ей платье, в котором я и полезла на черную шелковицу, которая росла посреди двора. Можно себе представить, какой я слезла, это была не девочка- куколка, в вышитом белом платье, а какое-то пятнистое чудовище. Вообще- то мне и раньше попадало за порванные на деревьях или заборах платья, но такой трепки я еще не получала, хоть я и не убегала от наказания, потому что знала, если убегу, потом получу больше. Ох, как я тогда не любила все эти платья, в которых и дышать то, казалось, надо осторожно. Но хуже всего было то, что бабушка велела мне идти поодаль от нее, сказав, что идти с такой грязнулей по селу ей стыдно. Да и в дальнейшем, как ни старалась я быть образцовой и примерной московской девочкой, но что то, как мне казалось, мало получалось. То я являлась с натертыми шкурками от грецких орехов синяками, которые, как оказалось смыть было пока невозможно и мне приходилось в таком виде появляться пред ее очами, чем я ее и пугала, и огорчала, то лазила со своими родными дядьками по деревьям, что хорошие девочки, в представлении бабушки делать были не должны. Я часто недоумевала, ну что же я должна тогда делать, коли кругом у бабушкиных родных одни мальчики -мои дяди, да и те все старше меня, а одна единственная подруга Лора и та влюбилась и бывала со мной уже и не так часто. Попытавшись познакомиться с кем-то живущим поблизости, в ответ я увидела высунутый сначала язык, потом услышала прозвище – москалька, вместо имени -Люда, а потом и пословицу, которую я хоть и запомнила, но повторять не стану.   Оставалось любоваться природой, по мере сил помогать и быть бабушкиным бесплатным приложением. О чем тетя Лида и сказала бабуле, ты если хочешь приезжай на следующее лето, а ее уж не привози.  И понять ее было вполне возможно и работа, и хозяйство, и своя семья, а тут еще и сестра с бесполезной и беспокойной внучкой. Иногда все же приходила Лариса, рассказывала о своем друге и любимом, но мне было лет четырнадцать, и все это меня пока не волновало. Я даже не запомнила его имени, помню только, что фамилия его была Груша, да и то лишь потому, что мне она показалась странной и немного смешной. Валера, мой дядюшка, говорил, что он умный хороший мальчик. Иногда подшучивал надо мной, говоря, что кому-то понравилась и я, и что тот якобы сказал, что украдет меня, запрет и ни в какую Москву не отпустит. Не знаю, для чего Валера мне это сказал, может просто пошутил. Кто это сказал я не знала и поэтому боялась всех незнакомых. Мне очень нравился мой дядюшка Валера, я даже почти в него влюбилась. Но он был моим дядюшкой и как- то раз, придя домой, он стал рассказывать нам с Ларисой о том, что встречается с девушкой, которую зовут Раей. Трепетно он достал и показал ее фотографию.  Нам с Лорой она очень понравилась. Она была тоненькой, хорошенькой, мне даже показалось, что она была похожа на мою любимую Анну Герман. Теперь я уже любила их обоих. Чаще я томилась и ожидала, когда же мы пойдем к бабуленьке Насте, где река с таинственным названием Синюха, гранитные скалы в желтых цветочках и бессмертниках.  Дорога от тети Лиды до бабуленькиного дома была длинной и очень красивой. Тети Лидин дом стоял на пригорке. По нему надо было спуститься немного вниз, там чаше всего почему-то была сухая покрытая коркой растрескавшаяся земля, почему-то я думала, что вдруг эти трещины будут больше и больше и мне становилось страшно от собственных фантазий. Дальше дорожка шла немного в горку и бывали даже лужицы, над которыми вились небольшие голубенькие с причудливым едва заметным орнаментом и с точечками на крылышках бабочки. Их было много, и они играючи перелетали голубым облачком от лужицы к лужице. Поднявшись мы оказались на дороге по одну сторону которой были поля, а по другую дворы с хатами. По обочине дороги росло много чудесных полевых цветов, но их мне то же рвать больше не хотелось, так как за цветы их там никто не принимал. Как-то раз мой дядюшка доходчиво объяснил мне, что никто у них не поставит этот веник ни в ведро, ни в захудалую банку, а они будут выброшены и просто увянут. Только сейчас, написав это, я вспомнила, что там, в цветниках росло еще много цинний. Вероятно, именно с этого дня я перестала воспринимать циннии цветами. Очень долго они казались мне кичливыми и картонными. Только лет через двадцать на Рязанщине, увидев их в саду тети Ани, я восхитилась цинниями и стала их выращивать. Совершенно даже не вспомнив это, я просто удивилась почему они мне так не нравились. А тогда я тихо шла по дороге и восторженно рассматривала необыкновенные, скромные и нежные полевые цветы. Часто с цветка на цветок, с травинки на травинку или перепрыгивали, или даже перелетали кузнечики, крылышки у них были голубыми или розовыми с ленточкой другого цвета по краешку, почему-то их называли- коныкi. Воздух был необыкновенно теплым, ласкающими одновременно дрожащим, казалось он вибрировал от солнечных лучей и трескотни кузнечиков. Так потихоньку мы проходили полдороги от тети Лиды до бабуленьки. Именно где-то примерно на полдороги и жил бабушкин брат дядя Ваня с женой тетей Зиной и тремя детьми-Витей, Ваней и маленькой Наташей. Когда мы шли к бабушке, по дороге заходили к ним. Тетя Зиночка угощала очень вкусным кофе. Дома кофе я не пила, мне этот напиток не нравился. Всегда предпочитала чай. А у тети Зины так понравился, что, когда я вернулась домой в Москву, долго экспериментировала, чтобы получить такой кофе.  Добавляла, как можно больше молока. Потом решив, что это просто на коровьем молоке, поэтому такой вкусный, и у меня все равно ничего не выйдет. Но оказывается была неправа. Как- то раз, в школе, нам давали кофейный напиток из цикория, вот он то оказывается и пришелся мне по вкусу. Тогда - то я и поняла, что просто не люблю кофе. Как только я допила кофе, меня в нагрузку к мальчикам, Вите и Ване, отправили в сад, нарвать себе груш-дуль. Мальчики хоть и были младше моего дядюшки Валеры, с которым я всех тогда сравнивала, казались мне очень взрослыми, по сравнению с ними я ощущала себя малышней. Маленькая Наташенька продолжала копошиться в кухне со взрослыми, а мы отправлялись в сад, вероятно, для того что бы взрослые могли поговорить без посторонних ушей. Я оказывалась в неловком положении. По деревьям бабушка лазать не велела, а так до груш я дотянуться не могла. Я чувствовала себя «не в своей тарелке». Неловкость усугублялась и тем, что я была в юбке, а в юбке не больно то полазаешь по деревьям и будешь вровень хоть со взрослыми, но парнями. Впервые у меня не получилось ни почувствовать, ни влиться в общность. Но мне принесли и меня угостили грушами. Но ситуация была какой- то другой, с которой я явно не справлялась. Так постепенно я теряла свой детский рай, где можно было клубковаться с мальчишками и девчонками с симпатиями, предпочтениями, но без различий, не заботиться, и не думать, как ты выглядишь, и не ощущать себя лишней или даже чужой. Передохнув немного у тети Зины, мы отправлялись дальше к бабуленьке. Иногда, если было желание и возможность, кто- то отправлялся с нами навестить бабушку или искупаться в реке. Может после отдыха у тети Зины и поэтому с новыми силами, а может и от того, что действительно уже оставалось пути не так много, шлось как –то очень легко. Я считала это самым чудесным участком дороги. Быстро проходили мы остававшиеся позади дворы и дома и выходили в поле. Участок этого пути, уж не раз я описывала в своих устных рассказах воспоминаниях, настолько он был для меня хорош. Иногда слушатели, которые никогда там не бывали поправляли меня. Может и действительно я была неточна, да и в сельском хозяйстве я не сильна. Может и росли на том самом поле когда-то, какие-то сидераты. И с сидератами, и не только сиреневым, но и с желтыми, все равно, оно, это поле, было бы прекрасным! Мне это совсем не важно. Я описываю то, что увидела, ощутила и запомнила.  Дорога шла посреди гречишного поля. Только подойдя к нему уже ощущаешь дыхание нежного, тонкого, легкого, совсем не навязчивого, горьковато-терпкого аромата в теплые безветренные дни висевшего в воздухе. Когда же налетал игривый ветерок, казалось, что он разносит этот аромат и волнует эти сиреневые нежнейшие облака, меж которых идешь как по небу. Оно манило в себя и зазывало этим тонким очаровательным запахом. И когда незаметно для себя оказываешься где-то посередине, кажется, что ему нет ни конца, ни края. Оно, это поле, было от горизонта, до горизонта, и казалось, что никогда не кончится. Хотелось раскинуть руки и кричать от восторга. Но я была не одна. И утомленные дорогой и жарой бабушка с дедушкой явно бы меня не поняли, а если был и еще кто-то, вероятно подумал бы, что я рехнулась. Так что именно посередине, раскинув руки вертолетом и покрутившись на одной ноге, я начинала идти степенно, тихо, впитывая в себя как губка и поглощая ласковые лучи теплого, солнечного света, тонкие ароматы цветущей гречихи, волнение и трепет, казалось окрашенного в сиреневый цвет ветерка и напряженное жужжание в воздухе пчел.  Именно пчелы и напоминали бабушке о том, что вскоре надо купить где-то, гречишный мед, который мы неизменно привозили с Украины в огромном синем восьмилитровом бидоне. У этих же людей бабушка покупала и яблоки-бордовые, сладкие пресладкие, но она ела только такие. Пройдя поле, мы выходили к самому краю деревни. Где за пряслами, в глубине дворов стояли несколько домиков, крытых соломой, одним из которых и был бабуленькиным. Перед хатой был вишневый садик, а за ней, огород в долине реки с поэтичным названием Синюха. Как -то раз с нами до бабуленьки пошли Валерик и Вася, сыновья бабушкиной сестры тети Лиды, они взяли лодку, и поплыли расставлять верши на рыбу и раков. Уже после полудня, я бегала по скалам, а они выкидывали мне на скалистый берег зеленых пучеглазых раков. Аккуратненько взяв за панцирь, я складывала их в ведро, они шевелили клешнями и норовили, ухватившись клешней, повиснуть у меня на пальце. Иногда, Валера или Вася вылезали из воды погреться. Разогреваясь, они бегали за мной с раком в руках и норовили засунуть мне его за пазуху. Было и страшно, и одновременно очень весело. Улов был потрясающим-целое ведро рыбы и целое ведро раков!
             Последний год приезда на Украину, мы жили уже у бабуленьки Насти. А ко всем остальным, редко, но ходили в гости. Привезла бабушка не только меня, но и моего годовалого брата Алешу. Леша был крепеньким, складненьким ребенком. Как- то в гости пришла соседка бабуленьки Насти и запричитала: «Ой, якiй гарненькiй, да якiй красивенькiй!». Бабуленька очень беспокойно приняла ее похвалы, сказав бабушке, о том, что стоит ей хоть что- то похвалить, все потом плохо будет. «Недавно похвалила кур, так все передохли», -сказала она. На следующий же день Алеша наш заболел. Перестал есть, и его, бедняжку, часто рвало. Но бабуленька, с помощью Божией, справилась с этим недугом. Нарвав какой-то травки, росшей по над речкой, отварив ее, она выкупала Лешу с молитвами, и он пошел на поправку. Как и прежде она молилась каждый день и каждый вечер, лампадка всегда теплилась в ее доме. Среди дня она читала Евангелие. Как- то раз она рассказала мне, что научил читать ее прадед-ее муж. На Троицу весь пол в доме был убран нарезанным аиром. В некоторых местах у реки его росло много. Высыхая аир сладковато пах на весь дом. Теперь, когда я на даче, на реке или в другом каком-то месте, срываю аир всегда нюхаю его и неизменно вспоминаю бабуленьку. Нравилось мне, когда мы садились и все вместе лепили вареники, а затем она, опуская их в кипяток пела. Я запомнила лишь одну фразу: «Вареники- великомученики, велику муку терпiли, в окропi кипiли.» И какие же они были вкусные, после ее благословения, когда мы садились за стол. Несколько раз, первый раз еще в другом доме, и дважды в этом рано утром, до восхода солнца приходили к бабуленьке на отчитку испуга, она это называла-выкачивать переляк. Заикалась моя подруга Лариса, именно ее приводили к бабуленьке. Она увидела, чего испугалась Лариса. Увидела она спросонья в окно лошадь, трясущую гривой. Лариса вспомнила этот случай и перестала заикаться. А еще раз приходил какой- то дядька, она то же увидела, как он, напившись пьяный у сельпо, заполз на кладбище и ползал по могилкам… Вспомнив все, он тоже перестал заикаться. Не знаю, что за дар у нее был, но она лечила многих. Этот год был последним годом нашего приезда, и я часто заставала бабушку и прабабушку, когда одна уговаривала другую, поехать с нами в Москву. Бабушка очень хотела забрать ее с собой, убеждая ее, что у нас там хорошо, да и храм есть недалеко, но бабуленька не соглашалась. Забегая вперед -знаю, что умирала она тихо на руках у тети Фани, чистенько все убрав и приготовившись. В ночь ее смерти мне приснился сон: «Что ко мне пришла прекрасная, но страшная дама. Я поняла, что это смерть. Тем более, что она и сама сказала: «Меня зовут печальным именем -Death (от англ. глагола dead-умирать). Уж и не знаю, почему по-английски. Утром пришла телеграмма о смерти прабабушки. Подробно об этом я не стала писать, ибо не хочу ни осуждений, ни оправданий. Сама я не знаю (знаю надо бы написать с большой буквы) откуда у нее был этот дар. Когда пыталась разобраться, меж святой Матронушкой и Вангой, нашла лишь один случай, свидетельствовавший против последней, - то что она хотела, чтобы из комнаты ее ушел человек, на котором был крест, ибо он ей мешал. Меня это очень смутило. Но я не имею ни даров, ни дерзновений в таких решениях и доверяю в этих вопросах решению церкви. Не все в этой жизни мы можем и должны знать. Хороший есть совет: «В сомнениях-воздерживайся!» Ему то я и стараюсь следовать. Бабуленька с крестом не расставалась, помогала всем, чем могла. Все люди грешны, один Бог- Свят и Безгрешен. Господи прости ей всякое согрешение, вольное и не вольное и упокой ее душу во Царствии Твоем. Но это не все, о чем мне хотелось бы написать.
          Жить у бабуленьки было и вольготно, и интересно. Иногда, я ее спрашивала о том, что мне было непонятно и волновало. Она старалась и ответить, и предостеречь. Бабушка то же уж так не волновалась за меня, как прежде, мне уже было четырнадцать лет. Она опекала и волновалась теперь за годовалого Алешу. Если мне теперь попадало, то только за него. Он только начинал говорить и меня очень забавляло его стремление назвать каждый предмет. Он брал меня за руку и тащил на грядку, где что –то росло. Подняв свою круглую, загорелую мордашку и заглянув мне вопросительно в глаза, он лукаво указывал на что-либо и спрашивал: «У?». Однозначно, это была игра. Он знал, что это. Но я подыгрывала ему, говоря по-русски: «Тыква!». Он отрицательно мотал своей головенкой с выгоревшими шелковистыми пшеничными волосами и произносил: «Кабак!», - утвердительно кивая головой. Он меня учил. Мы с ним заливались от смеху. Потом он тащил меня дальше, и процедура повторялась: «У?», -спрашивал он. Я отвечала: «Арбуз». Он еще боле серьезно и не одобрительно говорил: «Кунь! (Каун),» --и качал головой, будто бы хотел сказать, ну и ну, ничего то ты не знаешь. Мы опять смеялись, я тискала его, и игра продолжалась…Он был очень хорошенький и позитивный малыш. Я ему читала первые книжки, учила с ним стихи. Ему было интересно, а я приходила в восторг от того, как он по-детски коверкает слова! Развлекала я его как могла, чтобы хоть немного дать отдохнуть бабушке. И как- то раз взяв его за руку я отправилась к лодке, которая была цепью с замочком прикреплена к спиленному дереву в долине реки. Сначала мы просто сидели в лодке и раскачивались. У меня с собой было несколько конфет. Я спросила: «Хочешь конфетку?» «Да»-, ответил он. Протянув ему конфетку, я наблюдала за реакцией: «Я ледяные не люблю, я люблю кошаладные», -сказал он. Тут я быстренько сообразила, как можно безопасно отправиться на противоположный, пологий берег Синюхи, усыпанный цветами. «Хорошо», - сказала я, «получишь позже и шоколадную, если будешь сидеть в лодке тихонько, пока не переплывем речку». Он согласился. А я уж давно туда хотела, да как-то все не получалось.  Ребенком он был послушным, а особенно тогда, когда ему чего-то хотелось. Отвязав лодку, мы отправились в путешествие. Понервничать немного все же пришлось. Боялась я, что он встанет, а я на веслах и не смогу его усадить, что бы он не вывалился из лодки, да и лодку сносило течением. Но, милостью Божией, все обошлось. Мне удалось привязать лодку, что бы она не уплыла, и мы пошли гулять вдоль берега. Пройдя немного, где-то в камышах мы увидели цаплю. Были счастливы. Он наконец получил в награду за послушание шоколадную конфету. Выпрашивал вторую, но она была последней и оставлена на обратную дорогу. Мы нагулялись, я налюбовалась на цветы, он на кузнечиков. Бегал за ними, заплетаясь в траве, падал, просто валялся в траве. Глядя на него увалилась и я. Навалявшись и накатавшись по траве, отправились мы в обратный путь. Когда мы подплывали к берегу, я увидела, как бабушка в отчаянии носится, выкрикивая наши имена. Увидев нас, она рухнула на землю и заплакала. Мне было ее очень жалко, также я знала, что будет мне трепка и надо будет ее перетерпеть… Ну вот, милостью Божией я и подошла почти к концу, своих воспоминаний о моей малой Родине.
  В Кировограде.      
  В заключении еще хотелось бы написать о таких событиях, без которых не обходится ни одна жизнь -о свадьбах и похоронах, которые то же поразили меня и остались в памяти.  Да и еще, хоть немного, о родных дедушки моего Емельяна, у которых в Кировограде мы тоже бывали летом. Родом они были из Прибалтики. На Украине семья оказалась, бежав от раскулачивания. Отца моего деда - Алексея, я в живых не застала. Его мама-Пелагея проживала со своей дочерью Галей и ее семьей в которой было трое детей в Кировограде. Семью тети Гали, постигло большое горе, самая младшая ее пятилетняя дочь Наталочка, играла в огороде около огромного, четырехугольного бака с водой для полива на дне которого были зубатками для уток. Доставая этих зубаток, а они были на самом дне, встав на пальчики, сильно свесившись, она упала в этот бак и захлебнулась. Это было трагедией для всей семьи. Наташенька была очень милым, добрым ребенком. Когда она видела, идущую с палочкой бабушку Пелагею, она бежала впереди и заботливо предупреждала ее о всяком камушке и ступеньке на дороге, что бы та не упала. Именно она, бабушка Пелагея, рассказала об этом, когда мы приехали. Все плакали. Я вспоминала, как точно так же и мы с Наташей когда-то играли, рассматривая эти перламутровые ракушки, я живо все представила и ревела вместе со всеми. Приезжали мы к ним не часто, знаю так же что какое -то время бабушка с дедушкой и вовсе там не бывали. Родители его не хотели, чтобы он женился на ней, говоря, мы понимаем тебя, Марийка красивая девушка, но она же бедная. Но он все равно женился на ней, и они уехали в Москву и долго с родственниками не общались. Бабушка, рассказывая это всегда улыбалась и говорила: «Так, что отдали мне моего Миленьку – Милешу - Емеленьку в одних красных сапожках!» Но время стирает все острые углы. И они снова, не так часто, но стали общаться. Так же в Кировограде жил и дедушкин брат Володя со своей супругой Евдокией, они были бездетны. Приезжая, останавливались мы именно у них. Эта семья была верующей, что тогда бывало редко. В доме была большая, светлая длинная комната, в которой висели огромные метровые иконы. Тетя Дуся с дядей Володей были добрейшими и очень трудолюбивыми людьми. Но Бог не дал им своих детей. Они хотели было удочерить мою тетушку Таню, младшую дочь дедушки Емельяна и бабушки Маруси, а потом у них долго жила племянница тети Дуси-Таисия. С трепетом она относилась и ко мне. В каждом, наверное, тогда доме, была такая барыня-кровать, как у тети Лиды, никелированная, блестящая, с шишечками, с накрахмаленными, вязаными, кружевными подзорами, с периной и подушками взбитыми, кипельнобелыми и накрахмаленными до хруста. Была такая и у тети Дуси. Садиться на такую в дневное время было нельзя. Но тетя Дуся бережно брала меня на руки и усаживала на кровать, потом доставала мешочек с тряпочками, рассыпала их вокруг меня и начинала меня учить шить. Сначала спрашивала из чего мы будем шить, что мне нравится из лоскутков, рассыпанных ею. Это были какие-то ослепительно хорошие лоскутки, которые уже теперь я порой узнаю в тканях роскошных этнографических сарафанов. Глаза мои разбегались, я не знала, что и взять, но потом мы с ней все же выбирали.  Шила она, для моей маленькой куколки, но иногда давала мне сделать несколько стежков и спрашивала, нравится мне или нет. Я была просто в восторге. Помню и еще один случай, но я была уже постарше, меня уже отпускали на реку, которая протекала недалеко от дома и была мелководной, но, как мне тогда казалось, широкой. Ходила я туда ловить все тех же перламутровых зубаток. Однажды вылавливая раковинки из речной воды, я увидела пакет, плывущий по реке, в котором что-то шевелилось и пищало. Когда пакет течение донесло до меня, я его выловила. В нем оказались малюсенькие подслеповатые котята. Мне их было так жалко, и я притащила их тете Дусе. До сих пор, я с благоговением и благодарностью вспоминаю ее реакцию. Она отнесла их на, чердак к окотившейся недавно одним котенком кошке. Теперь, очерствев душой, вспоминая этот случай, я иногда сомневаюсь, так ли это было. Знать я этого конечно же не знаю, но и думать по- другому просто не хочу. Это было бы просто оскорбительно для ее светлой памяти. Прошло много времени и из разговоров дедушки с бабушкой, я узнала, что тетя Дуся умерла первой и после ее смерти дядя Володя, ее муж, дедушкин брат, завещал все деньги, совместно нажитые с ней, Кировоградскому детскому дому.  Когда умер мой дедуля на его похороны приезжали и тетя Галя и дядя Володя, брат и сестра из Кировограда. Пишу это потому, что он-дядя Володя, увидев, что я одевала и венчик на голову дедули и предавала его земле, подойдя очень одобрял и радовался тому, что я хожу в храм. Для меня, в то время, его поддержка то же была очень важна. Светлая всем им, почившим, память. Бывали похороны и в деревне. Как- то раз, хоронили, молоденькую девушку, звали ее Елынка, Елочка! Жить и жить бы ей, и радовать родителей, да была у нее одна ножка, толще другой. Решила она устранить этот несущественный дефект и договорилась где-то, чтобы спустили ей кровь. Да и умерла. Как же плакали тогда ее родители и не только они. Сочувствовали им конечно же все, но горю такому вряд ли можно помочь. Самым потрясшим меня, в детском возрасте были певчие на похоронах. Тогда, не зная, как они называются, я называла их плакальщицы. Они пели так, что не плакать было невозможно, казалось, что заплачут камни. Толи мала я была очень, толи они действительно помогали родным выплакаться. Несли много хоругвей, процессию возглавлял и сопровождал священник. Гроб с усопшей, на руках несли к кладбищу, иногда похоронная процессия останавливалась, гроб ставили на табуретки. Покойницу так надушили тройным одеколоном, что потом, если я чувствовала где-то этот запах, я думала, где-то рядом умерший. Потом траурная процессия шла дальше. На кладбище на домотканых, льняных, длинных холстах гроб опускали в могилу. Каждый проходил бросал по горстке земли. После погребения шли на помин. Как правило, около дома уже были сколоченные деревянные самодельные лавки и столы, убранные и накрытые поминальной едой. Мне, маленькой, запомнилась густая, рисовая кутья, напоминавшая пудинг или загустевший кисель, посыпанная разноцветными монпансье. Было много чего-то и другого, но я этого не запомнила. Казалось, что на похоронах горюет вся деревня, что все друг другу родные и близкие люди.
             Не хотелось заканчивать свое повествование на такой грустной ноте, тем более что не только все грустили вместе, вместе там умели и радоваться. Свадьбы там гуляли тоже кажется всей деревней. Да и не один день, а дня три. Заранее готовился для невесты флердоранжевый белый венец, по обеим сторонам которого свисали рясны, и маленькие букетики для жениха и дружек. После свадьбы венцом невесты убирали икону. Поэтому у меня до сих пор хранится бабушкин венец, с цветочками и восковыми горошинками, символизировавшими капельки воды.  Стопками были приготовлены полотенца, платки, и какие-то калачи, которыми молодые обвязывали, одаривая приглашенных. Молодых в дом принимала мать жениха, встречая хлебом и солью. Желая им безбедной и многочадной жизни, их посыпали зерном, деньгами, конфетами и лепестками цветов. Стояли вереницы накрытых разными яствами, и питиями столов, сколоченных и выставленных на улице иногда даже с навесами над ними.  Тосты с пожеланиями счастья, и долголетия молодым и пение, и пляски. Ярко запомнилась мне одна баба, под ноги, которой было вылито ведро воды, и она в этой луже, прямо около хаты так отплясывала и отбивала ногами в сапогах, что грязь летела ну во все стороны. Что означал этот танец, я до сих пор недоумеваю, но было очень весело.
  Дорога обратно.   
 Ну вот и закончила я мое повествование о моем потерянном, земном рае. Ехали мы в Москву от Помошной. С собой всегда была какая-то куча вещей. Помимо просто наших вещей, были еще и продукты: яблоки, мед, вишневое варенье, утка и куры, переложенные крапивой. Опять мы передвигались маленькими перебежками. Приезжали заранее и проводили много времени в ожидании, так что долгое время все вокзалы ассоциировались у меня с серой тоской. Да хочется вспомнить и один вокзальный случай. Как- то возле рынка, у вокзала я увидела валяющегося человека. Разоравшись, что там умер человек, я потащила туда деда, бабуля осталась с вещами. По дороге, дед спросил меня, почему я так решила. Я ответила, потому, что он не шевелится и от него пахнет покойником. Дед все же пошел со мной, прихватив милиционера. Когда он с милиционером подошел к покойнику, и они расшевелили его, покойник ожил. Он был просто мертвецки пьян, напившись тройного одеколона. Вот уж, чего я не ожидала. Сначала милиционер, а потом и бабушка с дедом долго подшучивали надо мной. Дорога обратно была менее интересной. Иногда бабуля с дедулей выходили купить или вареной с укропом картошки или ведро каких-либо фруктов. Как- то быстро мы добирались до Калуги, а потом каждая станция, на которой даже не было остановки, приближала нас к Москве, чего я уже с напряжением ждала. Только в один из годов, когда в Одессе свирепствовала холера мы кажется, сутки просидели в Калуге на карантине. На Киевском вокзале нас уже, как правило, ожидала мама. Мы брали носильщика, и он на тележке довозил наши вещи до остановки такси. Постояв немного в очереди, мы ехали домой.
Заключение.
                Как печально для многих то, что сейчас происходит на Украине. Не могу без боли воспринимать это и я.  Всем сердцем я люблю Украину, и ненавижу украинских сепаратистов. Может это от того, что во мне течет как украинская, так и русская кровь и во мне это едино. Может и по другим причинам более высокого порядка. Бог дал родиться мне на Донбасе. Отца моего после окончания горного института послали в длительную командировку, в каменноугольный район страны, мама последовала за ним. Там мне и случилось родиться. У меня Украинское свидетельство о рождении (Свiдоцтво про народження), но не могу написать даже на Украинской земле, ибо там брат убивает брата. Уже много лет идет война. Война, развязанная Киевом против своих же людей, против беззащитных стариков, матерей и детей. Не могу даже себе представить, как можно сдаться в таком положении и у убийц просить о помощи, у кого угодно, только не у них. Ну, да что я здесь со своими личными, никому не нужными чувствами и рассуждениями. Не знаю кто бы лучше мог сказать о России, Украине и Белоруссии, чем святой Лаврентий Черниговский: «Как нельзя разделить святую Троицу Отца и Сына и Святого Духа-это Един Господь Бог, так нельзя разделить Россию, Украину и Белоруссию-это вместе-Святая Русь». Еще батюшка Лаврентий говорил: «…наши родные слова –Русь и русский. И обязательно нужно знать, помнить, и не забывать, что было крещение Руси, а не Крещение Украины. Киев-это второй Иерусалим и мать   городов русских. Киевская Русь была вместе с великой Россией. Киев без великой России и в отдельности от России немыслим ни в каком и ни в коем случае». Да в условиях грехопадения и брат бывает, что ссорится и убивает брата. Первые наши святые-Борис и Глеб, такие страстотерпцы. Но всегда люди стремились к идеалу, к святости к иконе - к Святой Руси. Остается только задать вопрос, куда же все это, что сейчас творится ведет? И если ломают идеал, икону, то ответ печален, и ждать ничего хорошего не приходится.