Глава 9. Коммунисты

Жестокая бойня в центре Москвы, описанная в Женькином романе, не выходила у Виктора из головы. Все выглядело выдумкой, не похожей на правду. Разве возможно, чтобы коммунисты так обнаглели, что исчезни вдруг Сытин, и они сразу поперли бы во власть... Они же были всегда послушными, на рожон не лезли. Конечно, считались оппозицией, но оппозицией дружеской, свойской. Иногда шумели для виду, но по принципиальным государственным вопросам власть поддерживали. Жиганов хорохорился, но только для своих и для программы «Время». На выборах тоже, конечно, кричал, что против власти, но то выборы. Коммунисты чтобы поперли во власть? Нет, не верится... Хотя чем черт не шутит?..
А зачем они вообще нам нужны, эти коммунисты? Конечно, у них там революционное прошлое, Ленин в мавзолее, Первое мая, праздник Октября, индустриализация, космос — из истории их не выкинешь. Сытин-то и сам взял кое-что из социализма — ну там гимн, ГТО, ВДНХ... А коммунисты ему понадобились, наверное, как мостик из социалистического прошлого в наше, сытинское, настоящее. Переход вместе с ними получился легким, безболезненным и даже немножко веселым. Вот идет народ по такому мостику, гармошку раздувает, песни горланит, а как оглянулся назад — вроде уже ушли от старого, а еще все близко, узнаваемо. И хорошо народу, нет потрясений, нет недовольства.
«Хотя, — продолжал то спорить, то соглашаться с братом Виктор, — это ведь мы, партия власти, считаем коммунистов несерьезной силой, а сами-то они, наверное, верят, что социализм и коммунизм — исторический выбор российского народа, и действительно хотят повернуть нашу телегу обратно, к Брежневу, Сталину, Ленину... Наверняка они считают, что государство, созданное Василием Васильевичем Сытиным, это ошибка, которую надо исправить, и только спят и видят, как восстановят советский строй. Да, тогда никому мало не покажется — олигархи, бизнесмены и все обеспеченные люди, все пойдут под экспроприацию, а может и под расстрел».
А ведь они запросто пошли бы на такой переворот… Да у них и поддержка по всей стране немалая. Их люди везде — по всей Москве, по всем городам, областям, республикам. Вполне возможно, что если, не дай бог, Сытин бы исчез, то «Монолитная Россия» уже не была бы такой монолитной, а коммунисты, считающися и сейчас второй силой, вообще бы возомнили себя первыми... И тогда, может, все окажется по-Женькиному — сразу полезут власть Советов устанавливать.
Сам Виктор о социализме знал понаслышке. Мама жалела о старом времени и с удовольствием рассказывала, как хорошо тогда жилось. Отец в таких случаях на нее шикал и говорил, чтобы не питала детей коммунистической отравой. Мать сразу умолкала, но видно было, что с отцом она не согласна, и когда уже наедине кто-нибудь из ребят спрашивал ее о том периоде, она увлеченно и красочно рассказывала им и про пионеров, и про комсомольцев, и про праздники, и про стройки пятилеток, и о победах в войнах...
При Сытине старый строй, как правило, поругивали, но поругивали мягко, незлобно, как любимого сынка. Виктор не застал времена, когда историю КПСС надо было знать на зубок, интересовался этой темой мало и довольствовался лишь знаниями, полученными от матери, а когда стал постарше — почерпнутыми из разных обязательных лекций и политинформаций. Он знал, что когда прогнали царя, страной стали управлять вожди. В самом начале был Ленин, очень хороший дядька, очень добрый, любил детей и животных. Потом, правда, выяснилось, что на самом деле он был злой и приказывал убивать ни в чем не повинных людей и грабить церкви. Мама в это не верила и продолжала считать его самым лучшим из всех вождей. Когда он умер, коммунисты построили мавзолей на Красной площади и заставляли людей ходить туда и смотреть на Ленина. Самым злым, страшным и беспощадным к врагам народа был Сталин. Почему его считают самым ужасным и жестоким — непонятно, ведь с врагами народа действительно надо бороться. Историки его критикуют за репрессии, но, наверное, так было надо, какая уж тут демократия, когда идет борьба с врагами... Потом к власти пришел Хрущев, его мама считала глупым и дурашливым, а самым большим предателем был, конечно, Горбунов. Именно он уничтожил по указке Запада могучее социалистическое государство, все достояние народов Советского Союза.
Рассказы и лекции, конечно, сыграли свою роль, но все же главные выводы Виктор пытался делать сам. Строили коммунизм, а построили социализм, да какой-то такой неудачный, что при Горбунове и развалился. Виктор рассуждал, задавал себе вопросы, на которые очень часто не мог найти ответа. Если Ленин оказался плохим, то почему до сих пор стоит мавзолей, а если уж стоит, и если мы ему по-прежнему кланяемся, то почему Ленина больше не охраняют и уже давно убрали караул? Если коммунисты семьдесят лет строили коммунизм и в конце концов провалились, почему им еще разрешают заниматься политикой?
Виктор думал обо всем этом, сидя в машине, безнадежно застрявшей в пробке на Комсомольском проспекте. Время от времени он чертыхался и нажимал на клаксон, присоединяя свой гудок к завыванию других машин.
Мысль его тоже застряла в пробке — в пробке этого запутанного русского мира, где терялись причинно-следственные исторические связи, где простой русский человек, верящий в величие своей Родины и желающий служить ей верой и правдой, не мог понять, что было правильным, а что нет, в очень недалеком прошлом. Доверчивый к слову, этот человек, оказавшись в новом мире, безнадежно ждал разъяснений, как относиться к понятиям, словам, названиям, пришедшим в его жизнь из прошлого. Он, россиянин XXI века, хотел, чтобы ему кто-нибудь объяснил, почему гимн его страны — это гимн Советского Союза, а флаг и герб — царской России, почему на Театральной площади в Москве стоит памятник Карлу Марксу, который в Москве никогда не был, почему в московском метро есть станция «Октябрьская», а не «Декабрьская», «Площадь Ильича», а не «Площадь Петровича», «Пролетарская», а не «Буржуазная». Почему каждый день он ездит на работу и домой по проспекту, названному в честь Всесоюзного Ленинского Коммунистического Союза Молодежи, почему читает газету «Комсомольская правда»? В конце концов, заморочившись от всех этих вопросов, незадачливый россиянин махнет рукой и скажет: «Да ладно! Им там, наверху, виднее», — и передоверит свою судьбу и судьбу своих детей тем, кто наверху, не очень задумываясь о том, как они там оказались. Доверие русского человека власти сродни вере в бога — и от того, и от другого он всю жизнь ждет милости и спасения. А получает их только от бога, и то если верит в него.
Виктор был далек от аналогий и не сравнивал свое торчание в пробке с торчанием самой России в большой пробке на «комсомольском проспекте», в «ленинском тупике». Он не задумывался над тем, что страна его уже долго-долго стоит на каком-то перепутье, что стоит она, несчастная, приодетая под воровскую фифу, облобызованная и затисканная паханами и мздоимцами, и держит в руках, как последнюю и единственную ценность, старые коммунистические игрушки. И не верит уже, что у нее может быть другая судьба. Ему было невдомек, что в это же время и сама Россия, безнадежно застрявшая в своей пробке, тоже уныло вторит гудкам владельцев авто, своим тихим, неслышным стоном...
Виктор вышел из машины и посмотрел вперед. Всего-то на пятнадцать минут задержался вопреки обыкновению, а такое чувство, будто целая Россия решила устроить в Москве автомобильный съезд! Однако теперь, после речи Минина, Виктор понимал, что эти московские непроходимые пробки — следствие огромных экономических проблем в стране. Стремительно беднеющая провинция в надежде на спасение пыталась оккупировать крупные города, поэтому Москва трещала по швам не в состоянии поглотить новые людские потоки, накатывающиеся на нее, словно штормовые волны на прибрежный сторожевой домик. И с каждым днем становилось все хуже и хуже.
Он вспомнил недавний неожиданный звонок по скайпу своего старого армейского друга, тезки Виктора Сметанина. Тот звонил из своего родного города Лысьвы, что на севере Урала. После армии никуда не хотел ехать, кроме как на родину. Устроился там на метизный завод, обзавелся семьей. Виктор всегда ставил его в пример, как настоящего патриота своего края. Сметанин долго упирался, все не хотел перебираться к богатому центру, даже когда друзья поуезжали. А тут вдруг звонит и говорит, что и его черед пришел… И чуть ли не плачет. Всегда жизнерадостный, спокойный и розовощекий, в этот раз Витька выглядел плохо, все время чертыхался, злясь на Сытина и понося его самыми плохими словами: «Раздал все своим олигархам, а им нас***ть на народ. Вот наш собственник выкачал все из завода, народу — объедки, а теперь вообще смылся. Невыгодно, видишь ли, нету рынка сбыта. Вот так вот! И завод закрыл. А нам что, на паперть всей семьей, милостыню просить? А сейчас и подать-то некому — все вокруг голытьба». Виктор попытался ему возразить, мол, Сытину за всем не угнаться, что это местные барчуки действуют, а если бы, мол, Василий Васильевич прознал, так не сносить им головы. На что выслушал еще одну тираду, полную нелитературных выражений, в конце которой тезка ему объявил, что верхний за все в ответе, и за хорошее, и за плохое: «Были хорошие дела — были фанфары, а теперь может и под зад коленом схлопотать. Народ недоволен, хочет на Москву идти. Да что мы, лысьва... против Москвы... Ты мне лучше помоги, может, работенка какая найдется. Детвору ведь нечем кормить».
Виктор не знал наверняка, но все же считал, что русский мужик на бунт не пойдет, по крайней мере, пока его не поведут да дубину в руки не вложат. Скорее всего, по традиции, тоже по древней, он скукожится, сожмется, перейдет на бедную жизнь и подножный корм, склонит голову, но сражаться с властью не станет. Россияне за свою историю привыкли к несчастьям и испытаниям, как английский народ к королевской власти, поэтому им вряд ли будет так уж тяжело вернуться в старое лоно спокойной бедной жизни и смиренно ждать появления чего-то лучшего, и, как всегда, бояться одной только войны.
Народ в России благодатный для любой власти, а особенно для той, которая стращать умеет. Стращать и указывать, как надо жить. Когда такая власть говорит, что надо чтить что-то, мы чтим; когда говорит, что надо чем-то гордится, мы гордимся, а когда скажет: «Умирайте за это», — умрем. При социализме, кстати, все верили, что живут в самой хорошей и богатой стране, что мы производим больше всех пшеницы и металла, что наши тракторы и танки — самые мощные. Когда к власти пришел Елкин и сказал, что все это не так, и показал, в какой мы все ж***пе, народу это не понравилось, и он захотел Сытина, который снова смог убедить, что живется ему, народу, все-таки неплохо.
Рассуждения Виктора прервали крики и шум, раздававшиеся неподалеку в замершей, ожидая движения, колонне. Спор между двумя водителями был в самом разгаре. Один из них, явно неудовлетворенный одной лишь словесной перебранкой, выхватил биту и начал крушить лобовое стекло машины обидчика. Тот не заставил себя долго ждать и вцепился противнику в горло. Через миг к ожесточенной схватке присоединилось еще несколько человек — видимо, пассажиры этих двух машин, а может быть, и кто-то еще, любителей почесать кулаки у нас в таких случаях хватает. Ну а если это связано с автомобильной гордостью, которая у русских стоит если не на первом, то уж точно на втором месте, тем более битвы не избежать.
Виктор тоже был человеком неробкого десятка, кулаками орудовать умел, недаром служил в десантуре, но сейчас решил не вмешиваться. Во-первых, это было неблизко, а колонна, предполагалось, вот-вот тронется, а во-вторых, в подобных случаях он уже старался себя сдерживать, чтобы ему как видному деятелю «Монолитной России» не получить газетное клеймо уличного драчуна. Поэтому в этот раз он ограничился репликой: «Эх, озлобел народ, озлобел...» — включил двигатель и… продвинулся вперед еще на три метра. А как продвинулся, подумал: «Все-таки народ у нас лихой и злобный. Как что, сразу в драку. Небось большевики, что сделали революцию в 1917 году, все были такие, безбашенные».
Худо-бедно, но добрался наконец Виктор до родного ДСК. Сегодня ему снова выпало работать на комбинате, но теперь он надеялся заняться производственными задачами, а не разгребать, как вчера, дела с происшествиями. Он, конечно, опоздал к началу рабочего дня, но ругать его было некому, если только самому себя, поскольку не любил опаздывать и от других тоже требовал точности.
Ему нравилось, когда выпадало целый день заниматься любимым делом. Виктор любил приходить внезапно на стройплощадку и наблюдать, как все суетливо начинают двигаться, заметив его. Он подходил к прорабам, расспрашивал их о ходе работ, о проблемах с ритмичностью поставок, сверял чертежи и проекты с реальным ходом строительства, поучал нерадивых, поругивал неумелых. Он гордился своими новыми домами, построенными в самых разных уголках Москвы и Подмосковья, новыми архитектурными решениями, которые, на его взгляд, чудесно гармонировали с историческим архитектурным обликом столицы. Он знал, что дома они строят не для простых людей, клиентами их обычно были люди небедные и, как правило, не москвичи. Разбогатевшие москвичи искали себе место для отдыха не в городе, а на его окраине, в своих имениях и дворцах.
Генеральный директор Андрей Михайлович Худяков назначил ему разговор на 16.00, чтобы Виктор доложил о том, как уладил вчерашние неприятности с таджиками, поэтому пришлось вернуться в управление пораньше. Он еще раз взвесил все за и против по поводу своего права на деньги, еще некоторое время поспорил со своим внутренним Мининым и пришел к окончательному выводу, что поступил в высшей степени правильно. Времена действительно пришли тяжелые для строительного бизнеса. Банкротство стало обычным явлением. Наступило время грязной конкуренции. Никто уже не говорил о цене и качестве, конкурентная борьба проводилась под коврами высоких канцелярий. Оторвать выгодный проект под бюджетные деньги — главная кость, за которую большие игроки были готовы перегрызть друг другу глотки. Правительственные комиссии, тендеры и прочая формальная игра в действительности означали только две вещи: кто у тебя за спиной, и сколько ты можешь отстегнуть. Имидж в этой игре тоже имел большое значение. Если, как говорится, от твоей фирмы пошел душок, то с тобой уже никто больше не будет иметь дело. Тогда пакуйте чемоданы — ваши дела пойдут на убыль, и у вас даже взятку никто брать не будет.
И это еще порядочная конкуренция. А непорядочных, или попросту мошенников, развелось, что тараканов. Быть может, каждый пятый, а то и четвертый — мошенник. Особенно сильны они в жилищном строительстве. Действуют грубо, нахально — в комбинации с городской властью улаживают престижное место для стройки, объявляют начало строительства и действительно начинают что-то копать, но обычно кончают одним только котлованом. Потом под строительство дома собирают у будущих жильцов деньги и… исчезают. Возмущенный мэр бегает, кричит: «Мошенники, мошенники!» — а искать-то никого не ищет, только денежки дома пересчитывает. И такие строители-кидалы обычно проделывают этот номер одновременно в нескольких местах и «срезают» себе огромный куш, оставляя людей с носом и без жилья. На подобных кидал постоянно охотится пресса, и существует опасность оказаться у нее под прицелом, ведь конкуренты не спят и всегда готовы тебя подставить.
Виктор гордился, что увел следователей, как Сусанин поляков в дремучий лес и топкие болота, где не утопил их, однако, а одарил неплохими деньгами, а то ведь угроза-то была нешуточная… Конечно, сам Виктор понимал, что не было в том особого геройства, и он, получив взятку от Рамона, ничем особенно не рисковал, но шефу надо было обязателно расписать, что дело оказалось далеко непростым.
Худяков внимательно слушал рассказ Виктора о несчастной любви бедного таджика, о злодействе местного таджикского хана, о предусмотрительности Романа, менеджера по людским ресурсам, который заранее заготовил заявления от убитых об увольнении, о жестких намеках следователей раздуть скандал и о великолепном красноречии самого Виктора, сумевшего убедить строгих стражей закона, что случай был обыкновенный несчастный... Генеральный директор время от времени менялся в лице, то поднимая бровь и поджимая губы от удивления, то мрачнея, когда речь заходила об опасностях для бизнеса. Он не был наивным человеком и понимал, что со следаками разговор короткий — вынь да положь, но ему и в голову не приходило, что всю проблему решил Роман со своим миллионом. В течение всего разговора шеф считал, что Виктору пришлось раскошеливаться самому, но он не хочет в этом признаваться.
— Ну что ж, Виктор Андреевич, очень рад, дорогой, что ты справился с этой неприятностью. Да и кто ж другой, как не ты! Знаю, знаю, и не возражай, знаю, что тебе обошлось это в копеечку. Но мы компенсируем... компенсируем, конечно, сколько сможем... Премию тебе выпишем... восемьдесят тыщенок решат проблему? Ну ладно, закруглим на сотню. Извини, больше не могу.
Последний час рабочего времени Виктор обычно уделял «позвоночному» труду, как он сам любил выражаться. Это время отводилось для звонков по партийной и прочим общественным линиям. Про этот час знали его однопартийцы и нередко позванивали, чтобы выслушать мнение, «сверить часы» или получить наставления своего партийного начальника. В этот раз ему звонил его зам по райкому Слава Баранов.
— Виктор Андреевич, дело-то, в общем, несерьезное, выеденного яйца не стоит, но все же решил вас побеспокоить, спросить вашего мнения. Тут у нас заканчивается заседание районного совета. Сейчас перерыв. Остался последний вопрос — о финансировании дошкольных заведений района. У нас есть позиция, и даже решение мы приготовили. Да, в общем-то, все фракции думают по этому вопросу одинаково. Коммунисты тоже, но вот предлагают свою формулировку решения. Разница небольшая, но у них чуть лучше изложена... Может, поддержать? Хотите, я вам зачитаю...
— Коммунисты?! Ни в коем случае! Ни в коем случае! Их формулировку не принимать! — Виктор кричал в трубку так, будто речь шла о чьей-нибудь жизни или смерти. — Провалить их формулировку! Вы меня слышите, Баранов?
— Да, но я думал... вопрос-то пустяковый. Может, не будем ломать копья. В другой раз им зададим строгача, а сейчас-то вроде все ясно. Хотите, прочитаю их и нашу формулировку...
— Нет! Нет! Нет! — перебил своего зама Виктор, продолжая кипятиться. — Мне лучше знать особенности политической конъюнктуры момента. Давайте соблюдать партийную дисциплину! Я знаю, о чем говорю. Передайте нашим товарищам, чтобы они твердо стояли на нашей формулировке, как бы кому-то не казалось, что у коммунистов она удачнее. Так надо! Действуйте! И без лишнего либерализма, а то спишем вас в неформальную оппозицию, вон, к либералам, на улицу.
Он бросил трубку и в сердцах продолжал говорить ей, уже лежащей на рычажках телефона:
— Мы их один раз послушаем, другой, а потом они нам коммунистические перевороты будут устраивать!
Виктор взглянул на часы. Было пора... Сегодня рабочий день оказался коротким. И утром он опоздал, и уходить придется раньше. Но такой уж сегодня особый случай. И мероприятие, на которое он спешил, было особым — концерт, посвященный Дню оружейника. Виктор не имел права на него опоздать.