Дневник поручика Дымова 1 Начало истории

    
                Часть первая
                Поручик Дымов
               
                Глава первая
                1
10 – е,  январь 1920 г.
     Унтер офицер Макеев с добровольцами  ходил на станцию узнать обстановку да насчет провианта. Пришли пустыми, вот только чемодан с письменными принадлежностями  принесли, кто-то потерял или бросил. Из всего прочего я выбрал себе эту тетрадку в кожаном переплёте. Надо  же чем - то себя занять, да и есть такое, чего другим не скажешь. Пишу в надежде, что если со мною случится неотвратимое раньше времени, помыслы мои не умрут со мною. Пути Господни неисповедимы, даст Бог Елена Петровна  когда - нибудь Вы прочтете слова мои и поймёте, как сильно я любил  Вас. За вину свою не намеренную, молю о снисхождении. Простите меня ради Христа!  Бог свидетель и судья мне за грехи мои.
Я рядом, в Нижнеудинске, но свидимся ли,  не ведаю.

       На улице холод собачий, ходить до ветру простуженным, обессиленным солдатам в отхожие места далеко, справляют нужду рядом с вагонами. Ругаться, проку нет, не слушают. Мерзость, дисциплина держится на расстрельных приказах, кои приводятся в исполнение без суда. Обречённость и равнодушие, пьянство офицеров и жестокость. Жизнь не стоит ломанного гроша. За насыпью поленницы из мёртвых растут каждое утро. Тиф и голод на стороне большевиков, машет косой смертушка без разбора.
      Вчера из теплушки сотника Голованова  вынесли хорунжего. Похоронить  бы по-христиански, да где там, сожгут как басурманина. Напились по такому поводу. Голованов из местных, а уйти нельзя, шахтёры офицеров не жалуют, наши дезертиров пускают в расход без разговоров.
       Время лихое, окаянное.

12 – е, январь 1920 г.
      Во сне сегодня я видел Вас, Елена Петровна в  ситцевом платьице. Вы собирали цветы и плели венки, один для меня. Руки Ваши были холодными и глаза недобрыми. Я не решался заговорить, хотелось плакать. Тоска вселенская от неопределённости, неприкаянность и обречённость  толкают на безрассудство. Надо пробиваться на восток без отцов командиров, им сейчас не до нас: Верховного смещают.
      Подчинённым я ничем помочь не могу, даже дать приказ  идти за мной уже не имею морального права. Как быть, чтобы выжить, не ведаю. Решили с сотником, что вернее пробиваться по тракту. Передвигаться по железной дороге, забитой войсками, где контрибуциями и грабежами забрали всё съестное у населения  - безумие. Что чехи разрешат и вскорости пойдут замороженные  поезда - надеяться  несусветная глупость.
      Идти со мной согласились четверо, плюс в наличии два пулемёта - Льюис и Максим. У Голованова в добровольцах почти взвод. Поутру и тронемся с Богом.

Январь, 1920 г.
     Случилось  то, что случилось. Судьба свела меня с людьми отчаянными.
 Многие спивались, многие стрелялись, а я… Я  в надежде увидеть Вас Елена Петровна ещё раз и  по возможности помочь  пустился в эту авантюру. И пусть не всё мне по нутру, теперь есть цель, есть надежда устроить всё лучшим образом. Надо только перетерпеть, и всё былое будет вспоминаться как страшный сон.
        От мороза снег громко с визгом хрустит под ногами. Нет, это не часовой, караул не выставляется вторую неделю. Двери от стука кулаком резонируют пушечной канонадой.
- Кого черти по ночам носят?
      Макеев злится:
-  Нельзя  ли по тише? Мать вашу!
- Господин сотник, их благородие Дымова просют.
       Действительно, собраться – только подпоясаться. В свете убывающей луны, ещё достаточной и яркой, на белом снегу всё видно, как и не ночь. Возле теплушки сотника собирался обоз: четверо саней, кони, люди. Два бородатых мужика проверяли упряжь.
     Пётр Ильич Голованов заглядывал в каждую повозку, распределял патроны, провизию - любил порядок. Его люди не голодали, были «добровольцы» в его сотне и из этих мест.
 Завидев меня, он поспешил навстречу, взяв под руку отвёл в сторонку.
- Вот  что, Илья Петрович! Обстоятельства изменились, чехи в угоду красным обещали нас разоружить, продадут вместе с Колчаком. Уходить надо сейчас. Поднимай своих!
       Прощание с сослуживцами было недолгим.
- Оставайтесь с Богом!
         Уставшие от всего, уже не вояки,  мои сотоварищи по оружию,  с безразличием отнеслись к нашему отбытию. Вольному – воля, спасённому рай.
                2
      20  верховых и 10  в обозе – это 20  сабель и 10  штыков  да два пулемёта. Если  что, есть надежда. Впоследствии мне дали коня, а пока мы с Макеевым устроились в дровнях. Возница из местных, с бородою лопатой, был молчалив, недоволен: приневолили.
- Но, милая! Трогай потихоньку,  ретивая лошадка недолго живёт.
         Двигаясь вдоль железнодорожного полотна, доехали до охраняемого эшелона, остановились возле одного из грузовых вагонов. В хвост и голову состава Голованов отправил дозорных. Караул был штатским. Сотника узнавали, здоровались. Выходит, нас ждали, вагон был открыт.
     В спешке, бегом казаки вытаскивали из вагона ящики и грузили в сани.
На мой вопрос, что происходит, сотник ответил усмехнувшись:
- Денежное довольствие получаем.
 « Получить » он, видимо, хотел, сколько увезём, но  со стороны вокзала послышались крики и выстрелы.
- Всё, уходим! Собачиться с чехами себе дороже.
        Тронулись на рысях, поспешали. Возница наш повеселел: а то, рассчитаются с ним  не бумажками.
     За последними Нижнеудинскими  домишками,  возле околицы, слева и справа от дороги горели костры. Войсковой дозор  какой-то части, где ещё был
 порядок, нёс службу.
- Стой! Кто такие?
      Четверо солдат перегородили проезд.
- Хорунжий Сомов в Верхний Хангуй за фуражом.
Верховые головановцы, потеснили пеших
- Чо, приказ коменданта вас не касается?
        Небольшого роста дотошный малый  на посту мнил себя великаном:
- Кажите бумагу на выезд и сани к осмотру!
       Казак, назвавшийся Сомовым, направил на него коня.
- Обыскивать надумал?
     Часовой не сробел, примкнутым штыком упёрся коню в грудь.
- Вывозить боеприпасы с территории станции запрещено.
- Пусть смотрит.
        Пётр Ильич спешился, сделав вид, что достаёт разрешение, подошёл к нему.
Вскрик, едва слышный, как выдох, отпустил душу без покаяния.
       Удар ножом в сердце закончил жизнь служивого, блестящие клинки верховых  разом опустились на остальные горемычные головушки.
 Кровь, много крови... Это было неожиданно, что-то изменить было  поздно.
       Макеев едва удержал меня в санях:
- Что случилось – то случилось…
Трупы они оттащили в сугроб, присыпали снегом.
               
 К утру луна скрылась за тёмным лесом. Сумерки разбавлялись светом звёзд,  и на востоке уже завиднелась светлая полоска рассвета. За ночь перехода добрались до какого-то жилья. Из каждой трубы столбы дыма, просыпался народ. Убогая деревушка приютила столько беженцев, сколько  и не могла. Многие коротали эту ночь в сараях или под навесами, лишь  бы крыша над головой. Об отдыхе в тепле можно было и не мечтать. Привал устроили возле колодца: лошадей напоить  да новости послушать. Мы от казаков держались отдельно: свой костёр, свой котёл.
       Голованов пытался заговорить со мной в дороге, я не отвечал, подумывал при первой возможности покинуть отряд. Пётр Ильич изменился даже внешне: появилось какое-то ухарство в весёлых глазах. Сотник подсел к нашему костру.
-  Чего приуныли,  славяне?
      Солдатики мои, поглядывая в мою сторону, молчали. Помолчал и сотник, собрался уходить и пошёл, но вернулся, скинул папаху свою в сердцах с головы под ноги:
- Нельзя было по-другому! Нельзя! Увидели  бы золото – конец нам, пяти вёрст  бы не проехали! Да, кровь, а что, мало мы её пролили? Так и так своих бьём, навоевались до чёртиков.  Это шанс, Илья, жить дальше.
- На тридцать сребреников?
- Это НАС  продали, бросили подыхать здесь. Бог давно не с нами. Всё прахом идёт, и золото будет у чехов в карманах. Мы взяли своё.
- И как  же господин  Голованов собирается распорядиться своим?
- А никак. Казна общая! - сказал, поднял папаху, отряхнул.
- Думайте: с нами или как. Через два часа выступаем.-
          Супчик был так себе и жиденьким, а с голодухи вкусно. Хлебали,  радовались, Макеев причмокивал:
- Так-то мы давненько не едали.
- Чего  это ты довольным таким сделался?
- Так, ваше благородие, я так понимаю, что общее – это значит наше.
- Понимай так:  что общее – это не твоё и не моё. Собирайтесь! От пулемётов не отходить и смотрите в оба: всё может случиться.
        Мысли были невесёлыми.
 На дрова, заготовленные впрок крестьянами, беженцы покушались без стыда и совести. Ругань и драки не спасали, поленницы таяли на глазах озлобленных мужиков. Возле высокого забора пятистенной избы двое головановцев вразумляли хозяина тумаками. Сотник не вмешивался, сидел у костра среди своих, покуривал.
- Пётр Ильич, что  ж ты позволяешь?
- Пусть. Мы кровь за них  проливаем, а ему полена дров жалко. Мироед! Рассказывай, что решили.
- Отойдём,  поговорить нужно.
- Отчего  ж  не поговорить с земляком? Пошли.
        С пригорка деревня  как табор цыганский: повозки, сани, кони. Люди, штатские и военные, на улице и во дворах собирались группами, объединялись в сообщества и уходили на восток.
- И нам пора. Говори, что у тебя?
- Скажи  честно,  Петро, зачем  солдат  порубили?
         Я смотрел ему в глаза и ждал, что он отведет взгляд, посмотрит в сторону.
Глаз он не отвёл, приблизившись, заговорил шёпотом:
- Тут намедни ходоки от Нестора Александровича объявились, сам рядом где-то. За его голову 10  тысяч золотом обещают, он и хоронится до поры. Так  люди его  кое к кому из местных  подъехали. Те отказать боялись – семьи вырежут. Сговорились.  Мне донесли по секрету, когда и как анархисты провернуть своё дельце решили. Я в приёмышах вырос, семьи у меня нет - вот слух и  пустил,  что к деду переметнулся. Мы  подъехали к поезду часа на два пораньше. Часовых,  таких борзых, у околицы уже  кацо  выставил, едва мы успели выскочить. На выезд со станции разрешение от коменданта не нужно, сам знаешь.
- Если я правильно понял, мы теперь выходит  всем на хвост соли насыпали?
- Выходит. Со своими мы ещё договоримся, а вот грузины с чехами с нами разговаривать не будут.
- Что делать будем, Пётр? Не пробиться нам: до Иркутска пятьсот вёрст,
 а там уже и власть не наша.
- Нам не надо до Иркутска, нам  бы до Усолья, а дальше по Китою, через
Саяны и в Монголию. Так могу я  рассчитывать на вас?
                2
                По лесу зимняя дорога шла  шириною в санный путь, выбитый копытами по центру до земли, в распадках снег слева и справа вровень с конём.
     На вершинах холмов по обочинам на пути часто встречались  места,  утоптанные многими  до нас. Следы костров попадались редко. Ночевать в дороге охочих не было. Вода и, как не странно, дрова, вернее их доступное отсутствие, заставляли отмерять переходы от деревни до деревни.       
Мы припозднились  вот и оказались в хвосте  каравана  длиною с версту. Прозрели потом: места у печек  будут заняты. Вторые сутки без сна. Устраивать ночёвку под звёздами в нашем положении было нельзя: людей поморозим, уснуть зимой можно и навсегда.
     Когда стало смеркаться,  нанесло дымом от печей, затопленных в неурочный час, показалась деревушка. Остановив передвижение Голованов спешившись, подошёл:
- А что, господин сотник, не пошуметь  ли нам тут, пока народец портки
 не снял?  Пусть думают, что партизаны явились их за вымя пощупать. Все вон с барахлишком своим и чужим кочуют, жалко станет терять  – дальше наладятся.
      Фокус удался. Постреляли мы из винтовок в воздух, дали пару очередей из пулемёта покричали: ура, и ночевали в тепле.
                ***
Тулун.
Заимка Глеба Ощепкова  как  обитаемый остров среди  холодной белой зимы. 
Дом большой, домишки поменьше, стайки и сараи огорожены высоким забором,  ворота резные, тесовые. Ссыльный мастеровой батрачил у Глеба, вот по дереву и старался.
      Ощепков  из купеческого сословия, по делам раньше бывал и в Усолье, и
 в Нижнеудинске. Так вот сложилось: он был общим знакомым Голованова и нашей семьи. Решили заехать к нему, узнать, что в селе и как -  от тракта недалеко.
 Уняв собак, здоровенный дядька, помедлив, отворил таки дверцу расписную
- Вам чего, господа - товарищи?
       Хозяин на заимке зимой бывал редко. Назвавшись его знакомыми, мы стали гостями, чувствовали себя как дома. Отправили ему весточку, затопили баню, Глеб Иванович явился скоро, уважил нас:  говорил, что бросил все свои дела, привечал хлебосольно.
Ветры революции сюда за высокий забор ещё не залетели, столы ломились от изобилия, как  в прошлые времена.
     Засиделись допоздна, хозяин не экономил на керосине - было светло, тепло, было чего и выпить. Ощепкову было общество наше приятным.
- Славно, что свиделись, хоть поговорим на послед. Имена ваши,
Пётр Иванович и Иван Петрович, роднят вас, вы и обличием с одного лица:
не зная,  можно принять за родню.
      После бани, в чистом белье,  мысли светлые, от вкусной еды слова благородные...
- Глеб Иванович! Уважаемый наш земляк, молва о твоём гостеприимстве
не напрасные слова.
  Голованова потянуло на лирику:
- В этом мире сошедшем с ума, есть ещё люди, почитающие Бога, любящие ближнего, радеющие за наше Отечество. Я поднимаю эту чарку
 с пожеланием: Многих лет вам и доброго здоровья!
       Ощепков романтиком не был:
- Значит, получается: не сдюжили – драпаете?
- Не сдюжили,  Глеб Иванович, но  вернёмся!
- Это  уж как водится. Только вот мне-то как? Хозяйство своё я в карман
не положу, за границу с товаром не утеку… Красные пустят по ветру добро моё
 и спасибо не скажут, к стенке определят запросто. –
        Мне  было жаль старого знакомца:
- Может, с нами в Монголию? Уляжется – вернётесь!
- Нищим и босым? Нет  уж,  продам,  что успею, а там видно будет.-
      Слово «продам» стёрло чопорность  с лица Голованова, деловой разговор полезнее:
- Мы  бы купили, Иванович, лошадей.
 - Плохо дело. У меня нет, а за бумажки кто  ж вам продаст? За банкноты уже не торгуют.
- Мы заплатим золотом.
- ?
- Империалами по 50 рублей за коня с седлом.-
               
                3          

    Утром мужики из Нижнеудинска засобирались в обратный путь. Я отговаривал: отберут в дороге лошадей и сани. Но  чем дальше от дома, тем трудней вернуться.
       Голованов предложил  ехать по ночам, днём пережидать. Согласились, к ночи и собрались тронуться. Ощепков отбыл рано, по темноте, хваткий: цену за коня поднял до семидесяти рублей,  у него под седлом только пять, десять ещё нужно было найти, у кого купить , обещал сделать всё быстро и тихо.
      Наслушавшись баек про порядки нынешние, Пётр Ильич в крестьянском зипуне,  на облезлой кобыле без седла, тоже отправился в посёлок. Лучше  самому увидеть  и решить, как выбраться из городишка, чем десять раз послушать и ошибиться. Я по уговору остался за старшего, люди сотника подчинялись мне, приказы исполнялись.
      Ящики с поезда закрыли под замок в амбаре. Назначил часовых, учредил караул  по периметру, под крышей  дома, в сторону ворот,  установили пулемёт.
Надо было иметь опаску.
       По слухам, отряд  Бурлова на постое в Гуране, село это рядом.
Зимой дни короткие: два раза чай попили - вот и вечер. Приказчик Ощепкова
 привёл  хозяйских лошадей из лесу, возницы запрягали в сани своих. Чужаков
 собаки учуяли издали, рвались  с привязи, свирепели  до пены в пасти и разом притихли повизгивая. Я вышел на крылечко.
      Дядька, встречавший нас, встречал хозяина. Отворил  воротину - и осел на колени, завалился кулём набок, голова откатилась в сторону.
Наездник в чёрной бурке умел махать саблей, крутил её над головой, горяча коня:
 -Хэк! Хэк!
      Человек пять верхами влетели в ворота во весь опор:
 - Хэк! Хэк!
        Спасаясь, мужики забегали вокруг саней, послышались выстрелы .
Атака была неожиданной, командовать было поздно. Двери на заложку. Крыша.  Пулемёт. Время остановилось и полетело с первой очередью. Ствол направлял  по кожуху, завысил. Лёг, поднял планку прицела , пятьдесят метров - это в упор.  250 выстрелов в минуту! «Максим» крошил людей и лошадей, что называется, в капусту.
     Вот во дворе и нет живых. Перевёл огонь выше ворот по откатывающейся волне  пеших и конных. Кончилась лента. Звон в ушах. Одиночные выстрелы внизу. Крики и стоны. Семь секунд: новая лента в магазине, ещё две очереди! Всё.
       Ещё не стемнело, ещё сумерки. На белом снегу чёрная кровь, чёрные кучки когда-то живых и злых, теперь тихих и мёртвых.
       Глеба Ивановича нашли у ворот, занесли в избу, положили на стол.
 Досада на него, что предал,  прошла. Глядя на изуродованное побоями лицо, чувствовали виноватыми себя. Получилось, что и за нас его … .

Так-то вот вышло. Про пулемёты он не знал, потому  что  не видел. Уезжая, распорядился достать из закромов бочонок самогонки. Понятное дело: когда настойчиво спрашивают, врать не хочется. Господа анархисты ошиблись, пологая,  что попадут на гулянку. Восемь из них  остались в ограде, семеро  успокоились  на  дороге.
       Из трофейных три лошади под седоками погибло – жалко. Наши потери: часовых  два человека и караул - два, одного казака через окно пуля достала. Раненых трое. Мужиков вот ещё безоружных порубили. Своих я распорядился в сарае положить, чужих - под забором, у ворот.
       Слава Богу, Пётр Ильич жив и здоров, добрался к нам по перелескам уже в темноте. Едва не  стрельнули,  перепутав. Новости из посёлка не обрадовали, медлить  было нельзя.
      Чёрное знамя  Карандарашвили видели на улицах вчера и сегодня.
Сомневаться не нужно: явились архаровцы  по наши души.
                4
     Январь, 1920 г.
Хлопоты по погребению своих и чужих приняли на себя люди Ощепкова не бескорыстно. Голованов не торговался, заплатил. Собрались быстро. Уходить предстояло перелесками, чтобы не нарваться на разъезды и посты, минуя Тулун.
       Лошадей навьючили до предела, сани пришлось бросить.
 Раненых оставлять было нельзя, усадили в сёдла болезных, привязали. Пошли цугом, голова к хвосту, длинной кавалькадой, с вьючными лошадьми в середине. За ночь преодолели около 50 км. Раненым приходилось туго. Ефим, казак  родом  из городишка, к которому подъезжали,  вызвался остаться и помочь им. Это не было в наших глазах плохим поступком, пусть за деньги, но это рискованная суета,  да и время такое, проклятое: задарма никто кормить  не будет.
       День решили переждать в знакомом ему охотничьем угодье.
Свернули с тракта и пошли по ручью в один конный след ещё с километр. Судя по крутым размытым  берегам,  весной  с водой  талой  здесь каждый год ручеёк вершил свою революцию: нагораживая из подмытых и переломанных, как спички, деревьев завалы. Покрытые снегом, они походили  на стены таёжных крепостей.
      В таком завале, рядом с зимовьем,  я  распорядился
обустроить  пулемётное гнездо. Выставив часовых, можно было чувствовать себя в безопасности. Ефим не из господ , всё-то у него ладно и складно, и волокуши для раненых запросто. Мужик! Любое  дело в руках спорится. Неказистый и рябой - по хозяйству золотой.
    Кстати про золото: по распоряжению Голованова мною было приготовлено по 500 рублей раненым и Ефиму - 500, итого 2 тысячи
Теперь я вроде казначея при отряде, мы надеялись, что эти деньги помогут им выжить и жить дальше сколько-то  без нужды.
     Макеев, имея кое-какой опыт в медицине,  в пути приглядывал за ранеными. И здесь для тепла  топил печурку, обмывал раны, перевязал.
Избушка как кадушка с выпуклыми бревенчатыми стенами, и человечки как огуречки: набились в тепло. Мы с трудом, почти по головам, пробрались к выходу.
- Что скажешь, доктор?- Макеев не возражал: доктор так доктор.
- Сам видел, Петрович, растрясли мы их, дальше везти нельзя, врач нужен,  а то помрут.
- Где ж его взять-то?
         Ефим, тюкавший рядом саблей по берёзе, слышал разговор:
- Ваше благродье, в следующей подушке - заимка Гурова, там
старец перед войной с германцами объявился, из богомольцев. Так он и лекарь, и травник, всё хворых пользовал. Говорили даже, что простреленного в грудь охотника на ноги поставил. Еслив  жив, может поможет?
- Далеко?
- Та не, напрямки - так почитай рядом.
- Что  ж, узнай, пригодился-бы старый. Возьми кого-нибудь из своих и коня в запас, а то пока до твоей Зимы доберёмся, не одни похороны справим.
               
                К вечеру Ефим не вернулся. Поднявшийся из за сопки  чёрный дым пожара не оставил  выбора: ждать не надо -  надо уходить. Был риск угодить в засаду. Разумней было к тракту по своему следу не возвращаться. Решили идти через заимку Гурова, думалось,  нас там нам не ждали. Разделились на две группы: я с 10  казаками впереди, Макеев с обозом в арьергарде должен был выступить позднее.
      Торопились, тревожила  судьба Ефима с товарищем. Наездник из меня так себе, вот и определили мне под начало самую толстую и ленивую животину. За время путешествия мы зауважали друг друга. Она меня - за то, что я не понукал, ну а я её – за покладистость.
      Сопку  перевалили уже в сумерках в привычном  порядке и ритме, я ехал впереди на «лихом коне». Заимка внизу догорала. На большом доме ещё держалось высокое пламя, на домишках поменьше и сараях огонь, пресытившись, затухал , оставляя после себя кучи головешек. На крутом спуске деревьев не было, не было и снега глубокого.
       Лошадка моя заспешила под гору, всё быстрее и быстрее переставляла ноги и побежала неожиданно для себя и меня. Уцепившись двумя руками за луку седла, пытаясь удержаться изо всех сил, я выпустил поводья.
- Трр, тыр! – Да где там…
 Летела лошадь моя с крутого склона, как снаряд, и всё прибавляла  скорости, вот и я полетел в сугроб с неё кубарем.
      Хлёсткие выстрелы зазвучали,  как удары бичом, пули застегали по снегу с посвистом. Свет от пожара, высвечивая меня на снегу, сделал удобной мишенью. Перебежками, петляя, как заяц, я бросился вперёд, к глухому забору, к его спасительной тени. Повезло - добежал.
      Судя по плотности огня, стрелявших было немного. Это не засада – это мародёры  испугались моей бешеной атаки и давай отстреливаться. Только вот товарищи мои остались наверху, в темноте, и постреляли их на свету самих, как зайцев. Так-то вот: умелая джигитовка спасает жизни. Останься я в седле – не миновал  бы пули.
       Ефима  нашли, смерть он принял лютую. Растерзанные голые  тела  посыльных были распяты на коновязи. Глазам своим веры не было: люди не могли такое сотворить.
     С товарищей наших  сдирали кожу лентами, между ног у них жгли костры. Волосы встали дыбом, ненависть задушила разум. Выживших мародёров добили сразу.
       Отомстить, любой ценой отомстить! Не должны эти изуверы по земле ходить, жить дальше после такого  не должны!
       В морозном густом воздухе можно услышать издали, как хрустнула ветка. А это не сучки трещат - это винтовочные выстрелы и пулемётная очередь. Там, за сопкой, возле нашего зимовья.
    Луна ещё не взошла, в темноте по лесу не пройти быстро .
Решение было верным  одно: спешить на помощь Голованову по дороге  и атаковать противника с тыла. Лошадка моя, заглаживая вину, бежала галопом ровно, не вскидывая крупом.
- Ходу, господа, ходу!
      В ярости и безумстве своём мы свалились партизанам на головы, как кара небесная. В потёмках нас приняли за своих, подпустили вплотную. За всё нужно отвечать! Они ответили, заплатили сполна. Немногим удалось выскочить  из замкнутого крутыми берегами русла замёрзшего ручья: пленных не брали.
       Живых и ходячих после боя у зимовья в отряде осталось 11  человек. Тогда мы надолго  отбили охоту охотиться на нас.
Раненых пристроили в  семье  у родни погибшего Ефима.
                5
16 января, 1920 г.
 Мною было выдано две тысячи пятьсот рублей. Расписки вместе с описью вскрытого ящика, имеются. Дальше до  Усолья добрались без потерь и приключений.
                На окраине города по широкой улице метель наметала за зиму сугробы под крыши. Прокопанные узкие дорожки к калиткам, как окопы, тут и там, только у Заезжего дома для удобства снег убирали от ворот после каждой непогоды. По этой примете  без ошибки можно постучать в окно ночью и найти кров над головой, отдохнуть с дороги, поесть и выпить горячего. Постояльцев не было, хозяева были рады услужить нам и заработать копеечку.    
       Новости  были тревожными. Власть в городе взяли Советы. Из рабочих были созданы вооружённые отряды самообороны, поэтому мы решили соблюдать конспирацию.
 Главной неприятностью было то, что база анархистов Каландаришвили  располагалась в селе у города и про нас они знали всё.
       И всё равно быть рядом и не зайти домой обнять родных, я не мог. Обида, как ноша за плечами в худом мешке: с годами полегчала. Конечно, отец  не желал  мне зла, из благих намерений  поступил так!

      1914 год. С учительницей из гимназии Еленой Петровной мы познакомились на музыкальном вечере в доме купца Мясоедова по случаю  четырнадцатого  года  рождения его дочери - Алёны.    
     Приглашены были нужные люди и я  как будущий жених его старшей - Анастасии, и Елена Петровна  как будущая гувернантка с французским  для его младшей - Алёны. Любил хозяин быть особенным, похвастаться при случае: саму Любавину  из коллектива  Городецкой заполучил  в гости к себе  и важничал.   
      Вдовствовал он много лет, любил детей за двоих: за себя и жену покойную. На празднике всё было предусмотрено, всё было достойно: Любавина пела, играла на фортепьяно, мы танцевали.
     Елена и Анастасия? Нет я не сравнивал. Не было бы этой встречи нечаянной, быть бы мне зятем Мясоедова.
      Выходит я и не любил никогда, а вот заглянул  в глаза Елены Петровны - и родился заново, и услышал музыку,  и понял, что жизнь прекрасна.
     Все люди вокруг меня стали мне симпатичными, а Елена Петровна смыслом моего бытия. Роман наш был, по безрассудству своему и страсти, водопаду подобен. Наперекор воле родительской мы  хотели обвенчаться тайно.
       Да батюшка мой решил судьбу нашу разом. По жребию я в ополчении числился, но в сентябре неожиданно  был призван в армию. Так вот просто пришли полицейские из управы и увели меня под руки. Потом отец письма писал на фронт покаянные, я не отвечал. А дальше закружило, понесло.
     Семь лет не виделись. Елена Петровна попала на языки злые и
затрепали её, чуть не до смерти, утопиться хотела  - не дали: достали из воды, откачали. Спасибо Мясоедову, не таил зла, приютил бедняжку.
               
       В ответ на сердечные тайны  Голованова  я не скрытничал. С Петром я подружился накрепко. В мирной жизни годы пройдут, пока люди сойдутся, нам  же хватило общих тревог и забот  за время в пути, чтобы узнать и понять,  кто есть кто. На правах друга он вызвался сопровождать меня в столь щепетильном деле - встрече с Мясоедовым.
       Оставив Макеева за старшего, пошли ночью, осторожничали.
Для взгляда скрытно –  для ушей слышно. Собачий лай из каждого двора, сопровождал нас по тёмным улицам  до крыльца купеческого дома. В его же большой ограде  было тихо.   
     В окошко я стучался настойчиво. Когда стало понятно, что  не собираюсь уходить – отозвались. Узнали, только когда я назвался.
Хозяин  Борис Гаврилович принял нас, разбитый и больной, не вставая с постели:
- Илья Петрович! Вот уж не чаял свидеться. Всё гадал, живой  ли.
Матушка-то твоя, царство ей небесное, не дождалась.
      Видимо, с моим лицом  что-то случилось тогда. Что-то в глаз попало. Борис Гаврилович взмахнул рукой:
- О, Господи! А ты и не знал?
- Я…  я ещё дома не был!
 - Вот и правильно, не ходи, Илья. Ждут вас там басурманы.-
- Да  что случилось-то? Кто ждёт?
- Случилась революция, чтоб её! Прости меня, Господи.
Усадив нас на мягкий диванчик, Мясоедов рассказывал негромким, шепелявым  голосом, с отдышкой, извинялся, что долго не открывали:
- Грабят супостаты  людей достойных, контрибуция, мать их! Собак вот моих постреляли. Матушка твоя скончалась от горячки в 17-м году под Рождество. Ни с того  ни с сего так вот заболела и умерла разом, доктора ничего поделать не смогли. Перед смертью тебя вспоминала, плакала. Батюшка  же покручинился, погоревал, да и привел в дом другую, молодую. Чужое мнение ему не указ. И ты, Ильюша,  не суди его строго.
       Мне  нечего было сказать и трудно говорить.
Голованов спросил:
- Басурманы - грузины, что  ли ?
- Да всякие там. Одно слово – нехристи. Меня вот тож пограбили, зубы выбили, черти окаянные!
         Успокоившись немного, я посочувствовал:
- Всё это когда-нибудь кончится, Борис Гаврилович, вы-то как поживаете?
 - Как? Никак! Доживаю я, а не поживаю. Анастасия с комиссаром спуталась, где сейчас мыкается бедняжка, и не знаю. Аленушка, печаль моя, пропадет без меня, вот горе-то, горше некуда. Сам-то…
       Гаврилович смахнул слезу непрошеную:
- Немного мне осталось, не переживу я зиму.
- Да полно, полно хоронить себя раньше времени, - говорю, а сам думаю: «И вправду - не жилец». Больно плох-уж Мясоедов, через раз на ладан дышит.
- Ты, наверное, Илья, про Лену спросить хочешь?- с невысказанным укором, с обидой произнёс он шёпотом.
- Простите меня, Борис Гаврилович, ради Христа простите. Как она, где? Здорова ли?
 - Елена наверху, в мансарде. Иди уже, поздоровайся. Пока стучался, всех перебудил: чёрте  что думали.-
       А были ли ступеньки на лестнице?  Или их  не было, как не было  лет этих длинных и зим холодных? В простеньком платье, с шалью на худеньких плечах встречала меня - любовь моя.