Рецензия на статью Янг С. о романе Достоевского

Рецензия на статью Янг С. «Библейские архетипы в романе Ф.М. Достоевского «Идиот»


Ни для кого не секрет, что практически в каждом романе Федора Михайловича Достоевского есть место библейским отсылкам. Не стоит списывать их на бурное воображение читателей – писатель действительно закладывал такой смысл, что подтверждают множественные исследования литературоведов. Возможно, не последнюю роль в проявлении этого феномена сыграло пребывание Достоевского на каторге в Омске в течение долгих четырех лет, и наблюдение за страданием, искуплением и раскаянием (или, напротив, их отсутствием) прочих арестантов. Также стоит уделить внимание тому факту, что свой экземпляр Евангелия, в котором писателю тайно передали 10 рублей во время короткой остановки в Тобольске (как и его ссыльным товарищам), Достоевский пронес не только через года суровой каторги, но всю жизнь хранил как реликвию. И очевидно, хорошо знал этот текст, что в дальнейшем позволило ему свободно оперировать цитатами, отсылками и скрытыми аллюзиями на евангельские притчи в своих романах.

Да, Достоевский достаточно часто включает в тексты романов библейские цитаты, вкладывая их в реплики героев или в виде эпиграфов. Но в чем же заключается своеобразие романа «Идиот»? Прямых цитат здесь немного, а христоподобность князя Мышкина настолько очевидна, что кажется карикатурной.  Как отмечает Янг, большинство отсылок к Библии в данном произведении – это непрямые крупномасштабные аллюзии. И эти косвенные связи с евангельскими темами в первой части романа, на мой взгляд, задают тон всему повествованию, побуждая читателей к поиску новых особых смыслов.

Хотелось бы особенно выделить идею о сходстве тематических метаструктур первой книги Ветхого Завета и романа «Идиот», изложенную автором статьи. Это аргументируется разделением макроструктуры Завета на три стадии (Сотворение, Жизнь Христа, Апокалипсис) и выявления трех парадигм божественного/человеческого общения: «соглашения с парой», «выбор младшего брата» и «спасение посредством праведника». И к каждой из этих парадигм Янг С. удается найти аналогичные модели общения в романе Ф.М. Достоевского. Именно описанию данных аллюзий и проведению параллелей с библейскими мотивами и архетипами отводится большая часть статьи. Очевидной связи тематики или метаструктуры романа «Идиот» с Новым Заветом выявить исследователю не удалось; подавляющее количество сюжетов и архетипов романа отсылает все-таки к Завету Ветхому. И те описаны и проанализированы как нельзя подробнее.

Тема библейских архетипов, являющаяся основной для данной статьи (что следует из названия), раскрывается только во второй ее части, через сходство князя Мышкина с Иосифом, который представляет архетип праведника. Как отмечает Янг, близость обоих персонажей обнаруживается и в характере Иосифа, который напоминает и Ноя, и Адама и несет в себе предощущение Христа. Отчасти я согласна с автором статьи, но стоило ли смотреть так глубоко? Может, стоило провести параллель только с Иосифом или вовсе с Христом?

Дальше наступает еще более сложная фаза анализа, основанная на темах сотворения, грехопадения и воскресения, причем настолько подробная, что в какой-то момент забываешь об основном предмете исследования данной статьи – романе Ф.М. Достоевского «Идиот», и полностью переключаешь внимание на священные тексты. Особенное место отводится мотиву воскрешения, стремление к которому может проявляться в большом числе вставных повествований. В пример Янг С. приводит рассказ князя Мышкина о мыслях человека, приговоренного к смерти, также известный как «монолог о ценности времени». Автор статьи предполагает, что данный отрывок указывает на понимание Мышкиным возможности иного временного измерения, но мне сложно принять эту точку зрения.

Неспроста рецензию я начала с эпизода биографии Федора Михайловича, ведь зачастую писатели используют собственные переживания как творческую основу каких-либо эпизодов, или даже как готовую кальку поведения героев повествования. Думаю, что так поступил и Достоевский при написании монолога князя Мышкина о ценности времени, а калькой для этого рассказа послужили личные переживания и ощущения писателя во время ожидания казни на Семеновском плацу или даже все время, проведенное на каторге.

Однако, виденье автора статьи куда глубже моего, и потому он продолжает развивать теорию другой реальности, являющейся князю Мышкину перед припадками, которую сам герой романа ощущает как «высший синтез жизни», и, цитируя библейскую фразу, соединяет эту высшую реальность с моделью воскрешения, описанной в Книге Откровений. Как считает Янг С., знание Мышкиным «миров иных», иного восприятия им действительности, наделяет особым авторитетом рассказываемые им истории. А желание поделиться неким высшим «знанием» или просто высказаться, которое неожиданно пропадает после первого припадка князя, Янг С. ассоциирует с Божьей благодатью и последующим ее лишением, с чем мне вновь сложно согласиться, и, к сожалению, сложно аргументировать свое несогласие. Просто... Чем же князь Мышкин мог заслужить это лишение? Беспокойством о невозможности общения с окружающими его людьми?.. Не слишком ли суровое наказание за подобные рода мысли? Если так, то не лучше ли вообще не верить?

Янг С. находит стремление к созданию альтернативной реальности не только у князя Мышкина, но и у прочих героев. Правда, в начале романа, их истории кажутся второстепенными по сравнению с рассказами князя, но после, когда Мышкин лишается «божьей благодати», выходят на первый план. И даже после этого продолжают или хотя бы в некоторой степени отражают идеи князя. Я полностью соглашаюсь с данным наблюдением Янг С., так как при втором прочтении романа «Идиот» также обратила на это внимание, но, конечно же, не так углубилась в поиски парадигмы, в которой эти вставные повествования перекликаются.

По мнению исследователя, отсылки к Книге Бытия формируют единую библейскую систему романа, основанную на динамике воскресения, а в конце романа – надежда на воскрешение угасает. Воскрешение, естественно, не физического тела, а души. Когда князь Мышкин перестает делиться с другими «знанием», «высший синтез жизни» перестает быть доступным остальным героям.

Однако исследователь не останавливается на пессимистичной идее финала романа, где воскрешение, достигаемое через падшее слово в падшем мире, остается, мягко говоря, проблематичным. Он обращается к последнему  роману Федора Михайловича  – «Братья Карамазовы», а точнее, к эпиграфу к нему, взятому из Евангелия от Иоанна: «Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода». И здесь Янг С. находит подтверждение цикличности от сотворения к воскресению.

И пусть это совсем другой роман, и в самом «Идиоте» финал скорее трагический, мне нравится обращение исследователя к мотивам надежды и искупления, свойственным более Новому Завету и малоподходящим Завету Ветхому, с которым Янг проводил большинство параллелей; нравится идея, которая дает надежду на духовное  воскрешение всем падшим героям романа «Идиот».