Что слаще морковки или www. dk 4

Отчего дети никогда не скажут, что они голодны? Зачем родители всегда пихают эту еду насильно в своих отпрысков? Или их заставляет это делать чувство недополученного в своём детстве и они восполняют так собственную недостачу. Мдаааа... всё мож быть и так! А что она ела на свой детский завтрак, сейчас уже и не вспомнить...

Дети носились по округе, ели кисленку, так в тех краях называли щавель, жарили на костре грибы, ели молодые побеги сосны, выискивали на незасеянном поле песты и тоже или жарили, или жевали сырыми, да и практически всё, что подсказывала им генетическая память, но соскучивщись по краюхе хлеба - неслись в дом отрывали от каравая, испечённого бабушкой, краюху, поливали её растительным маслом, посыпали солью и удирали из избы, не отвечая ни на какие расспросы, зная, что этой уловкой взрослые могут их задержать; выскакивали на улицу сбивая с ног всё, что и кто попадался,- куры взлетали под крышу сенцов, спасаясь от варваров, телёнок за изгородкой шарахался так, что трещали прегородки, коза дико блеяла и только козлята бесились, как ни в чём не бывало, потому что были "роднёю" им; и вырвавшись из избы - пропадали из пределов видимости взрослых.

Краюха тут же исчезала в руках друзей, опомнящихся, что тоже голодны, рвалась на части и исчезала мгновенно на зубах.
 Отчего-то не вспоминалась осень, не в таких деталях, которые стала замечать только потом. Только помнила, как мама с отцом приносили полнющие корзины, рюкзаки и вёдра, наполненные то клюквой, то брусникой. Кадушки с ягодами стояли в клети залитые водой, в бруснику добавлялся чуток сахар и это был расчудесный клад для ребятни, где они могли наслаждаться вкусом природы, черпая прямо из кадушек ковшом терпкую ягоду с соком. Тот горьковато-кисло-сладкий, терпкий вкус Фрайя знала и он жил на её губах до повзросленья.

Наверное, потому и любила она летом спать в этой клети, прячась от назойливых комаров под пологом, сшитым из марли, под ним казалось, ну никто не посмеет напугать, свой дом - своя крепость!

 А утром будили птицы, - пеночка исходила в безумной радостной трели, приветствуя наступающий день, как молитвой, воробьи зашкаленно чирикали на все лады и в общем их хорале можно было различить тембры каждого, оттого, что воздух был чистым и прозрачным в утренней своей свежести. И в  маленькое, как амбразура оконце, били лучи солнца, разрезая полутьму клети прямым лучом, заполняя эту горенку квантами света от того луча и так они были ослепительны тогда, как и бешеный щебет птиц.

 Фрайя выбегала к колодцу, что был в сенях, набирала свежей воды. Она бросала в колодец, привязанное на верёвке ведро, отбегала чуть от крутящейся рукоятки вала, где была накручена верёвка, а та крутилась бешено... в принципе ей было запрещено доставать воду в одиночку, но Фрайя была очень своевольна; ведро летело со скоростью пули вниз к бьющему роднику, по дороге ударяясь о стены сруба, звенело, как бы поддерживая песнь утра, потом глухо хлопало о воду, Фрайя хваталась за большущюю железную, отполированную руками рукоять, пыжась изо всех сил, крутила, вытаскивая из недр ведро переполненное ключевой подземной свежестью, брала ковш и заполняла рукомойник, что висел неподалёку, а потом умывалась, бряцая кнопкой, поддавая её ладонью снизу, и корчилась от ледяной стужи воды. 

 Вот зиму она любила и помнила.

 Весь будний день проводила в школе-интернате, за три километра от деревеньки, всё-таки 6-летней девчонке каждый день таскаться в школу и родители решили - далековато, устроив её в тот интернат. Но в порыве своей неуёмности, непокорства в ситуации отлучения от дома, Фрайя в своей истовости и тоске по настоящему дому, вдруг убегала в ночь. И была ли метель, был ли 40 градусный мороз или весенняя распутица, эта сумасбродка шла в ночи к своей деревеньке, лежащей за 3 далёких и длинных по тем годам километра... Отец всегда был шокирован её приходом и даже не смел ругать, он чувствовал, почему она убегала оттуда, да и вообще её никто и никогда не ругал, да уж и не бил в доме, как это она наслышана, делали с другими, нашалившими детьми.

 Что было причиной её бегства из интерната.. хммм... , наверное, во-первых чувство несмирения, чувство незащищённости, чувство стремления к вольности, чувство оторванности от родных стен той избы, где она родилась и качалась в люльке, сделанной отцом, под потолком на слеге, заткнутой под матицу, перекладину, держащую потолок. А самое главное, то, что никто не мог решить все нерешаемые домашние задания первокласницы, которые не давались ей, так как отец. Сколько было разорванных листов тетради, с неподдающимся рисованию осеннему листу, ой-ей-ёй... и только, когда отец, взяв её ручонку в свою, выводил тот листочек, на лице её засвечивалась довольная, смущённая улыбка.       

 Учебный день у первоклашек был короток, как и мелкопузое братство. Сразу после звонка, известившего об его окончании, все срывались, наперегонки мчались в свой интернатовский дом-барак, наматывали на себя одежды, как умели и неслись в лог, где валялись, как обезумевшие дикари, набивая в катанные деревенским мастером валенки, снег. Втихую выкрадывали на конном дворе сани и все скопом, как бурлаки, тащили их в лог, скатывались вниз, упав на ходу в них, а потом вновь затаскивали наверх, кряхтя и паря от перегрева. Конюх наутро уже знал где искать сани и давно смирился с мелкими олухами, понимая, что ему не справится с ними никогда своими запретами и наставлениями.   

 Возвращались,  когда начинало темнать, а зимой день был не так уж длинён... Одежда была насквозь промокшая, лица рдели от румянца, а из под одежд, с оторванными пуговицами, торчащими разорванными подкладками, полными карманами снега, валил пар как от загнанных лошадей.

 А по ночам под её топчан все также приходил ёж...